Николай Ефимович

МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2025

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

В книге использованы фотоматериалы РГАЛИ, ИТАР-ТАСС, архивов автора, Эры Езерской и Азария Плисецкого, а также фото, опубликованные в книге «Maïa Plissetskaïa racontée par Pierre Cardin» (Paris: Pierre Cardin, 1992) из личного собрания Майи Плисецкой и Родиона Щедрина.

 

На переплёте — Майя Плисецкая в образе Кармен на съёмках телепередачи «Голубой огонёк», 1983 г. (фото Виталия Созинова, ИТАР-ТАСС) и в роли Одетты в балете «Лебединое озеро», 1976 г. (фото Александра Конькова, ИТАР-ТАСС).

 

Ефимович Н. А.

Майя Плисецкая / Николай Ефимович. — М.: Молодая гвардия, 2025. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 2088).

ISBN 978-5-235-04871-3

С великой балериной ХХ века автор книги общался в течение двадцати лет. «Я такая, какая есть», — любила она повторять. Так какая она, Майя Плисецкая? Чего мы о ней не знали? Какие люди её окружали? Кто из них «делал» её жизнь и на чьи судьбы влияла она сама? Почему балерина считала, что живёт в чужое время? Враждовали ли они с Галиной Улановой? Какой букет от Роберта Кеннеди она хранила всю жизнь? И каких усилий ей стоило стать не просто символом русского балета, а вознести его на новаторскую, до сих пор никем не покорённую вершину?!

В книге впервые печатаются записи о детстве Плисецкой, которые много лет вела её тётя, актриса Елизавета Мессерер. Представлена ранее не публиковавшаяся переписка Майи Михайловны с друзьями юности и периода её сценического расцвета.

 

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

 

16+

 

 

Моим родителям — Алесе Николаевне и Александру Николаевичу

Предисловие

НЕУМИРАЮЩИЙ ЛЕБЕДЬ

Майя Плисецкая. И можно ставить точку. Даже те, кто страшно далёк от балета, знают «плисецкий» стиль — «умирающий лебедь» и «сижу не жрамши». Два нерва нашей русской жизни.

В России Плисецкая — имя нарицательное. Да что там в России, в мире тоже. Говорим Плисецкая — подразумеваем балет.

Как там у Маяковского знаменитое? Говорим Ленин, подразумеваем — партия, говорим партия — подразумеваем Ленин. У нас, тех, кто советского розлива, этот немеркнущий, казалось бы, слоган ещё держится в памяти. А так-то — пыль веков. Ушёл в небытие.

Плисецкая не уйдёт. Балерина века. Символ великого искусства. Вечный поцелуй бога.

Когда в 2015-м, в майские, дохнувшие уже настоящей весной дни, она так внезапно скончалась, многие не подозревали, что она ещё… была жива. И пресловутый интернет, ныне наше главное мерило, кто чего в нынешней цифровой жизни достоин, взорвался. Хотя другие времена, другие кумиры, другие ценности.

Она сама не раз повторяла: «Живу в чужое время».

И вдруг такой шторм, ажиотаж, дикая медийная лихорадка. От неподдельного искреннего интереса к творчеству, личности — у одних, до горечи, что не удастся попрощаться, — у других. В завещании было сказано: кремировать, дождаться ухода из жизни мужа, прах их соединить и развеять в Подмосковье, под Звенигородом. Там же, где развеян прах главной музы Маяковского — Лили Брик. Никакого Новодевичьего, никаких могил и крестов. «А нас она спросила?! — возмущались самые преданные поклонники. — Где хотя бы цветы положить?»

Но Плисецкая не была бы Плисецкой, если бы поступила иначе. Она никогда ни у кого не спрашивала разрешения, как жить. Разве что у сердечно любимого Родиона Щедрина. И какие демоны боролись в её душе — это тайна, ушедшая вместе с ней. Она делала так, как хотела, как мечтала. И на сцене, и в жизни.

Может, поэтому нам и завещаны вечно неумирающий лебедь, страстная, как коррида, «Кармен», которую есть за что убивать, немыслимо обжигающее «Болеро», чья энергетика прорывается сквозь любые архивные плёнки. А её уникальная жизнь будоражит даже умы, для которых она — далёкая комета. Неудивительно, что интернет забит фильмами, книгами, легендами и мифами о ней. Просмотров — сотни миллионов.

Когда я взялся писать эту книгу, то в какой-то момент внутри всё похолодело от одной только мысли — это убийственная задача. Что сказать ещё, если сказано столь многое?

Но вспомнилась встреча в Мюнхене осенью 2010 года. Мы долго сидели в её любимом кафе с бокалом бочкового пива: она его очень жаловала, как и футбол, — брутальные увлечения, так далёкие от балета. Родион Щедрин, выпив с нами свою рюмку граппы, давно ушёл работать за роялем. А мы листали только что вышедшую в Москве обновлённую книгу её знаменитых мемуаров. В издание вошла и часть, написанная позже, — «Тринадцать лет спустя», где я неожиданно «вошёл в историю»:

«В один прекрасный январский день 1999 года, как принято писать в старинных сказках, мне позвонил в Мюнхен журналист Николай Ефимович. Несколько раз он удачно сделал со мной интервью для газеты “Комсомольская правда”. Интервью получались всегда толковые, профессиональные и доброжелательные. И мы сдружились…»

Ни от одной своей строчки она не отказывалась. Всё, что хотела сказать, сказала. Всех, кого желала пригвоздить к позорному столбу, — пригвоздила. Она ни с кем больше не боролась. Никому ничего не пыталась доказать. Просто призналась тогда: «В жизни я намного проще и обычнее, чем думают люди. Я не считаю, что я золото. Совсем нет. Какая есть…»

Так какая она есть, Майя Плисецкая, земная и космическая, знакомая и демонически таинственная, которую мы не знали?

И хотел бы сразу предупредить. Я попытался рассказать, какой она была, как жила, что чувствовала, какие люди её окружали. С тем, какое место человек занимал в её жизни, и связаны главы этой книги — длинные или короткие. Ещё с тем, много ли после него осталось, часто ли его вспоминают. Важные ли события с ним переплетены — смешные или горькие, мимолётные или судьбоносные…

А как она танцевала — написаны сотни книг. Написаны до меня свидетелями таланта, теми, кто видел её расцвет. Она была кормилицей искусствоведов и знатоков балета: писать об особенностях её танца можно бесконечно — и всегда это было интересно. К счастью (в отличие от той же Анны Павловой, несовершенные съёмки танцевальных номеров которой не передают ни грамма её волшебства), визуальное наследие Плисецкой велико. И часть записей (далеко не все, но всё же!) позволяет почувствовать ту пленительную энергию, залп эмоций, живую магию, что и отличают гениальный танец от техничного исполнительства. Так что просто продолжу классика: «Как мысли чёрные к тебе придут, / Откупори шампанского бутылку / Иль перечти “Женитьбу Фигаро”». Иль набери в интернет-поисковике «плисецкая видео»…

* * *

Хочу выразить глубочайшую благодарность Российскому государственному архиву литературы и искусства (РГАЛИ) и лично его директору Ольге Александровне Шашковой за неоценимую помощь в работе с материалами Фонда Майи Плисецкой.

Благодарю за содействие и поддержку Оксану Андреевну Карнович, заведующую филиалом Государственного центрального музея имени Бахрушина — Музеем-квартирой Майи Плисецкой.

Невероятно признателен Эре Езерской, Марку Волковичу, Азарию Плисецкому, Борису Мессереру, Сергею Радченко, Виктору Барыкину, Андрису Лиепе, Светлане Захаровой, Марии Александровой, Валентину Елизарьеву, Михаилу Швыдкому, Кате Новиковой, Владимиру Урину, Виктору Митрошину.

Самое искреннее спасибо дочке Вере, верным друзьям Андрею и Светлане Меандровым, Александре Богатырёвой и Игорю Панченко, Игорю Вирабову, Ядвиге Юферовой за поддержку словом и делом.

Не могу не назвать коллег по родному телеканалу «БелРос», которые всячески содействовали творческому процессу.

И главное — я бесконечно признателен любимой жене Ирине, без неё эта книга просто не состоялась бы. Она верила в меня даже тогда, когда мне хотелось сдаться.

Глава первая

ДЕТСТВО. «Я, МАЙЯ, ХУЛИГАНКА»

Она родилась семимесячной. Видимо, сильно рвалась на этот грешный свет — и не стала дожидаться определённого природой срока. Так, начиная со стылого ноябрьского дня 1925 года и шла по жизни вопреки всему и всем, проявляя непокорный характер. И повторяя как заповедь: характер — это судьба.

Было в кого. Что Мессереры с неистовым шквальным темпераментом — по линии матери, что стальной нрав Плисецких — со стороны отца. И вот гремучая смесь генов, которые, как известно, пальцем не раздавишь, и сотворила явление, имя которому Майя Плисецкая.

