Гребни с черными драконами. Серия «Лунный ветер»
Қосымшада ыңғайлырақҚосымшаны жүктеуге арналған QRHuawei AppGalleryRuStoreSamsung Galaxy StoreXiaomi GetApps

автордың кітабын онлайн тегін оқу  Гребни с черными драконами. Серия «Лунный ветер»

Тегін үзінді
Оқу

Вероника Ткачёва

Гребни с чёрными драконами

Серия «Лунный ветер»

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»






16+

Оглавление

  1. Гребни с чёрными драконами
  2. Гребни с чёрными драконами
  3. Вместо эпилога
    1. Чёрные драконы
    2. Два письма
    3. Сожжённое письмо
  4. Книги автора
  5. Контакты

Гребни с чёрными драконами

Я не буду писать здесь своего подлинного имени. Пусть меня зовут, например… Лена. Хорошее имя. Обычное. Река ещё такая в Сибири есть. Да, пусть я буду Леной.

Хочу рассказать свою историю. Только не надо думать, что я этакая экзальтированная и неуравновешенная дамочка в вечных поисках трансцендентного. На работе меня считают железной леди без нервов и эмоций. Там я такая и есть. Тем не менее всё рассказанное здесь — правда. От первого до последнего слова. Ну, кроме имени. Имя — моя выдумка. Но имя же неважно. Это ещё Шекспир устами Джульетты своей многострадальной сказал: «Что имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет». Ну вот и я останусь собой. Пусть и став тёзкой реки…

С детства у нас всё было одинаковое. Сиротское и одинаковое.

Наши родители умерли, когда обе мы были в младенческом возрасте. Мама мгновенно. А папа ещё три дня пролежал в реанимации в коме. Разбились они. На машине.

На воспитание нас взяла троюродная бабушка, баба Катя. Седьмая вода на киселе, конечно. Но ей нас отдали. Детей у неё своих не было. Мужа тоже. Мы из маленького городка. Возможно, в большом каком-нибудь городе ей бы нас и не дали. Но в городишке, который нам достался как место жительства, люди меньше смотрят на формальности, а больше — в глаза друг другу. Наверное, расстояния так влияют. В больших городах много проспектов, шоссе — прямых и длинных. И взгляд невольно тянется куда-то вдаль. Его будто за верёвочку тянут к горизонту. И человек перестаёт видеть то, что у него под носом, — простые радости и горести ближнего. В общем, смотрят и не видят.

Ну, а в маленьком городе сразу понятно, что пусть и троюродная бабушка, а всё-таки она ближе детям, чем приютские няньки.

Баба Катя в нас души не чаяла. Одевала, как кукол. Банты повязывала во всю голову. Мне и сестре. Сестру назовём… пусть Света будет. Реки такой нет. Но не Волгой же её называть.

Светка обожала всё это — банты, рюши, наряды. А я — ненавидела. Ведь роскошное всё равно было сиротским. От своей яркости ещё больше сиротство усиливало. Светка не понимала этого. Радовалась. Гордилась. А я — понимала. Потому что баба Катя билась, чтобы мы не хуже других были. Из последних своих сил билась, чтобы доказать всем, как она нас любит. И жаль бабу Катю ужасно было со всеми этими её непомерными стараниями. А всё потому, что родителям не надо никому доказывать, что они любят своих детей. Если не любят — это всем сразу видно. И данный неприглядный факт вызывает негодование у окружающих — не родители, а ехидны какие-то! А когда любят — это само собой. Это аксиома. Без доказательств принимается. И без восторгов особенных.

А вот бабке троюродной нужно быть даже не родителем, а ещё лучше. Тогда — да, тогда — молодец! Но вот как, например, некоторые действия выполнить ещё лучше?! Как можно водителю приехать ещё более вовремя?! Он может приехать вовремя. А он всегда, к примеру, вовремя приезжает. А ему вдруг надо сделать ещё лучше. Как? Никак. Если он приедет на минуту раньше или позже, то это будет не вовремя, а значит, не лучше. Так же и в любви. Ты просто любишь. Любишь как можешь. И невозможно любить ещё лучше. Как невозможно любить чуточку хуже. И банты и розочки не являются эквивалентом любви. Её можно рассмотреть только сердцем. А если сердце слепо у человека, то что ты ему, слепышу, докажешь/расскажешь/покажешь?!.. Тем более бантами и рюшечками.

В этих бантах виделась мне какая-то бутафория или защитная такая окраска, за которой бабушкин страх: а вдруг отнимут нас, а вдруг не поймут, а вдруг по инстанциям затаскают… Я тогда, конечно, не формулировала именно так, но интуитивно чувствовала во всём этом подвох, подмену, защиту от неведомого врага.

И вот ненавидела я все эти розочки и бантики, но молча носила. Потому как полагалось нам так — получать то, что есть у всех «обычных» детей. Причём одинаковое — для меня и для Светки.

Светка — младше меня. На три минуты. И вылитая я. Все знают, что не обязательно двойняшки бывают близнецами. Всё зависит от количества яйцеклеток. Если их две, тогда каждому своё даётся при рождении. И дети непохожи друг на друга. И разного пола могут быть. А вот если яйцеклетка одна на всех… Тут уж, извините, всем — одинаковое. Вот нам со Светкой досталась одна на двоих яйцеклетка. Со всеми вытекающими.

И эта судьба — делить с ней всё — раздражала меня всегда до невозможности. Мне хотелось своего. Собственного. Своей внешности. Своей одежды. Своих друзей. Но нет! Всё было общим у нас. Даже друзья. (Хотя их-то у нас, положа руку на сердце, и не было.) Даже прыщи у нас в переходном возрасте выскакивали почти одновременно и почти на одних и тех же местах.

Я помню, как меня лет в тринадцать навязчиво преследовало желание — выпить целую бутылку кефира, одной. Не делиться этим несчастным кефиром со Светкой. В меня бы, наверное, и не влезло столько. Но я не думала об этом. Мне хотелось самого факта — целой бутылки для себя. Целой, не половины!

Каким это глупым кажется сейчас. Я бы теперь весь кефир Светке отдала. Да не надо уже…

На семнадцатилетие баба Катя сделала нам со Светкой удивительный подарок: гребни для волос. Старинные. Черепаховые, с чернёными серебряными драконами. Глазами у драконов были красные блестящие камушки. Наверное, рубины. Гребни были абсолютно одинаковые. И абсолютно одинаково злобно на нас таращились две рептилии — в четыре рубиновых глаза. Работа вообще-то была филигранной — каждая чешуйка драконов тщательно проработана, на лапах выделялись каждая морщинка и каждый коготь, в пастях извивались языки и выстроились рядами хищные зубы. Хвосты драконов были похожи на две острые смертоносные стрелы. Драконы казались живыми, отчего гребни, на мой взгляд, выглядели ещё более зловещими и отталкивающими.

Но глупышка Светка ничего этого не заметила. Она чуть не до потолка прыгала, когда баба Катя подарила нам по гребню, свой сразу воткнула себе в волосы и побежала к зеркалу полюбоваться. Ну глупая и есть…

Гребни лежали в одинаковых, сандалового дерева, коробочках, внутри отделанных потёртым и пыльным на сгибах чёрным бархатом. Коробочки пахли нездешним солнцем, незнакомыми специями и чем-то ещё, неуловимым и тревожащим.

Где баба Катя откопала такие гребни, мы ума не могли приложить. Их точно у неё не было раньше. Потому что её сокровища мы знали наперечёт. Старинный бархатный альбом с жёлтыми старинными же фотографиями внутри, на которых были изображены люди, совершенно незнакомые нам; были даже дамы, одетые по дореволюционной моде — в нелепых тарелкообразных шляпах и длинных платьях прямого кроя, такая мода делала дам похожими на бледных поганок. Ожерелье из речного жемчуга, тоже пожелтевшего от времени. Подвеска — какой-то огранённый зелёный камень, кажущийся бутылочным стеклом и, как мы думали, им и являющийся, вставленный в окислившейся от времени до черноты, а когда-то белый металл, скорее всего, серебро; порванная цепочка из такого же окисленного металла — в довесок к подвеске. И три малюсенькие старинные рюмки под водку из сиреневого дымчатого стекла с золотыми вензельками на боках. Вот и все богатства. Рюмки стояли в серванте родом из семидесятых — коричневом, полированном, параллелепипедно-уродливом. А альбом и прочие сокровища хранились в комоде — родом, возможно, и из девятнадцатого века. Ящики комода, когда их закрывали, словно разговаривали с нами — сначала глухо бухали деревом о дерево, а потом вкусно звякали латунными ручками.

Сокровища лежали в жестяной коробке, произведённой, наверное, в пятидесятых. Коробка когда-то хранила в себе сладкий новогодний подарок: на ней были изображены умопомрачительная кремлёвская ёлка и довольный мальчик в одежде тех лет. Мы с сестрой сотни раз перебирали сокровища, отнимая их друг у друга, споря, кто будет держать или примерять то, а кто это…

Поэтому я уверена, что гребней точно не было. Баба Катя их, наверное, где-то купила. Хотя и купить-то такие старинные вещицы в нашем городе вроде бы негде. Тем не менее она преподнесла их нам с сестрой в день нашего общего рождения. Баба Катя выглядела как-то загадочно, когда дарила нам эти гребни. Что-то было в её глазах, в уголках губ… неуловимое, я до сих пор понять не могу её выражения лица. Возможно, она чувствовала, что эти гребни — не просто антикварные вещицы.

А Светка была счастлива. Я тоже изобразила на лице радость. Но гребни мне сразу не понравились — как только я взяла свой в руки, то почувствовала неприятный толчок в области груди. Почти болезненный. Почти физический. К тому же я поранилась об острый хвост дракона. Не сильно. Но из безымянного пальца правой руки вытекла капелька крови. Я поднесла палец к губам, прикусила подушечку зубами, чтобы вытекла вся кровь, которой суждено вытечь. А потом стала зализывать ранку языком. Этот пустяк ещё больше утвердил меня в ощущении, что гребни несут в себе опасность непонятной — загадочной даже — природы.

Мне кажется, что именно после появления в доме гребней наша и так не очень-то беззаботная и не слишком сытая жизнь стала совсем уж тяжкой и печальной.

