Мы должны ясней изучить свою сущность, проверить себя не по годам тела, а по возрасту души, ибо убеленный сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку, которого за его стихи Феб приказал выпороть.
Со стороны внешнего впечатления в Америке есть замечательные курьезы. Так, например, американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами. Этот курьез объясняется тем, что мануфактурная промышленность сосредоточилась главным образом в руках русских евреев. Наши сородичи, видно из тоски по родине, нарядили полисмена в знакомый им вид формы. Для русск
Волнообразная линия в букве Ѳ означает место, где оба идущих должны встретиться. Человек, идущий по небесному своду, попадет головой в голову человеку, идущему по земле. Это есть знак того, что опрокинутость земли сольется в браке с опрокинутостью неба*
Но дорога к этому свету искусства, помимо смываемых препятствий в мире внешней жизни, имеет еще целые рощи колючих кустов шиповника и крушины в восприятии мысли и образа.* Люди должны научиться читать забытые ими знаки. Должны почувствовать, что очаг их есть та самая колесница, которая увозит пророка Илью в облака.
Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только* один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице.* Ни Запад и ни Восток, взятый вместе с Египтом, выдумать этого не могли, хоть бы тысячу раз повторили себя своей культурой обратно.
«Играй, играй, пастушок. Вылей* звуками мою злую грусть. Не простую дудочку ты в руках держишь. Я когда-то была девицей. Погубили девицу сёстры. За серебряное блюдечко, за наливчатое яблочко».* Здесь в одном образе тростинки слито три прозрения. Узлом слияния потустороннего мира с миром видимым является скрытая вера в переселение души.* Ничто не дается без жертвы. Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть
Все, что рассматривается извне, никогда не рождается в ясли с лучами звезд в глазах и мистическим ореолом* над головой. Звезды и круг — знаки той грамоты, которая ведет читающего ее в сад новой жизни и нового просветленного чувствования. Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества. Они не поняли поющего старца
По оконцам кочкового болота скользили волки. Бурый вожак потянул носом и щелкнул зубами. Примолкшая ватага почуяла добычу. Слабый вой и тихий панихидный переклик разбудил прикурнувшего в дупле сосны дятла. Из чапыги* с фырканьем вынырнули два зайца и, взрывая снег, побежали к межам. По коленкоровой дороге скрипел обоз; под обротями* трепыхались вяхири,* и лошади, кинув жвачку, напрянули уши. Из сетчатых кустов зловеще сверкнули огоньки и, притаившись, погасли. — Волки, — качнулась высокая тень в подлунье. — Да, — с шумом кашлянули притулившиеся голоса. В тихом шуме хвои слышался морочный ушук* ледяного заслона… Ваньчок на сторожке пел песни. Он сватал у Филиппа сестру Лимпиаду и, подвыпивши, бахвалился своей мошной. На пиленом столе в граненом графине шипела сивуха. Филипп, опоражнивая стакан, прислонял к носу хлеб и, понюхав, пихал за поросшие, как мшаниной, скулы. На крыльце залаяла собака, и по скользкому катнику* заскрипели полозья. — Кабы не лес крали, — ухватился за висевшее на стенке ружье Филипп и, стукнув дверью, нахлобучил лосиную шапку. В запотевшие щеки дунуло ветром. Забрякавшая щеколда скользнула по двери и с инистым визгом стукнула о пробой. — Кто едет? — процедил его охрипший голос. — Овсянники, — кратко ответили за возами. — То-то! К кружевеющему крыльцу подбег бородатый старик и, замахав кнутовищем, указал на дорогу. — В чапыжнике, — глухо крякнул он, догоняя сивого мерина. Филипп вышел на дорогу и упал ухом на мятущие порошни. В ухо, как вата, втыкался пуховитый налет. — Идут, — позвенел он ружьем по выбоине и, не затворив крыльца, вбежал в избу. Ваньчок дремал над пустым стаканом. На пол капал огуречный сок и сливался с жилкой пролитого из махотки* молока. — Эй, Фанас, — дернул его Филипп за казенотовую поддевку. — Волки пришли на свадьбу. — Никакой свадьбы не будет, — забурукал Ваньчок. — Без приданого бери да свадьбу играй. Филипп, засмехнувши, вынул из запечья старую берданку и засыпал порохом. — Волки, говорю, на яру. — Ась? — заспанно заерзал Ваньчок и растянулся на лавке. Над божницей горевшая лампадка заморгала от шумовитого храпа. Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю. — Чукан, Чукан, — кликнул он свернувшуюся под крыльцом собаку и вынул, громыхая бадьей, прицепленный к притолке нацепник. Собака, зачуяв порох, ерзала у ног и виляла хвостом. Отворил дверь и забрызгал теплыми валенками по снегу. Чукан, кусая ошейник, скулил и царапался в пострявшее на проходе ведро. * * * Филипп свернул на бурелом и, минуя коряжник около чапыги, притулился в яме, вывороченной корнями упавшей сосны. По лещуге*, шурша, проскользнул матерый вожак. В коряжнике хрястнули сучья, и в мути месяца закружились распыленные перья. Курок щелкнул в наскребанную селитру, и кверху с дымом взвился вожак и веснянка-волчиха. К дохнувшей хмелем крови, фыркая, подбежал огузлый самец. Филипп поднял было на приклад, но пожалел наскреб. В застывшей сини клубилась снежная сыворотка. Месяц в облаке качался, как на подвесках. Самец потянул в себя изморозь и, поджав хвост, сплетаясь с корягами, нырнул в чащу. Вскинул берданку и поплелся домой. С помятого кожуха падал пристывший снег. Оследил кругом для приметы место и вывел пальцем ружье. На снегу мутнела медвежья перебежка; след вел за чапыгу. Вынул нож и с взведенным курком, скорчившись, пополз, приклоняясь к земле. Околь бурыги*, посыпаясь белою пылью, валялся черно-рыжий пестун. По спине пробежала радостью волнующая дрожь, коленки опустились и задели за валежник. Медведь, косолапо повернувшись на левую лопатку, глухо рыкнул и, взрыв копну снега, пустился бежать. «Упустил», — мелькнуло в одурманенной голове, и, кидая бивший в щеки чапыжник, он помчал ему наперескок. Клубоватой* дерюгой* на снегу застыли серые следы. Медведь, как бы догадавшись, повернул в левую сторону. На левой стороне по еланке вспорхнули куропатки, он тряхнул головой и шарахнулся назад, но грянул выстрел, и Филипп, споткнувшись, упал на кочку. «Упустил-таки», — заколола его проснувшаяся мысль. С окровавленной головой медведь упал ничком и опять быстро поднялся. Грянули один за другим еще два выстрела, и тяжелая туша, выпятив язык, задрыгала ногами. Из кустов, в коротком шубейном пиджаке, с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец. Филипп поднял скочившую шапку и робко отодвинул кусты. Незнакомец удивленно окинул его глазами и застыл в ожидающем молчанье. Филипп откинул бараний ворот. — Откулева? — С Чухлинки. — Далеконько забрел. — Да. Над носом медведя сверкнул нож, и Филипп, склонившись на ружье, с жалостью моргал суженными глазками. — Я ведь гнал-то. — Ты? — Я… Тяжелый вздох сдул с ворота налет паутинок. Под захряслыми* валенками зажевал снег. — Коли гнал, поделимся. Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку. — Скидывай кожух-то? — Я хотел тебе сказать — не замай. — А что? — Тут недалече моя сторожка. Я волков только тудылича* бил. Незнакомец весело закачал головою. — Так ты, значит, беги за салазками? — Сейчас сбегаю. Филипп запахнул кожух и, взяв наперевес ружье, обернулся на коченелого пестуна. — А как тебя зовут-то? — Карев, — тихо ответил, запихивая за пояс нож. * * * Филипп вошел в хату, и в лицо ему пахнуло теплом. Он снял голицы* и скинул ружье. Под иконами ворочался Ваньчок и, охая, опускал под стол голову. — Блюешь?.. — Брр… — задрыгал ногами Ваньчок и, приподнявшись, выпучил посовелые глаза. — Похмели меня… — Вставай… проветришься… Приподнявшись, шаркнул ногами и упал головою в помойную лохань. Филипп, поджав живот, катался, сдавленный смехом, по кровати и, дергая себя за бороду, хотел остановиться. Ваньчок барахтался и, прислонясь к притолке, стирал подолом рубахи прилипшие к бороде и усам высевки. Прикусив губу, Филипп развязал кушак и, скинув кожух, напялил полушубок. — Медведя убили… — Самдели? — Без смеха. Посовелые глаза заиграли волчьим огоньком, но прихлынувший к голове хмель погасил их. — Ты идешь? — Иду… — И я пойду. Подковылял к полатям и вытащил свою шубу. — Пойдем… подсобишь. Ваньчок нахлобучил шапку и подошел к окну; на окне, прикрытая стаканом, синела недопитая бутыль. — Там выпьем. Шаги разбудили уснувшего Чукана, и он опять завыл, скребя в подворотню, и грыз ошейник; с губ его кружевом сучилась пена. * * * Карев сидел на остывшей туше и, вынув кисет, свертывал из махорки папиросу. С коряжника дул ветер и звенел верхушками отточенных елей. С поникших берез падали, обкалываясь, сосульки и шуршали по обморози. Месяц, застыв на заходе, стирался в мутное пятно и бросал сероватые тени. По снегу, крадучись на кровь, проползла росомаха, но почуяла порох, свернулась клубком и, взрывая снег, покатилась, обеленная, в чапыгу и растаяла в мути. По катнику заскрипели полозья, и сквозь леденелые стволы осинника показались Ваньчок и Филипп. — Ух, какой! — протянул, покачиваясь, Ваньчок и, падая, старался ухватиться за куст. — Ну и лопатки! — Ты лучше встань, чем мерить лопатки-то, — заговорил Филипп, — да угости пришляка тепленьким. — А есть разве? — Есть. Ваньчок подполз к Кареву и вынул бутыль. — Валяй прям из горлышка