Мессереры жили тогда в Москве на углу Сретенки и Рождественского бульвара на последнем четвёртом этаже дома, который, кстати, стоит до сих пор. И занимали аж целых семь комнат, семейство-то было огромное. А в последней — обитал композитор, пианист-виртуоз Александр Цфасман, родоначальник советского джаза. Кто же не знает фокстрот «В дальний путь» или танго «Утомлённое солнце», исполняемые его оркестром?! Кстати, именно Цфасман напишет музыку к знаменитому хиту Асафа Мессерера — хореографическому номеру «Футболист». Так что Майя Плисецкая, можно сказать с пелёнок слушала настоящую музыку.

Правда, сама балерина в своих мемуарах с лёгкой язвительностью обратит внимание на совершенно другое. Цфасман пустил классику побоку, помешавшись на входившем в моду джазе. Но этого было мало. Оказывается, он был «большой любитель, говоря по Гоголю, “клубнички”». Через длинный коридор к нему пробирались обожавшие его девицы. И чтобы ребёнок не выдал тайны, композитор вступал с ней в «игру»: «Маечка, кто тебе больше нравится из девушек — чёрненькая или беленькая?» И она без раздумий отвечала, что беленькая. И продолжала дальше неприкаянно бродить по длинному коридору.

Здесь на этаже, где жили Мессереры, была весёлая и яркая богемная обстановка.

Мама Рахиль (Ра) — известная актриса немого кино, оканчивала курс Льва Кулешова в Государственной школе кинематографии (будущий ВГИК). За плечами её мужа Михаила Плисецкого была Гражданская война на стороне красных, работа то директором «Узбекфильма», то в Наркомате внешней торговли. Одним словом, зарождавшаяся советская номенклатура. У них даже дача имелась в подмосковной Загорянке — скромный щитовой домик. Они были счастливы, как могут быть только счастливы молодые люди, соединившие любящие сердца.

Страшный 1937 год был ещё далеко. В Москве процветал нэп. Вот как красочно описывал советскую столицу хорватский писатель и анархист Мирослав Крлежа, совершая в 1925 году поездку в СССР:

«В Москве мне случалось видеть нищих, которые держат в руке бутерброд, намазанный слоем икры толщиной в палец. Не выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать, они тянут извечный православный, русский, он же цыганский, припев: “Подайте, люди добрые!”.

А сам центр Москвы представлял собой скопище хлеба, крымских фруктов, студня, икры, сыра, халвы, апельсинов, шоколада и рыбы. Бочонки сала, масла, икры, упитанные осетры в метр длиной, ободранная красная рыба, солёная рыба, запах юфти, масла, солонины, кож, специй, бисквитов, водки…»

В столице царил культурный разгул. Театры гудели, богемные салоны росли, как грибы, в клубах танцевали канкан. Маяковский рвался в пролетарские поэты, а Есенин, наоборот, тонул в своей лирике и искал спасения в Питере. Даже в политике ещё не искали врагов народа среди своих. Сталин с Бухариным, Каменевым и Зиновьевым дружно совершали прогулки по Красной площади и Кремлю. И беспризорников не гоняли. В этом бесконечном вавилонском смешении всех и вся нестерпимо пахло первыми большевистскими духами «Красная Москва». Никто даже не подозревал о рождении девочки с несколькими рыженькими волосиками на макушке, словно Божьей метке, у ног которой через несколько десятилетий будет весь мир.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Поздней осенью в воскресный вечер в нашей семье все были радостно взволнованы чудесным событием: у старшей сестры Рарочки родилась девочка. Она хотела сначала назвать её Светланой, потому что девочка была светленькая, потом раздумала и назвала Майей — весенним светлым месяцем.

Через несколько дней муж её, Михаил, взял меня с собой на свидание к роженице, но в палату нас не пустили, и мы видели сестру из окна. Она показывала нам через стекло родившуюся на свет Майю.

Прошло ещё три-четыре дня, и вот мы поехали на машине за Ра и Майечкой. Майечка лежала в белом пикейном конверте с прошивками и розовыми лентами на руках у гордого отца, и мы разглядывали её. Рыжеватенькая, с белым чуть розоватым личиком, миловидным и миниатюрным, она улыбнулась во сне, на веке её в ту минуту было розовое маленькое пятнышко. Она была очень лёгкая и складная, особенно хороши у неё были ручки — округлые и удивительно изящные.

Я очень любила её убаюкивать. С первых дней появления её на свет я брала её на руки в конверте и, прижав к груди, танцевала с ней медленные вальсы и пела ей всевозможные мелодии, пока она не засыпала. Живой она была необычайно. В три месяца она вертелась и переворачивалась так, что оставить её нельзя было ни на минуту. Лёжа на спинке, она стремительно вертела ножками, как бы с невероятной быстротой ездила на велосипеде. Дедушка, наш отец, иначе не называл её, как “девчонка-ртуть”, а няня звала её “кувыркушечкой”.

Однажды сестра отошла от неё на минуту, и в то же мгновение она упала с кровати, к счастью, не ударившись. Она очень рано встала на ножки и, держась за решётку своей детской кроватки, танцевала, то есть быстро и часто приседала и выпрямлялась, и танцевала так долго без устали, при этом мы ей всегда пели какой-нибудь мотив, а чаще всего частушку:

 

А я маленькая, да аккуратненькая,

И что есть на мне — пристаёт ко мне…

 

В первые же месяцы своей жизни она крепко и прямо держала спинку, и когда отец ставил её на свою ладонь и поднимал на вытянутую руку кверху, — все вскрикивали от испуга, боясь, что она упадёт. Майечка же стройно стояла на его руке под потолком, нисколько не страшась, и, очень довольная такими “поддержками”, заливчато смеялась.

В то время мама её уезжала на некоторое время в Ташкент на киносъёмки, а когда она вернулась, няня встретила её словами: “А Майечку я научила говорить, спросите её, где кошечки на обоях”. Мама спросила: “Майечка, где кошечки?” “Э-э-на!” — ответила Майечка, показывая на стену».

 

Родители не могли нарадоваться на свою Майечку, (так ласково они её называли), которая росла стремительно, словно боялась куда-то не успеть. Вот как описывала её другая тётя — Суламифь Мессерер:

«Такая рыжая-рыжая, словно затухающее пламя. И подвижная на зависть однолеткам — в девять месяцев уже ходила. А вскоре и бегала. Не ножками перебирала в загончике, а бежала, словно настоящий спринтер: выбрасывала вперёд коленки, работала ручками, прижимая локотки к тельцу. “Быть ей балериной, как пить дать, быть!” — думала я, но боялась сказать вслух, чтобы не сглазить».

Кроме тёти-примы о балете вряд ли кто думал. Обращали внимание больше всего на её вечное весёлое озорство и непослушание. И она как будто совсем не знала страха. Причём с малолетства.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Она рано стала ходить — с девяти месяцев, была очень самостоятельна, независима и бесстрашна. Всё её интересовало, всё привлекало её внимание. 

Помню, как я пришла с ней к своей подруге, в семье у которой была чёрная собака Нора. Годовалая Майечка смело подошла к ней, положила ручку на голову большого пса, заглянула в глаза, повернув головку чуть не к самой пасти и, сощурившись, внимательно смотрела на Нору. Та была так удивлена смелостью и дерзостью, что не тронула её и не зарычала, стояла спокойно, пока Майечка гладила её голову и что-то лепетала.

Несколько позднее, ей было полтора года, когда я вошла в последнюю комнату — так называлась у нас седьмая комната, находившаяся в самом конце коридора, я увидела открытое окно, а за подоконником, на выступе из кирпичей стоит Майечка, беспечно смотрит вниз с четвёртого этажа, под ней лужа, и лепечет: “Мама, мамни меня…” 

Я чуть не потеряла сознание, у меня подкосились ноги от ужаса. Тут тихо-тихо, чтобы не испугать её, подбежал брат Эммануил, схватил её, и она уже в его крепких руках вздрогнула всем телом. А на улице перед домом, где мы жили, вся эта картина выглядела таким образом. Старший наш брат Азарий подходил к дому со своей женой. Около нашего дома стояла громадная толпа и, закинув кверху головы, смотрели на наши окна. Удивлённый Азарий поинтересовался, что тут происходит. Ему ответили, что с четвёртого этажа упала маленькая девочка, и указали на наши окна. Испуганные, встревоженные, молча поднимались они по лестнице, боясь высказать друг другу своё беспокойство и опасения. Придя домой, они сразу же увидели Майечку. Азарий крепко прижал её к груди, а жена его, Мурочка, разрыдалась от волнения».

 

Живая и непоседливая, маленькая Майя всегда была в движении. Ей это доставляло явное удовольствие. Особенно когда она оказывалась в центре внимания. Когда всё вокруг неё вертелось. И даже на шумной и незнакомой улице её ничего не пугало.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Помню, как я ходила с ней гулять. Вырвав ручку, она мчалась на другую сторону улицы, невзирая на трамваи и машины, останавливаясь на мгновение, чтобы посмотреть, какое это производит на меня впечатление. Я мчалась за ней вдогонку, с сердцем говорила, что не пойду с ней больше никуда. Она бросалась ко мне на шею и серьёзно и горячо уверяла: “Милая, дорогая, золотая Элечка, я никогда-никогда больше не буду!”