Сейчас трудно привести конкретные случаи. Всё происходило на тонком, неуловимом уровне. К примеру, все мы начали больше и тяжелее болеть. Особенно Светка, которая часто носила гребень. Болезни тянулись дольше, чем раньше, и оканчивались неприятными осложнениями. Люди стали нас избегать. Или же напротив — нападать ни с того ни с сего: в магазине, в автобусе, да просто на улице. Из ничего вдруг разгорался скандал — недостойный, склочный, несправедливый. И жертвами были мы со Светкой. Особенно она. Ну и мне доставалось рикошетом.

Всё это я теперь отчётливо понимаю, а тогда во мне жило смутное ощущение: что-то не так, нечто тёмное, страшное вошло, вползло даже и продолжает вползать и располагать свою зловонную тушу в нашей жизни, постепенно заполняя её собой, заменяя доброе и радостное чужеродным и зловещим.

Но потом судьба вдруг поворачивались к нам светлой стороной, и я говорила себе: нет, показалось, это пустые, глупые домыслы.

Наш ум всегда так действует — словно фокусник, пытается отвлечь внимание от главного, говорит нам: нет-нет, такого не может быть, подумай, этому нет логического объяснения. И ты ему веришь, потому что да, логическое объяснение отсутствует. Но ведь если факт не укладывается в простую логику — это не говорит о том, что чего-то не может быть. Просто из-за ограниченности знания ключевые звенья не входят в логическую цепочку. А ум уверен, что знает всё и обо всём. И, в душе помня об этом, всё равно каждый раз попадаешься — веришь уму, хотя сердце предупреждает о другом…

Первое настоящее несчастье случилось приблизительно через полгода после появления в нашем доме гребней с чёрными драконами — умерла баба Катя.

Она была молчаливой, скупой на эмоции, а иногда странной. Когда она готовила для всех нас привычную простяцкую еду — варила картофельный суп или жарила капусту с сосисками, — казалось, что она ведёт с кем-то диалог. Иногда баба Катя пожимала плечами, качала головой, удивлённо поднимала брови или хмурилась. В общем, было полное ощущение беседы с кем-то, видимым только ей.

Мы порой разыгрывали её — изображали одна другую, пытаясь выведать главный секрет: кого из нас она больше любит. Так я и не знаю до сих пор ответа на этот вопрос… Но она нас любила.

И мы её — тоже. И только после её смерти я поняла, насколько она была мне родной и дорогой. И то — не сразу. Тогда, в дни похорон, и потом, на сакральные девятый и сороковой, во мне всё будто застыло. Казалось, что и на меня распространилось трупное окоченение. И только потом, постепенно, боль вяжущими горькими каплями стала просачиваться в моё сердце и сознание. Я стала понимать, что значила для меня баба Катя. Бабушка, бабуля…

Поздно. Фатально поздно. И меня мучили воспоминания, как она пыталась обнять меня, погладить по голове, поцеловать в макушку, а я — дикарка такая! — вырывалась или, напрягаясь телом, терпела её неуклюжие, неловкие ласки. Да и где бы ей было научиться изяществу — одинокой, недолюбленной и никем не обласканной женщине?!.

После смерти бабушки я стала отчётливее догадываться о воздействии на нашу жизнь гребней с чёрными драконами. Я даже предлагала Светке продать их — с деньгами стало совсем туго, и это был разумный предлог. Но нет! Сестра закатила такую истерику, что я почти пожалела о сказанном. Светка меня упрекнула во всём: начиная от неблагодарности и заканчивая неумением хранить верность памяти умерших. И я сдалась. И оставила эту гадость у нас дома.

А потом мне приснился сон. Яркий. Страшный в своей отчётливости и логичности. Правда, логика была своеобразная, фантастичная, как в каком-нибудь голливудском триллере, но она была. И напротив, не было бессвязности, расплывчатости, перескакивания с пятого на десятое, которые присутствуют в обычных снах. И от этого он казался ещё страшнее.

Мне приснилась бабушка. Она сидела за столом в нашей комнате. Стул стоял боком, так, что бабушкины ноги были не спрятаны под столом, а видны. Бабушка сидела прямо, но довольно расслабленно, положив руки с переплетёнными пальцами на колени. Сквозь окно в комнату лился лунный свет. И весь он, словно прожектор, сконцентрировался на бабушке. Что-то театральное, постановочное было в таком освещении. Бабушка пристально смотрела на меня. Будто ждала, что я проснусь. Мне кажется, что во сне я и проснулась от её взгляда.

Глаза бабушки были огромными, яркими, сияющими — и синющими. Я не помню у неё таких глаз при жизни. И вся она как будто светилась изнутри. Было видно, что ей ТАМ хорошо. Она удостоверилась, что я проснулась. Встала и направилась к комоду. Отчётливо бухнул ящик, жестяно стукнула отпущенная ручка — как обычно, два раза громко, а третий почти неслышно.

Бабушка достала альбом, вернулась к столу, села, убрав ноги под стол, но не развернув стула. Медленно она стала листать коричневые страницы. Я подошла и стала заглядывать ей через плечо. Альбом был наш, но фотографии в нём — незнакомые; современные, а не старинные. Бабушка медленно листала страницы, давая мне разглядеть снимки. Сама она будто и не смотрела. Казалось, что она их все знает. Через несколько страниц я поняла, что на каждой фотографии обязательно присутствует один и тот же молодой человек. Он был не то чтобы красив. Скорее притягателен. На некоторых фотографиях он улыбался. Мне очень понравилась его улыбка — один уголок рта приподнят, а второй сжат и немного опущен, в этом были и скепсис, и ирония, и даже некая застенчивость.

Через какое-то время я поняла, что жадно ищу на всех фотографиях именно его. Как только я это осознала, бабушка резко, с сухим щелчком захлопнула альбом и посмотрела на меня.

Её взгляд снова проник в самые сокровенные мои мысли и чувства. Я ощутила, что она видит и знает обо мне гораздо больше, чем я сама. Мне казалось, что её взгляд длился вечность.

Потом бабушка медленно покачала головой. И ещё раз. Словно повторяя мне какую-то фразу. Мол, нет, не надо, не делай этого, даже не думай… Потом её глаза стали сиять всё ярче и ярче, затмевая собой всё. Вокруг разлился мягкий свет. Он воспринимался как нечто живое. И от этого было так хорошо! Казалось, что время перестало существовать — всё это длилось мгновение и… вечность. А потом — как будто опять раздался хлопок, как при закрытии альбома. И я проснулась. Было ощущение, что именно он разбудил меня — сухой хлопок страниц из сна.

Комнату заливало мартовское солнце. Стул стоял у стола ровно так, как во сне. Я не помнила, чтобы кто-то из нас так его оставлял. Я даже стала искать глазами альбом, ожидая и его увидеть на том месте, где оставила бабушка. Но альбома не было.

Я встала. И с бьющимся сердцем пошла к комоду, открыла ящик, в котором лежал наш альбом. Взяла его. Заученным жестом погладила старый бархат, который ласково защекотал ладонь. Затаив дыхание, открыла альбом. Мне казалось, что я увижу в нём фотографии из сна. Я почти верила в это. Но в альбоме были привычные старинные карточки с лицами незнакомых людей. Я выдохнула. Улыбнулась своей суеверности. И стала убирать альбом обратно в ящик.

Боковым зрением я увидела на полу что-то светлое. Наклонилась. От того, что я увидела, меня прошиб холодный пот, из груди в низ живота что-то с болезненным ёканьем рухнуло.

Это была пуговица. Особенная, цвета слоновой кости, с вырезными краями и золотистыми крапинками внутри. Старинная. Таких теперь, наверное, и не делают.

Именно такие пуговицы были пришиты к бабушкиному погребальному платью. Платье бабушка заготовила заранее, года за три до своей смерти — пошила его у какой-то знакомой мастерицы. А пуговицы лежали с совсем давних времён в количестве двенадцати штук, мы со Светкой в детстве любили с ними играть. И все они пошли на то, последнее бабушкино платье…

Ошеломлённая, я стояла с зажатой в кулаке пуговицей даже не знаю сколько времени.

Пока меня не позвала проснувшаяся Светка.

Я взяла жестяную коробку с кремлёвской ёлкой, которая хранилась в том же ящике, что и альбом, быстро положила туда пуговицу и рывком закрыла ящик комода.

— Ты что там ищешь? — спросила заспанная Светка, выходя из другой комнаты.

— Ничего.

Она подозрительно посмотрела на меня. Но зная мой характер — если не хочу говорить, то из меня ничего не вытянешь, — не стала больше задавать вопросов.

Надо сказать, что квартира у нас была двухкомнатная: с маленькой изолированной комнатой и с проходной — побольше. Бабушка занимала проходную, которая днём была нашей гостиной, а ночью становилась её спальней. Спала она на продавленном диване. На нём же она и умерла. Мы со Светкой жили в маленькой, зато отдельной комнате.

Когда бабушки не стало, Светка стала канючить, что ей тесно и пора бы каждой жить в своей комнате, вот только она боится спать на бабушкином диване. И дальше всегда была пауза. Подразумевалось, что на нём должна спать я.

Мне тоже было страшно. Но я же старше. Хоть и на три минуты. Впрочем, своё старшинство я ощущала всегда, а теперь, когда мы остались совсем одни, — особенно. Поэтому по прошествии месяцев двух после смерти бабушки я переехала в комнату, которая звалась у нас большой. Мы всегда так и говорили. Что-нибудь вроде того:

— Ты не видела мой шарф?

— Видела. Ты его в большой комнате оставила.

Хотя какая она большая — пятнадцать квадратных метров. Но по сравнению со второй — девятиметровой — казалась чуть ли не бальным залом.

Я не стала рассказывать Светке о своём сне и о найденной пуговице. Ни в этот день, ни потом. Потому что потом…

Наверное, через неделю после моего сна в нашей жизни появился Олег.

Первой с ним познакомилась Светка.

