автордың кітабын онлайн тегін оқу Хрустальный замок
Гегам Севан
Хрустальный замок
Роман. Рассказы
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
Переводчик Анаит Баяндур
© Гегам Севан, 2019
© Анаит Баяндур, перевод, 2019
Жизнь стран Ближнего Востока — Турции, Ливана, быт, взаимоотношения людей разных национальностей, безработица, бедность, ранние соблазны «улицы», мораль лавочников и тех, «кто умеет устраиваться в жизни», — все это изображено искренне и ярко.
В книге «Хрустальный замок» рассказывается о юношеских переживаниях, о несправедливости буржуазного строя жизни, о том, как из простого мечтательного юноши формируется художник…
16+
ISBN 978-5-4493-5068-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
- Хрустальный замок
- ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗАМОК
- КНИГА ПЕРВАЯ
- ДЕТСТВО
- ВСТУПЛЕНИЕ
- Армия с обручами
- Христо
- Решение жениться
- Лишь бы Кристина узнала…
- Отступление
- Как стать великим
- Общество
- Мелаат
- Снова всё по-старому
- Наш план
- Великое разочарование
- Чего я лишился
- ЮНОШЕСТВО
- Мои «левацкие» настроения
- Первое письмо
- Моя несостоявшаяся «богемная» жизнь
- Раздетая мечта
- Спичечный коробок
- Рубен Севак
- Там, где я провёл детство
- Моя печаль
- Мой первый бунт
- СПУСТЯ ГОДЫ
- Течение вниз
- Хрустальный замок
- Спустя годы (часть 1)
- Спустя годы (часть 2)
- КНИГА ВТОРАЯ ЗАГУБЛЕННЫЕ ВЕСНЫ
- Аканда
- Странности
- Голиаф
- Второй визит к Заре
- Родные люди
- Первый урок
- Происшествие
- Первое апреля
- К рабочему классу
- Письмо
- Разбитые мечты
- Клад и связанные с ним планы
- Всё та же погода всегда
- Мой собственный голос
- Загубленные вёсны
- КНИГА ПЕРВАЯ
- РАССКАЗЫ
- ЛАСТОЧКИ ПРОЛЕТЕЛИ НИЗКО…
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- СЕРЕБРЯНОЕ БЛЮДО
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8
- ЛАЗ МУСТАФА
- Часть 1
- Часть 2
- ФИОЛЕТОВЫМИ БЫЛИ ГОРЫ
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- ЖЕРТВА
- И КРАСИВОЙ-ТО НЕ БЫЛА…
- ЛАСТОЧКИ ПРОЛЕТЕЛИ НИЗКО…
ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗАМОК
Роман. Рассказы
КНИГА ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО
Моё синее безмятежное детство,
Ты похоже на серебряный диск
Луны, упавшей в пруд.
Ты было — и нет тебя,
Перед солнцем ты, слабое, не устояло, —
Но было ли ты вообще?[1]
Е. Чаренц
ВСТУПЛЕНИЕ
Ночь, поздняя ночь. Миллионы звёзд на небосклоне и полная луна. Всё так спокойно, величественно. И мчится куда-то земля, словно празднично разукрашенный корабль, корабль из «Тысячи и одной ночи».
Уже очень поздно. Я сижу в своей комнате и не могу заснуть. Окно моё распахнуто в ночь. Я расстёгиваю рубашку и улыбаюсь. Кругом тихо… всюду тени. В комнате — я, моя сигарета и ещё кто-то третий, «незнакомый», — он здесь, совсем рядом. Мы говорим с ним шёпотом, потом мы молчим, мы понимаем друг друга без слов, и я спрашиваю у него:
— Ты судишь меня так строго, упрекаешь, сердишься… Скажи, как ты можешь осуждать человека, который не в состоянии, да, да, не в состоянии быть таким же искренним, как ты; человека, у которого завтра вместе с рассветом проснутся его обязанности, его заботы, у которого есть семья?! Человека, который живёт в обществе, где свободе установлены границы. Наконец, у меня есть дети, они просят хлеба, просят школы, просят одежды, просят крова, просят, просят, просят…
А сам я… мне нужно дело. И я хочу любить. Ко всему этому нельзя подходить с твоей меркой. Что? Бросить писать? Но как я буду жить в таком случае? Мои книги — высосаны из пальца? Ну, это ты оставь! Ты можешь сказать, что я не прежний, сумасбродный мечтатель — это правда. И как мне было остаться прежним? Жизнь сломала многое во мне, и жизнь заново сотворила меня — уже сильного и закалённого.
— А как же мечты?
— Ах, мечты! Но я живой человек и нервы у меня вовсе не железные! К сожалению! Не сердись, прости, пожалуйста, если я временами забывал про тебя или делал вид, будто ты не существуешь. Всё равно ведь мы не можем жить друг без друга, нам нельзя быть врозь, жизнь тогда только делается терпимой, когда мы рядом, вместе. Так должно быть всегда?
— Пожалуй. У юности были свои мечты, чистые, бесхитростные. Ты помнишь? Никакой фальши, подделок… Искусство тоже не терпит подделок? Согласен. Но я тебе не изменил, мои мечты сбылись отчасти, и, знаешь, только благодаря твоей требовательности.
Забыть среди этой суматохи о всяких неурядицах, обо всех будничных мелочах и суметь вновь пережить прошлое, счастливые дни детства, юности — это ведь тоже что-то значит. Как по-твоему, а? Неповторимые дни… Но ведь и тогда случались огорчения, разочарования.
— Но сам ты оставался чистым, верил в свои мечты?
— Я не знал, что такое жизнь.
— О, на жизнь всегда надо смотреть ясными глазами, её надо любить.
— Да. И доказательство тому — ты. Ты со мной. И пусть будут бессонные тревожные ночи, было бы только так много звёзд в небе, а земля казалась бы празднично разукрашенным кораблём с множеством пассажиров.
И чтобы ты, мой дорогой «незнакомец», мой внутренний голос, чтобы ты приходил иногда сюда, в мою комнату, и напоминал мне — обо мне… А сейчас давай поглядим вместе на эту красивую, на эту великолепную землю.
Какая глубокая ночь!
Но куда же ты? Так быстро… К луне? Погоди, подожди меня, я не могу угнаться за тобой, как прежде.
Это было давно, мы тогда мечтали — помнишь? Мы мечтали сорвать луну с неба, мы в этом видели смысл жизни.
Окно моё широко распахнуто.