В действительности несколько мгновений она шла спокойно. Вдруг она останавливалась около уличного продавца, быстро брала игрушку или шоколадку и с воодушевлением просила: “Купи мне это!”

Но как бы увлечена она ни была, её очень легко можно было уговорить. Она тотчас увлекалась смыслом приводимых ей доводов и, заслушавшись, забывала обо всём и позволяла увести себя в другую сторону.

Вообще, слушать она умела и любила. Наклонив набок голову, подняв при этом чуть прищуренные глаза на говорящего, она, бывало, внимательно и серьёзно смотрит и слушает. Я рассказывала ей несчётное количество сказок и разных историй, читала и детские стихи, пела песни, она никогда не уставала их слушать, а всё только повторяла: “Ещё, ой, ещё!”

Как-то раз в октябрьские торжества бабушка повезла двухлетнюю Майечку на трамвае смотреть, как украшена Москва. Увидев разноцветные огни, Майечка восклицает: “Ах, ах!” Но когда подъехали к МОГЭС, Майечка онемела от изумления и ничего не могла выговорить. Потом значительно произнесла: “Надо купить”. Бабушка объяснила ей, что это — иллюминация. И с тех пор слово это она произносила, когда видела что-нибудь очень красивое, что приводило её в восторг. Так, однажды мама её, собираясь в гости, надела нарядное платье. Увидев, как хорошо выглядит мама, двухлетняя Майечка пылко воскликнула: “Иллюминация!” Помню, мать её принесла материю для матраса. Майечка спросила: “Мама, что ты принесла?” Мама ответила: “Тик”. Майя на мгновение задумалась по своему обыкновению, чуть склонив головку набок и чуть прищурив глаза, внимательно глядя на неё, и серьёзно спросила: “Тик от часов?”».

 

Воображение Майи было настолько не по-детски сильным, что требовало непременного выхода. В три года она уже устраивала целые представления. «Придут гости, а она вылетит на середину комнаты — и в пляс. Необычный, даже странный такой для малютки танец исполняла», — вспоминала Суламифь Мессерер.

В дневнике самой Плисецкой есть похожая запись, сделанная явно с чьих-то слов, намного позже:

«С 4-х лет в лицах показывала всех действующих лиц балетов и драмспектаклей, которые смотрела. Всех усаживала в ряды, вешала занавеску и начинала представление (Родственники все актёры.)».

А чего удивляться?! Дом был полон артистов. Тёти, дяди, кто в балетах танцевал в Большом театре, кто в Театре имени Ермоловой играл, кто даже в самом МХАТе блистал. Целая династия Мессереров. Их друзья, знакомые, многие очень известные люди. Ну и, конечно же, сама Рахиль Мессерер, которая становилась звездой немого кино, её однокурсники, коллеги. Одним словом, постоянно гудящий творческий улей.

По Москве в те годы было развешено много красивых афиш с Рахилью Мессерер в главных ролях. Одна такая огромная, из фильма «Прокажённая», на всю стену висела напротив дома на Сретенке, где балерина родилась и росла. Майя не знала тогда ещё слова «драма». Она просто очень хотела быть похожей на красавицу-маму. И чтобы у неё была такая же яркая афиша.

А в кино её брали часто. Однажды Рахиль пошла с Майечкой смотреть свой новый фильм про тяжёлую судьбу женщин в Средней Азии. Когда по сюжету картины героиню — её маму — задавили лошадью, Майя громко закричала и разрыдалась на весь зал. Мама говорила ей: «Ну посмотри же на меня, я здесь, рядом с тобой». Но Майя долго не могла успокоиться и, крепко обняв маму и дрожа, твердила сквозь слёзы: «Они тебя задавили». Рахиль Михайловна никак не могла её утешить: «Майечка, это только кино».

Иногда с ней ходили гулять на бульвар, там духовой оркестр красиво играл вальс из балета «Коппелия». Откуда этот вальс, она поймёт только в балетном училище, узнав знакомую мелодию. А тогда на бульваре ей страшно нравилось просто кружиться. Порой вокруг собирались несколько прохожих, могли даже умилённо похлопать. Почему-то её няньке это не нравилось, и она старалась увести девочку домой. Наверное, не хотела, чтобы на них глазели. А Майя могла запросто сама сбежать туда, на шумную улицу, где было так интересно, вслушиваться в происходящее. И конечно же, самозабвенно кружиться в танце.

Из дневника Рахили Мессерер:

«Однажды, когда ей было два с половиной года, она, заметив, что дверь открыта, убежала на улицу. Движение на нашем углу было особенное, трамваи перекрещивались, машины сновали по всем направлениям. Я страшно перепугалась, искала её по всем бульварам и улицам. Возвращаясь в отчаянии, я увидела на бульваре огромную толпу. Я подумала, что это показывают медведя и она может быть здесь. С трудом пробралась я сквозь толпу. Смотрю — Майечка танцует, все ахают — до чего же хорошо…»

 

Изящно и легко порхая, то держась за юбочку, то поднимая ручки кверху, то разводя их в стороны и поднимаясь при этом на пальчики, Майечка вызывала удивление и восхищение всех собравшихся на бульваре.

Крошечные рыженькие башмачки, в которых Майя танцевала на бульваре, были сильно стёрты на носках, потому что Майя часто вставала в них на пальчики. А в одном месте даже образовалась дырочка. Бог знает как, но эти ботиночки сохранились до сих пор, их можно даже увидеть в Музее-квартире Плисецкой.

Не только на улице, но и дома, особенно когда приходили гости, девочка безудержно пускалась танцевать.

Из книги «Суламифь. Фрагменты воспоминаний»:

«Мы заводили на граммофоне вальс — Майя обожала вальсы, — и она кружилась, вертелась, вставала на пальчики в чём есть, то бишь в простых башмачках. Гости, обычно артисты балета или завсегдатаи лож Большого, забывали о еде, питье — не могли надивиться на рыженькое чудо».

 

Но не одними танцами жила девочка Майя. Она с огромным любопытством вглядывалась в окружающий мир, в людей.

В три года родители взяли её с собой в Сухуми, на море. И там встретили известного детского поэта Маршака.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Гуляя по обезьяньему питомнику в компании с Самуилом Маршаком, Майя сидела на руках у отца. Слушая, как что-то рассказывал писатель, она вдруг протянула ручки к Самуилу Яковлевичу, доверчиво обняла его за шею, перешла к нему на руки, удобно устроилась на его плечах и уже не хотела от него уходить.

Эти же дни в Сухуми вспоминает её мать: “Я пришла с Майечкой к морю. Она долго наблюдала, как сидящий на берегу мальчик бросал в море камушки. Камушки скользили по поверхности воды и, несколько раз подпрыгивая, оставляли за собой 3–4 расходящихся круга. Майечке тоже захотелось кинуть камушек. Она замахнулась, но тут мальчик крикнул ей:

— Девчонка, уходи отсюда!

Майя обиделась и сказала:

— Подумаешь, какой заведующий над морем».

 

Ещё кроха, а чувства выражала совершенно определённо. И в обиду себя старалась не давать. Как будто к будущей тернистой жизни готовилась.

Да и в ней самой явно росла отъявленная хулиганка. И не только потому, что могла, не спросив никого, шмыгнуть на улицу. Она часто вела себя как маленькая забияка. То ли это шло от того, что ей хотелось всё время заявлять о себе, то ли просто закладывался будущий грозовой характер.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Когда трёхлетняя Майя приходила гулять на бульвар, дети бросались спасать свои песочные куличи и пирожки, как от грозы, потому что Майя всё разрушала и затаптывала, а сама внимательно и сосредоточенно смотрела, кто и как реагировал на это опустошение. Если на это не реагировали, она хватала у какой-нибудь девочки игрушку и бросалась бежать по бульвару. Девочка мчится за ней, за девочкой нянька, за нянькой мама, за мамой тётя. Все кричат, все возмущаются, а Майя вдруг останавливалась и спокойно и мирно, как ни в чём не бывало, протягивала ей игрушку и ласково говорила: “На!” Да ещё и свою игрушку отдаёт. Её неожиданные выходки совсем не исходили от каких-либо недобрых чувств. Радость жизни, бившая в ней ключом, и стремление к действию и к наблюдению бессознательно жили в ней с ранних лет».

 

Сквозь разнообразие неожиданных поступков прорывалась невероятная щедрость. Она ничего не могла съесть, не поделившись с другими. Когда няня давала ей яблоко, она немедленно делила его пополам и отдавала подружке. Скупая нянька стала давать ей половину яблока. Майя, по словам тёти Эли, склонив голову набок и щуря глаза, твёрдо сказала: «А половинку тоже можно пополам», — и тоже делила эту половинку. И своей изобретательностью изводила бедную няньку.