Нам было почти восемнадцать, и мы учились в школе. В выпускном одиннадцатом классе. Бабушка умерла зимой. Поскольку мы, как я уже говорила, жили в маленьком городке, нас никто не стал опекать, потому что все понимали — нам бы продержаться несколько месяцев, школу окончить, а там уже и совершеннолетие, и возможность работать и заботиться о себе не за горами. Проблема была в том, что сбережений от бабушки осталось — кот наплакал, поэтому пришлось искать работу. Но и школу бросать не хотелось, ведь осталось совсем чуть-чуть до её окончания. Наше сходство позволило нам со Светкой и в школе остаться, и на работу устроиться. Мы по очереди ходили на работу и в школу. Иногда брали больничный и обе шли в школу, чтобы там ничего не заподозрили. Скорее всего, учителя обо всём догадывались, но делали вид, что верят нашим больничным и невнятным оправданиям прогулов.

Да и работа начиналась с часу дня. Так что, если были силы, то вполне можно было успеть на первые уроки в школе, а потом на работу.

А устроились мы вдвоем на одно место официантки в кафе. Оно находилось на другом конце нашего городка. Мы специально выбрали работу подальше, чтобы уменьшить вероятность встречи с кем-то, кто нас хорошо знает. Кафе было маленьким, уютным. Администрация не особенно блюла трудовое законодательство. Трудовую книжку нам не завели, и ограничений по количеству рабочих часов из-за нашего несовершеннолетия не было. Зарплата у нас была такой же, как у двух других официанток. Так что всё сложилось на первый взгляд неплохо.

В тот день я училась, а Светка работала за нас двоих. А вечером она притащила Олега к нам домой. Меня не оставляло чувство, что я его откуда-то знаю. Но в то же время я понимала, что никогда раньше с ним не встречалась.

Ему было около тридцати. Высок и хорошо сложён. Его нельзя было назвать красивым. Но в нём было что-то безусловно притягательное, обволакивающее тебя незаметно, но потом намертво привязывающее к нему.

Сестра уже привязалась. Она смотрела на него осоловелыми глазами. Почти разинув рот. Ну дура дурой.

Светка суетилась, пытаясь произвести на Олега впечатление. Затеялась с чаем, хотя у нас к нему ничего не было — даже какого-нибудь завалявшегося сухаря. Сахару-то в стеклянной сахарнице — которая когда-то изображала из себя хрусталь, но потом стекло помутнело и уже никто ничем не обольщался, только сахаром, конечно, — так вот, сахару-то у нас на дне осталось. Да и в жестяной банке, красной с белыми горохами, где у нас всегда хранился чай, его было где-то на треть.

Олег с интересом смотрел на нас обеих. Светка чувствовала это и старалась перетянуть его внимание на себя. Ей казалось, что к концу вечера у неё это получилось. И я видела, что на её лице написаны довольство и удовлетворение. Но боже, как она ошибалась!

Я ловила на себе взгляды Олега. Глаза его лукаво щурились, уголки губ улыбались, ему явно было приятно смотреть на меня. И улыбка была такой знакомой… Я не могла припомнить, у кого я уже видела похожую.

Меня это раздражало — и его явное внимание, и возникший внутри зуд от попыток вспомнить. Вернее не совсем так. Мне льстило внимание Олега. А возможно, даже больше — грело сердце, которое начинало биться сильнее, дыхание слегка перехватывало, будто я очень быстро спускалась на велосипеде с горы и мне в лицо бил сильный свежий ветер. Эти реакции моего тела, независимые от моей воли, раздражали меня. Ведь сестра первая познакомилась с Олегом, поэтому, по неписаному кодексу, которого придерживаются хорошие девочки, хорошие подруги и хорошие сёстры, Олег считался ухажёром Светки. И если только сестра сама от него откажется, тогда… Но отказываться она явно не собиралась. А посему я делала каменное лицо, отводила глаза, всячески старалась показать, что мне неприятно его внимание. Но Олег будто не замечал ничего. И продолжал бросать на меня заинтересованные взгляды.

К концу вечера Светка совсем разошлась и вытащила наши гребни, чтобы зачем-то показать их Олегу. Глаза его при виде ценных вещичек расширились. Но в них была не жадность, а что-то другое, глубинное, непонятное и… пугающее. Может, он сам испугался… Не знаю. Он окаменел на несколько секунд, а потом, словно во сне, потянулся к Светкиному гребню. Взял его в руки. Хищный хвост дракона уколол безымянный палец Олега на правой руке, он вздрогнул и как будто проснулся.

— Чёрт! — незло выругался Олег и поднёс палец ко рту, зубами слегка прикусил подушечку, чтобы вытекла вся кровь, которой следует вытечь, и стал зализывать языком ранку.

Этот его жест был так похож на мой, на Светкин, что в груди у меня разлилось нечто тёплое, бурливое, рвущееся к Олегу.

Но я снова осекла себя. И постаралась сделать равнодушное лицо.

Ранка Олега оказалась неглубокой. Через несколько секунд её и видно не было. Он улыбнулся и сказал:

— Дракон охраняет свою хозяйку от чужих. Давайте-ка посмотрим, как он справляется со своими основными обязанностями.

И стал умело прилаживать Светкин гребень ей в волосы. При этом он ласково-небрежно касался её головы, волос, шеи… Лёгкими скользящими движениями, которые получались у Олега сами собой, не специально. И оттого, что движения эти были не нарочитыми, врождёнными, они становились вдвойне манящими, желанными. Я невольно завидовала сестре, мне хотелось, чтобы это моей кожи, моих волос касался Олег. Как только я уловила эти чувства, сразу внутренне встряхнулась и осекла себя (в который раз за вечер) — мол, так нельзя, что ты!

А Светка совсем поплыла. Она сидела на стуле, спиной к Олегу, лицом ко мне. Олег красиво закрутил Светкины волосы в пучок и плотно закрепил его гребнем. И поверх Светкиной головы посмотрел на меня. В его взгляде было столько манящего… Он словно ласкал меня, словно не Светкиных волос касались его чуткие пальцы, а моих. И его взгляд, который как будто говорил, что моё тайное желание раскрыто, и пугал, и радовал. Сладко заныло внизу живота. В груди всё замерло, затаилось. Стало трудно дышать. Я не знаю, сколько бы это длилось. На счастье, Светка встрепенулась и засуетилась:

— Ой, мне идёт? Где у нас зеркало?

И упорхнула к зеркалу в ванной. И уже оттуда слышался её голос с дурацкими кокетливыми нотками:

— Какая прелесть! Олег, ты прямо стилист!

— У меня сестрёнка младшая, приходилось её причёсывать, мама много работала, вот и научился, — проговорил Олег, повысив голос, чтобы и Светке было слышно.

Говоря всё это, Олег неотрывно смотрел мне в глаза. Зрачки его расширились, мои, наверное, тоже; говорят, такое происходит под действием некоторых наркотиков. А ещё тогда, когда человек смотрит на того, кто ему нравится…

Олег подошёл ко мне, взял за руку и попытался притянуть к себе. Он продолжал смотреть мне в глаза, и я не могла отвести взгляда. Ещё сильнее заныло внизу живота, но усилием воли я смогла взять себя в руки. И сдавленно, насколько смогла холодно, прошипела:

— Пусти!

Губы его дрогнули. Один уголок улыбнулся, поднявшись вверх, а второй чуть сжался. Он словно играл, вернее хуже — он согласился играть в мою игру, как будто я ему продиктовала правила, он с удовольствием принял их и теперь наслаждался этой игрой. Но я не предлагала никаких правил, я ни во что не играла. Скажу больше, я бы предпочла вообще не встречаться с Олегом. Никогда. Потому что уже тогда чувствовала, что нас троих засасывает в какую-то бурную, опасную воронку. Мы пока стоим на краю, но малейшее движение может столкнуть нас туда, в эту бездну. А сейчас ещё есть шанс уцелеть, ещё остаётся возможность сделать шаг назад и отойти от края бездны…

Олег отпустил мою руку.

Тут из ванной вернулась Светка.

Увидела, что Олег стоит около меня. Лицо её вытянулось:

— А что вы тут без меня делали? — как-то глупо-наивно спросила она.

— Плюшками баловались, — раздражённо ответила я и стала собирать со стола посуду.

— Ладно! Мне пора, — вежливо-понимающе сказал Олег.

— Ну, мы на связи, Олег? — засуетилась моя дурёха.

— Конечно, — после еле заметной паузы ответил Олег.

— А ты в «ВКонтакте» или на «Фейсбуке»? — не унималась Светка.

— И там и там, — ответил Олег и посмотрел на меня.

— Ну, я тогда там найду тебя. Ты латинскими или русскими буквами? — всё расспрашивала Светка.

— Русскими, — Олег снова посмотрел на меня.

Я изо всех сил прикидывалась веником. Он не выдержал и с особым каким-то смыслом сказал, глядя мне в глаза:

— До свидания, Лена!

— Всего хорошего, — как могла сухо ответила я.

Олег засобирался, и Светка пошла его провожать. Хлопнула входная дверь. Он наконец-то ушёл. И я невольно выдохнула… или вздохнула.

Внутри меня бурлил какой-то суп из эмоций. Вежливое понимание Олега, его взгляды, оставшееся ощущение тепла от его руки на моей коже — всё это рождало в душе нечто трепещущее, которое потом спускалось в живот и там начинало сладко ныть.

Но в то же время я чувствовала и опасность — эту незримую воронку, бездну. А ещё мне была совсем не по душе двойственность нашего положения — Светке явно нравился Олег, он вроде бы был с ней вежлив и галантен, но при этом смотрел и на меня… И я была не на высоте, потому что, как мне казалось, невольно дала повод Олегу так на меня смотреть. В общем, на сердце были сумбур и неразбериха.

Чтобы упорядочить хоть что-то, я стала убирать со стола оставшуюся посуду и мыть её.

Светка вернулась на кухню. Некоторое время мы молчали. Потом я стала выговаривать Светке. Что она притащила в дом незнакомого человека, стала ещё ему наши гребни зачем-то показывать, а он вообще непонятно кто, а она уже и душу ему нараспашку… Тут Светка не выдержала.

— Ты сама глаз на него положила, вот и пытаешься про него мне плохое говорить, чтобы самой с ним встречаться! — зло выкрикивала она.

— Ты с ума сошла! Как ты можешь так думать?! Да он мне ни чуточки не интересен! — тоже закричала я, пытаясь силой лёгких и напором убедить Светку.

Куда там! Всё было бесполезно. Возможно, потому что я сама не была уверена в том, что говорила…

Но самое ужасное, что из самых близких людей мы в этот момент стали превращаться чуть ли не во врагов. В соперниц, что, быть может, ещё страшнее. И в волосах у сестры до сих пор торчал гребень со злобным драконом.

