автордың кітабынан сөз тіркестері  Смех бессмертных

Денис Лукьянов

Спасибо экспертам премии «Лицей» за то, что посчитали роман достойным лонг-листа – это было неожиданно, но чертовски приятно!

Школьники, кстати, и сейчас радостные: эти, поближе, играют в снежки, те, в стороне, прыгают по лужам, а вдалеке ребята постарше гоняют на стареньких белых «Жигулях», с надписью «отвалите» на заднем стекле. Ну, грубее, конечно. Гоняют без прав – знаю их, десятый класс, двое живут в соседних квартирах, этажом выше и ниже; кровь кипит, хочется новых, острых ощущений, таких, чтобы голову сносило, вот и страдают ерундой, и ведь даже осудить не получится – сами такими были. Без «Жигулей», правда. Но дурости хватало. Сижу у подоконника, греюсь у батареи – все никак не куплю штаны, хожу в коротких пижамных шортах, темно-синих с золотистыми звездами, бесформенных, зато мягких. Принюхиваюсь: запах стоит странный, тошнотворный, горло першит… Накурено. Удивляюсь: как же так?! И замечаю в руках сигарету, в пепельнице – еще два окурка; это что, получается, я выкурила всю эту гадость?! Как странно, последний раз курила, когда окончила школу, на радостях, что наконец-то начнется новая, полная счастья жизнь; думала, проснусь – и, как Блок, стану знаменитой, а весь мир зальет солнечным светом, мягким, золотистым, и так его будет много, что даже на хмурую дождливую осень хватит, как солнечного кофе или чая с ягодами.

Делаю глоток красного вина. Сижу, курю, жду попкорн, пью вино – купила в супермаркете; стены белые, пористые, в черных наскальных рисунках-граффити. Стояла, выбирала, рассматривая нижние полки через металлические прутья чужой тележки, которую так и не забрали; дивилась ценам, в итоге взяла самое дорогое, три тысячи за бутылку. Подумала: такое точно выращено в личных рощах бога Диониса, сделано из колхидского винограда, корнями пившего кровь храбрых аргонавтов и подслащивающего ее обещаниями героического бессмертия, сияющей Вальхаллы – хотя при чем тут вообще Вальхалла? Мысли – лучшие подружки девушек. Они же – главные враги; подводят, путают. И сколько вина-то выпила? Меньше бокала. На вкус как драконьи слезы – каким еще быть вину из Колхиды, оказавшемуся серым мартом под московским небом, где у Солнца, всевидящего ока бога – Ра? Одина? Да к чему вспоминаю их? – нет власти?

Больно. Конечно, больно, когда двигаются тектонические плиты души. В окно вдруг настойчиво бьется белый голубь, будто не понимает, глупый. Закашливаюсь, расплескиваю вино на шорты, чуть не роняю сигарету; чему опять удивляюсь? Голубятня рядом, в десяти минутах ходьбы, а хозяин там – тот самый настоящий волшебник, седой загорелый старичок, вечно шутящий, что слишком много в юности отправлялся в командировки на юга, вот загар никак не сойдет. Под Новый год наряжается Дедом Морозом, получается вылитый, говорит, ради такого даже стоило отъедать пузо, жаль, сетует, борода плохо растет; ходит по домам бесплатно, детям раздает конфеты, взамен только иногда просит угоститься печеньем – говорит, надо держаться в форме до следующего Нового года. На Восьмое марта всем соседкам – живет тут же, на последнем этаже, – дарит тюльпаны, год за годом чередует цвета: красные, желтые, синие, фиолетовые, однажды достал даже черные, тогда они были большой редкостью; сам радовался сильнее женщин – добыл, смеялся, ведь добыл!

ями. И где подруги теперь?

Точно. Занимаются делами. Строят жизни, архитекторы – архитекторки? – судеб. Со мной – только мысли. Кофе на работе не допила; заперлась в дамском туалете, пустила воду, хотела кричать – никого рядом, – побоялось, что зеркала треснут. Внутри так бушевал арктический шторм, что, казалось, закричи – и разбудишь спящих вечным сном на дне холодного океана памяти чудовищ, оглушишь белых китов последних надежд. Пока ехала домой, взяла себя в руки; вино, попкорн и сигареты покупала с серьезным видом бизнес-леди, уверенной в себе, даже губы перед кассой покрасила, помада – темно-фиолетовая, полюбила такую еще со школы, увидела на страницах журнала, одного из тех, что тогда вместе с жвачкой по‍

К чести Сундукова, он всегда был хорош в доскональном планировании чего бы то ни было, жил по законам Аристотелевой логии, где А=А, где истины неподвижны, где красавицы всегда остаются красавицами и не обращаются жуткими старухами, где нет места процессуальности Гегеля. Сундуков видит то, что видит, и делает то, что делает.

