На камне не сиди, застудишь жопь,
И только всё в тебе осталось навсегда, как будто ты копилка, в которой звякают подаренные вечностью монетки счастья, какими прошлого не купишь, хоть разбей.
с такой печатью в школу не берут.
– Беру-у-у…
– Берут? В колонию берут с такой печатью, в колонию сдадим, хорошего родим, хороший бабу «дудой» обзывать не будет, не будет ящиками лазать, сырники не есть, плохих пусть государство кормит, а папе с мамой только не хватало уголовника растить…
Как вёл себя, как сырники не ел, как в ящик лазал… лазал? Лазал. Как деду «бе-е-е» дразнил… Дразнил мне деду «бе-е-е»? Дразнил! Разбойник ты такой… как бабушкины бусики рассыпал. Рассыпал бусики? Рассыпал. Как бабу «дуда» обзывал, а баба папе кто?
– Ни-и-то-о-о!..
– Никто? Никто… Нет, милый, баба папе мама, мама, понял? За маму папа знаешь что тебе?.. Узнаешь мне, напишет бабушка сейчас, узнаешь. Печать поставит бабушка, печать
– Не жизни жалко, Петя, жалко – некому жалеть.
– А потому сказал, что волки на земле овец пасуть, и все мы под овчиной волки. Добра не жди. Вообще добра не жди, как бабушка ждала, не жалко будить не дождать. Овца для сена – тоже волк.
«А вы куда?» – «Мы ненадолго, скоро будем». – «А куда?» – «За птичьим молоком поедем, хочешь птичье молоко?» – «А долго вы?» – «Проснёшься – нас уже не будет».
Петруш, жавой?
– Живой.
– Жавой, тохда вставай.
– То ль день, то ль жизь прошла – и не видала…
Смерть ела всех, она была всеядна. Смерть пожирала время, время пожирало смерть.
Окаменев, склонила