В конце концов я не утерпела.

— Да сними ты его уже! — крикнула я и выдернула гребень из волос Светки.

Её словно облили холодной водой. Она вздрогнула. И как будто чуть протрезвела. Взгляд её прояснился, в нём уже не было столько раздражения и соперничества.

Но всё равно доверие между нами было разрушено. Я почувствовала отчуждение в Светке. Какой-то холод поселился в самой сердцевине её существа.

Она молча выхватила у меня из рук свой гребень. И ушла в свою комнату. При этом демонстративно тщательно прикрыла за собой дверь. Не хлопнула, нет. А аккуратненько так прикрыла, всем своим видом говоря: я отгораживаюсь от тебя, не смей заходить на мою территорию, и Олег — моя территория. В общем, не влезай! убьёт!

Я вздохнула, но подумала, что утро вечера мудренее, и в лучах солнца всё пройдёт, всё развеется, вечерние недоразумения покажутся смешными и ничтожными. Мы со Светкой и раньше ругались, но ссора не могла длиться долго. Или Светка, или я обязательно делали первый шаг, и всё снова налаживалось.

«Завтра всё будет хорошо!» — думала я, раскладывая диван и расстилая себе постель.

Мои мысли невольно крутились около нашего нового знакомого. И опять сладко заныло в груди.

«И всё-таки, почему Олег выглядит таким знакомым? Его улыбка — один уголок приподнимается, а другой сжат, будто он не даёт себе до конца улыбнуться… Прищур этот мальчишеский… Мы явно не встречались до сих пор. Почему же мне кажется, что я его уже где-то видела?..»

Наконец я легла. Выключила свет. Постепенно мысли стали крутиться около рутинного и повседневного — завтра первого урока не будет, англичанка заболела, правда, на втором обещали контрольную устроить… завтра мы успеем обе и контрольную написать, и на работу пойти, завтра как раз моя очередь идти работать… напишет ли Светка контрольную?.. она что-то много пропустила в последнее время…

Внезапно на границе дрёмы и яви в моём сознании чётко и ясно появилась картинка из давешнего сна — бабушка листает альбом с фотографиями, на которых я ищу одного и того же человека. И этот человек — Олег!

Меня прямо подбросило на диване. Словно разряд электрический через меня пропустили. Сон как рукой сняло. Я лежала и широко открытыми глазами смотрела в темноту. А потом вспомнила бабушкино предупреждение-предостережение-запрет — как она качала головой — «Не надо! не делай этого!» И я наконец поняла, откуда во мне рождалось это подсознательное ощущение опасности, засасывающей воронки, бездны.

Долго мне не спалось в ту ночь. То я ёжилась под одеялом от озноба, то раскутывалась от внезапно охватывавшего меня жара. Подушка казалась неудобной, пружины дивана как никогда хищно и жестоко впивались в бока. К утру я заснула с твёрдым решением не впускать Олега в нашу жизнь.

Но разговора, который я планировала, наутро не получилось. Вернее он получился, но совсем не такой, как мне бы хотелось.

Часть бессонной ночи и утра я пыталась составить речь, с доказательствами и аргументами, которые убедили бы Светку, что с Олегом встречаться больше не надо. Но у меня это плохо выходило. Да и что я могла предъявить в качестве доказательства — свой сон?

Пока я целое утро мучительно пыталась начать разговор, Светка это сделала за меня. За завтраком она заявила, что в школу теперь буду ходить я, а она будет работать. Она, мол, так решила. Стала подводить теорию:

— Ты же знаешь, что разделение труда экономически гораздо эффективнее. Поэтому, согласись, это единственно правильное решение.

— Но… — попыталась возразить я.

— Институт? Как я буду поступать, ты хочешь сказать? — с какой-то язвительной интонацией спросила Светка.

— Да. Мы же хотели, мы же собирались…

— Это ты хотела, это ты собиралась, — уже нападая, сказала сестра.

— Почему ты так решила вдруг?

— Что вдруг? Работать?

— Ну да. И про институт. Это из-за вчерашнего? — я надеялась, что вот сейчас-то у нас и получится поговорить по душам.

Но лицо Светки изменилось. Оно как-то зло искривилось. Мне даже вскользь подумалось: «Неужели и я так же злюсь некрасиво?..»

— Я. Хочу. Работать. Я. Не хочу. Учиться. Что тут непонятного? — отчеканила Светка. — Ты получаешь то, что хочешь. И я получаю то, что хочу. Чем ты недовольна?

— Хорошо, ладно. В школе всё устроится, не привыкать. ЕГЭ как-нибудь сдадим, аттестат получим. Всё будет хорошо, — пошла я на попятную, чтобы загладить наш спор.

— Вот и отлично! — и глаза Светки сверкнули победным огнём.

Но в её взгляде мелькнуло что-то ещё. Было видно, что у неё созрел какой-то замысел, которым она не хочет делиться. И настаивать бесполезно, всё равно она ничего бы не сказала.

И ещё где-то глубоко во мне жило… чувство вины. Неосознаваемое тогда. Но управляющее мной. Чувство вины за то тепло, которое рождалось в моей душе при виде Олега, за то тянущее ощущение в животе, которое возникало от его взглядов.

Сейчас, по прошествии времени, я не перестаю думать: поговори мы тогда начистоту, может, и не случилось бы ничего… Может, зря я не рассказала про сон. Зря не стала докапываться до глубинных мотивов сестры? Зря не поделилась своими чувствами? Но каждый раз понимаю, что нет, ничего бы я не изменила, Светка высмеяла бы меня с тем сном или совсем замкнулась и отгородилась от меня. И про свои мотивы и планы ничего бы мне не сказала, бесполезно было расспрашивать, бесполезно. А потом опять сомнения — а может, надо было попытаться… Тогда было бы всё не так…

А трещина, которая появилась в наших отношениях с тем первым приходом Олега, разрасталась и разрасталась. Причём с такой скоростью, что я не успевала что-либо предпринять.

Теперь целыми днями и вечерами Светка где-то пропадала. Приходила среди ночи, уставшая, вымотанная. Утром отсыпалась. А когда я возвращалась после школы, её уже не было. Мы и поговорить-то толком не могли, потому что почти не виделись.

В школе я врала, что Светка заболела. Все делали вид, что верят мне.

Так прошло около недели. Несмотря на то, что мы за это время не перекинулись и несколькими словами и вроде бы не сказали друг другу ничего резкого, трещина между нами быстро превратилась в пропасть, которая зияла уже устрашающими пустотами. Я физически чувствовала, как рвутся мощные связи, которые установились ещё в утробе матери. Да нет, наверное, гораздо раньше — при первом делении клеток. А возможно, кто знает, ещё и до этого. Где-нибудь в прошлых жизнях. И вот теперь всё летит в тартарары со скоростью «Невского экспресса», который носится между Москвой и Питером, говорят, на леденящей душу скорости, с воем и грохотом колёс.

Олег больше не появлялся у нас дома. И вообще никак физически не проявлял себя. Я стала надеяться, что всё это мои глупые страхи. Просто на Светку так действует весна, и у неё вдруг ренессанс переходного возраста случился. И она пытается разорвать домашние узы, которые ей кажутся путами, тюремными кандалами. А меня она воспринимает как родителя, от которого нужно дистанцироваться. Ну, я всего этого в интернете начиталась. И так пыталась успокоить себя. И уговорить, что всё пройдёт, всё наладится. Что это нормальный ход событий.

Но потом я снова ясно ощущала величину пропасти между нами и в душе ужасалась. А поделать ничего не могла. Мне казалось, что любое, даже незначительное моё слово только усугубляет это странное противостояние между нами. Поэтому разговору по душам никак не находились ни место, ни время.

А потом мне снова приснилась бабушка.

Начало сна повторилось с навязчивой точностью. Опять была театральная луна. И бабушка ровно так же сидела на стуле, сложив руки на коленях. И глаза её синели и сияли. Но она уже не казалась такой счастливой, такой светящейся изнутри. Возникало ощущение, что и её каким-то боком коснулись наши распри и проблемы. В этом сне она не пошла к комоду, не стала ничего делать или говорить. Она продолжала и продолжала на меня смотреть. И я стала буквально тонуть в её глазах. Это затёртое литературное сравнение. Но оно в данном случае в прямом смысле выражает те мои ощущения. Я стала погружаться в какую-то сияющую пустоту. И вынырнула из неё, снова глядя в синющие глаза, только уже молодой девушки. Она была красива той неброской северной красотой, которая сочетает в себе хрупкость и силу, приглушённость и притягательность. Волосы её были густыми, длинными, пшеничными. В них был воткнут гребень. Точно такой же, как наш со Светкой. И я поняла, что это и есть Светка, только другая. И что я снова её сестра-близнец. Мне даже в зеркало для этого не надо было смотреться. Так это было почему-то очевидно для меня.

На Светке были восточные одежды, богатые, кричащие — из тяжёлой, парчовой и легчайшей, шифоновой тканей. И на мне тоже. Одежды были одинаковые. Всё вокруг было устлано дивными коврами, подушками разных форм и размеров — от гигантских, полосатых, почти подушек-кресел до маленьких думочек; по форме это были и валики с роскошными качающимися, как маятники, кистями по бокам, и вытянутые узкие подушки, и прямоугольные, и круглые, и квадратные. В стенах были ниши, в которых стояли на причудливых подставках чеканные чаши, в них курились сладковатые благовония.

— Очнулась? — спросила меня Светка.

— Да. Где мы?

— В гареме у паши. Ты разве не помнишь?

— Нет.

— Немудрено. Нас взяли в полон. Это-то ты помнишь?

— Нет.

— У тебя горячка была. Ты бредила. Всю дорогу сюда бредила. Я думала, что ты умрёшь…

— Ничего не помню. А где мать? Отец? Братья?

— Все убиты. Наше селение сожжено, превращено в пепел, в прах. Мы с тобой проданы в гарем.

— Лучше смерть!

— Да, лучше смерть! Но где взять оружие?

Мой взгляд постоянно возвращался к гребню с драконом, который с трудом держал Светкины роскошные волосы.

— Дай-ка, — протянула я к нему руку.

— Да у тебя такой же, — сказала Светка и действительно вынула из моих волос такой же гребень.

