они сидят на влажных простынях, раскинувшись, как баре на санях, рвут плавничок, сдувают пену ловко среди багровых и счастливых рож. – Эй, Юликатый, ты чего не пьешь?! И дед Аркадий, тяпнув «Жигулевского», знай себе крякает. И миром правит ложь.
Куда ж ведут нас новые врата? Куда мы входим с пеною у рта (точней, без пены – нас уже обмыли)? Здесь веника неопалимый куст горит, как тот, в важнейшем из искусств; и нет чертей, все сами, сами… или держись за шайку и лишайся чувств.
Что ни спроси, любой ответ убийствен. Как носишь ты меня, земля убоин, гробов отеческих кочующих основ? И вот плывешь себе средь темных истин, не зная, кто там хвоен, кто там листвен, кто вербен, кто осинов, кто соснов.
Свидетелями – Глухов мне и Льгов. Не знаю, кто там хвоен, кто ольхов. Каких только фамилий не бывает! Так ткнешь, к примеру, пальцем в потолок, придумаешь «Альбина Альпеншток», а кто-нибудь сидит уже, икает.
Так давай, Сюзанна Вега, постоим еще немножко. Очень тяжко мне и лире без питья и без еды. Вот четыре чебурека. Два по 200 на дорожку. Ты-ты-тыре, ты-ты-тыре, ты-ты-тыре, ты-ты-ды…