доверенным денщиком моего капитана
Так как я жгучий брюнет со смуглой кожей, меня прозвали в полку Der schwarze Engläder – Черномазый Англичанин, а также Английский Дьявол.
тогда как я жгучий брюнет
Вы хотели поиграть моим сердцем, не правда ли, Гонория? Но, раз проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю также страстно, как в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель в виду, судите же сами, могу ли я от вас отказаться? О жестокая, жестокая, Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если мните, что их так легко рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и чистом сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь вашей жестокостью, я сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная, жесток
Человек чести, – возразил я, – скорее умрет, чем попросит прощения! Я извинюсь перед Квином, когда он будет болтаться на виселице.
Я не боюсь никого на свете, – воскликнул я (сосредоточивая огонь на последнем доводе и выбивая его из капитановых рук, как мы всегда делаем, чувствуя превосходство противника). – И не забывайте, что я здесь пострадавшее лицо. С тех пор как существует мир, не было человека, так обманутого. Видите вы эту ленту? Полгода я носил ее на сердце, не расставался с ней даже во время болезни. Ибо разве Нора не сняла ее с груди и не отдала мне?! И разве не запечатлела она на моих губах поцелуй и не назвала меня своим милым, милым Редмондом!
В довершение всех бед спустя два года после смерти нашего бедного мальчика супруга моя, чьи несносные причуды и своенравные выходки я терпел двенадцать лет, пожелала со мной расстаться и в самом деле предприняла ряд попыток избавиться, как она выражалась, от моего тиранства.
Матушка, единственный человек, сохранивший мне верность среди всех злоключений (уж кто-кто, а она судила обо мне справедливо, усматривая в своем бедном сыне жертву людского коварства, а также собственного его великодушия и легковерия), – матушка, говорю я, первой проникла в эти темные происки, душой которых, как всегда, оказались все те же интриганы и хитрюги Типтофы.
Несмотря на свой неукротимый нрав и некоторые странности, миссис Барри оказалась незаменимым подспорьем в доме, где все давно пришло бы в упадок и разорение, если бы не ее умение вести хозяйство и поддерживать достойный порядок в жизни моего многочисленного семейства. Что до самой леди Линдон, то она, бедняжка, была чересчур знатной дамой, чтобы интересоваться хозяйством; вечно она сидела взаперти со своим врачом или своими душеспасительными книгами и нам показывалась не иначе, как по моей настоятельной просьбе, причем не было случая, чтобы они с матушкой тут же не поцапались.
У меня, возможно, были свои недостатки, но никто не посмеет сказать, что я не был добрым и нежным отцом. Я горячо привязался к мальчику; быть может, любовь моя была слепа и пристрастна – я ни в чем не мог ему отказать. С радостью, клянусь, с великой радостью принял бы я смерть, если бы этим можно было отвести от него столь преждевременный и тяжкий жребий. С тех пор как я потерял сына, кажется, не было дня, когда бы его сияющее личико и милые улыбки не светили мне с небес, где нынче он обретается, и когда бы сердце мое не тосковало по нем. Мой милый мальчик был взят у меня девяти лет, когда он блистал красотой и так много обещал в будущем; его образ властвует надо мной, и я не в силах его забыть; его душенька ночами вьется вокруг моего одинокого бессонного изголовья; не раз бывало, что в компании одичалых забулдыг за круговой чашей, когда гремели песни и смех, меня охватывали думы о нем. Я все еще храню на груди локон его шелковистых каштановых волос, этот медальон положат со мной в постыдную могилу нищего, где уже скоро, без сомнения, упокоятся старые, усталые кости Барри Линдона.
меня, конечно, много недостатков, и все же я не тот дьявол во плоти, каким изображали меня злостные клеветники в Типтоф-холле. Первые три года не было случая, чтобы я ударил жену, разве что под пьяную руку. Когда я запустил в Буллингдона столовым ножом, я был нетрезв, что могут подтвердить все присутствовавшие при этой сцене; но отсюда еще далеко до каких-то злокозненных умыслов против бедного малого; с этой стороны я чист и клятвенно заверяю, что, если не считать того, что я от души ненавидел пасынка (а в склонностях своих никто не волен), я никогда не желал ему зла.
Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другой сфере, нежели та, к какой она привыкла, мне было боязно, как бы ей не вздумалось меня навестить, – то-то она удивила бы моих английских друзей своим смешным выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен Георга II, которыми она красовалась еще в дни своей далекой юности и которые по сей день считала последним словом изящества и моды. Я не раз писал ей, откладывая ее приезд, советовал то повременить, пока не отстроят левое крыло замка, то покуда не будут готовы конюшни, и так далее. Излишняя предосторожность! «Мне достаточно и намека, Редмонд, – отвечала славная старушка. – Не беспокойся, я не приеду смущать твоих важных друзей своими старомодными ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что мой милый мальчик достиг того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе во всем отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь бабушке ее внучка Брайена, чтобы я могла его расцеловать. Передай мое почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она обрела в своем муже сокровище и что ни один герцог не дал бы ей такого счастья. И что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной знати, однако в их жилах течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а моего внука лордом виконтом Барриогом».