Даже во сне я помнила, как наяву несколько раз царапалась об острый хвост дракона, похожий на наконечник стрелы.

— Вот и оружие, — сказала я, трогая пальцем драконий хвост.

Вдруг перед входом, скрытым пышными тканями, как и остальные стены этого помещения, послышался шум. Ткани, шурша, будто сухая опавшая листва, распахнулись. В комнату вошёл мужчина. Нас окутал сладко-терпкий запах его духов. Сейчас бы я назвала его мужичонкой: толстенький и весь какой-то коротенький — с ножками коротенькими и толстыми, с ручками и пальцами — такими же. Круглое пузико опережало его — сначала вплывало оно, а потом уже начинал виднеться мужичонка. Он смешно путался в полах своего роскошного халата, белая чалма, украшенная чем-то блестящим, совершенно несолидно смотрелась на нём, по-шутовски, можно сказать, смотрелась. Даже убивать такого было как-то… недостойно, что ли.

Но секундные сомнения рассеялись. В те времена понятия чести, чистоты крови, целомудренности не были пустым звуком. Я не могла и мысли допустить, чтобы этот смешной мужичонка, член враждебного мне рода, мог коснуться меня, не говоря уже о том, чтобы я стала его наложницей, рабыней. Лучше смерть! А ещё лучше — его смерть.

На свою беду, он подошёл ко мне первой. Протянул руку, чтобы коснуться моих волос (они явно нравились ему). Меня захлестнула волна ярости. В моих руках всё ещё был гребень. Почти не целясь, я всадила острый хвост дракона в сонную артерию толстому паше и рванула вниз, чтобы как можно сильнее распороть её, чтобы уж наверняка.

Тот громко, по-бабьи завизжал, удивлённо выпучил глаза и схватился за шею. Его визг перешёл в хрип. Он грузно осел на пол. Кровь хлестала из его распоротой шеи, заливая дивные ковры и роскошные подушки.

Светка оцепенела. Вместо того чтобы заткнуть ему рот какой-нибудь подушкой — и тогда, возможно, стража ничего не услышала бы и у нас был бы шанс как-нибудь спастись, — она сама сидела разинув рот и хватала воздух.

На шум влетела стража. Понимая, что ничего хорошего нас уже не ждёт, я крикнула сестре:

— Ну же! Давай!

Приставила себе к горлу окровавленный хвост дракона и рванула изо всей силы. Боли я не чувствовала. Ещё живое моё тело вбежавшая стража рубила на куски саблями-полумесяцами. Я видела всё происходящее немного сверху, со стороны. Мне было странно, что тело, превращающееся сейчас в кровавое месиво, было когда-то моим. Мне не было его жаль. Не было жаль и себя, своей загубленной жизни. Больше всего я скорбела о Светке. Стража схватила её, заломила ей руки, связала отрезом дорогой ткани, которая попалась им под руку.

Я смотрела в лицо сестре. И мне казалось, что Светка видит меня — такое у неё было отсутствующее, потустороннее выражение глаз.

«Что же ты, сестра?!.» — билась в моем разуме одна мысль, один вопрос.

«Что же ты, сестра?!» — мне казалось, что я прокричала это. И словно проснулась от своего крика.

И опять была театральная луна. И бабушка снова сидела на стуле, сложив руки на коленях. И глаза её снова синели и сияли. И она продолжала и продолжала на меня смотреть. И из глаз её лилась и лилась, смешиваясь с холодным, мёртвым светом луны, скорбь. И в этом мёртвом свете я ясно видела и дальнейшую судьбу той Светки, и то, что могло бы быть, не убей я смешного маленького пашу.

Он и вправду был в своём роде шутником, жизнелюбом и для тех времён неплохим правителем. Паша давно стал импотентом. Гарем пополнял, потому что так полагалось по статусу. Но наложниц своих он любил. Платонической любовью. Любил слушать их игру на музыкальных инструментах, пение. Очень ценил тех, кто умел слагать стихи или играть в шахматы. Он к нам-то и шёл, чтобы познакомиться, узнать, что мы умеем. В общем, сказать, что я погорячилась, — ничего не сказать.

После смерти паши началась череда кровавых дворцовых переворотов — что не удивительно при таком количестве жён и наложниц. Но в конце концов к власти пришёл Олег. Ну тоже, конечно, не совсем теперешний Олег.

Тот Олег был средним сыном младшей жены паши. И вроде бы на престол имел весьма призрачные права. Тем более что у средней жены был и старший сын. Но родной старший брат того Олега обладал честолюбивым и жестоким характером. Он буквально под корень вырезал потомство маленького паши от старшей и средней жён, убив тринадцать человек в возрасте от тридцати лет до семи месяцев. Олегу стало известно, что и его жизнь под угрозой. Видимо, старшему брату хотелось уж совсем расчистить себе дорогу к престолу, чтобы даже намёка не было на претендентов.

И Олег его отравил. На войне как на войне: или ты, или тебя. Олег предпочёл действовать, а не сидеть сложа руки. И дабы не было абсолютно никаких разночтений в вопросах престолонаследования, Олег продолжил начатое братом — все наложницы, имевшие детей от маленького паши, были отправлены на тяжёлые работы, а их дети проданы в рабство в самые дальние уголки страны, чтобы следы как можно быстрее затерялись. Остальные наложницы были увезены с глаз долой в дальний гарем. Средняя и старшая жёны паши также были отправлены в дальний гарем и фактически оказались заключёнными в своих роскошных комнатах.

Из всего гарема Олег оставил себе только Светку. Он почему-то посчитал, что она в некотором роде его счастливый талисман. Светка так и осталась в наложницах. Родила от нового паши троих детей — двух мальчиков и одну девочку. Мальчиков (как это часто практиковалось в стенах восточных дворцов) отравил кто-то из жён Олега-паши, чтобы не было лишних претендентов на престол, если что. Одному мальчику было пять, а второму — четыре. Светка билась и рыдала. Одна радость у неё осталась — дочурка, но и та в два года умерла от какой-то детской болезни. Вслед за ней и Светка отправилась. По-моему, не без помощи ревнивых наложниц или жён.

В общем, та жизнь у Светки была не сахарная. Но, как ни странно, она любила, прямо-таки боготворила Олега-пашу. Нет, не совсем так. Уж слишком много было в её чувствах извращённой зависимости жертвы от своего тирана. Да ещё те благовония… Опиум же сплошной в них курился, чтобы женщины ходили в полусне и мечтали только об одном — как бы ублажить своего господина.

А тот Олег со временем превратился в настоящего тирана. В его правление были и войны, и жестокие казни. Его руки были по локоть в крови. С одной стороны, ему достались непростые времена. И, кажется, выбора не было — или ты, или тебя. А с другой, говорят, что выбор есть всегда.

Всё это вихрем пронеслось в моей голове, как будто бабушка послала мне светящийся шар, в котором содержались все картинки из последующей жизни Светки, а заодно и парочка вариантов того, что было бы, если бы… Хоть и говорят, что история не знает сослагательного наклонения, и всё-таки где-то в другом пространстве — бескрайнем и безмерном — оно существует, это пресловутое «а было бы вот так…». И я отчётливо понимала, что если бы не убила тогда маленького пашу, а заодно и себя, то было бы явно лучше. И не только Светке.

Я смотрела на бабушку. Она встала со стула, повернулась ко мне спиной и молча ушла. Не оборачиваясь. Ушла, словно была живой, буднично открыла дверь — та привычно скрипнула верхней петлёй — на миг встала в дверном проёме, как в раме картинной, и исчезла, плотно прикрыв за собой дверь, которая снова жалобно всхлипнула несмазанной петлёй.

И меня затопило одиночество. Безысходное. Всепоглощающее. Страшное в своей силе и абсолютности. Скулы свело от горечи, заполнившей рот. Холодная, болезненная едкость её разливалась всё дальше, сводя внутренности судорогой. Защипало нос и глаза. Я всхлипнула, словно захлебнулась. И — проснулась.

Теперь уже окончательно.

Вчера вечером я легла спать, не дождавшись Светку. Сейчас было раннее утро. И я знала, даже не заглядывая в комнату сестры, что её там нет. Светка не пришла сегодня домой ночевать. Первый раз в жизни. Её отсутствие ощущалось каждой клеточкой моего тела. Чуть ли не физически слышала я гулкую пустоту её комнаты. И даже больше. Пустота эта ощущалась кожей, межклеточным пространством. Именно сейчас я осознала, насколько мы близки не только духовно, но и физически, физиологически даже.

Были.

А сейчас нет. Можно долго подбирать избитые сравнения вроде «часть меня умерла», или «я потеряла свою половину», или ещё что-то из этой же серии. Всё это верно. Но оно и в малой степени не передаёт того моего чувства одиночества. Отчаянного. Вымораживающего душу.

Когда умерли наши родители, мы были ещё слишком маленькими, чтобы в полной мере осознать свою потерю. Потом, когда не стало бабушки, горе было огромно, но всегда у меня была Светка. А я была у неё. И это было незыблемо. Все могли умереть, но Светка — нет, Светка будет, пока буду я. Мне так казалось. И вот теперь мы обе существуем, но словно в параллельных вселенных, которые по чьему-то страшному замыслу никак не могут совместиться в пространстве.

И в тот момент мне казалось, что хуже уже и быть не может. Но я ошибалась.

После той ночи и ужасного утра, когда Светка не пришла ночевать, мы совсем перестали разговаривать. Это получилось как-то глупо и само собой. Если до этого мы скупо, но всё-таки перекидывались какими-то фразами, пусть и бытовыми, и короткими, и сухими, как выстрелы, то после почти совсем не общались.

В тот раз она вернулась домой поздно вечером. И с таким неприступным видом — мол, не смей меня расспрашивать, даже не пытайся вызнавать, где я была и с кем. Опять это её «не влезай! убьёт!» А я и не знала, как начать разговор.

С утра следующего дня нам тоже не удалось поговорить, потому что я ушла в школу, а Светка ещё спала. Вечером она пришла опять поздно… И так по кругу.

И чем дольше длилось наше молчание, тем сложнее было его прервать. Дня три спустя возникло ощущение, что мы в клочья разругались, поэтому молчим. Потом — что не просто поругались, а был скандал, причём ужасный в своей некрасивости. А спустя ещё какое-то время стало казаться, что каждая из нас сделала другой подлую гадость, которую невозможно простить.