Я вспоминаю тебя, моё детство, юность моя…
Армия с обручами
Немец Рути, югослав Мило, грек Христо и я очень дружили. Дружба эта переходила за обычные рамки, и причиной тому были два веских обстоятельства: все мы жили в одном квартале Четытие, и, во-вторых, у нас тогда был собственный филиал «Организации Объединённых Наций», в неизменных председательствах которой ходила наша четвёрка. Даже турецкие мальчишки и те признавали наше превосходство. Надо сказать, что в квартале Четытие в основном проживали христиане.
…Была у нас «армия», командовал ею Рути. Дело в том, что его отец был довольно значительным лицом в немецком консульстве. Этого оказалось достаточным, чтобы утереть нос турецким мальчишкам.
Армия наша оснащалась «по-современному» — каждый из нас обладал деревянным обручем и крепкой палкой. И когда соседние кварталы шли на нас войной, войско мгновенно приводилось в боевую готовность, и мы воинственным маршем выступали против врага — наша четвёрка всегда во главе. Правда, положение полководца позволяло Рути выходить ещё на несколько шагов вперёд. Внимание! Сигнал! — обруч на землю, палку в руки… И как только раздавалась команда «Вперёд!», мы бросались на врага, грозные и бесстрашные…
Войско наше насчитывало человек двадцать — тридцать. Местом сбора обычно оставалась тесная улочка перед домом Рути, а иногда ещё и акация, растущая посреди улицы.
Мы не случайно выбирали это место. И нас вело не только сознание, что дом этот — дом нашего «полководца», — нет, дело обстояло куда серьёзнее. Нами руководило безудержное желание блеснуть лишний раз своей ловкостью, своей доблестью перед сестрой «полководца». Кристина была поистине владычицей наших детских сердец, нашего пылкого, сказочного богатого воображения. Чудом очутившаяся на Востоке, золотоволосая принцесса была единственным предметом наших грёз. В неё — мы с горечью и гордостью сознавали это — были «влюблены» поголовно все мальчишки нашего квартала. Нам было лет по девяти-десяти. Кристине же было не меньше двадцати. Тоненькая и стройная девушка с красивым, чуть бледным лицом. А мы, по малолетству вынужденные щеголять в коротких штанах, — мы без памяти были влюблены в неё. Факт — нас неодолимо тянуло к дому Рути, хотя имелись куда более широкие возможности для проявления нашего боевого пыла.
Были, например, дома, к которым вели великолепные лестницы — на ступеньках их могло уместиться все наше войско; были такие просторы, где кроме нас могла спокойно бегать, орать и беситься ещё добрая сотня таких же сорванцов, — и никто бы ничего не сказал. Но всякий раз мы единодушно направлялись к тесному дворику нашего «полководца». И когда в окне появлялась сама Кристина с очаровательной улыбкой на устах — ряды наши охватывало смятение, каждый начинал командовать, каждый считал своим долгом, выкрикнуть что-то особенно воинственное, каждый старался обрести самый что ни на есть независимый вид. Мы мужественно боролись с искушением задрать вверх голову, чтобы взглянуть на нашу фею. И тогда предстоящий бой приобретал особую значительность в наших глазах. Но надо было выступать… Многие уже выражали вслух недовольство, что затягивались сборы, и, несмотря на это, «армия» не очень-то спешила сняться с места. А всё потому, что бледное лицо нашей Кристины привлекало нас больше всего на свете.
В те дни идеалом нашим была девушка с тонкими бледными чертами, прозрачная как воск, болезненная и даже… чахоточная (тогда мы понятия не имели о существовании порошка, именуемого пудрой).
Наше старое излюбленное место также имело свою магическую сторону. Там, за акацией, в двухэтажном доме жила озорная армяночка — Сатеник, наша ровесница.
Ничего особенного она собой не представляла. Но с именем этой девочки была связана целая история, задевшая наше достоинство, наши «национальные» чувства; говорили, будто Сатеник «влюблена» в среднего сына живущей напротив турецкой семьи — Рауфа. История эта была одной из скрытых причин нашей вражды с турецкими мальчишками. Избрав Рути «полководцем», мы страшно загордились своей сообразительностью — какой стратегический ход! Мы знали, что Рути тоже «влюблён» в Сатеник. На своих сугубо тайных армянских «сходках» мы, армянские мальчишки, конечно, не признавали «полководца» серьёзным конкурентом коварного Рауфа. Но в то же время… Рути ведь «отдал» нам свою сестру. И мы предпочитали уступить Сатеник немцу Рути. К тому же самих нас Сатеник — бойкая, жизнерадостная, с румянцем во всю щеку — интересовала мало. А что бы подумали обо всем этом наши родители — вопросы такого порядка нас не мучали. В те дни мы были всем: добро и зло, правду и ложь творили сами. Создавали жизнь мы, разрушали — тоже мы, «армия с обручами».
И небо в эти дни нам неизменно представлялось синим, безмятежно синим…
Христо
Из мальчишек мне больше всех нравился грек Христо, несмотря на то, что весь квартал относился к его семье с большим предубеждением. Моя мама наставляла меня:
— Не водись с этим мальчиком! Его мать плохая женщина.
— Ма, а что такое плохая женщина?
— Всё ему надо знать! Не дорос ещё, чтобы знать такие вещи.
На этом объяснения заканчивались. Но про себя я продолжал спорить с мамой: «Неправда, мадам Евдоксия очень хорошая женщина». Только в их доме я чувствовал себя свободно и мог хоть на голове ходить; только у них можно было вдоволь наесться сахару.
Очень красивой женщиной была мадам Евдоксия, молодая вдова с чудесным голосом. Она часто пела меланхолические греческие песни и сама себе аккомпанировала на гитаре. И когда я слышал трепетный голос мадам Евдоксии, у меня какой-то твёрдый комок подкатывал к горлу. Я не понимал, о чем песня, но мотив действовал на меня совершенно расслабляюще, и в такие минуты мне хотелось уткнуться в колени мадам Евдоксии и нареветься вдоволь. Я мучительно желал, чтобы пение прекратилось, и моему столь безысходному положению пришёл конец.
Но когда песня заканчивалась, мне до смерти хотелось услышать другую, такую же печальную и прекрасную.
Когда мадам Евдоксия пела, глаза её смотрели в одну точку, а моё воображение обретало необычайный размах и превращало весь мир в бесподобно грустную, очаровательную сказку.