Удивительно, что она и не врала, как обычно это делают дети, не скрывала ничего. Причём не только всегда сообщала всем о своих провинностях, но и шалости других брала на себя. Разбил ли кто стекло (а её в это время не было в том месте), уронил ли кто горшок с цветами, перекрутил ли кто пружины на часах (ей даже не под силу это было сделать). Когда спрашивали, кто это сделал, она неизменно говорила: «Я!» Хотя дети чаще любят перекладывать свою вину на других.

А Майя, по словам той же Елизаветы Мессерер, «терпеливо сносила незаслуженные упрёки и выговоры, слушала их, сощурившись серьёзно, как сказку».

Когда много лет спустя я её спросил: «А вот это ваше нестерпимое, вечное стремление правдоискательства, оно откуда?» Ответ был, как выстрел: «С детства!»

Я не сдавался: «Это же тяжело так жить?!» И получил в ответ: «А жить вообще тяжело!» И ведь не поспоришь — это правда.

И не то чтобы она своим правдолюбием гордилась. Порой лучше бы промолчать, не лезть на рожон. Но не молчала, лезла. Страдала, врагов наживала. Друзей и родных теряла.

Здесь же рядом в её характере гнездилось и неумение (а часто и нежелание) идти одним строем. Жить в коллективе. Раньше думай о других, а потом о себе. Также из детства родимое пятно.

Она вспоминала не раз, причём даже сама удивлялась, что всё в ней противилось общественной жизни. Конечно, тогда, в детстве, она не понимала ещё, что такое юные ленинцы, почему она должна восхищаться своим детством и благодарить за это некого чужого усатого дядю на плакате. Родителям удалось определить маленькую Майю в детсад при Моссовете. Думали, что там в общем детском «котле» поварится, пообвыкнет и станет спокойнее. Не тут-то было.

Из дневниковых записей Майи Плисецкой:

«4 года. Моссоветовский детсад. Заставила всех прятаться, сама в ворота и домой. Знала адрес. Милиционера попросила перевести на другую сторону улицы».

Она просто сбежала оттуда. Причём как изобретательно!

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«В детский сад Майя не любила ходить, она скучала по маме. Раздумывая, как бы убежать домой, она предложила играть в прятки. Когда все попрятались, Майя вышла за ворота, постояла, подумала, подошла к милиционеру, спросила, как пройти к Сретенским Воротам, узнала от него направление и пошла. Легко себе представить беспокойство руководителей детского сада, изумление всех домашних, когда она явилась домой, пройдя самостоятельно путь от Советской площади¹ до Сретенских Ворот».

 

После такого маленького бунта в ведомственный детсад её больше не водили.

Но разыгрывать сценки, без конца воображать, необычайно фантазировать она по-прежнему обожала. Прямо на ходу, экспромтом.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Однажды Майечка ехала с мамой в трамвае. Сидящие в нём пассажиры обратили внимание на миловидную пятилетнюю девочку.

— Какая милая девочка! — сказала одна дама. — Как тебя зовут?

На мгновение Майя задумалась.

— Маргарита, — сказала она не моргнув глазом.

— А куда ты, Маргарита, едешь? 

— В Африку, — с увлечением ответила Майя. 

— А что ты там будешь делать? 

— Крокодилов удить, — серьёзно ответила Майя.

Разговор с этой незнакомой дамой в трамвае — полёт её фантазии, соединённый с реальной действительностью. Она интуитивно почувствовала партнёршу, подыгрывающую ей, и с увлечением “играла сцену”… 

У Майи была большая кукла, которую трудно было поднять. Обхватив её за талию, пыхтя и отдуваясь, Майя волокла её за собой. Усадив куклу в кресло и присев перед ней на корточки, Майя завела с ней как-то разговор. Спросила: “Как ты поживаешь?” “Подвинься, — продолжала она, — я тоже хочу сесть”. Подвинув куклу, она села рядом. “Как ты поживаешь?” — опять обратилась к ней Майя. Рассердившись за молчание куклы, толкнула её и обиженно сказала: “Ну и вались, когда не поживаешь!”

Помню, как играла она со своей двоюродной сестричкой, которой было два года, Майечка была старше на один год, они играли в магазин, и Майя изображала продавца, завёртывая для покупательницы зелёные листочки. Когда маленькая девочка повернулась, чтобы уйти, изящная Майечка низким голосом сказала двухлетней подружке, подражая торговцу: «Женщина, эй, женщина, вы мясо своё забыли!»

 

А однажды случится то, что определит её великое будущее. Она, правда, об этом ещё не знала. Да и никто догадаться не мог.

Рахиль повела дочку гулять в зоопарк. И девочка с нескончаемым любопытством разглядывала его обитателей. И вдруг увидела лебедей. Они её заворожили. Ясно, что это было всего лишь детское впечатление, а не какое-то предчувствие своего лебединого танца. Но важно, как оно рождалось в этом непоседливом, колючем ребёнке, правил для которого не существовало.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Ей нравились все звери, подолгу останавливалась она перед павлином и внимательно смотрела на него. Но от чего её буквально невозможно было оторвать — это от лебедей. Глядя на белых стройных лебедей, она вытягивала шею и руками делала движение, как крыльями, словно угадывая в свои три-четыре года будущие любимые роли: Одетты — Королевы лебедей Чайковского и Умирающего лебедя Сен-Санса.

Когда мама пыталась увести её наконец, она, прикованная взглядом к лебедям, нетерпеливо отмахивалась ручкой, как бы говоря этим жестом — уйди и не мешай мне наблюдать».

 

А наблюдать она любила и умела. И впитывала в себя всё увиденное, даже не замечая этого. Когда её, уже прославленную балерину, в интервью будут донимать вопросами: «А скажите, как это у вас гениально получаются движения рук?» — она будет отвечать просто: «Подсмотрела у самих лебедей».

Всю жизнь ей будут дарить лебедей — хрустальных и бронзовых, гипсовых и мраморных. И они никогда ей не разонравятся.

На гастролях в Америке ей в гримёрку доставят огромный букет в виде лебедя — из лепестков белых роз. Его подарил один из её лучших партнёров — Саша Годунов, сбежавший в Америку. Она пронесёт восхищение этой красотой через всю жизнь.

Но начинала танцевать она не с лебедя. А как почти все девочки в детстве — с Красной Шапочки. Дети, не игравшие на утренниках Красную Шапочку с Серым Волком, не читавшие этой вечной сказки, можно сказать, и детства нормального не имели. Майе сильно повезло. Не у всех тёти — прима-балерины Большого театра.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«В один из воскресных дней сестра Суламифь танцевала в Мюзик-холле детский балет “Красная Шапочка”. Майечка смотрела этот балет, сидя на коленях у бабушки, и когда открылся занавес и действие началось, при глубокой тишине, воцарившейся в зрительном зале, двухлетняя Майечка, увидев танцующую Суламифь, всплеснула руками и громко восхищённо сказала: “Подумай, какая красота!”

Представление “Красная Шапочка” произвело на неё огромное впечатление. Придя домой, она начала хлопотать. Комната, в которой они жили, разделялась портьерой на две части. Майечка заставила всех родных перейти на одну половину, наглухо закрыв портьеру-занавес, сама оставалась за ней, потом велела дяде Эммануилу открыть занавес, и представление началось. Она изображала Красную Шапочку. Грациозно импровизируя танцы, собирала воображаемые цветы, любовалась их красотой, вдыхала их аромат, порхала в образе приснившейся Красной Шапочке бабочки и вдруг увидела Волка. Майя вся сжалась от страха, лицо изображало ужас, мелкими, мелкими шажками, на цыпочках побежала она в угол, чтобы спрятаться от Волка, вытянула вперёд ручки, как бы ища защиты. Замерев на мгновение в красивой позе, вдруг вышла из образа и спокойно, деловито сказала: первое действие окончено, закрывайте занавес. И начала готовиться ко второму действию, предварительно раскланявшись с публикой.

На следующий день она не забыла про Красную Шапочку, а изобразила этот спектакль на рояле. На высоких нотах она импровизировала пальчиками, как идёт Красная Шапочка, потом другой мотив, более нежный, как она собирает цветы. На басах изображала, как идёт Волк, как Волк разговаривает с Бабушкой и с Красной Шапочкой. Причём последняя отвечала ему высокими нотами. Наконец, изображала бурную музыку, говорящую о том, как Волк съел Бабушку. Проделывая всё это, Майечка загоралась настоящим вдохновением, отдаваясь этим показам всем своим существом.

Эта особенность целиком отдаваться изображаемому образу была заложена у неё с детства».

 

«Многогранный образ Красной Шапочки творила на сцене я, — вспоминала Суламифь Мессерер. — Но Майя вряд ли узнала свою тётю. Друзья-артисты, сидевшие рядом с ней, говорили потом, что глазёнки у неё горели, косички трепетали от волнения. Только мы вернулись после спектакля домой, и Майя тут же одна перетанцевала весь балет — и за Бабушку, и за Красную Шапочку, и за Серого Волка. Пожалуй, этот утренник окончательно решил Майину судьбу».

Суламифь своим намётанным взглядом, уже будучи звездой Большого, не могла не заметить невероятной пластичности движений племянницы. Хотя да, стопа не совсем правильная, не Анна Павлова. Но балетная жилка в ней явно есть.