Это было неосознанно. Никто из нас не сидел и не думал специально: «Вот, она такое сделала, такое, что и простить-то нельзя!» Нет. Это ощущение вкралось куда-то в самые тёмные закоулки подсознания и оттуда управляло нашим поведением. И от неосознанности оно было и практически необоримо.

И вот в один из гадостных вечеров, когда за окном буйствовали ветер и дождь, а Светки опять не было дома, и на душе орали кошки — истошно и противно, в нашу дверь кто-то позвонил. Это было непривычно, потому что жили мы и при бабушке-то закрыто, гостей не принимали и сами ни к кому не ходили. Соседки к бабушке порой заглядывали, впрочем, после её смерти и те к нам дорогу забыли. Но я знала, кто стоит там, в пахнущей кошками бетонной пустоте лестничной клетки.

Сердце затрепыхалось в груди испуганной птицей. Но где-то очень глубоко в нём была радость. Да, теперь уже можно себе признаться, — радость. Возможно, одиночество так сказалось. А может, та Светкина давнишняя, прошложизненная зависимость передалась и мне — ещё в материнской утробе.

Пока я затравленно металась по комнате, не зная что предпринять — открывать или нет, звонок хрипло и протяжно орал и орал. С каждым разом всё требовательнее. Стоящий за дверью человек точно знал, что я дома и что я почему-то медлю.

На ватных ногах я пошла открывать дверь. Лязгнул замок. Как обычно, слегка сопротивляясь, подалась вниз ручка…

— Привет! — просто сказал Олег, будто бы вчера мы с ним виделись и договорились опять встретиться.

— Привет! — тихо сказала я.

А в душе у меня всё запело: от звука его голоса (оказывается, у него такой приятный голос!), от вот этой его полуулыбки (один уголок губ приподнят, а другой сжат), от едва уловимого запаха туалетной воды, от кучи мелочей, которые я уже забыла, а теперь снова моментально вспомнила. И вспоминание этих мелочей словно делало Олега моим близким и давним знакомым… нет, даже больше, чем знакомым…

— Ты одна, что ли? — спросил Олег.

— Да, — снова тихо ответила я. Потому что голос куда-то пропал от всех нахлынувших переживаний.

Тут я подумала, что, может быть, он принимает меня за Светку. Нас часто путали. Даже учителя, которые много лет знали. Но мои сомнения тут же рассеялись.

— Лена, я скучал по тебе! — сказал Олег.

В его голосе слышалась скрытая мольба, чуть ли не мука.

Моё сердце ухнуло куда-то вниз. Это уже была не просто радость, а почти ликование. Которое перечёркивало все мои обещания себе, намерения не впускать Олега в нашу со Светкой жизнь. В какую в нашу, тут в свою душу, оказывается, уже давно впустила. И за своё ликование я разозлилась на себя.

— Ты… Как ты…

«Смеешь» — хотела сказать я, но не смогла. Потому что Олег решительно перешагнул порог, с силой притянул меня к себе и впился в губы.

Я до этого целовалась. Да, бывало. Иногда казалось приятным, иногда — нет. Но никогда не было так, как в этот раз. Все выражения в романах — «у неё закружилась голова, когда он её поцеловал» или там «земля ушла из-под ног» мне казались просто идиоматическими выражениями — ну, сложилось так в русском языке, но не физически же люди испытывают головокружение. Как не на самом деле сказавший «я ослеп от вашей красоты» лишается зрения. Так думала я.

Но в тот момент и земля ушла из-под моих ног, и голова закружилась, и по телу прокатилась такая волна окситоцина, такое цунами, которое смыло всё — и чувство одиночества, и женскую солидарность, и все обещания себе, и много больше — кровное родство. Для меня перестали существовать все и всё, остался только этот мужчина. Сразу ставший самым желанным и самым родным.

А он всё целовал, и прижимал, и прижимался, и оглаживал спину, а потом ягодицы и бёдра…

Не знаю, сколько это длилось и чем бы закончилось. Но у него зазвонил телефон.

— Чёрт с ним! — прошептал он мне в губы, продолжая оглаживать и прижимать.

Но телефон всё звонил и звонил.

— Чёрт! Лучше ответить, а то так и будет названивать, — извиняющимся тоном сказал Олег и отпустил меня, нашаривая телефон в кармане кожаной куртки.

Когда он посмотрел на высветившийся номер, лицо его помрачнело. Он слегка отвернулся, как бы пряча телефон от меня. В трубку говорил отрывисто, нервно, за всем этим мне почудилось чувство вины:

«Да. Нет. Не знаю. Я перезвоню. Мне сейчас неудобно разговаривать».

В какой-то момент мне показалось, что в трубке бьётся, словно милый, но дикий зверёк о прутья клетки, голос моей сестры. Но, глядя в лицо Олега, я не могла поверить, что он говорит со Светкой — нет, не мог он, такой теперь родной и желанный, разговаривать с моей сестрой.

«С какой стати тогда целовать меня? Да они, наверное, и не виделись больше с того дня…» — думала я.

Олег перестал разговаривать, разъединился. Посмотрел на меня. Глаза его потеплели. Он ласкал меня взглядом.

— Кто это звонил? — спросила я.

— Неважно. Сейчас всё неважно, только ты, — Олег пытался притянуть меня к себе.

И я почти поверила своим мыслям. Ум опять начал свои внешне очень убедительные цепочки выстраивать, приводить аргументы, подсовывать подходящие факты.

И я поверила.

Почти.

Но нечто, живущее в моей душе, совесть, наверное, ещё пыталось слабо сопротивляться:

— Подожди. Так нельзя! А как же Светка?

Олег на мгновение напрягся. А потом уткнулся губами в мою шею.

— Что Светка? — сладко щекотал мою кожу вопрос Олега.

— Как что? — из последних сил пыталась оттолкнуть его я. — Ты же с ней с первой познакомился, мне показалось, что ты ей нравишься.

— Лена, что я могу поделать, если мне нравишься ты? — в голосе его слышалась неподдельная страсть и какая-то усталость, словно он долго боролся с собой, а теперь решил сдаться. — Я с ума по тебе схожу!

— Постой, мы ведь похожи…

— Как лето и зима. Ты совсем другая. Светка твоя хорошая, но…

— Что «но»?

— Но нравишься мне ты. Ты — как маленькая загадочная страна, которая хранит в себе необыкновенные сокровища. И так сладко бродить по её нивам и лесам, открывать её тайные гроты и запрятанные в неприступных горах озёра…

Что-то он ещё говорил. Говорил и целовал. Целовал и шептал. Шептал и гладил. Но я уже мало что соображала. Уже на «нивах и лесах» меня повело, как пьяную.

Ноги мои подогнулись, он подхватил меня и понёс к дивану, не переставая целовать.

Наверное, читающему мою писанину кажется, что вот сейчас по всем законам жанра я начну с большим или меньшим бесстыдством описывать эротическую сцену. И да и нет.

Всё, что у меня было до этого, — более или менее умелые поцелуи, обнимания-обжимания-ощупывания с ровесниками. Да и ровесников этих было раз-два и обчёлся. Как проба пера — довольно неуклюже и не всегда даже приятно.

С Олегом же всё было иначе. Я читала в интернете какие-то статьи разной степени научности: про эрогенные зоны и как и что надо делать, чтобы их найти, включить и т. д и т. п.

Олег же словно знал какую-то волшебную кнопку. Одну. Которая моментально включала всё моё тело, и оно становилось сплошной эрогенной зоной. Я была и пластилином в его руках, и натянутой струной, и сосудом с клокочущей внутри жидкостью в какой-то бурной химической реакции.

Но финала не случилось.

У Олега снова зазвонил телефон. И снова повторилось то же самое — Олег попытался не обращать внимания на звонки, но телефон всё надрывался и надрывался.

— Чёрт всех возьми! — разозлившись, сказал Олег и потянулся за телефоном, чтобы ответить.

Увидев высветившийся на экране номер, Олег нахмурился. Опять слегка отвернувшись от меня, стал говорить:

«Да. Нет. Я не могу сейчас разговаривать. Позже перезвоню. Нет. Встретиться не могу. И завтра тоже. Ну хорошо. Хорошо. Позже поговорим. Я перезвоню».

И снова на миг мне показалось, что в трубке бьётся о пластик и металл голос моей сестры. Но через секунду я уже смеялась над своими фантазиями — нет, совсем нет, скорее так разговаривают с деловым партнёром, вернее с тем, кого не хотят видеть среди своих деловых партнёров.

Олег разъединился и повернулся ко мне. Лицо помрачнело, но он старался не показывать, что настроение его изменилось:

— Мне надо идти, девочка моя…

В моей груди стал разливаться холод. Я не могла понять, как он может сейчас, после всего, что было, просто взять и уйти. Мы же только что были одним целым, и вот он собирается разорвать это целое, оставив от меня даже не половину, а забрав с собой всю меня, без остатка. Мне казалось это невозможным, непереносимым, жестоким.

Наверное, на моём лице всё читалось как в открытой книге, потому что Олег обнял меня и стал ласково уговаривать:

— Мне очень надо уйти. К тому же, если между нами всё будет, то потом как порядочный человек я должен буду жениться на тебе. Так говорили в старых романах, — Олег пытался шутить, но у него это плохо получалось, было видно, что он сам растерян, этот звонок явно выбил его из колеи.

— Но… — хотела я возразить.

Он нежно провёл пальцами по краешкам моих губ.

— Тш-ш-ш-ш, — сказал он мне, словно маленькому ребёнку, — пока я не могу этого сделать, хотя видит бог — если жениться, то только на тебе. М-м-м, какая ты сладкая.

— Но… — снова попыталась я возразить, но он начал водить языком по моим губам, и снова мироздание превратилось в какой-то сладкий летучий туман.

А потом стал говорить, одновременно целуя яремную ямку:

— Поэтому мне надо идти, да и поздно уже, тебе же завтра в школу, девочка моя…

С трудом он оторвался от меня. С трудом, нехотя ушёл. При этом совершенно вовремя. Потому что через полчаса домой вернулась Светка.

В глубине души я порадовалась, что они разминулись с Олегом. Теперь я думаю — почему. Как я могла радоваться, что Светка и Олег случайно не столкнулись?!. Ведь случись это, не произошло бы тогда всего остального, непоправимого и страшного.