Помню, однажды, я был совсем ещё маленьким, Христо сказал мне, что каждый день состоит из двенадцати часов. Я не соглашался и твердил, что все зависит от величины часов.
— Нет, — говорил Христо, — в сутках всего двадцать четыре часа: двенадцать — день, двенадцать — ночь.
Я твердил своё: мол, вовсе и не так — можно сделать большие часы, и тогда день будет длиться тринадцать, шестнадцать и — почему бы и нет? — сто часов!
Мадам Евдоксия очень смеялась и в каком-то порыве веселья расцеловала меня. И хоть было мне от силы каких-нибудь семь лет, я хорошо помнил, как мне стало приятно, и долго-долго я не мог забыть об этом случае.
И ещё мать Христо была на редкость гостеприимна, каждый раз она усаживала меня рядом с Христо — и чего только не бывало у них на столе!
Христо оставался главным поклонником Кристины. До сих пор ещё с необъяснимым восторгом вспоминаю я, как с замирающим сердцем, будто заговорщики, с риском для жизни, мы с Христо спускались к Пейоглы и с серьёзностью и достоинством взрослых протягивали деньги и покупали билеты в кино. Наслаждаясь сознанием собственной греховности, мы входили в зал: выбор наш всегда останавливался на фильмах с любовным сюжетом. Героиня фильма олицетворяла для нас Кристину, и каждый раз, когда герой обнимал и целовал героиню, мы цепенели от ненависти к нему.
— Я, если женюсь на Кристине, — говорил Христо, — можешь быть уверен, ни разу её не поцелую.
Но что это такое — жениться? Что такое любовь вообще? Стоять коленопреклонённо, молиться на любимую девушку, время от времени быть побиваемым войском «врага» и во имя любви молча сносить все тумаки и увечья, повторяя про себя имя любимой… Так мы думали в те дни. И я вторил Христо:
— Если и правда, то, что рассказывают турецкие мальчишки, как это всё недостойно!
«Недостойно» в моих детских устах звучало комически, но ведь действительно недостойно, недопустимо это — сжимать в объятиях девушку, да ещё целовать её в губы, — подумать только!
Нереальной, бесплотной представлялась нам наша любовь. И, несмотря на существование живой, из крови и плоти Кристины, нашу Кристину мы наделяли поистине неземными качествами; ей вовсе незачем было, например, питаться, все нормальные человеческие потребности для неё не существовали… Ангел и только, одних крыльев недоставало.
И потом, думали мы, к чему всё остальное, ведь для любви достаточно взглядов. Любовь — это шептать всё время: «Ах, Кристина, ах!», это с колотящимся сердцем, замирая от волнения, смотреть без устали на любимую, проливая обильные слёзы и петь грустные песни… скорее всего — греческие. О, какие песни сотворила любовь!
Ах, Кристина, ах!
Решение жениться
Паровозные свистки были для нас всем на свете. Пароходные гудки — мы были влюблены в них.
Югослав Мило, высокий худенький мальчик, часто рассказывал нам о своих путешествиях. И время от времени мы трое — Христо, Мило и я — удирали из дома, шли к морю.
Очень практичным и ловким был этот Мило. Он приносил с собой из дома аппетитную свиную колбасу, и мы, держа наготове по билету, бежали к пароходу, усаживаясь на деревянные скамейки на палубе второго класса и потом, ну а потом…
Море пахло дыней и арбузом. А мы — всегда грустный Христо, мечтательный я и самый «положительный» среди нас Мило — заводили разговор о Кристине. Мило говорил, что ему бы ещё немного подрасти, тогда он непременно женится на ней. Христо хмурился, глаза его горели, и когда Мило договаривался до того, как он увезёт Кристину к себе в Белград, у Христо вырывалось непреодолимое: «Ах, Кристина!»
Моё сердце сжималось при виде соперников, но каждый раз мне приходилось брать на себя роль примирителя.
Это я, увидев однажды слезы у Христо, сказал:
— Ребята, давайте поклянёмся, что никто из нас не станет единственным повелителем Кристины. Давайте женимся на ней втроём. Все вместе!
Это была новая идея, идея, заслуживающая внимания. Христо, Мило и я — мы все станем мужьями Кристины, и никто из нас не будет в обиде. И, кроме того, если нас будет трое, кто посмеет её у нас отнять!
Втроём мы заработаем больше денег, и Кристина останется довольна. Мы заведём себе лодку, — один будет править, а Кристина сядет между двумя другими, — и начнём ловить рыбу.
— Найти бы необитаемый остров и поселиться там. Жили бы в шалаше, песни бы пели всё время, — мечтательно говорил Христо.
— А Рути?
Нет, Рути нельзя было предавать. Впрочем, наш план должен прийтись ему по вкусу. Ведь это мы — не кто-нибудь другой — хотим жениться на его сестре. Рути тоже поедет с нами, и всё будет в порядке. Как чудесно мы заживём!
И вдруг как гром среди ясного неба.
— А если ребёночек родится, — сказал Мило, — кто тогда будет отцом?
— Все вместе.
— Не пойдёт!
— Почему это?
— А какой он будет национальности?
На минуту воцарилось молчание, потом Христо сказал:
— Грек!
Я:
— Армянин!
Мило:
— Югослав!
— А Кристина? Вдруг ей захочется, чтобы ребёнок был немцем? Ведь она мать — как скажет, так и будет…
— Ребёночек не родится, — провозгласил я с видом знатока.
Очень это был трудный вопрос… Ведь у каждого папы с мамой есть ребёнок. Ну, хотя бы мы сами. Правда, недавно произошла совсем удивительная вещь — у Христо не было отца, а мать родила ему братика…
— Говорят, девушки и без мужа могут заиметь ребёночка, — сказал Мило.
— Вот что, — заключил Христо, — пусть Кристина сейчас родит ребёночка. Потом мы на ней женимся, а ребёночка сделаем своим братиком.
Лишь бы Кристина узнала…
— Я решил жениться, — объявил я маме.
Мама удивлённо подняла брови и, стараясь придать своему лицу серьёзное выражение, сказала:
— Я что-то не поняла, мой мальчик.
— Вернее, мы трое, Христо, Мило и я, решили жениться.
— Не может быть, — еле выговорила мама, давясь от смеха. — На ком же?
— На сестре Рути.
— Втроём?
— Да, втроём. Только… мне надо выяснить одно дело…
— Какое, мальчик?
Я замялся.
— Как сделать, чтобы… это… ну, чтобы ребёночка не было?
И я застыл с раскрытым ртом.
