Геннадий Чепеленко

Зима не в эту осень

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Геннадий Чепеленко, 2018

Сквозной мотив книги — судьба поэта в метафизической и реальной ипостасях. Использование «импульсной, тональной техники» придает стихам индивидуальность. Перепады тональностей вводят в мир звуков, неких «звучащих пятен Леже». В его экспрессивных стихах множество «мгновенных ассоциаций», иррациональных, не всегда способных объяснить мысль, но понимаемых на уровне ощущений. В лучших своих стихах ему удается использовать этот прием для гармонического подтекста самого стиха.

12+

ISBN 978-5-4490-7205-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Зима не в эту осень
2. Точность слова в контексте неясного
3. Квадрат Малевича
4. «Крик» Мунка
5. Размытое стекло
6. Из подъезда
7. Втроем
8. Нет зимы
9. Жесткий вагон
10. Пьяный на крыше
11. Улыбка Джоконды
12. На веревках
13. Красные пузыри
14. Этажи
15. Предчувствие
16. Зима не в эту осень
17. Окна
18. Я не знаю
19. Поиски освещения
20. «Перед закатом взгляд погас…»
21. Вечер
22. «Короткие дни. К исходу — под гору…»
23. Темнота: иволга
24. Звуки ли слово
25. Необъяснимо
26. «Смирение учит. И даже теплей в холода…»
27. Исчезновение звезды
28. Ранний час
29. Високосный день
30. Закат
31. Болото
32. «Если до схода дороги…»
33. «Холодное утро и завтра — не лучше. Дела…»
34. К чему
35. «В пьющей стране отрезвляюще действует холод…»
36. Ожидание тепла
37. Створки: бабочка
38. Момент тишины
39. Одиночество
40. «Чем день прозрачней, зримее разлом…»
41. Исповедь
42. «Когда к тебе заглядывает вечер…»
43. Не простор
44. Была весна
45. Стынущий угол
46. Пустое лето
47. Осень на Родине
48. Белое облако
49. «Закат сходил. Через стекло…»
50. «Горло сдавит, сделаешь вывод…»
51. «Приход весны не облегчает боль…»
52. Будущее рядом
53. Дней потери
54. Телецкое озеро
55. «Как ночью, утром и потом…»
56. Крипта
57. Душа
58. День с новостями
59. О дороге
60. Предчувствие жизни
61. Не знать числа
62. «Как вечера, одинокими…»
63. Это — не дождь
64. «Не спуталось время, а небо меняясь, осело…»
65. Поэт
66. Автопортрет
67. Конец грозы
68. Метель
69. Куда же
70. «Осень. Не к месту теней игра…»
71. «День осенью темней, а на исходе суток…»
72. Не дождь
73. Палата
74. Туман
75. «Я чист — перед бумагой…»
76. «Нет никого. Ни неба, ни пути…»
77. В конце недели
78. Была весна
79. Каприччио

Точность слова
в контексте неясного

С рождения человек попадает в мир звуков, букв из рассыпанного алфавита, не зная точного значения слов, смыслов, говоря языком физики — в мир неопределённости. Неясная картина вызвана также многозначительностью слов, выбора тех из них, которые наиболее полно передают ощущения человека. К её описанию подбираются точные слова или слова символы, чаще их включают в словесные окружения с другими. Именно, через них, достигается понимание её. В тексте, в речевом потоке оно получает совершенно различные значения. Контекст устраняет многозначительность слова, направляя смысл его в определённом направлении. Выбирая точные слова, можно попасть в зависимость от описательной точности предмета, лишая восприятие оттенков чувств, волнения, образной передачи предмета. Такие совпадения точности слова с предметом опасны и сравнимы с точностью фотографии. Выбор такого слова в контексте с таким же другим приводит к окончательности и неподвижности предмета, повторяя копию увиденного. Только там, где этих совпадений нет, семантика отдельных слов очень часто обрастает дополнительными оттенками смыслов. Именно, эта точность в неточности сговора слов, словесных сочетаний воздействует на семантику других словесных сочетаний, уточняют значение последующих строк. Именно так противостоят друг другу общая многозначительность слов и его частное контекстное значение. Через сговор слов смысл фразы, образа стремится к однозначности. В ней каждое слово является точным. Эта стилистика, связанная тончайшими деталями личного, и приводит к индивидуальной тональности автора, потому что тон это волнение частной души. Новый поэт не обязательно должен нести с собой новую систему стихосложения. К истории поэзии вряд добавятся новаторы слова — сотни лет свидетельством тому. Стих, состоящий из кратных уменьшений текста, эти ощущения, оттенки и составляют его суть. И другого не дано. Оптика одного слова, особенно за пределами обозначения им предмета и понятий превышает все возможности их реальных значений и это уже другая многозначительность, способная придавать высказыванию новые оттенки мыслей, чувств. Точное слово в её контексте для преодоления неясности, предощущения выше любого приёма поэтической гласности. Отсюда оно как поступок, всегда действие и определенность вне эмпирического обозначения предмета, всегда активирует мысль с соседним, с соседним — вызывает конкретные ассоциации с изображением предмета или прообраза новой неизвестной картины в новых ощущениях. Сам же образ развивает мысль и зависимый от неё язык, то же слово. И этот выбор придаёт своеобразие речи каждого из пищущих стихи, узнаваемый контекст размышлений о предмете или явлении.