Родителей же волновало другое. Дочка ещё, как говорится, пешком под стол ходит, а уже их строит. В Российском архиве литературы и искусства есть небольшая тетрадка, по сути что-то похожее на дневник мамы Рахили Мессерер. Причём у взрослой Майи будет такой же размашистый почерк, как и у мамы. В этой тетрадке есть интересная запись. Можно сказать, первое серьёзное проявление рождающегося непокорного характера.

Из дневника Рахили Мессерер:

«4 года. Надулась за что-то на папу.

— Майёнка, что ты, ведь я тебя люблю, я пошутил.

— Любовью не шутят».

Но эту взрослую фразу девочка не сама придумала. Майя её услышала, когда была с мамой на спектакле в драмтеатре. Пьеса так и называлась «Любовью не шутят». И как вспоминала потом сама Плисецкая, она была поражена в самое сердце. И целую неделю была в ажиотаже, играла всех действующих лиц. И доигралась до того, что отец её то ли шлёпнул, то ли что-то строго сказал, терпение семьи лопнуло. И вот тут-то Майечка театрально, совсем как в недавнем спектакле ответила: «Любовью не шутят!» Совсем как та женщина в чёрном, которую она видела на сцене. Игравшая в этом спектакле тётя Эля тоже оставила свою запись.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«К этому самому времени относится моё первое выступление в спектакле “Любовью не шутят” в театре под руководством Завадского. Я участвовала в хоре. Майя пришла смотреть спектакль и была восторге, узнав меня среди других, и сразу же закричала: “Эля!” Когда спектакль кончился и зрители стали вызывать главных действующих лиц, Майя горячо и взволнованно требовала звонким голосом, крича через весь зрительный зал: “Элю, Элю, Элю!” Не могу описать моё смущение молодой актрисы, когда за кулисами все с хохотом советовали мне выйти за занавес, чтобы она успокоилась.

Придя домой, она начала рассказывать свои впечатления отцу. Он что-то не был внимателен к ней в эту минуту, и Майя обиделась. Заметив это, он сказал: “Что ты, доченька, я пошутил, я тебя очень люблю”. Майя серьёзно на него посмотрела и с упрёком сказала: “Любовью не шутят”».

 

И она не паясничала. Обида была скоротечной, но настоящей. Наблюдательная Елизавета Мессерер вспоминала, как уже в этом возрасте Майечка очень не любила, когда даже имена или названия произносились в неуважительной форме. Не выносила, если говорили нянька, а не няня, если окликали Майка, она тут же поправляла: «Я — Майя». Даже если она слышала слово “селёдка”, она заступалась за рыбу и выговаривала “селёда”. Серьёзная девочка росла. С неуёмным ярким темпераментом. Что же будет дальше?!

Шпицберген: «Русалочка»

Но тут сама жизнь подсказала, как быть дальше. Михаил Плисецкий работал в «Арктикугле». И вдруг его назначают консулом и начальником угольных рудников на архипелаге Шпицберген, где Россия имела несколько рабочих посёлков с добычей угля. И хотя в семье Плисецких лишь полгода назад родился второй ребёнок, сын Александр, ставший потом самым любимым братом Майи, решительно отправились на край света.

Ехали долго, тяжело, отставали от поезда, потом нагоняли. Варшава, Берлин, через Данию в столицу Норвегии. В памяти балерины Осло навсегда останется почему-то многокрасочным солнечным городом, хотя эти места трудно назвать южными. Но так устроена детская психика. Может, ещё и потому, что мама купила маленькой Майе детский костюмчик, на большее денег не было. И хозяйка магазина, растроганная бедностью странных русских, подарила девочке крошечный кофейный набор для кукол. Он сохранился до сих пор. Стоит в стеклянном шкафу в квартире на улице Тверской (бывшая Горького), которая стала музеем. И, судя по всему, был для неё дороже любых императорских сервизов. Этот простенький игрушечный набор был всё же связан с отцом, которого она любила, хотя помнила о нём немного.

Всю жизнь потом она будет легко зябнуть. Это всё оттуда, со Шпицбергена.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Майе было шесть лет, когда она с родителями, с маленьким братом Аликом и с няней поехала на архипелаг Шпицберген. Рахиль Михайловна очень волновалась и не решалась ехать с такими маленькими детьми — Алику, брату Майи, было всего шесть месяцев, на далёкий Север, где полярная ночь длится почти шесть месяцев. Думала она, как это отразится на детях. Её вызвал к себе Отто Юльевич Шмидт и сказал: “Партия посылает вашего мужа. Это необходимо, а одному ему ехать нельзя”. И Рахиль Михайловна, отбросив всякие сомнения, быстро собрала детей.

На ледоколе “Седов” отправились они в далёкий путь и попали в девятибалльный шторм. Пароход сильно качало, поднимало вверх и бросало вниз. Почти все пассажиры страдали от морской болезни и потому ко всему были равнодушны. Но Майю, которая тоже чувствовала себя очень плохо, всё же ни на минуту не покидало чувство юмора и неизменная наблюдательность. Её смешило до слёз, когда няня скатывалась по полу вниз, как с ледяной горы».

 

На Шпицбергене были сильнейшие снежные заносы и сногсшибательные бураны. Взрослые сильные люди ходили только цепью, крепко держась друг за друга, чтобы не упасть. Майя же с визгом восторга выбегала одна из дома. Ветер подхватывал её на бегу и бросал в сугробы. Но это доставляло ей удовольствие.

Там же, на Шпицбергене, Майя фактически родилась второй раз. Она очень полюбила кататься на лыжах. Зазвать домой было невозможно. Однажды её хватились уже к вечеру, бросились искать. Рахиль работала телефонисткой, и удалось быстро поднять тревогу. Выслали лыжников с собакой. Овчарка и нашла полуспящую Майю, которая уже замерзала, засыпанная идущим снегом. До конца жизни Плисецкая, хоть разбуди ночью, помнила имя этой овчарки, спасшей её.

В другой раз в такой буран вслед за Майей выбежала мать, но дочки уже нигде не было видно. Кругом сплошная снежная пелена, свистящий ветер да снежные хлопья, слепящие глаза. «Майя, Майя!» — иступлённо кричала Рахиль, но буйный ветер только относил голос в сторону. Наконец она увидела огромную овчарку по имени Яг, которая тащила Майю из сугроба за воротник, трепыхая ребёнка во все стороны. Ещё несколько мгновений, и Майю занесло бы снегом. Яг очень дружил с Майей, их можно было часто видеть вместе. Майя разговаривала с ним и делилась своими впечатлениями. И когда ей грозила опасность, Яг рычал и оттаскивал от опасного места.

Ко всем этим случаям Майя относилась как к приключениям. И продолжала отважно шалить. В один прекрасный день научная экспедиция отправилась в путь с упряжкой собак с санями и с лыжами. Рахиль случайно выглянула в окно. Перед её глазами на ярком солнце простиралась бесконечная снежная гладь и далеко-далеко за несколько километров вперёд видна была вереница уходящей экспедиции. Но вот позади экспедиции, на расстоянии ста шагов от неё двигалась маленькая, едва заметная точка. Мать схватила полевой бинокль и увидела отважно шагающую самостоятельно Майю. Она быстро призвала спортсмена-лыжника, тот, мгновенно собравшись, помчался за ней вдогонку. Экспедиция прошла километров шесть, и никто из людей не догадывался, что позади них идёт маленькая девочка. Догнав Майю, лыжник посадил её себе на плечи и таким образом доставил домой.

 

Из дневниковых записей Майи Плисецкой:

«Шпицберген I

Лыжи (далеко уходила). Медведи на льдине.

Собака вытащила из снега.

Путала день с ночью (поляр.) и приходила домой с лыжами или без них (если надоело нести) среди ночи. Отмороженный нос тёрли снегом.

Погнались собаки в овраг. Летела вниз через голову, но не отпускала собаку, которая была на ремне.

Спуски в шахту карбиткой».

 

На Шпицбергене Майя и брат Алик очень подружились с известным лётчиком-испытателем Михаилом Бабушкиным. Бабушкин играл с детьми, обещал, что покатает их на самолёте. Рахиль Михайловна, испугавшись риска лететь над океаном, не согласилась отпустить детей в полёт. Но дети об этом не знали. И вот в условленном месте Майя и Алик стоят и ждут Бабушкина. Раздался шум мотора, и дети, подняв голову, увидели его самолёт в небе. Майя разочарованно ахнула, а маленький Алик, сжав кулачки и безнадёжно махнув рукой, сурово произнёс: «Ах, какой я дурак». Майя развеселилась. Обладая чувством юмора, она и тут, несмотря на огорчение, не могла не откликнуться на смешное и забавное.