— Чтобы в последний раз, — сказала мама рассерженно, — ты был на улице. Всё! Я запрещаю тебе водиться с этими испорченными мальчишками! И смотри у меня! Не послушаешься — пойдёшь «в гости к мышам»!
Я стоял как убитый. Это было страшно — не ходить на улицу, лишиться таких друзей, как Христо, Мило, Рути, не видеть Кристины. Особенно последнее. И потом назавтра предстояла ответственейшая битва с мальчишками соседнего квартала. Ходили слухи, будто сам Рауф со своей группой примкнул к ним. Что делать? Как истолкуют моё отсутствие? Трус, скажут все, трус и предатель. Тут я не выдержал и заревел во весь голос.
— Прекрати сейчас же! — сказала мама.
— Пойду! Пойду на улицу! — твердил я, захлёбываясь.
— Ах, ты ещё и кричишь? Ну-ка, проходи, быстро!
Строгой и неуступчивой была моя мама, и её «проходи, быстро!» значило, что мне надо проследовать в наш дровяник, «в гости к мышам». Ужаснее ничего не могло быть. Я панически боялся этих визитов к мышам.
— Нет, мамочка, — заревел я ещё сильнее, — прости меня…
— Пойдёшь ещё на улицу? Пойдёшь?
— Да… да… да-а-а…
— Скажите, какой упрямый! Ну-ка, проходи, быстро!
И потащила меня в дровяник, втолкнула и заперла на замок.
— Мамочка, хорошая моя, любимая, — взмолился я в ужасе, — выпусти меня, мамусенька, не пойду больше на улицу, открой дверь…
Долго я призывал маму сжалиться надо мной, под конец устал, замолчал и, не обнаружив мышей, почувствовал даже некоторое удовлетворение при мысли о том, как жестоко я наказан.
О, что это была за сладкая боль во имя чистейшей, невинной детской любви! Сколько слёз было пролито в далёкие безмятежные дни моего детства. Пройдут годы, и Кристина, подобно героиням виденных нами фильмов, узнает обо всём этом, узнает о наших мучениях… Лишь бы узнала, лишь бы она узнала, даже если не пойдёт за меня замуж…
— Ах, Кристина, Кристина…
Отступление
В последние дни я переживал много унижений и потрясений. Мама была неумолима. Отныне улицы для меня не существовало. От стыда я не осмеливался даже к окну подойти. Спрятавшись за занавеску, с тоской глядел я на проходившее мимо нашего дома «войско». Христо то и дело задирал голову и с любопытством смотрел на наши окна, и хотя я и знал прекрасно, что за укрытием меня не видно, каждый раз я невольно отскакивал от окна.
Не помню, на третий ли, на четвёртый ли день моего домашнего заключения в дверь к нам постучали. Открыла мама, и я услышал, как Христо спросил обо мне. Мама ответила, что я ни разу больше не покажусь на улице, что мне надо заниматься уроками и что она не желает видеть меня рядом с такими испорченными мальчишками, как он, Христо. Я почувствовал, как жестоко обидели моего друга, и сам в свою очередь оскорбился и собирался уже зареветь, да вовремя сообразил, подбежал к окну и позвал: «Христо!».
Христо обернулся — на лбу у него была белая повязка. Я забыл всё, что хотел сказать в своё оправдание, и сделал ему знак рукой: мол, что это с тобой? Он как будто ждал этого вопроса.
— От вчерашнего сражения, — сказал он небрежно, как и подобает говорить истинному герою.
Каким ничтожеством почувствовал я себя в эту минуту! А он продолжал:
— Лупили они нас — у Мило все руки и ноги в крови были, ты бы видел! Но им тоже досталось, особенно этому самому Рауфу.
Но тут в комнату вошла мама.
— Марш от окна, — рассердилась она, — быстро! Ты что, не слышал? Я запретила тебе разговаривать с ними!
Я оторвался от окна, бросился в свою комнату и там рухнул на постель и чуть не задохнулся от слёз. Я понимал, что Кристина для меня навеки потеряна. Ясное дело, она отдаст предпочтение Христо и Мило, когда те, раненые, с независимым видом пройдут под её окнами. Я даже на улицу не могу выйти. Кончено. Не будет больше острова, не поедем вчетвером кататься на лодке — я, Христо, Мило и Кристина.
Всё было ясно. Несмотря на мою горячую любовь, Кристина в одну минуту сделалась для меня уже «недосягаемой». Я почувствовал острую зависть к Христо и Мило. Я понимал, что настоящими героями были они. Да, они — настоящие мужчины. Я был уверен, я нисколько не сомневался, что если бы их матери поступили с ними, как моя со мной, они не стали бы «терпеть», тут же перебрались бы они на свой остров и зажили бы самостоятельно.
Но ведь я для мамы был, как она говорила, «всем на свете — и сыном, и отцом, и мужчиной в доме». Ведь моего отца давно уже не было на свете. Вместо него осталась у нас фотокарточка в траурной рамке. Эта карточка висела в нашей гостиной с тех пор, как я себя помнил. Отец сейчас пребывал на небесах, и, чтобы он всегда оставался любимцем бога, мы с мамой каждый субботний вечер курили ладан перед его портретом. Мама при этом очень плакала, и, глядя на неё, начинал плакать и я. И каждую субботу клялся себе: «Никогда больше не пойду на улицу, всегда буду слушать маму!»
Как стать великим
Мама часто рассказывала мне об отце.
— Отец твой, — говорила она, — был умный человек, его все уважали. Постарайся же и ты стать таким. Правда, у него не было особого образования, но он любил книги. Григор Зохраб[2] и Вардкес (так звали моего отца) были большими друзьями. Патриарх Аршаруни был частым гостем в нашем доме. Это он тебя крестил, сынок. Если бы отец жил, он бы сделал из тебя человека. Веди же себя так, чтобы лишний раз не напоминать мне об его отсутствии. Перестань водиться с этими уличными мальчишками, сделай всё, чтобы стать великим человеком. Пусть друзьями твоими будут книги. Всё другое пустое, сынок. Мы — всего лишь несчастный осколочек большого народа, нас забросило на чужой этот берег, и нам нужно учиться, набираться знаний, потому что наступит, наконец, заветный день…
— Какой день, мамочка?
— Когда все будем вместе… — И разочарованно заканчивала, глядя на моё недоумевающее лицо: — Вырастешь, сам всё поймёшь. То, что я сказала, должно остаться между нами, — добавляла она, и всё принимало таинственные очертания, а в воображении моём вставали картины одна фантастичнее другой, и от приобщения к тайне у меня захватывало дух.