…а Эрнест Штерн, в изощренные мысли которого, полные Красоты, Искусства и Холодной Мести, мне проникнуть труднее, заканчивает плести паутину, почти наверняка делает глоток изысканного вина и остается за ширмой, не выходит под свет софитов, но умело дергает за золотые ниточки золотыми карточками и золотыми банковскими счетами, а марионетки этого театра богатого Карабаса Барабаса, кукольного, как говорит молодежь, sugar daddy, послушно пляшут в ожидании заслуженный награды – их танец не прервать обещаниями золотого ключика, ласками Папы Карло, мудрыми словами Черепахи Тортиллы

обжегся и упал в лабиринт, где воет страшный Минотавр; но стоит наткнуться хотя бы на осколок зеркала, сразу станет понятно, что Минотавр на поверку – он сам, и где-то там, в глубине, уже шагает Тесей в сияющих латах из ложного золота, из стодолларовых купюр; Тесей американской мечты, убивающий многоликих чудищ лишь для того, чтобы приумножить их количество, чтобы было кого разить остро наточенным Экскалибуром перед щелкающими фотокамерами холодного глянца. Да, мир – театр кривых отражений, мир – театр его мыслей и образов; прав был старик Кант, прав был старик Шопенгауэр – так вытащите мозг из его, Грециона, черепной коробки, скорее погасите мир, остановите безумие, остановите, остановите; ведь снова замерло время на часах, снова зазвучала гармония сфер, снова пошел черный снег, снова смеется Дионис, снова падают мертвые птицы, снова он – не он в отражени

Тем утром он, ее научный руководитель, предложил встретиться, обсудить работу, обещал угостить латте с карамельным сиропом – она никогда его не любила, но заставила себя полюбить ради него, и вкус этот зачастую снился ей в беспокойных снах, – и поговорить, о чем ей захочется. Она, испившая приворотное зелье, изготовленное самолично, в турке на плите съемной квартиры, пришла, и тогда он, действительно купив латте с карамельным сиропом, впервые поцеловал ее, сначала в щеку, потом в шею, а потом начал трогать ее бедра, залезать под юбку – она так обожала их, всегда тратила крохи стипендии на что-нибудь модное, – и принялся шептать, что его услуги стоят больше, что им обоим пора взрослеть. Оля дернулась, вскрикнула, и он отстал, побоялся взглядов бариста и одного-двух посетителей; Оля махнула рукой, опрокинула их чашки, пролила липкий карамельный латте на его колени – он вскрикнул от боли, – и убежала домой. Лежала, плакала, разговаривала с соседкой по комнате, пока та, вечно расспрашивавшая о Греционе, гладила ее по волосам и молчала.

Уж не знаю, читали ли вы Пфейффера… Как удивительно, что Штерн, со слов Грециона, цитировал его! Я читал. И не могу избавиться от мысли, что мой бедный Грецион вдруг, волей небесного драматурга – неужели опять поспорили Бог и Мефистофель на небесах, и поет хор ангелов, и грядет новая сделка? – стал живой метафорой Европы, до ужаса боящейся, что время ее сочтено. Европы, создавшей так многое в наш век банок томатного супа, но вдруг осознавшей, что все – пустое. Что станется с Микки Маусом? Что станется с Варкрафтом, с крысами Бэнкси, с цифровыми галереями, с Бэтменом и тысячей новых мифологических героев, рожденных масскультурой, когда мир накроет новый потоп? Буквально ли, образно – какая разница? Найдут ли наши потомки покрытые ржавчиной и илом статуи Микки Мауса, лишенные рук? Отыщут ли в густых джунглях, некогда бывших мегаполисом, храм цифровой валюте и геймингу? Все, что мы создали, все, что создаем, – иллюзорно. Одна культурная тряска, один поворот шпенглеровского колеса цивилизаций – все, конец. И тогда-то, поняв это, старушка-Европа затряслась, ей захотелось остаться в вечности – так, чтобы помнили не только шпили Саграда Фамилии и улочки Монмартра. И она начала искать. Цеплялась за каждую возможность, постепенно сходила с ума… И старые фантомы, рожденные на сломе эпох, призванные поспорить с догмами христианства, подняли головы вновь – Дон Жуан, Дон Кихот, Фауст, Гамлет; вся порочная четверица.

Я любил, люблю и буду любить фэнтези. Точнее, мир ирреальный во всех его необъятных проявлениях: от Толкина до Маркеса, от Саймака до Рушди, от Хайнлайна до Памука. Зачем мне устрицы, зачем клубника с шампанским, когда их вкус – ничто в сравнении со вкусом литературного слога, с сочностью образов, с остротой метафор, с наваристостью сюжетов?