На острове Майя впервые, совсем случайно оказалась на сцене — в самодеятельном спектакле. Чтобы хоть как-то развлечь себя в этом полярном крае, где в тяжёлых условиях добывался уголь, в шахтёрском клубе поставили почему-то оперу. Для детской роли выбрали именно Майю, хотя были и дети из других семей сотрудников «Арктикугля». Может, потому, что дочь консула, а может, заметили, какой весёлой, общительной и раскованной была девочка.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«В большом клубе, организованном Михаилом Плисецким, был создан самодеятельный театр, руководимый товарищем Ампиловым. Ставили оперу “Русалка” Даргомыжского. Майя играла Русалочку. От природы одарённая необычайной артистичностью, Майя с таким чувством и чистотой, так непосредственно и выразительно произносила фразу “А что такое деньги, — я не знаю”, что весь зал заволновался и многие заплакали.

Кроме роли Русалочки, Майя исполняла танцы цветов. Она буквально поражала всех своими пластичными, красивыми движениями, посредством которых она умела передать впечатление именно от того цветка, который она изображала».

 

О своём сценическом дебюте вспоминала и великая балерина. Что-то обрывочно помнила сама, что-то по рассказам других:

«На роль Русалочки, произносившей знаменитый пушкинский текст “А что такое деньги, я не знаю” определили меня. То ли из-за нашего махрового советского подхалимажа — отец как-никак консул, то ли я и прям была артистична. Нескромно скажу, была. Если и подхалимничали, то не промахнулись. Я с шиком сыграла свою крошечную роль. Чудом сохранилась выцветшая фотография, где сняты участники оперы. И я в их числе.

Пьер Карден, готовя для издания мой фотоальбом, остановил свой выбор и на этой любительской карточке, невзирая на ужасающее её качество. А вкусу Кардена верить можно. Это было моё первое выступление с театральных подмостков перед публикой».

Успех в «Русалочке» не прошёл даром. Майе так понравилось играть на сцене — быть в центре внимания, получать аплодисменты, что она почти каждый божий день устраивала в небольшой квартирке свои детские представления, танцуя, читая и просто азартно шумя, воображая каждый угол сценой. И это была уже не просто забава от нечего делать. Кипящие внутри эмоции и фантазии требовали выхода. Фамильное лицедейство давало о себе знать. И с этим уже ничего нельзя было поделать. Родителям Майи на Шпицбергене все говорили: «У вас артистка растёт».

Глава вторая

БАЛЕТНАЯ ШКОЛА. РЕВЕРАНС НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Летом 1934 года семья Плисецких приехала в Москву в отпуск. И родители решились отдать дочку в Хореографическое училище при Большом театре. В душе они надеялись, — а вдруг это поможет совладать с неуёмным характером девочки, которая становилась чем взрослее, тем упрямее.

Тётя Суламифь, прима Большого, даже взялась отвезти племянницу на экзамен. Училище находилось в Москве на Пушечной улице.

Её одели, как вспоминала потом Майя Михайловна, во всё белое. Даже белый бант был приколот к её рыжим косичкам. Единственное, что портило подвенечный наряд, ношеные коричневые сандалии. Но других не нашлось. В 1934 году набор будущих артистов балета был небольшой, тогда гремели в стране имена челюскинцев, чкаловцев и стахановцев. И никто штурмом не брал приёмную комиссию. Все больше мечтали стать лётчиками.

И вряд ли бы на неё кто-то сразу обратил особое внимание — никаких азов танца она ещё не знала, стопа не слишком правильная, — если бы участникам экзамена не предложили сделать… реверанс.

Из книги «Я, Майя Плисецкая…»:

«Ну что был мой экзамен. В 34-м году заявлений было мало. Что-то около 30, если меня не подводит память. Ну не тыща, как теперь. От поступавшего требовались лишь годные физические данные, крепкое здоровье, музыкальность — непременно! — чувство ритма. Мы дансантно ходили под музыку, темпы которой намеренно часто ломали, чтобы определить, слышит ли тело эти перемены. В особой цене была природная артистичность.

Мою судьбу решил незатейливый реверанс, отпущенный мною приёмной комиссии. Приёмную комиссию возглавлял тогдашний директор школы Виктор Александрович Семёнов, бывший танцовщик, премьер Мариинского театра. Он женился на юной звезде первого выпуска Вагановой Марине Семёновой и переехал с ней в Москву…

Так вот “Витя Семёнов” после моего реверанса единолично принял волевое, как теперь говорят, волюнтаристское решение — эту девочку мы возьмём. Судьба моя была решена. Я стала учиться балету…»

 

Майю определили в класс Евгении Ивановны Долинской, чьё имя Плисецкая будет всегда вспоминать с добрым душевным теплом. В архиве балерины я найду записки от Долинской, которую Майя приглашала на свои балеты. В одной из них педагог писала, что болеет, никак не сможет прийти на спектакль, ей жаль, она очень любит Майю…

Долинская очень симпатизировала новой ученице. Чувствовала талант необыкновенный. Но неуёмный характер Майи давал о себе знать. Ей многое давалось легко, поэтому заниматься монотонной отработкой позиций, азов танца было скучновато. Она хотела сразу танцевать. Хорошо, что Бог наделил Долинскую терпением сполна. И она, по словам самой балерины, ни разу не сорвалась, не вспылила. А ведь ученица Плисецкая могла кого угодно вывести из себя. И выводила — ту же Елизавету Павловну Гердт.

В воспоминаниях Суламифи Мессерер ситуация с экзаменом выглядит несколько по-другому. Нет, конечно, будущая великая балерина проявила себя ярко, не заметить её нельзя было. Но никаких реверансов. Да и председатель комиссии был другой человек… Может быть, уже тогда начинались их разногласия с тётей, переродившиеся потом в неприятие друг друга.

Как бы там ни было, Майя Плисецкая поступила в знаменитое Московское хореографическое училище. И с этого момента начинается её новая жизнь. Причём замечу, в коллективе — правда, не юных ленинцев. Вскоре станет понятно, что её нельзя ставить со всеми в один ряд. Но без класса-то никуда. Ежедневного, монотонного. Это как азбука. Без неё чтения не получится.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Майя очень любила танцевать, но учиться в балетном классе ей не нравилось. Схватывая движение легко и быстро, ей тягостно было долго стоять в одной позе и ждать, пока учительница не обойдёт всех девочек и не поправит их.

Как-то раз во время урока, когда все девочки стояли у балетного станка, Майя перестала заниматься.

— Что такое, Майя, почему ты не делаешь движения? — спросила её педагог.

— Я устала, — сказала Майя, — больше не хочу.

— То есть как это ты устала, а все, что же, не устали, почему все девочки занимаются?!

— Ну что мне с вами делать?! — укоризненно сказала Майя. — Вы так мучаете детей.

— Встань посредине класса, — сказала учительница. И стой до конца урока, а когда урок закончится, я отведу тебя к директору.

Майя послушно стала посреди класса. Когда урок закончился, педагог ушла в учительскую. Прошло какое-то время, и вдруг дверь в учительскую приотворяется и в неё просовывается рыжая головка. Подняв светлые глаза на учительницу, Майя серьёзно напомнила: “А вы хотели меня к директору вести”.

В другой раз Майя вдруг перестала заниматься и торопливо деловито начала одеваться.

— Что это, Майя? — спросила удивлённо учительница.

Майя, открыто глядя на неё, степенно ответила: “Мне уже пора обедать”.

В этом же первом классе её заняли в каком-то спектакле, и после занятий должна была быть репетиция. Майя взбунтовалась. “Нет, — сказала она. — я соскучилась по Алику. Я его не видела с утра, я хочу домой”.

Репетиторы сказали: “Хорошо, иди домой, но через 40 минут будь здесь”.

Майя ушла домой играть с Аликом. Она любила наряжать Алика и ставить его в позу, подняв одну руку вверх, другую в бок, и строго говорила: “Не шевелись”. Он робко спрашивал: “Майя, а дышать можно?”

Через два часа, не найдя в школе Майи, за ней послали домой. На вопрос: “Тебя же отпустили на 40 минут, почему же тебя не было два часа?” — Майя убеждённо ответила: “А два часа это и есть 40 минут”».

 

Не только в балетном классе, даже на обычном уроке Майя давала волю таким воображаемым сценкам, что порой казалось — у ребёнка «шарики за ролики зашли».

Из дневниковых записей Майи Плисецкой:

«Занятия с Ниной Ивановной. Во время объяснения увидела, что ученица пропала. Посмотрела вниз, а я лежу, перегнувшись на стуле, головой вниз. Потом подошла к зеркалу и стукнула себя по затылку, при этом выскочил язык, затем потянула за правую щёку, язык пошёл вправо, затем влево, потом потянула за подбородок, и язык исчез. Нина Ивановна Блохина смотрела с вытаращенными глазами и думала, что я спятила. Перезанималась».

 

Педагоги, безусловно, вздыхали, ругались, но прощали Майе все её выходки, своеволие и непослушание. Хотя это было совсем непедагогично. Но что поделаешь, она действительно была не как все. С рядовым сантиметром к ней не подойдёшь. Конечно, ей было ещё далеко до балерины, она мало что умела, опыта никакого, но то, что Бог её в макушку поцеловал, в этом можно было не сомневаться.