Теперь на улицу я выходил только с мамой, да и то лишь к соседям или, в лучшем случае, на рынок. О, как мучительно стыдно мне было переходить улицу за руку с мамой. Мои бывшие друзья, как всегда, стояли, выстроившись перед домом Рути, и когда мы с мамой проходили мимо них, лицо моё пылало огнём от стыда. Ведь я знал, как они в эту минуту жалеют меня. Или ещё хуже — считают маменькиным сынком.
Это я-то! Ведь совсем недавно я носился по улицам вместе с ними, весь в копоти и грязи, я — один из главнокомандующих «армии с обручами». Как же это получилось, что теперь я обречён на одни унижения? А Кристина?
И несмотря на то, что длинные брюки были мечтой каждого мальчишки, я не почувствовал никакой радости, когда мама принесла мне с рынка длинные ярко-синие брюки. Никакой радости не было. Однажды, когда я в этих новых брюках направился в школу, я заметил, как Христо, увидев меня, подтолкнул Мило, тот в свою очередь усмехнулся, ткнул в мою сторону пальцем, и все мальчишки уставились на меня…
И хоть я и не смотрел в их сторону, я чувствовал, с какой насмешкой они улыбались. В глазах моих друзей я был «дезертиром». Но больше всего я мучился оттого, что я был армянин. Я боялся, что моё поведение они объяснят этим: мол, известное дело, армянин. Но ведь всему виной была мама, моя горячая сыновья любовь к ней и мой отчаянный страх перед «мышиными апартаментами». К тому же мне не хотелось гневить бога, с которым имел дело мой отец.
Мы часто разговаривали с мамой о том, как мне стать великим человеком. Но разве можно стать великим человеком без улицы?
В те дни я многого ещё не понимал. Утешался мыслью, что настанет день — я буду великим, и тогда все увидят, какой я дезертир!
Но… хоть и действовали на меня слова мамы, словами они и остались. Быть великим означало для меня — идти одному против десятерых или даже против двадцати, ругаться время от времени скверными словами, петь любовные песни и, уставившись в одну точку, тянуть душераздирающим голосом:
— Ах, Кристина, ах!
Однако, мама моя была противницей подобных толкований величия, она не понимала всего этого.
«Был бы жив отец, — думал я, — я бы поглядел, как это можно завоевать уважение людей одной только любовью к книжкам!..»
Общество
— Пеламион! Пеламион! Э-эй, Пеламион!
Это был наш «дурачок», сумасшедший. Он проходил по улице, вызывая град насмешек.
— Пеламион! — кричали уличные мальчишки и дёргали его за полы пиджака, засовывали ему в карманы камни и бежали за ним до тех пор, пока он не выходил из себя.
Один только Христо заступался за него. Пеламион был грек. Впрочем, Христо однажды, сказал мне, чтобы я не думал, будто он любит Пеламиона потому, что тот грек, — просто он, Христо, не может издеваться над больным, и какое тут имеет значение — грек он или не грек. И потом, оказывается, Пеламион сошёл с ума от любви, а это очень возвышало его в глазах моего друга.
Отзывчивое сердце было у Христо. Когда Пеламион, отчаявшись, начинал браниться, приводя в неописуемый восторг мальчишек, Христо, не выдержав, вмешивался: он разгонял зевак камнями, брал за руку безумного и уводил его к себе домой. Там мадам Евдоксия кормила Пеламиона обедом, а мальчишки, облепив окна, заглядывали к ним в комнату. Мадам Евдоксия выходила на крыльцо и кричала на них, одной рукой удерживая Христо, потому что тот, побелев от злости, лез драться.
— Пе-ла-ми-он, Пе-ла-ми-он! — скандировала улица.
Тогда мадам Евдоксия поднималась на второй этаж и выливала на мальчишек ведро воды, и только после этого они разбегались.
Но тут одно за другим распахивались окна, в бой вступали уважаемые дамы нашего квартала, и улица оглашалась негодующими возгласами, весьма нелестными замечаниями по адресу мадам Евдоксии, слышались угрозы, соседки принимали единодушное решение жаловаться в полицию.
Мужчины с улыбкой наблюдали эти сцены. Кое-кто из них бесцеремонно разглядывал мадам Евдоксию, в гневе забывшую застегнуть пуговицы на лёгком халатике.
Но и перебранкой дело не кончалось: мальчишки, выстроившись перед домом мадам Евдоксии, терпеливо дожидались Пеламиона, и когда тот, озираясь, появлялся на пороге, с новой силой раздавалось:
— Пе-ла-ми-он! Пе-ла-ми-он!
И он отвечал ругательствами.
С семьёй Сатеник нас связывала многолетняя дружба. Во вторник (это был наш день) к нам приходили наши соседи и обязательно — семья Сатеник.
Вначале это были мучительные часы для меня. Сидеть при гостях чинно, вести себя как взрослый — что может быть скучнее! Я бредил в эти минуты улицей, свободой, сражениями. И как я ликовал, когда среди наступившего вдруг молчания в окна врывались с улицы шум и крики…
Какое было бы счастье освободиться от всех этих церемоний, от тошнотворной атмосферы лести вырваться и вместе с Христо помчаться к морю и долго смотреть на лодки, парусники, пароходы; дышать опьяняющим морским воздухом и мечтать о будущем; различать флаги на чужестранных судах, разговаривать о Кристине. Потом купить арбуз и, поделив его, уплетать так, чтобы сладкий сок тёк по рукам, а потом небрежным движением, размахнувшись, забросить арбузную корку далеко в море, в глубокую-глубокую синь, и услышать всплеск воды, и под конец лихо прицепиться к трамваю и ехать на подножке, упиваясь своей смелостью, — билетов мы никогда не покупали.
И, конечно, тратить, тратить не раздумывая, сорить деньгами направо-налево, «промотать» все собранные для этого случая капиталы, до последней монетки.
А сейчас? Сейчас я вынужден был сидеть паинькой рядом с гостями, слушать нескончаемые сплетни и длинные скучные истории.
— Какой чудный мальчик! Вот если бы и наш Вачик был таким, — сказала однажды одна из дам.
И тут все стали превозносить мою воспитанность и всякие другие подобные качества.
В эту минуту с улицы донеслось громкое:
— Пеламион! Пеламион! Э-эй, Пеламион!..
