Оглавление

Проект «О»

роман

Любовь и нежность матери-отчизны

Сегодня вам несут её сыны,

Ведь семь десятилетий Вашей жизни

Столетиям в истории равны.

Поэт Алексей Сурков, «На семидесятилетие Сталина», газета «Правда», 21 декабря 1949

Если он птица, он птица действительно высокого полета. Это ясно. Может быть, он даже сталинский сокол.

Писатель Александр Проханов — о Путине в эфире «Эха Москвы», 21 сентября 2012

Тысячелетнее наше рабство — всех, от крестьян до вельмож, рабство, рождённое нашими Государями и освещённое даже церковью, — вот что пронизывает нашу историю.

Мыслитель и публицист

Пётр Чаадаев, XIX век

Пролог

Весна в этом году выдалась ранняя. Задорной хулиганкой ворвалась она в этот унылый, сгорбленный под спудом мелких дел и холодов город. Уже в конце февраля стало пригревать, снег посерел и напоминал теперь клочья грязной ваты. Огрызки тополей жадно макали корявые свои лапы в густую бездонную синь; открывшаяся мартовская земля, ожившая после зимы, дышала робкой зеленью; воздух был прозрачен и свеж, пах ржавчиной, ветром и солнцем.

В окна средней орловской школы безостановочно лился поток даже не света, а, казалось, самой жизни, необъятной, непостижимой, зовущей за пределы, туда, где ещё никто не бывал. И манила она брызгами тепла, всплесками марта и внезапной свободой всех пробуждающихся ото сна сил природы, восставших против засилья холодов и тоски…

Тощий пятиклассник-очкарик мрачно глядел в окно на орущую малышню, беззаботно носящуюся по детской площадке: дети привычно играли в «Афганистан», радостно паля друг в дружку из палок и то и дело споря: «Ты убит, душман!», «Нет, ты убит!», «Я первый стрелял!», «Нет, я первый!». Ах, как бы он хотел к ним, в игру, в бой! Но шёл урок, и учительница ждала, пока класс напишет сочинение на тему «Что значит быть счастливым?». И даже если бы ему удалось оказаться во дворе среди этого марта, гордость всё равно не позволила бы ему присоединиться к «мелким», ведь он был так трагически стар — недавно ему стукнуло целых одиннадцать лет! Дожив до столь почтенного возраста, как-то несолидно водиться с детсадовцами — товарищи засмеют. Паренёк поправил очки, погрыз колпачок ручки, задумался. В голову, как назло, лезла всякая чепуха. Тетрадный лист был бел как снег и словно бросал школяру вызов, смеясь ему в лицо: ну-ка, скажи, что для тебя счастье, мальчик? Ожидание праздника или сам праздник? Предчувствие перемен или сами перемены, где ты, бесстрашный воитель будущего, несёшься с саблей наголо, отчаянно продираясь сквозь огонь и дебри ночи в розовые дали, где нет ни зла, ни беды, ни ада, ни рая и куда ты обязательно придёшь сам и приведёшь своих уставших и израненных друзей? Или же счастье в честном труде, в дружных походах на лесные озёра, в чтении старых книг под треск дров в очаге, под мерный стук напольных часов и вечное мурлыкание кота? Что есть счастье, мальчик? Засыпать под монотонный стук дождя по крыше; слышать, как мама зовёт тебя обедать; молча держать за руку ту, которая любит тебя больше жизни; видеть, как взрослеют твои дети, которых ты брал до поры под крыло, защищал от ветров и напастей, передавая им свою мудрость, свою силу, свой опыт, а теперь, устало глядя им вслед, отпускаешь в рассвет — и они летят к солнцу, чтобы тот же путь прошли твои внуки? В чём же счастье? В славе ли, в признании ли? Может, в обладании чем-то, чего нет у других? В знаниях ли, в неведении ли, в злате ли, в здравии ли, в вечной ли жизни? Или же счастье в пустяках повседневности: в чьей-то улыбке в толпе, в анекдоте, рассказанном старым приятелем? В чём счастье, мальчик? О, муки творчества!.. Ученик наморщил лоб, ещё раз с тоской глянул в окно, вздохнул и написал всего одну фразу: «Быть счастливым — значит быть свободным»…