Прозанимавшись первый год в училище всего несколько месяцев, Майя опять уехала с родителями на Шпицберген. А там вдруг оказалось, что она страшно скучает по своим одноклассницам. По репетициям (вот как! терпеть же их не могла), по самому зданию училища. И главное — по танцу. Родители проявили героизм: с первым же ледоколом её одну отправили в Москву. Лишь попросили присматривать за девочкой больного бухгалтера, которого Майя просто изводила своими выходками. Пряталась, появлялась, потом исчезала опять. Дети порой не знают жалости. Бедный счетовод с трудом доплыл.

Вернувшись в Москву, Майя вновь поступила в первый класс Хореографического училища, в котором на этот раз оказалась самой младшей по возрасту ученицей. Ей было девять лет.

Ещё на острове Майя представляла себе, как вернётся в Москву, как помчится стремглав в училище. Ей очень хотелось как-то всех порадовать. И придумала. Привезла и подарила балетной школе редких морских коньков, затейливых морских раковин, океанских крабов и всевозможных водорослей, которые многие годы использовались для занятий по естествознанию.

Шпицберген ещё долго её не отпускал. Когда в первом классе на уроке русского языка было задано классное сочинение на тему осени, учительница обратила внимание на то, что ученики пишут, а Майя сидит неподвижно, глубоко задумавшись. Учительница заглянула в тетрадь Плисецкой и увидела лишь написанное предисловие. Потом словно что-то щёлкнуло: Майя начала быстро писать без остановки. Вот текст этого сочинения из её классной тетради, сохранившейся и по сей день.

«Предисловие

Сентябрь 1935 г.

Я пишу про осень, которая бывает на острове Шпицберген, потому что я забыла, какая осень на материке. Дни становятся всё короче и темнее. Птицы — альбатрос, полярные чайки, дикие утки и все другие птицы — улетают стаями. На море всё чаще шторм. Вянет трава и полярные маленькие цветочки. Дождь с сильным ветром колет лицо. Размытая грязь дождём делается скользкой. Приходят последние рейсы, и мы провожаем их. Поздней осенью, когда наступает полярная ночь перед наступлением зимы, появляется северное сияние. Как будто прожектора освещают небо, и свет переливается в разные цвета. Скоро наступит зима…»

В другом сочинении Майя опять будет вспоминать далёкий снежный Шпицберген:

«Зимой была сильная буря. Это было в полярный день. На следующий день и утром всё успокоилось, а днём, когда погода разгулялась, вышло солнышко. Лёд в океане треснул и пошёл. Весна! Пришёл ледокол “Красин”, в открытом море поколол льды, чтобы все пароходы, не ледоколы, могли пройти.

Однажды на колоссальной льдине приплыла медвежья семья. Они нахально пристали к нашей пристани и вышли на берег, как будто ни в чём не бывало. Они пошли по пристани, увидели в кадках яблоки и начали их кушать. По всему руднику суетня. Все выскочили на улицу смотреть на страшное зрелище. Выскочил начальник пристани, зарядил ружьё. Раздался выстрел, но медведи только сильно испугались и с перепугу упали в воду. Потом из воды начали показываться одни головы, и они уплыли.

Майя Плисецкая».

И вот что бросалось в глаза. Она очень хорошо для девяти лет писала. Не просто грамотно. А образно, эмоционально и осмысленно. Неудивительно, что потом, уже будучи балериной Большого театра, она не раз с блеском писала рецензии (и по заказу, и по собственной инициативе) на балетные спектакли и выступления коллег.

Так было и с её танцем. Уже тогда в училище она по-своему, ещё не очень умело, по-детски, но неизменно пыталась наполнить роль каким-то смыслом. Просто технически отрабатывать движения — это не про неё.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Один из первых номеров, которые Майя танцевала в школе, был “Вальс” Чайковского. Он был исполнен на вечере в Художественном театре и имел шумный успех. Книппер-Чехова была в восторге от выразительной девочки и воскликнула: “Что это за удивительное создание?!”

Когда она узнала, что это племянница Азарина и Мессереров, то заявила: “А-а-а, ну-ну, тогда неудивительно, откуда такое чудо”.

Следующим номером после “Вальса” Чайковского Майя танцевала “Русскую”, которая называлась “Ванька — Танька”. Музыка народная, в обработке Даргомыжского.

В широком ярком сарафанчике с рыжей загибающейся кверху косичкой, она свободно и непринуждённо, с большим юмором танцевала Таньку, а Ваньку исполнял маленький Лев Швачкин очень выразительно и смешно. Они бисировали этот номер на концерте в Большом театре, на котором присутствовало всё правительство.

Майя с большим уважением относилась к своим подругам-одноклассницам. Помню, как в моём присутствии с ней разговаривал балетный критик Голубов-Потапов, уже тогда видевший в ней незауряднoе дарование. Он спросил её мнение о других девочках в классе. “Лучшая ученица у нас в классе Муза Федяева, — решительно ответила Майя. — Потом Неля Шабурова, а я третья”. “Неужели?” — удивился Голубов. “Да, у них всегда пять по классике, а у меня иногда бывает четыре”, — пояснила Майя.

В классе полная тишина. Учитель арифметики Борис Алексеевич Нурик, объясняя правила, пишет пример на доске. Когда он закончил, чётко поставил мелом точку, Майя со своей парты одновременно с ним, как бы заканчивая музыкальную фразу аккордом, темпераментно воскликнула: “Цам!”

Если Майя любила наряжать брата Алика и придумывать для него всякие скульптурные позы, то другого брата, Азарика, она любила учить танцевать. Она поставила для него грузинский танец. Двухлетний Азарик со страстным увлечением танцевал лезгинку, а Майя прихлопывала ему в ладоши и вскрикивала: “Асса, асса!”

Когда в балетном классе задавали какую-нибудь комбинацию движений, Майя, быстро освоив её технически, подчиняла технику танца музыке. Вслушиваясь в мелодию, она движениями выражала построение музыки, и её болезненно задевало и выбивало из творческого состояния, когда танцующие рядом девочки шёпотом отсчитывали такты: раз-два-три, раз-два-три.

— Неужели можно слышать музыку и не почувствовать её ритм?! — удивлялась Майя.

Как-то раз я взяла её на спектакль “Дети солнца” в Театр имени Ермоловой, где сама участвовала в роли няньки Антоновны. Майя с глубоким волнением следила за ходом спектакля. Возвращаясь домой, мы шли и спокойно разговаривали уже на другую тему. Внезапно Майя остановилась посреди улицы, вокруг сновали машины, автобусы, трамваи, она молитвенно сложила руки и огорчённо вспоминала: “Ах, как она не любила красный цвет!” “Кто?” — удивилась я, так как вопрос был не к месту. “Лиза из ‘Детей солнца’ ”, — с грустью и жалостью в голосе сказала Майя».

 

Родившись и воспитываясь в артистической семье, Майя рано начала бывать в театрах. Неизгладимое впечатление на неё произвёл спектакль во Втором МХАТе «Двенадцатая ночь», где роль Мольволио исполнял её родной дядя — Азарий Михайлович Азарин. А увидев другого дядю — Асафа Мессерера — в роли принца в «Лебедином озере», Майя в письме матери писала, что «Асаф витает в воздухе, как ангел».

Бо́льшую часть жизни она вела дневник. Но не всегда успевала записать впечатления о других и о себе любимой. То времени не хватало, то собранности. Поэтому пометки порой были немногословными.

Из дневниковых записей Майи Плисецкой:

«С первого класса обратила на себя внимание педагогов и балетмейстеров (матрёшки) Якобсона (Конференция по разоружению (китаец), матрёшки с соло — Долинской, Ванька и Танька, вальс Чайковского с Долинской), все спектакли Большого театра для детей.

Фея-крошка в Спящей — 11 лет.

Кошечка — Аистёнок. 11 лет.

Роза в Снегурочке. И т. д.

Серьёзные занятия. 7 класс. Пахита, Мелодия Рахман.

Элегия Рахман. Чига Якобсон. Экспромт. Пресса.

Реверанс <далее зачёркнуто> Долинская. Ритм и т. д.

Шпицберген II

Русалка цветы».

 

Несомненно, Майе очень повезло с тётей Елизаветой Мессерер, которая оставила записи о её детстве. Она смогла оценить не только черты непростого характера Плисецкой. Сама была актрисой, знала, что почём в творчестве.

Считалось, что эти записи, сделанные для семейного архива, утеряны. Я нашёл их в одной из неприметных папок Фонда Плисецкой в РГАЛИ. Оказалось, Майя Михайловна всю жизнь их хранила дома в комнате, служившей гардеробом, где всё было в хаотичном порядке. Потому что они с Щедриным всегда жили по принципу: всё в дороге, всё в пути.

Кто же ещё, как не тётя Эля, вот так мог написать о великой Плисецкой, когда она в 12 лет перед сном разыгрывала всевозможные роли своих будущих героинь.