И мать Сатеник почему-то сказала:
— Этот паршивец Христо всё здесь оскверняет…
— Господи, а мать-то, мать, — сейчас же откликнулась другая гостья. — Каким ещё может быть сын у подобной матери!
— Не говорите, — подхватила третья, — это просто позор для нашей улицы.
— От случайного рыбака. Хорошо ещё — такой уродился…
— Бросили они друг друга, что ли?
— Муж, говорят, скрывается в Греции, политический беженец, а она тут с другими шуры-муры разводит!
— Говорят, здешнее правительство выслало его, как греческого подданного. Словом, подозрительная семейка. О, как вы умно поступили, мадам, запретив своему мальчику дружбу с Христо. Эти люди ещё ославят наш квартал.
— К ним всё время ходит полиция, — вставила моя мама.
— Какой ужас!
— А знаете, — захлёбываясь от восторга, еле проговорила одна соседка, — третьего дня Шувкра-ханум поймала своего мужа с биноклем: он смотрел в спальню Евдоксии, ночью!
— Не может быть! — ахнули все разом.
А мать Сатеник сказала:
— Как же, им ведь нравятся «такие».
— Пеламион, Пеламион! — отозвалась улица.
— Слышали про Ахмета-эфенди?
Я ничего не понимал, это были грозные и суровые слова: полиция, беженец, правительство… бинокль.
Всё же мне делалось обидно за Христо и за мадам Евдоксию, а в воображении моём каждый раз вставал мифический богатырь с огромной бородой — отец Христо.
Я решил обязательно спросить у Христо про его отца. При случае, разумеется…
— Мадам Хризантем двадцать тысяч даёт за дочкой.
— Ну, эта и так бы не засиделась…
У меня тоскливо сжималось сердце. Ничего привлекательного не было в этих разговорах.
— Слышали последнюю новость? У Мусхим-бея — любовница!
— Дети, пойдите, поиграйте в соседней комнате…
— А его жена с Григором-эфенди!..
В детстве у меня была такая особенность: я запоминал всё от слова до слова, даже если я ничего из сказанного при мне не понимал. И всё, что видел, тоже запоминал. От меня ничего не ускользало, я часто замечал, как взрослые — наши гости — то и дело обмениваются многозначительными взглядами, мне это очень не нравилось.
Сейчас, когда прошли годы, и многое стало понятно для меня, и жизнь подарила мне счастье — моих детей, — я пришёл к выводу, что нет ничего лучше улицы. И я знаю теперь, что мои «сорвиголовы» — друзья, про которых взрослые говорили — «наказание», в свои детские годы оставались куда чище и яснее душой, чем сыночки, запертые заботливыми мамашами в душных гостиных.
Жизнь нанесла нам много ударов, и ни разу победа не доставалась нам легко. Но в жизненной борьбе, в трудных испытаниях сильными оказались не те, которых взрослые хвалили и ставили в пример, а выросшие на улице, закалившиеся, как дикие растения.
Быть хозяином жизни… Это дело субъективное — кто как понимает. Это не имеет ничего общего ни с материальным достатком, ни с титулами, ни с наградами.
Жить полной жизнью… Это значит под бременем тысяч забот — верить в будущее. И, конечно, хранить любовь к своей Кристине…
Быть хозяином жизни… Ты это хорошо умел, мой далёкий, ставший воспоминанием, друг Христо. Быть хозяином жизни — значит шагать всюду с гордо поднятой головой, если понадобится — умереть от любви к жизни.
О Христо, друг мой, что же с тобой сталось?
Мелаат
Опять был день визитов. Опять одна из дам сказала:
— Пусть дети поиграют в соседней комнате.
И мы — два мальчика и две девочки — перешли в соседнюю комнату. Но во что играть? Сатеник предложила «в полицейских и воров». Что ж, мы были согласны. Я сказал им, что можно пользоваться двумя комнатами, кухней, передней и, наконец, дровяником — «мышиным царством». Про мышей я, конечно, промолчал. Мы разделились на две пары, я с Мелаат, Сатеник с Орханом. Орхан был одноклассник Рауфа. У него, как и у меня, была слава воспитанного, вежливого мальчика. Мелаат была младшей дочерью наших соседей-турков.
Первыми спрятались Сатеник с Орханом — они были «ворами». Мы с Мелаат отправились на поиски и очень быстро нашли их. Теперь была наша очередь прятаться. Мелаат предложила спуститься в дровяник. Не ронять же мне было своего достоинства, позориться перед девчонкой! Спустились. Дрова лежали высокими рядами, между ними оставались узкие проходы. Дальше шли запасы угля. Было темно. Мы стояли прижавшись друг к другу, затаив дыхание. Вдруг послышался какой-то шорох. «Мышь!» — пронеслось у меня в голове, и от страха я ещё сильнее прижался к Мелаат. Та в свою очередь перепугалась — тоже, наверное, про мышей подумала, схватила меня за руку. В первый раз я «обнимал» девчонку. И мне очень хотелось, чтобы мышь завозилась снова. Но тут раздался голос Сатеник: «Вон они, за дровами!» — и нам пришлось покинуть «мышиное царство».
В эту ночь я долго думал о Мелаат. Невольно в голову мне лезли всякие истории, которые рассказывали про девчонок турецкие мальчишки.
Наша игра «в полицейских и воров» возобновлялась каждый вторник. Я бывал в паре с Сатеник или Мелаат, и в обоих случаях игра мне очень нравилась.
Однажды мы с Сатеник были «полицейскими» и долго искали «воров» — нигде их не было. Вдруг я услышал, как под кроватью зашуршало что-то. Я нагнулся и увидел Мелаат. Но почему-то не стал кричать, что один «вор» найден… И она промолчала…
Всё это было странно и непохоже на моё «чувство» к Кристине. Я больше не думал о нашей «фее». Я даже мог теперь добровольно уступить её Христо или Мило. При условии, конечно, чтобы не прекращались игры «в полицейских и воров».
Снова всё по-старому
Но пришёл конец и этому счастью. Настал день, когда мне пришлось за всё расплачиваться.
Была большая перемена, я расхаживал по школьному двору, и вдруг со всего размаху наскочил на меня какой-то незнакомый мальчишка. Я сначала не обратил внимания, но мальчишка вернулся, стал передо мной и спросил:
— Ты меня знаешь?
— Нет.
— Вот тебе моя визитная карточка.
И замахнулся кулаком.
— Что тебе от меня нужно?
— Я — Товарищ Рауфа!
— Не понимаю.