Светка пришла в приподнятом настроении, что-то напевала себе под нос. Как-то особенно задорно щёлкнул выключатель в прихожей, как будто бы празднично вспыхнул свет. Но потом Светка словно почувствовала, что Олег недавно был у нас дома. Даже из комнаты я ощущала, как сестра напряглась и будто даже стала принюхиваться, озираться в поисках хоть каких-то следов.

Я сидела на своём диване и изображала, что читаю книгу, но через полуоткрытую дверь прекрасно видела прихожую и Светку. Обе мы делали вид, что не замечаем друг друга, а сами жадно наблюдали, пряча взгляды за волосами и ресницами, пытаясь выведать тайны, которые вдруг заимела каждая из нас.

Светка разделась, зашла на кухню, положила в холодильник какие-то продукты и быстро прошла через мою проходную комнату в свою, не глядя на меня. Я тоже делала вид, что увлечена книгой, не могу оторваться от неё, прямо не в состоянии поднять головы.

При всех наших распрях мы не забывали заботиться друг о друге — Светка исправно приносила продукты, чтобы я не голодала, а я периодически «замещала» сестру в школе, писала за неё тесты, контрольные и сочинения. Врала, что кто-то из нас болеет, и просила написать отдельно. Думаю, что учителя знали все мои хитрости наперечёт, но давали мне возможность сдать все необходимые контрольные за нас обеих.

Кроме того, директриса Майя Ивановна выбила для нас бесплатные завтраки и обеды. Всё это позволяло вести хоть и не роскошный, но и не голодный образ жизни. К тому же наступили более-менее тёплые дни, и можно было якобы с особым щегольством носить полурваные кеды вместе с модно (собственноручно) продранными джинсами. Я даже научилась изображать определённый шик — ведь вопрос не в том, что ты носишь, а как ты это делаешь. И джинсы и кеды со временем стали рваться от старости и сношенности, но я кое-где подрезала, кое-где подшила, и вот — вполне себе неплохо получилось.

Совсем ранней весной было труднее — у меня прохудились сапоги, они ужасно текли, и я весь март проходила с мокрыми ногами и глухим насморком. Починить обувь не бралась ни одна мастерская, да и денег лишних на ремонт не было, я уже молчу о покупке новых сапог. Это я так… не в качестве жалоб и нытья, а просто чтобы немного обрисовать наше сиротское житьё.

Была середина апреля, когда Светка ушла. Окончательно. Я вернулась из школы и обнаружила на столе записку: «Можешь жить в моей комнате, мне она больше не нужна».

Записка не объясняла ничего, но спасибо и за это, хоть с ума можно было не сходить от мыслей, куда пропала сестра, жива ли.

Куда пропала, было непонятно, но хоть ясно, что ушла она по собственной воле. Светкины вешалки в шкафу голо и от этого страшно висели без одежды. Я залезла на антресоли, где у нас хранилась большая сумка, — просто так залезла, чтобы хоть что-то делать, — и, как в глубине души и ожидала, её там не оказалось.

На комоде, придавленные моим гребнем с драконом, лежали деньги. Светка оставила. Для меня. И от её этой заботы было ещё тоскливее и гадостней на душе.

Светкин уход вызвал у меня противоречивые чувства. С одной стороны, это было больно, словно кусок из тебя вырвали. И место, где был раньше этот кусок, кровоточило и маяло меня тупой незатихающей болью. Но к этому чувству примешивалось и странное облегчение. Непонятное. Я его уловила только потом, позже. И ещё одно, противоположное, бушевало в моей душе — страсть и тоска по Олегу.

После ухода Светки он периодически приходил. Иногда вечером. Иногда днём, когда я возвращалась после школы.

Несколько раз мы ходили в кино, пару раз в кафе неподалёку от нашего дома. Один раз я уговорила Олега погулять в парке. Но все наши «выходы в свет» были скомканными, тревожными — Олег выглядел напряжённым, нервным. Его состояние передавалось мне, и я тоже не чувствовала особой радости от этих походов.

Возвращаясь домой, мы оба расслаблялись и как будто облегчённо выдыхали. К тому же больше всего на свете, больше самого вкусного мороженого или самого захватывающего кино, мне хотелось целоваться и обниматься с Олегом, чувствовать тепло его рук на обнажённой коже, вкус его поцелуев на губах. Я жадно тянулась к нему. Каждый раз он будто сомневался. Но потом тоже не мог устоять и окунался с головой в страсть, поцелуи, объятья, откровенные ласки, доводящие до исступления, но не приносящие облегчения. Потому что по какой-то непонятной мне причине Олег не решался переступить последнюю черту, сделать меня окончательно своей.

Я терялась в догадках, не могла понять его поведения. Но и в открытую спросить не решалась — стыд, под которым прятался страх, не давал мне возможности заговорить об этом.

Страсть иссушала меня. Сон мой нарушился. Спала я часа по три. Да может, лучше бы совсем не спала. Потому что снились мне какие-то сплошные кошмары. Есть я тоже почти не могла. Три дня после тех первых поцелуев с Олегом я не ела вообще. Ничего. Ни крошки не могла в себя впихнуть. Только пила воду. Я даже дышала с трудом. Живот, диафрагму скрутило сладкой тоской по Олегу. На четвёртый день, на втором уроке, у доски, я упала в обморок.

Потом школьная медсестра в своём кабинете отпаивала меня крепким и очень сладким чаем с баранкой, которую я даже не грызла, а рассасывала. А она в это время меня отчитывала: «Совсем с ума посходили со своими похуданиями! Ну всем надо в модели! Всем! Не жрут ничего, а потом в обморок падают. Ну, куда тебе худеть?! И так кожа да кости!..» И всё в таком роде. Я молча кивала и виновато улыбалась: мол, да, дурные мы, простите, больше не буду.

Постепенно тело моё хоть как-то приспособилось к этой иссушающей страсти. Я стала понемногу есть и спать хотя бы 4—5 часов ночью.

Вся моя жизнь проходила теперь в каком-то автоматическом режиме. Я не жила без Олега, существовала. Постоянно писала ему сообщения. Если он не отвечал сразу, изводилась от нетерпения и тоски. Сразу после того вечера с первыми поцелуями я нашла Олега в «ВКонтакте» и задружилась там с ним. Признаюсь, нашла через Светку. Он уже был у неё в друзьях. И теперь я по сто раз на дню проверяла, когда он был в соцсетях, какой пост написал, если сейчас онлайн, то почему мне не отвечает. И ждала, ждала…

Каждый день я надеялась, что он придёт. Каждый вечер жаждала, чтобы он остался на ночь.

Но из раза в раз Олег уходил.

И вот наконец…

Я до сих пор чуть ли не посекундно помню тот день — тридцатое апреля. С утра до вечера светило солнце, опьяняя всё живое золотым светом. На клумбе у дома распустились красные тюльпаны — только вчера были зеленоватые плотные бутоны, а сегодня словно красные жаждущие губы раскрылись для поцелуев. Весна в тот год была ранней, стремительной, страстной.

Закат неистовствовал за окном, когда в дверь позвонили. Я точно знала, кто это. Только Олег так звонит в дверь — уверенным, долгим звонком. От одной мысли, что я сейчас увижу его, в моём мозгу взорвались тысячи эндорфиновых пузырьков. Словно я шампанского выпила. Я физически чувствовала, как они лопаются в лобных долях, опьяняя меня, лишая воли и наполняя моё тело полётом и счастьем.

В этот вечер всё было иначе, не так, как обычно. Олег не бросился с порога страстно целовать и обнимать меня. Скупо поздоровался. Поцеловал в губы, но как бы задумчиво, без обычной торопливой жадности. Передал в руки пакет со всякой снедью. Снял ботинки и куртку. Зашёл в ванную и вымыл руки. Прошёл на кухню. Сел на табурет. Всё это он делал молча, уйдя в себя. Внутри он будто решал какую-то важную задачу.

— Чаем угостишь? — спросил Олег.

— Да, конечно. Только к чаю то, что ты принёс, а больше — ничего и нет, — с улыбкой сказала я.

— Мне только чаю. А ты поешь обязательно. Там сыр, колбаса, ну, разберёшься. И твои любимые конфеты попались…

— Спасибо, я тоже только чаю.

Пока кипел чайник, заваривался чай, Олег молчал. И я усиленно искала тему для разговора, но не могла её найти. Любые слова казались сейчас неуместными. Я чувствовала, что внутри у Олега сейчас происходит непонятная мне борьба. Он уставился куда-то в одну точку, желваки ходили ходуном, губы были плотно сжаты.

— Твой чай, — сказала я, протягивая полную чашку Олегу.

Он вздрогнул. Будто забыл о моём присутствии, а сейчас вдруг обнаружил, что не один на кухне.

Он посмотрел мне в глаза, и взгляд его потеплел, губы дрогнули в улыбке, в той, которую я так полюбила, — один уголок улыбается, а другой нет.

— Спасибо тебе, девочка моя!

Он взял у меня из рук чашку с чаем, поставил её на стол. Притянул меня к себе. И несколько секунд смотрел мне в глаза. Я видела, что его мучают какие-то сомнения. Тогда я сама начала целовать его. Олег прижал меня к себе, рывком встал, взял меня на руки и понёс на диван.

Я читала и в книжках и на форумах обсуждения-рассуждения про первый раз. В основном все говорят, что было больно, а приятного совсем ничего.

Мне трудно судить не только о боли, а вообще о чём-либо. Я была настолько… в каком-то изменённом состоянии, что и себя-то мало помнила.

Сколько всё это длилось, мне тоже довольно трудно судить. Одновременно казалось, что и бесконечно и один миг. Могу сказать точно — это был мой идеальный мужчина. Вся его физиология, все физические параметры были словно сделаны под меня, а мои — под него. Как ни ляг, какую позу ни прими — всё удобно, что ни сделай — всё хорошо.

В конце концов мы стали уставать. Мы лежали обнявшись, повернувшись друг к другу лицом, я уткнулась Олегу в грудь, он оглаживал мою спину, но всё медленнее и медленнее. И его, и меня начинал морить сладкий сон. Оба мы блаженствовали.