Глава I. Китайский синдром

Заведующий лабораторией генной инженерии Ленинского НИИ цитологии и генетики, доктор биологических наук, профессор, прекрасный педагог, замечательный семьянин, тонкий ценитель поэзии, воцерковлённый с 2004-го, член партии «Великая Россия» с 2005-го, Валерий Степанович Кукушкин — сорокапятилетний мужчина интеллигентной наружности с прорезающейся плешкой и бородкой клинышком — возвращался с научной конференции в Пекине крайне озадаченным. Что-то в учёном надломилось. К усталости после долгой дороги примешивалось горькое чувство досады: почему мы так не можем? Дело в том, что в Поднебесной запрещена ловля летучей рыбы. Но китайцы не унывают и в рамках большого эксперимента уже более двух лет успешно выращивают новый вид оной в лабораториях. От сородичей мутанты хордовых отличаются более мощными грудными плавниками, позволяющими им не просто планировать над поверхностью воды, но подолгу летать, поднимаясь на высоту до километра и нехотя возвращаясь в естественную среду обитания! Кукушкин, шалея, не раз наблюдал этот сюрреалистический полёт. А ещё коллеги-китайцы вовсю выращивали крылатых жаб… Словом, успехи тамошних генетиков потрясали сознание и заставляли о многом задуматься. «Ишь ты, летучие жабы», — угрюмо бормотал себе под нос Кукушкин, устало поднимаясь по обшарпанной лестнице своей хрущёвки. Профессор продрог и мечтал поскорее оказаться дома. На финском треухе учёного задумчиво таял снег…

А по подъезду разливался нежный запах выпечки. «Мои», — обрадовался Кукушкин. Не успел Валерий Степанович войти в прихожую, как к нему навстречу выбежал из комнаты сын Толик — бойкий тринадцатилетний школяр-гуманитарий. Вслед за ним, нехотя перемещая себя в пространстве, вышел на шум персидский кот Федька, но, увидев в коридоре до ужаса надоевшую морду приживалы-профессора, с выражением глубочайшего отвращения на лице снова чинно скрылся в комнате.

— Привет, пап! — воскликнул Толик.

— Привет отличникам!

— Ну, как там Китай? — деловито поинтересовался сын. — Корону добили?

— Затихает понемногу…

— А Пекин?

— Растёт, Анатолий, не по дням, а по часам растёт, — говорил отец, расстёгивая своё кашемировое пальто, купленное им пять лет назад на симпозиуме в Дели.

— Там недавно гостиницу новую отстроили аж в двести этажей, представляешь? Тысячи номеров, вертолётные площадки, хай-тек, все дела. Внутри дендрарий, как в Сочи, бассейны и планетарий, а с крыши, говорят, весь Дальний Восток как на ладони! Во как.

— Здорово! — выдохнул Толик. — А как наша наука?

— А что наука? — помрачнел Валерий Степанович. — Всё идёт своим чередом. Скоро вон на Марс полетим!.. Ты мне лучше скажи, как там у тебя с математикой? Небось, двоек нахватал в моё отсутствие?

— Не успел ещё, — показалась из кухни мать Толика — дебелая миловидная женщина тридцати пяти лет, излучающая покой и уют, типичная мужнина жена с лёгким налётом мещанства и едва уловимой тоской на дне добрых карих глаз.

— Здравствуй, Люба, — Валерий Степанович нежно поцеловал жену. — Как вы тут без меня?

— Скучаем, — улыбнулась она. — Устал?

— Ужасно.

— А я кулебяку испекла. Иди руки мыть.

— Айн момент! — воскликнул муж, доставая из чемодана какой-то цветастый пакет. — Это тебе.

— Что это? — жена с нетерпением извлекла презент, оказавшийся модным светло-бирюзовым платьем.

— Ах, какая прелесть! — защебетала Люба и, как школьница, закружилась в восторге перед зеркалом, приложив подарок к груди. — Спасибо, Валерочка! Надо обязательно куда-нибудь в нём выйти. Давай сходим в ресторан. Я сто лет не была в ресторане.

— Сходим, обещаю, — крикнул из ванной Валерий Степанович.

Тут к отцу подскочил Толик.

— А я на олимпиаде по литературе нашу команду в лидеры вывел! А вопросы в финале были аж по творчеству Рабле.

— Ох, хитрец! — не без восхищения воскликнул отец. — Небось, тоже подарочка ждёшь?