— Сейчас все поймёшь… Получай!
И так двинул меня кулаком, что чуть нос не расквасил. Сцепились. Как назло, на правой руке у меня был нарыв. Мы катались по земле, и я думал, что плохо моё дело, что вот так, наверное, и пропадают ни за что люди. Но тут случилось чудо. Мальчишка, совсем было оседлавший меня, вдруг поднялся и тут же плюхнулся рядом. Кто-то нетерпеливо дёрнул меня за руку. Это был Христо. Оказывается, он ударил моего противника ногой в живот.
— Бежим, — сказал он, — их много, и Рауф с ними!
И мы припустились со всех ног.
— Ты не думай, пожалуйста, я вовсе не из-за тебя его стукнул, — сказал Христо. — Просто мне надо было кого-нибудь избить сегодня…
— Для чего?
— Кристина…
— Что — Кристина?
— Замуж выходит.
— Как замуж?!
— За старшего брата Рауфа.
Вот так новость!
— Я, — проговорил Христо мрачно, — я уверен, это против её воли. Надо что-то придумать.
— Что-то придумать?
— Надо похитить её. Да. И ты должен быть с нами в этом деле.
Я молчал.
— Значит, ты действительно дезертир…
— Нет, — ответил я, оскорблённый, — я буду с вами.
— Сегодня после обеда… спустимся к морю, обсудим положение.
— Мне в школу после обеда.
— Плюнь на школу!
Легко сказать — «плюнь». Но речь шла о Кристине, о «дезертирстве», наконец — это была наша «первая любовь», и я решился.
— Ладно.
— Значит, после обеда, перед кинотеатром «Тан».
Мы пожали друг другу руки, и Христо, посвистывая, удалился.
Наш план
До сих пор помню этот день — вторник: ровно в половине второго я был у входа в кинотеатр «Тан», в полной растерянности, чувствуя себя закоренелым преступником: в школе уже начались послеобеденные занятия… что я скажу маме? Но я не успел придумать спасительной лжи. Ко мне подошёл Мило, за ним Христо.
— Поехали!
И мы вскочили в трамвай. У меня появилось такое чувство, будто и не было никакого «домашнего ареста», и я тут же забыл про школу. Мы спустились к морю. Христо предложил покататься на пароходе, — мол, там всё и обдумаем, платит он.
— Что мне теперь деньги! — сказал Христо. — Я стащил их из маминой сумки.
На пароходе я опять забеспокоился — вдруг кто-нибудь увидит. Кто-нибудь из учителей. Что тогда будет со мной? Да меня на виселицу просто вздёрнут, вот что будет со мной.
Была осень, дни стояли холодные.
Молча поднялись мы на верхнюю палубу и устроились на корме. Наше излюбленное местечко. Поблизости никого не было — все пассажиры предпочли укрыться на нижней палубе.
Первым заговорил Мило.
— Надо предупредить её письмом, — сказал он, — чтобы она приготовилась.
— А кто напишет?
Вопрос был более чем щепетильный. Среди нас один я умел писать, да и то с грехом пополам.
— Письмо будет короткое, — сказал Христо, — если она душой с нами, то поймёт с полуслова.
— А Рути? — спросили мы с Мило.
— Что — Рути? — разозлился Христо. — Рути тоже дезертир, раз согласился отдать сестру за какого-то там брата Рауфа! Он нам больше не друг. И не главнокомандующий! Он теперь заодно с Рауфом, а Рауф — наш враг!
— Ты прав, — сказал я, — ты достойный сын своего случайного отца!
— Что-о-о?
— Ну да, ведь твоя мама сейчас с другими шуры-муры разводит!..
— Что ты болтаешь?
— Тогда скажи, скажи, где твой отец? — запальчиво крикнул я в ответ.
Христо отвернулся. Мне даже показалось, что он плачет.
— У меня, — сказал он, — нет отца.
— Есть! — настаивал я. — И наше правительство его арестовало!
Он весь побледнел, а я уже раскаивался в своей глупости, я видел, как больно задели его мои слова, и добавил:
— Знаешь, я это слышал от наших соседок… в гости к нам приходили…
— Чтоб их… — Сказал Христо.
И вдруг Мило, всё время молчавший, крикнул:
— Всё летит к черту! Сначала ты от нас удрал, потом Рути, пожалуйста, вон что выкинул, теперь Христо… Так у нас и Кристину отнимут.
— Нет, за Кристину я буду драться, — сказал Христо. — Кто хочет, пусть идёт со мной. Я уверен, что это замужество — дело рук Рауфа. Он, проклятый, всё подстроил. Хочет нашу армию изнутри ослабить, перессорить хочет нас. А ты попробуй ещё такое сказать про мою маму! Убью тебя, так и знай.
— Христо, — сказал я, — я очень люблю твою маму, совсем как свою.
— Если б любил, не говорил бы так.
— Клянусь богом, Христо, я не знаю, что это значит.
— И я не знаю, но раз соседки сказали — значит, плохое. Я потом как-нибудь спрошу у мамы, что это такое «шуры-муры». А теперь приступим к делу.
— Пишем!
— Что?
— «Завтра вечером в 10 часов ждём тебя под акацией».
— А куда мы её спрячем?
В самом деле, куда мы спрячем Кристину?
Я предложил наш дровяник. Там можно спокойно оставаться до утра. Но потом, как быть потом?
— Не будем сейчас ломать голову, — отрезал Христо строго и решительно. — Там видно будет.
И мы сочинили такое послание:
«Чтобы спасти тебя от этого замужества, мы готовы похитить тебя завтра ночью в 10 часов. Приходи к акации».
Христо предложил нарисовать внизу сердце, пронзённое стрелой. Эта идея пришлась нам по душе, и мы нарисовали три капельки крови — по капельке от каждого. Осталось поставить подписи.
— Напишем свои имена, — сказал Мило.
— Нет, — возразил Христо, — лучше «офицерский состав армии с обручами».
Так и сделали. Теперь надо было решить, кто вручит письмо.
— Я! — сказал Мило.
— Через кого?
— Прямо в руки.
— Подкараулю. Как только выйдет на улицу — подойду, отдам.
— Ладно.
Поистине грандиозный план наметили мы и, конечно, знать не знали, что за всем этим ещё последует. Главное было похитить Кристину, а там — будь что будет. Таково было наше единодушное мнение, а я… я просто изнемогал от счастья: ведь Кристина будет в нашем дровянике! И мы — с ней! И пусть не то что мыши — пусть нападают огромные крысы! Ничего не страшно!