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«Помню, как перед сном, в длинной ночной рубашке, стоя босиком на кровати, Майя, тоненькая, как тростинка, разыгрывала всевозможные образы. Ей было тогда 12 лет. То она была нежная Мария из “Бахчисарайского фонтана” и сама себя закалывала ножом вместо Заремы, затем удивительно красиво “умирала”. То становилась какой-то сказочной принцессой, то превращалась в загадочную Русалку. Целая вереница образов проходила перед моими глазами, непохожие своим внутренним содержанием, но одинаково удивлявшие своей оригинальностью и силой и запомнившиеся мне на всю жизнь.

Детство Майи, о котором можно вспоминать, как о детстве оригинальной, своеобразной, никому не известной девочки, детство, в котором бессознательно, но неуклонно сформировался художник, заканчивается к четырнадцати годам.

Весной 1940 года, при переходе в седьмой класс, Майя танцевала в балете “Пахита”, восстановленном для этого случая педагогом Гердт. Исполняла она заглавную роль Пахиты. Несмотря на то, что Майя была ещё ученицей, все, кто был на спектакле, приняли его взволнованно, восхищаясь красотой линий, воздушностью прыжков, её вдохновением и техникой исполнения. На балетных профессионалов, балетоманов, критиков и просто зрителей Майя произвела сильное впечатление.

Помню, как заслуженная артистка республики Вера Васильева, солистка Большого театра, говорила, что Пахита Майи — “это одно из самых ярких и глубоких моих впечатлений искусства”. Оркестранты говорили, что Майя была слитна с музыкой, что спектакль этот был праздником. Весь оркестр постукивал смычками о пюпитры, приветствуя её».

 

Конечно, тётя Эля была родным Майе человеком. Обожала племянницу. Поэтому даже если убрать из её записей пафос, то неизменным остаётся одно — Майю ждёт Большой театр. Если попадёт в хорошие руки.

Когда Плисецкая оказалась в училище в классе Елизаветы Павловны Гердт, легендарного педагога, Суламифь Мессерер считала, что о лучшем балетном наставнике нельзя было и мечтать. Однако сама Майя была отнюдь не в восторге. Выяснится это, когда она опубликует свои откровенно обнажённые мемуары.

Из книги «Я, Майя Плисецкая…»:

«В балете она разбиралась слабо, скажу мягче, не до конца. Так мне показалось это после того, как я вкусила острого ясновидения вагановской школы. Обе вышли из недр Мариинки. Обе прошли одну муштру. Обе учились у одного педагога, обе дышали одним колдовским воздухом Северной столицы. Обе жили только балетом. Но аналитической мудрости, профессионального ясновидения природа Гердт не отпустила. Она видела, что это правильно, а это нет, но объяснить, научить, что, как, почему, “выписать рецепт” не могла. Диагноз она ставила верно, но как лечить — ведать не ведала…

“Ты висишь на палке, как бельё на верёвке”, — а что надо сделать, чтоб не висеть? Ваганова сказала бы прозаично — “переложи руку вперёд”. И балерина, как по мановению волшебства, обретала равновесие. Это называется школой. Простецкой, для постороннего загадочной фразой можно всё поставить на свои места. Вот крохотный пример.

Ваганова любила говорить:

— На весь урок зажми задницей воображаемый пятиалтынный, чтобы он не вывалился… И балерина на всю жизнь училась держать зад собранным, сгруппированным, нерасхлябанным. А отсюда идут правильность осанки, верность положения вертлугов, спины. У Вагановой был глаз ястребиной точности. У Гердт этого не было».

 

Это было достаточно жестоко по отношению к Елизавете Павловне, которая всё-таки видела, как талантлива молодая балерина, и хорошо к ней относилась.

Но Плисецкая по-другому не могла. Она не выбирала выражений, когда речь шла о главном в её жизни — творчестве. Она, кстати, потом страдала от своей резкости, мучилась. Всё гадала, как бы обойти острые углы. Но изменить свою натуру, свой прямой, как палка-станок, характер не могла.

«Школьные учителя не раз жаловались мне на Майечкино поведение, — рассказывала Суламифь. — Возникали конфликты, из-за которых её довольно часто выгоняли из класса. На первых же уроках Гердт проявилась конфликтность Майиного характера. При её таланте ей многое давалось легко и от этого бывало скучновато. Скажем, всех просят встать в первую позицию, все стоят, Майя — нет.

Гердт: “Майя, в чём дело?”

Майя: “И не стыдно вам мучить детей, Елизавета Павловна! Разве выворотно так долго простоишь?”

…Разучивается балетный а ля’згонд, и Гердт просит не поднимать ногу высоко, сначала надо правильно поставить корпус. Майя закидывает ногу выше головы.

Гердт: “Майечка, я же просила!”

Майя: “А я что, стою неправильно?”

Она стоит, должна признать Елизавета Павловна, абсолютно правильно, но другие эту позицию ещё не освоили. “Ну других и поправляйте, — дерзит Майя. — Ведь потом-то придётся поднимать ногу как можно выше”.

Бедная Гердт! Елизавета Павловна разрывалась между восхищением своей ученицей и возмущением, которое та у неё вызывала. “Если бы можно было поставить Майе отметку не пять, а шесть, я бы поставила ей шесть”, — порой признавалась мне Гердт. Но на другой же день: “Иду к директору. В школе останется кто-то один: или эта Плисецкая, или я”.

Обе остались. И за годы занятий с Гердт способная, но вздорная девочка превратилась в выдающуюся балерину».

 

У Гердт Майя Плисецкая прозанималась целых шесть лет. В балете — большой срок. И всё же. Как она возносила до небес Ваганову, так безжалостно пинала Гердт.

Нет, как человек она была, по словам Плисецкой, славной, незлобливой, доброрасположенной. Общаться с ней было невероятно интересно — она знала Рахманинова, Куприна, Карсавину, Коровина, даже Блока. Но школы балетной, классической дать не могла. И в этом Майя Михайловна была убеждена до конца своих дней. Вот так эмоционально это отложилось в её памяти. В конце концов, имела право и на такие оценки.

«Балет — это каторга, но с цветами», как всегда метафорично выражалась знаменитая Фаина Раневская. Эти слова часто любят повторять артисты балета.

Плисецкая — не любила. Хотя, наверное, как никто знала изнанку балета. И как даётся его красота. Может, потому, что кроме сцены ничего в жизни больше не существовало. И определить это «каторгой», даже «с цветами», душа не лежала. Иначе зачем же тогда всю жизнь до дна этой «каторге» посвящать.

А вот о цветах она могла говорить бесконечно.

Ещё с малолетства её невероятно влекло к ним. Ярким, ароматным. Она так и будет их делить на пахучие и не очень. И обожать всю жизнь, особенно пахучие. Одни из самых счастливых минут её жизни, когда она стояла на сцене Большого под этим невероятным цветопадом из всех ярусов и поднебесной галёрки, а из зала шла волна восторга такой невиданной силы, что казалось, старинные стены театра не выдержат.

Сколько бы ей ни подарили букетов, приезжая домой, в отель, всюду, где бы она ни остановилась, она не ложилась спать, пока не расставит по местам все букеты, не подрежет стебли. И они будут радовать долго-долго. Когда бы я ни пришёл в её квартиру на Тверской, там всегда было цветочное раздолье. И если она шла по улице и видела понравившиеся ей цветы, она их тут же покупала, даже если дома всё было заставлено букетами. Ей хотелось продлить эту радость. В детстве, будучи невероятно любопытным ребёнком, она даже пыталась узнать, откуда берёт начало красота цветка. И как любой ребёнок, начинала отрывать лепестки…

Из неопубликованных записей Елизаветы Мессерер:

«В то лето мы жили на даче в Химках. По соседству с нами жила сестра известного танцовщика Мордкина. У неё в саду посажено было много роз. Майя очень любила срывать ещё не распустившиеся бутоны и руками раскрывать их. Соседка с сокрушением заметила пропажу бутонов, но никак не могла понять, куда они деваются. И вот однажды она увидела меж кустами то тут, то там мелькающую золотисто-рыжую голову. Она схватила Майю и, крепко держа на руках, понесла к выходу. Майя долго, с интересом смотрела на неё, потом с любопытством спросила, лёжа на её руках: “А что ты со мной будешь делать?”».

 

Кстати, один из новых сортов пионов потом так и назовут — «Майя Плисецкая». Его выведет в 1963 году сотрудница Ботанического сада МГУ Анастасия Сосновец. Пион бледно-розового, местами почти белого цвета. По форме напоминают пышную балетную пачку...

А в детстве стать балериной она не мечтала — её просто отдали в балет. Но придумывать себе красивую легенду Плисецкая не стала. Правда жизни сильнее преданий.

Глава третья

ВЕЛИКАЯ РОДНЯ. «БОЛЬШЕ ВСЕГО БОЮСЬ РОДСТВЕННИКОВ»

— Чего вы боитесь больше всего? — спросили однажды Плисецкую во время сьёмок телефильма о ней.

— Родственников! — вырвалось у неё.

У участников съёмки от удивления поднялись брови. Настолько неожиданным для всех был выпаленный ответ. Но только не для самой Майи Михайловны.

С большой роднёй ей повезло в жизни, наверное, как никому другому. Но это был тяжёлый

...