Внезапно друг за другом хлопнули двери — сначала входная, а потом в комнату. Знакомые шаги. Резкий свет люстры. И истошный Светкин крик:

— Я так и знала! Ненавижу!!! Ненавижу вас обоих! Вы! Вы…

Дробный шум удаляющихся шагов. С силой ухнула входная дверь.

Мы оба вскочили. Торопливо стали одеваться. Кинулись на улицу, пытаясь догнать Светку. Но куда там! У неё была фора — наше время на одевание.

Вернулись домой. Олег стал лихорадочно звонить Светке, но она сбросила его звонок. Когда позвонила я, телефон уже был выключен.

Мы сели на кухне и стали пить свой остывший чай. Нетронутый и забытый.

Я смотрела на Олега. Он отводил взгляд. А у меня будто пелена с глаз спала, сразу всё встало на свои места, всем загадкам нашлись ответы. Но я хотела услышать их от Олега.

— Ты с ней спал? Да? — я пыталась говорить спокойно, но мой голос срывался.

Олег молчал, но по тому, как он прятал глаза, я понимала, что да, спал.

— Так это к тебе Светка ушла? У тебя жила всё это время?

И опять тишина в ответ. Но лицо Олега было красноречивее слов.

— Как ты мог? Как ты мог, Олег??

— Прости меня, девочка моя, прости!

Олег попытался обнять меня.

— Пусти! — прошептала я. Слёзы душили и слепили меня, но я пыталась не показывать этого и отвернулась. Резко, стремительно.

Олег это понял по-своему. Вернее он понял правильно — что теряет меня.

— Что я мог поделать? — в отчаянии прокричал он. — Она проходу мне не давала. Она одержима мной! Сама пришла, адрес мой откуда-то узнала. Приходила, плакала, одну ночь под дверью спала, на лестничной клетке, я и не знал, выпроводил её, думал, домой пошла, а она… утром выхожу, а сестра твоя спит у меня под дверью на коврике. Ужас какой-то! Потом ещё хуже: стала говорить, что жить без меня не может, что вены себе перережет или с балкона выпрыгнет. А в глазах такое у неё было, что сразу видно — сделает, да ещё полгорода сожжёт, просто заодно, случайно.

Олег говорил быстро, не мог остановиться. Было видно, что его измучила эта ситуация и теперь огромное облегчение — выговориться, сказать наконец мне всю правду.

Мне и верилось, и не верилось. Я знала, что Светка упряма, своевольна. Если вбила себе что-то в голову, то переубедить её крайне трудно. Кроме того, она не привыкла получать отказ хоть в чём-то. С детства сестра добивалась желаемого любой ценой. Но чтобы вот так… Хотя я могла её понять — и сама с трудом представляла себе жизнь без Олега. Я пыталась понять и Олега, и Светку, но ревность душила меня:

— Ну и оставался бы с ней. Я-то тебе зачем? Не всё ли тебе равно?? Мы же одинаковые. Ведь ты такой же, как все, тебе одного надо. Нет, одной мало! Вторую подавай. Гад ты!

— Лена! Прекрати!

— Что? Неприятно правду слушать?

— Не говори пошлостей! Вы — разные. Разные! От тебя пахнет по-другому, ты целуешься по-другому, ты всё делаешь по-другому! Я пытался. Но я не люблю её.

— Тогда почему? Почему сразу ей не сказал?

— Я пытался. Но она одержима! Одержима мной. Я пытался уговорить её. Я пытался уговорить себя. Но тут ничего не поделаешь. Я понимаю её. Потому что она одержима мной, а я — тобой.

Олег снова притянул меня к себе и стал целовать. И я снова поплыла в сладком опьянении. Из последних сил я взяла себя в руки и стала выяснять:

— А как же Светка?!. Мы же ничего не знаем!

— У неё ключи от моей квартиры. Побегает, продышится и вернётся. Она часто так, сама же знаешь: вспылит, хлопнет дверью, а потом как ни в чём не бывало. Да и что мы сейчас можем сделать?!.

— Да, ты прав. Только ждать…

— Я уже столько ждал — тебя, девочка моя, больше не могу…

И снова были ласки. И поцелуи. И любовь.

Проснулись мы поздно. В окна светило солнце. Издалека доносилась какая-то бодрая музыка советских времён. Первое мая.

Мы завтракали. И мне казалось, что так теперь будет всегда. В моей жизни появился мужчина — желанный, родной, единственный. Пожалуй, я больше и не была так счастлива, как в то первомайское утро.

И Олег был весел. Казалось, огромный груз свалился с его души — всё недосказанное выплеснуто наконец.

О Светке мы оба старались не думать. Все мысли о ней мы трусливо загоняли в подсознание, надеясь, что всё как-нибудь само собой наконец решится.

И оно решилось. Но совсем не так, как нам обоим хотелось бы.

После завтрака я спросила:

— Что будем делать сегодня?

— А пойдём бродить по городу! Или в кино. Или в кафешку. Что ты думаешь?

Было видно, что впервые кино, или кафешка, или прогулка доставит удовольствие Олегу. Я начала догадываться, что, возможно, Олег боялся Светкиной слежки, поэтому и был так напряжён во время наших прошлых «выходов в свет». А теперь словно камень упал с души у нас обоих.

— А я всего хочу, и побольше, побольше, — со смехом сказала я.

— Собирайся тогда, раз такая жадина, нам надо всё успеть, — тоже со смехом ответил Олег.

Оба мы стали приводить себя в порядок. Я подошла к зеркалу причесаться. Вдруг… я увидела себя с размозжённой головой, на лице запеклась кровь. Я вскрикнула. Невольно закрыла глаза. А когда их открыла, из зеркала на меня смотрело моё обычное отражение. Меня что-то толкнуло изнутри, и я кинулась к комоду, где лежал мой гребень с драконом. Не знаю, почему я сразу подумала о нём. В ванной журчала вода, и оттуда слышался голос Олега, он умывался и при этом напевал что-то весёлое себе под нос. Я рывком дёрнула ящик комода, да так сильно, что все ручки звякнули на нём, привычно отыграв свой простой мотивчик.

Поверх нашего семейного альбома лежал мой гребень. Сломанный. Дракон отвалился от самого черепахового гребня. Гребень был разломан напополам, а дракон погнут.

Сердце моё оборвалось. Ноги стали ватными, внутри образовалась холодная дурнота. Я с трудом сделала два шага и рухнула на стул. Какое-то время я сидела опустошённая и оглушённая. Олег вышел из ванной. Он улыбался. Волосы были мокрыми. Солнце лилось на него из окна, делая его необыкновенно красивым и мужественным. Увидев моё лицо, он перестал напевать, улыбка сползла с его лица.

— Что случилось?

— Светка…

— Что?

— Её больше нет.

— Как нет? Что ты говоришь?!

— Нет. Её больше нет в живых…

— С чего ты взяла?! Не говори глупостей. Всё будет хорошо. Теперь всё будет хорошо, — пытался удержать счастье Олег.

— С ней что-то случилось. Я знаю. Надо её искать. В больнице… или в морге…

— Да-да, надо удостовериться, что с ней всё в порядке, что её там нет, — согласился Олег.

Я уже писала, что городок у нас маленький. Больница всего одна. И морг — один, при ней.

Светка была в морге. Около четырёх утра она попала под грузовик. Странно, что в нашем городе в такое время ехал грузовик… Водитель был трезвым, скорости не превышал. Он утверждал, что девушка неожиданно выскочила на дорогу, она неслась, словно безумная, и чуть ли не сама бросилась ему под колёса.

Я ходила на опознание. Светкина голова была размозжена точно так, как увиделось мне тогда в зеркале. При ней был гребень, который сломался точно как и мой. Можно было взять разные половинки от двух гребней, сложить их между собой, и каждая выемка совпала бы.

Хоронили Светку всей школой. Деньги собирала Майя Ивановна. Олег тоже активно помогал. Он назвался сыном друга нашего отца. Я не общалась с ним всё это время. Я ни с кем не общалась. Закрылась в квартире, опустошённая и оглушённая. Раньше я не понимала хлопот с похоронами и поминками — кому это надо?!. Явно не мёртвым. А теперь я понимаю, что это нужно живым. Очень нужно. Чтобы чем-то занять себя, чтобы не думать, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после ухода близкого человека. Пустоту, которая, по-настоящему, ничем не заполнима. Но хоть создать иллюзию заботы о любимом человеке, которого уже нет с тобой рядом. А так — будто бы ещё рядом, ещё подле тебя.

Светку похоронили рядом с мамой, папой и бабушкой.

Прощаясь, я положила ей в гроб два наших одинаково поломанных гребня с чёрными драконами. Они ей нравились. И Светке они больше не смогут причинить вреда. Поскольку её здесь уже нет. Она совсем в другом месте. Но всё-таки, на всякий случай, как оберег, для мира мёртвых, пришедший из мира же мёртвых, я положила и бабушкину пуговицу, которая была пришита к её погребальному платью и каким-то мистическим образом оказалась у нас в комнате.

Поминки устроили в школьной столовой. Во время похорон и поминок Олег маячил где-то в стороне, стараясь держать меня в поле зрения, но не подходить близко. Я тоже, скорее физически, чем зрительно, ощущала его. Но ни он, ни я не могли подойти друг к другу.

Я будто окаменела после гибели Светки. Олег попытался сохранить наши отношения, написал мне длинное сообщение в соцсети. Вместо ответа я внесла его в чёрные списки везде, где могла. Думаю, он понял, что это и есть мой ответ.

В душе я понимала, что Олег не виноват. Что всё случившееся было предрешено, и мы трое мало что могли поделать, нами владела страсть, бороться с которой не мог ни один из нас. Я всё понимала. Я даже прощала Олега.

Но себя-то я простить не могла! Понимая всё вышесказанное, я всё равно постоянно прокручивала в голове другие варианты будущего. Вот если бы…

Если бы я настояла избавиться от этих гребней…

Если бы я поговорила со Светкой…

Если бы я догадалась, ведь всё было так очевидно: что Светка живёт у Олега, что именно поэтому он так долго не решался сделать последний шаг…

Если бы я прислушалась к бабушке, к её намёкам, которые она делала в первом сне…

Если бы я отказала Олегу…

Если бы…

Если бы…

Я жила словно во сне. Делала всё на автомате, плохо отдавая себе отчёт в происходящем. Что я е

...