Великое разочарование
Домой я вернулся с большим опозданием и с порога уже начал громко стонать:
— А-а-ах! У-у-уф!.. О-ох!
— Что с тобой? — спросила мама, бледнея. — Где ты был? Мы с ног сбились, весь город обшарили, в полицию обращались.
— Я болею, — прохрипел я с трагическим видом, — я очень тяжело заболел. Умру, наверное… Горяченького мне… и в постель…
Мама внимательно посмотрела на меня:
— Откуда ты сейчас?
— О-о-ох… из шко-олы…
— Где твой портфель?
(Забыл! Забыл портфель!)
— В школе остави-и-ил… в школе…
— Почему?
— Учительница сказала, нести будет тяжело. Иди, сказала, иди и ложись немедленно в постель.
— Лгун! — закричала мама вне себя от ярости. — Твою сумку принесли из школы и сказали, что после обеда ты не изволил туда являться. Выкладывай, где был. Ну!
— В школе.
Меня поволокли «в гости к мышам». В «мышиное царство», которое завтра должно было стать нашим счастливым убежищем.
— На всю ночь! — крикнула мам. — Всю ночь будешь как миленький сидеть, пока не выложишь мне правду.
Конечно, на следующий день в десять часов вечера я и думать даже не смел о том, чтобы пойти к акации. Но обрекать себя на дальнейшие муки тоже было глупо — пришлось во всем сознаться маме и таким способом вырваться «из гостей». Долго я боролся со сном и всё старался себе представить, как Мило и Христо, смогли ли они что-нибудь сделать; и всё же не выдержал — заснул глубоким, крепким сном.
На следующий день вечером Христо и Мило поджидали меня возле школы.
— Не ходи домой, — сказали они, — турецкие мальчишки устроили засаду.
— Почему?
— Письмо попало к брату Рауфа.
— Как?
— Кристина…
Нет, этого не могло быть. Чтобы Кристина, наша фея, наша мечта, изменила нам, да так вероломно?!
— Кто относил письмо?
— Я, — сказал Мило. — Я подошёл к ней в бакалейной лавке, отдал письмо и убежал. Из лавки она вышла весёлая, — согласна, подумал я…
— А ночью вы приходили к акации?
Мило стал смотреть себе под ноги, в отношении меня всё и так было понятно, а Христо проговорил со вздохом:
— Эх, ребята…
Он был бледный-пребледный. А ночью, вот что было ночью. Когда мать Христо с «дядей» прошли в спальню, Христо потихонечку выскользнул из дому и пошёл к акации, но не остался под ней, чтобы не вызывать подозрений у ночного сторожа. Вернулся, переждал немного, пошёл обратно, и каково же было его удивление, когда он увидел Кристину, Рути, их отца и мать, выходивших из дома Рауфа. Они все хохотали и показывали рукой на акацию… Христо едва успел спрятаться.
Значит, о письме всем было известно, Кристина постаралась… И теперь ещё эта засада!
— Что же делать?
— Переждём до ночи, а ночью как-нибудь проберёмся.
— Мне нельзя опаздывать домой, — сказал я.
— Почему?
— Мама убьёт меня на этот раз.
— А так тебя ещё быстрее убьют, имей в виду, они, наверное, уже пронюхали, чей это почерк.
— Ну и пусть, — сказал я, — я с ними не стану связываться, даже если ругаться будут.
— Молодец! — сказал Христо. — И я с тобой пойду. Будем вместе до самого конца. Не бойся, можешь на меня положиться, если будет драка.
Мы с Христо обнялись и посмотрели на Мило. Тот явно колебался.
— А ты? — спросили мы.
— Сумасшедшие.
— Значит, ты предпочитаешь сдаться врагу? — сказал Христо.
— Нет, — сказал Мило, — я тоже пойду с вами.
— Эх, ребята! — опять вздохнул Христо. — И отомщу же я им когда-нибудь.
Кристина изменила нам, и из-за Кристины мы шли на явную гибель. Ничего. Пусть хоть узнает, как мы трое пострадали из-за любви к ней.
Я чувствовал, что Христо ко всему этому относится гораздо серьёзнее, чем мы. В нем зарождались ростки настоящей сознательной мести. И я не ошибся. Спустя много лет я узнал о событиях, довольно трагических для него…
Бесстрашными и твёрдыми шагами двинулся я по улице, удивляясь в душе своей дерзости. Я жаждал «погибнуть» в этом неравном бою. Я был уверен, что Мило разделяет моё желание. Да, победа будет даже… неинтересной. Никакого эффекта. Победив, мы только отомстим Кристине, а нам хотелось причинить ей боль, чтобы она пожалела, раскаялась, увидев нас, истекающих кровью.
Первым приблизился ко мне Осман. Это был манёвр с их стороны. Осман был хилый, щупленький и никогда раньше не осмеливался даже близко к нам подходить, а тут он как двинет меня плечом.
— Послушай, отойди, — сказал я спокойно.
— Сам отойди, гяур! — крикнул он в ответ и свистнул. В меня полетели камни, из каждой подворотни показался мальчишка, я был уже в кольце, когда заметил, что на помощь мне бежит Христо.
Больше ничего я не помню. Нас били как попало и куда попало, и кто знает, чем бы это кончилось, если б на шум не сбежались взрослые. Камень рассёк мне лоб, но я даже не почувствовал боли. Поднял голову — мы сидели посреди улицы, Мило нигде не было видно. Но я увидел Рути — в обнимку с Рауфом он удалялся с поля брани. Теперь он был во главе наших противников.
— Рути, — прошептал Христо, — Рути с ними… Собака! — закричал он и тут же вскочил и бросился догонять их. Я увидел, как он ловко с разбега дал ногой Рути по заду. Солдаты Рауфа с воинственными воплями набросились на Христо.
Я всё ещё сидел на мостовой. Но разве можно спокойно смотреть, как избивают лучшего твоего друга, и разве можно бросать драку на половине?
Я поднялся и в следующую минуту был уже в самой гуще дерущихся.
Шум стоял невероятный, все орали и молотили кулаками. Так продолжалось до тех пор, пока нас опять не растащили чьи-то сильные руки.
Всё было разбито… Что такое раны и ссадины? Пустяки. Была разбита наша мечта… Мы были оскорблены и страдали от этого сильнее, чем от побоев. Христо в первый раз при мне плакал, а мать его кричала на Рути:
— Не стыдно
