Он играл комедию долго; наконец она стала ему невыносима, как всякое ложное положение. Человек крайностей – он разрубил разом, как гордиев узел, это ложное положение и, оставивши за собою всю прежнюю жизнь, бог знает почему, бог знает для чего, умчался куда-то.
Виталин и сам способствовал бы этому обману; у него была страсть казаться человеком положительным, но он был слишком ветрен и даже слишком раздражителен, чтобы поддержать обман.
Арсений Виталин – с первого взгляда принадлежал, казалось, к числу тех, к несчастию, может быть, многих молодых людей нашей эпохи, которые, слишком рано предавшись наслаждениям, теряют вкус ко всему и, чуждые вовсе условий общества, в котором они живут, остаются в состоянии вечного отрицания и тягостной, мучительной апатии.
Бывают и теперь минуты, когда я готов этому поверить, но ненадолго… Жребий брошен!., жить и умереть с массами.
– Т. е. с редактором и ему подобными, – грустно-иронически заметил Искорский.
– Хотя бы с ними, хотя бы за них!
Книга, единственная книга, которая уцелела у него, среди всех превратностей его бродячей жизни, была – сочинение Гете.
Искорский раскрыл книгу, лежавшую подле него на столе, долго, казалось, рассеянно перебирал ее листы и потом тихо, но с особенным благоговением прочел:
Lasst fahren hin das Allzuflüchtige,
Sie sucht bei ihm vergeblich Rath;
In dem Vergangnem liegt das Tüchtige,
Verewigt sich's in schöner That.[20]
– Да я сам буду издавать, сам, сам, – говорил барон и встал посередине комнаты в гордом сознании своего величия… – Ну, что ж такое, – продолжал он, приправивши речь и пристукнув каблуком, – одну книжку выдам, а там и поминай как звали! – Сказавши это, он повернулся на каблуках и, ставши в воинственную позицию, взглянул на всех с такою наглою самоуверенностию, которая невольно как-то напоминала: «Женитесь на мне, я буду сидеть вот как»[19] одного из лиц гоголевского «Невского проспекта»… Тут было столько нахального бесстыдства, что оно привело бы в изумление ужаса.
– Здравствуйте, барон, – ну что вы с журналом? – сказал тот.
– Я вам говорю, – надул, подлец… Ты не обижайся, – продолжал он, обращаясь к Фальстафу, – ведь мы здесь все свои… К** и покупать не думал.
– Ну, что ж К**, ну, что ж мне К**?… – заговорил самоуверенно и скороговоркою Фальстаф. – Я и знать-то его не хочу, твоего К**. Да вот Костоедов… ведь ты знаешь, я, братец, у него всякий день обедаю, трюфели, братец, вчера были такие… ну и того, знаешь… Вот я ему и говорю: Купи, братец, журнал. Да что Костоедов? я сам, братец, у тебя куплю; хочешь пять тысяч? хочешь, а? хочешь?
Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: «Это я, отворяйте!».
– Редактор,[18] – прошептал Искорский, и губы его сардонически сжались на минуту. Он подошел к двери и повернул ключ.