Смутное, волнующее и неосуществленное всегда можно выразить словом. Выбор его зависит от невостребованности души, ищущей истину в стихотворении, которое пишется. Слова в нём оживают. Они вспыхивают в диапазоне значений, чтобы вызвать ассоциацию, часто за пределами синтаксиса или тропов. Каждое в строке может выступать как определитель (явления), помогает рядом стоящему освободить смысл, нести некий символ (метафора), не иметь самостоятельного значения. Оно является частью духовной истины и часто неуловимо в своём первоначальном значении. Однако, выбранное точно, оно оживляет речь в диапазоне строки, строфы, меняет восприятие образа, способно менять подтекст фразы, суть духовной истины. Оно меняет мысль, делая её открытой или частной, закрытой или улавливаемой, показывает важность ассоциаций или подобия увиденного в мире живущих или природы, чувства над разумом или смыслом, который может быть не сразу понятным, не сфокусированным в данной строке. Только перенастраивая слова и их фокусировку с рядом стоящими можно добиться свежего как бы неизвестного синтаксиса, образности стихов, усилить лаконичность и самозначение отдельных слов в этом подборе. Ясным словом можно достичь просветлённого молчания строки, когда смысл находится между строк. Каждый выбирает свое слово, ищет свою точность воплощения в образы видимого мира. Этот труд сопряжен с постоянным разрушением строк и, отчасти, самого поэта, ибо выбор слова особенно затруднителей в ритмической речи стиха, а сопротивление форме — место, где ему труднее выстоять и не потерять свое значение. Выбор его происходит внутри пищущего, как яркого мазка художником в тёмной комнате. Полумрак всегда обостряет зрение, явления становятся отчётливыми, чем даже в освещённой комнате. Даже у поэтов с совершенной оптикой восприятия смыслов через слово это удаётся с трудом, но другого выхода нет. Невидимое можно сделать видимым при условии, когда ему выбраны точные слова, когда найдены переходы между реальным и метафизическим значением слов, через сцепление отдельных точных слов и смыслов. Именно, тогда возможно появление новых ощущений через создание новой структурной модели стиха. Задача поэта в усовершенствовании её и доказательстве её жизнеспообности. С этим заданием справляются немногие поэты. Те, которые от попытки к попыткам продолжают сочинять в рифму и столбиком всё же надеются выполнить его и хорошо, если при этом отдельные слова и фразы смогут удивлять других.

Каждый пишущий стихотворение оправдывает своё занятие тем, что надеется сообщить об увиденном через обычные слова, которые до него никто не видел и как сверхзадаче — открыть мир в необычном образе, в деталях иллюминирующих воображение. Однако, часто этого не происходит: обычное становится обычнее, написанное скучнее видимой картины, слово не достигает цели, речь невнятной. Пишущий не слышит себя. Он видит только текст, оглушён магией формы или доступностью рифмы. Ему недоступно чувство слова и перебор слов преобладает в такой речи, мало чем отличающейся от обыденной. Идея творчества (смысл) подменяется доступностью словаря Даля. На этом пути поджидает неудача, озарения редки. Притягательность поиска смысла любой речи как новой реальности более чем способной выразить, чем обычный язык, возвращает надежду, а она делает пишущего слепым, чтобы изменить образ не самого худшего мира. Никто еще не смог дать совета, как научиться вглядываться в полумрак, в себя.

Квадрат Малевича

Внутрь

не проникнув, исчезает вдруг

свет за окном, а без него нет поля.

И темнота. Взгляд напрягает слух,

как шорохи, без повода быть слово…

Взгляд без опоры. И — картина сна.

В ней осенью за рамою оконной

глухая ночь. Как изнутри, со дна,

из темноты на плоскости условной

коллаж ее, что даже не понять

где тусклое, что обостряет зренье?

Из «ничего» что может возникать

в сознании? Без бликов отраженья

квадрат: нет серой черноты полей

внутри холста. Художнику забава:

углы, поверхность. К ним и к ней

с небес — ему прижизненная слава.

Не утро хмурое, не ветер или дождь,

не осень с журавлями — с высотою

небес, не облако и перелесков дрожь

от холода. Надежда — не с весною.

Зима — без холода, без ветра — день.

В той темноте никто тебя не знает.

Окно не помнит. Если ветер в дверь,

то дождь косой проем не искажает —

не для тебя. В квадрате не пейзаж.

Закрыв глаза, не знаешь, когда утро

с полями белыми, когда в окне погас

свет в темноте, а в темноте, где угол,

не знаешь. Ни — луны, ни — звезд.

Когда светло, что с темнотою будет?

Нет ощущенья времени и — сплошь

без будущего, продолженье будней.

«Крик» Мунка

Рвал полотно и краски обжигал.