— Ну, при чём здесь это… — потупил взор сын.

— Ладно, не тушуйся. Молодчина! Рабле — это серьёзно. И как тебе эпоха Ренессанса?

— Сильно…

Валерий Степанович добродушно рассмеялся.

— Держи, чемпион, заслужил, — и достал из чемодана огромный армейский бинокль с цейсовскими стёклами китайского производства. Сын засиял от счастья.

— Ребята, за стол, — донеслось с кухни. — Толик, мой руки.

Валерий Степанович пригладил редкий пух волос перед зеркалом и вошёл в кухню.

— Неужели ничего не замечаешь? — с хитринкой глянув на мужа, спросила Люба. Валерий Степанович рассеянно завертел головой.

— А что такое?

— Ну ты даёшь! Я же занавесочки новые на распродаже купила! — и Люба отошла от окна, чтобы получше продемонстрировать мужу новый элемент комфорта. Занавески и впрямь были милые — светло-бежевые, в мелкий рубчик.

— Ну как?

— Париж рыдает! — заключил муж.

— Я тоже так считаю, — заискрилась довольная Люба.

Сели за стол. Валерия Степановича, намёрзшегося в аэропорту, всё ещё знобило. Жена это заметила, достала из буфета интеллигентно позабытую поллитровку и рюмочку.

— Выпей — согреешься.

Кукушкин нахмурился. Водки он старался избегать, поскольку пятнадцать лет назад, сразу после смерти матери, крепко запил с горя и оказался в больнице. Еле выжил. Всякий раз, когда потом случались какие-то банкеты или праздники и друзья предлагали «пропустить по маленькой», Валерий Степанович, бледнея, с ужасом вспоминал те дни и, боясь сорваться, вежливо отказывался, ссылаясь на язву, которой у него, конечно, не было. Любе обо всём этом он не рассказывал.

— Расширение сосудов посредством приёма алкоголя, — строгим тоном ментора начал Кукушкин, — это, Люба, всего лишь видимость терморегуляции.

— Да что ты! — искренне удивилась жена.

— Да. Всё, на самом деле, лишь игра воображения и чистой воды самовнушение, что вот ты сейчас выпьешь, и тебе станет теплее, — и как бы для вящей убедительности, снимающей любые вопросы, добавил: — Наука.

Но Люба была непрошибаема, аргументы мужа-профессора на неё не действовали.

— Тогда и ты создай видимость — выпей ради моего успокоения, — улыбнулась она.

— Да не хочу я!

— А вдруг простудишься?

— Я здоров как бык, — заупрямился муж и вдруг, как нельзя кстати, смачно чихнул.

— Ага! — звонко рассмеялась Люба. — Так тебе! Всегда слушай жену.

Валерий Степанович мрачно опрокинул стопку, скривился, зажевал корочкой и принялся за горячий рассольник. Люба тоже выпила полрюмочки, и щёчки её заалели. Кукушкин подтаял и решил повторить. Вторая пошла легче. Валерий Степанович заметно повеселел и, почуяв разливающееся по организму тепло, удивительным образом сопряжённое с неукротимым желанием что-то рассказывать, пустился в долгие пространные монологи о современной генетике, о поистине петровских планах Ленинского НИИ, а также о перспективах отечественной биологии и грядущих открытиях. Когда Люба, почуяв неладное, собиралась украдкой отодвинуть бутылку, Валерий Степанович, вовремя предугадав сей манёвр, ловким движением альбатроса подхватил полулитровку и плеснул себе, продолжая при этом, как ни в чём не бывало, размышлять о развитии науки… Выпив третью, профессор окончательно пришёл в норму, раскраснелся и, дав волю ускоряющемуся мыслительному процессу, пустился во все тяжкие. Он и не заметил, как перешёл к политике, отважно поднял на смех Европу, переполненную беженцами, метнул камень в огород Госдепа США, объявившего новые санкции против России, и пожурил Китай за чрезмерную нахрапистость в освоении территорий Дальнего Востока. Люба с сыном притихли, слушая фантазии отца. А Кукушкин уже пророчил российским учёным победу над раком, вакцину от СПИДа, а также внедрение новых способов омоложения организма на основе древней техники тибетских монахов, которая позволит доживать до двухсот лет. Кукушкин был в ударе. Для полной эйфории не хватало ещё пары рюмок, и Кукушкин, улучив момент, пропустил очередную стопку, после чего Люба всё-таки вернула бутылку в исходное положение, демонстративно убрав её в буфет. Но профессора уже было не остановить — мысль его рвалась к звёздам, потому что здесь, средь этой серятины и уныния, ей было тесно. И вот в самый напряжённый момент, когда Валерий Степанович, жуя кулебяку, сооружал очередную глубокомысленную сентенцию, приближаясь, быть может, к высшей и никем дотоле не тронутой истине, с потолка в кружку остывшего чая беспардонно шлёпается кусочек штукатурки величиной с пятак. Кукушкин затихает и, словно сбитый лётчик, стремительно пронзая сияющие небеса прогресса, камнем обрушивается на грязную твердь — в мир упадка и хрущёвок. Полёт мысли жестоко прерван. Повисает пауза. Профессор поднимает мутнеющий взор к потолку, опутанному сетью мелких гадюк-трещин, и мрачно констатирует:

