«Чем дольше живу я в России…»
Едва ли мой пульс участится
в пандан кровожадной молве,
когда плоть жирафа, – частица
одна, – воссияет во льве,
очнется во льве, как во гробе,
чего-то там чем-то поправ…
Послушай, далёко, во львиной утробе
обглоданный бродит жираф…)
Пусть вечный бой покойным только снится.
Короче – я читал за палестинца
они сидят на влажных простынях,
раскинувшись, как баре на санях,
рвут плавничок, сдувают пену ловко
среди багровых и счастливых рож.
– Эй, Юликатый, ты чего не пьешь?!
И дед Аркадий, тяпнув «Жигулевского»,
знай себе крякает. И миром правит ложь.
Куда ж ведут нас новые врата?
Куда мы входим с пеною у рта
(точней, без пены – нас уже обмыли)?
Здесь веника неопалимый куст
горит, как тот, в важнейшем из искусств;
и нет чертей, все сами, сами… или
держись за шайку и лишайся чувств.
Что ни спроси, любой ответ убийствен.
Как носишь ты меня, земля убоин,
гробов отеческих кочующих основ?
И вот плывешь себе средь темных истин,
не зная, кто там хвоен,
кто там листвен,
кто вербен, кто осинов, кто соснов.
Свидетелями – Глухов мне и Льгов.
Не знаю, кто там хвоен, кто ольхов.
Каких только фамилий не бывает!
Так ткнешь, к примеру, пальцем в потолок,
придумаешь «Альбина Альпеншток»,
а кто-нибудь сидит уже, икает.
Не пропойцей, не бродягой
в приснопамятном году
человек гулял с собакой
в Александровском саду.
Кредит погашен, тендер выигран.
Она в объятиях красавца
ступает грациозней тигра
все выше по ступенькам загса.
Она стоит березкой во поле,
а муж в отчаянье качается.
И эта школа русофобии
все длится, длится, не кончается.
Так давай, Сюзанна Вега,
постоим еще немножко.
Очень тяжко мне и лире
без питья и без еды.
Вот четыре чебурека.
Два по 200 на дорожку.
Ты-ты-тыре, ты-ты-тыре,
ты-ты-тыре, ты-ты-ды…