И я, не излечившийся от астмы,

через удушье воздух ртом глотал

из темноты, обугленной внезапно.

И перекошенное плавало окно

оттенками погубленной глазури,

и кровоточили, поранив о стекло

две стороны его холодной сути,

когда не знать число любого дня,

что за любой, какую ждать разлуку,

в какой из дней, не следующим «за»

таким же, крик уже глухому уху.

Крик на сто верст и десять этажей,

дрожать и — возникать повсюду,

мерцать везде, на стеклах витражей,

от холода — и обострять простуду.

Ночь обострять с полуночи к пяти

в шести шагах от вымысла и смерти,

костер холодный молча развести

до искр в ночи о будущем рассвете,

чтоб свет, меняясь пятнами Леже,

их обострял над облаками, выше

и через крик, сквозь сонное клише

сознания был удаленным, ближе.

Когда лицо не впитывает взгляд

и света нет в сознании погасшем,

и эти краски больше нот звучат,

чем их оттенки, остывая, раньше.

Не все они разбрасывают свет,

но бледные отчетливей приметы

холста,

когда наотмашь красный снег…

из перекошенной передней.

Размытое стекло

Свет долго не живет, не плавая по окнам.

Тревожа темноту, он помнит скаты крыш,

как отрываясь вниз, от ветра по наклонной

менялись цвет ее и слет холодных брызг.

И повод не любой: дыханью вредной влага,

и — серый шум листвы, и — слабой от зарниц

звучащей тишина, в тон темноты бумага,

когда туман белел, а дождь слабел в разы.

И — был полуфинал! Сюжет перед попыткой

найти полутона, увидеть смысл в другом

значении воды, как свет дрожит по ниткам

и падает на стол, чтоб знать, а что — потом,

когда размытым все от лампы и от окон:

и — темнота жилья, и — почерк ветра вкось,

и — плавающий шум, резкий в водосточной,

бьющий наугад: то — в нервы, то — в стекло!

Не ищущий — в кого, размытый к непогоде!

То за стеклом и в нем, что от него внутри…

Под лампой на столе, рисующий разводы,

пытаясь отличить свет от сплошной воды.

И от всего — пасьянс. И выбором колода

бумаги в темноте, когда продолжен срок

отчаяния. Вплавь! И поводом — по водам,

их холод от него, а после — влажный смог

и — белой тишина. То под каким наклоном

она — после дождей, угадывать на слух,

куда плывет она и, чей ей важен голос,

когда один молчит, другой ко всем вокруг,

когда с утра темно, и стекла лампа грела

от ветра и дождя, и — свет в них одинок,

и — от нее внутри чуть желтая белела

бумага на столе. Как скомканный листок!

Из подъезда

В подъезде темнота

тревожная, опасной:

то — лестница крута,

то — щелкнет краской.

И — вздрагивает звук,

и — новый от другого.

И — через старый круг,

пройдя

многоугольник.

В нем и по всем углам

в любое время, днями

их эхо в сквозняках,

слабеющее в дальних,

если задержан свет

в его пролеты, после,

когда меня в нем нет,

как и подъезда восемь,

когда от ветра — из

меняющихся створок

свет падал резко вниз

и в стороны от стекол.

И — медленный фагот,

меняя звуки джаза

звучал со всех сторон

с низов до бельетажа.

Задержками — рэгтайм

озвучивала полночь,

через осколки, к дням,

и — вспыхивая в оной

для утомленных глаз

и тех, что видят остро,

в погаснувшем, как гас

не измененный голос.

И — оживал подъезд!

И — стены! И — перила!

На непонятном текст,

скрывающий чернила.

И — тишина вдоль стен,

заполненная вами…

Свет прятался за тень

исчезнувшего <Amen>,

когда не бьют часы!

И — от осколков света

пульс. В аритмии их

след медленного эха.

Втроем

По прогнозам — метели, на деле — охра.

Мы — вдвоем. По приметам — не к месту.

Подоконник, вдыхающий холод окна,

        белый,

                вроде листа,

                        с этой позднею вестью.

Не понять, как, откуда на голову снег,

если нет его. И без предвестников неба!

Темнота не исчезла, но желтый паркет

к снежной осени, не забывающей лета.

Хлопья сверху! И — холодней сквозняка.

И они, если в россыпь, стекают стеною.

Я защиты прошу своего двойника

от любых, тех что осенью и стороною.

Могут резко осыпать и щелкнет внутри!

Погружая в снега, не мирить с холодами,

непрозрачные окна, молчанье двери,

и мои настроенья с чужими стихами,

если осени две, и — в одной не пейзаж

неразборчивой яви — в подтеках детали,

а в другой холода, тот же серый коллаж,

листья желтые, с ветром их белые стаи,

чтобы логику стекол оставить зиме.

Ни ее, и ни серой не слышать калитки!

        Снег был виден!

                Как легкий

                        и ближе земле,

и аккордами, резкий от Ойстраха скрипки!

Когда ветер развеян, нет звуков — в набор,

я услышал, как новые листьям в гербарий,

подоконник — вдыхать белых нот перебор

и от желтой метели — мне красный герани!