— Трещины…

— Тоже заметил? Молодец какой! — поддаёт сарказма Люба. — Да им уж год…

— Правда?

— Кривда! Сто раз тебе говорила: разваливается наш теремок.

Валерий Степанович мрачнеет.

— Ну а я-то что могу? Уже и ходили, и писали…

— Вот именно, — перебивает Люба. — А толку чуть! А ещё в Толиной комнате стена сыреет, помнишь?

— В Толиной? Где?

— Господи! Какой ты у меня рассеянный! За кроватью. Забыл, что ли?

— Ах да, припоминаю…

— Валерочка, — смягчает тон жена, — надо что-то делать. Нельзя так жить.

— Опять ты за своё, — вздыхает Кукушкин, вылавливая ложечкой штукатурку. — Ладно, завтра в ЖЭК позвоню…

— Да куда только не звонили! — отмахивается Люба. — Ты же знаешь, всем плевать. Тут надо голову приложить, а это как раз по твоей части.

Кукушкин отхлебнул чая и задумчиво произнёс:

— Ну, кредита мне никто не даст, а про ипотеку я и слышать не хочу.

Люба рассмеялась.

— Да при чём тут ипотека, глупенький? Ты же член партии, доктор наук, профессор, так?

— Допустим.

— Ну так подключи связи, поговори с директором вашим, напиши мэру, я не знаю, в Москву, наконец. Что они там думают? Они когда собирались открыть Академгородок? Два года назад? А чего ж мы до сих пор в этой халупе торчим?

Валерий Степанович вздохнул.

— Какая Москва, Люба? Я же говорю: мы под санкциями снова, а ты — «Москва, Москва»… У нас вон пол-института за бугор съехало, остальные диссертации для слуг народа строчат по сходной цене. В бюджете дыра. На весь НИИ три с половиной старых электронных микроскопа. Седых, конечно, ругался, бегал по начальникам, но ему там ясно дали понять, что, мол, денег нет, но вы держитесь… Короче, «временные финансовые затруднения», мать их…

— Не ругайся при ребёнке!

— Извини. В общем, труба. Сказали: хотите грант — давайте идеи. Нет идей — нет денег. Вот так.

— Так неужели у тебя ни одной идеи нет?

— Все прогрессивные идеи нынче рождаются в Китае, — мрачно констатировал Валерий Степанович.

— Не иронизируй, я серьёзно…

— Я тоже, — допивая остывший чай, вздохнул Кукушкин.

— Но ведь ты же такая умничка, — замурлыкала Люба. — Придумай что-нибудь этакое.

— Легко сказать — придумай. А что?

— Не знаю. Проект века, — простодушно предложила Люба и с надеждой заглянула мужу в глаза. Валерий Степанович немного потеплел и, улыбнувшись, обнял жену.

— Я постараюсь.

Семейная трапеза закончилась, и Кукушкины перебрались в комнату. Начиналась программа «Время», которую они никогда не пропускали — она была для них своеобразным окном в мир. Кот Федька, что возлегал в кресле, проснувшись, проводил своих слуг высокомерным взором и, зевнув, снова изволил почивать.

А в телевизоре уже плыла до слёз знакомая заставка и бравурная музыка извещала население о том, что пришла пора готовиться к холодному душу бодрящих новостей о невиданных темпах роста российского ВВП, об увеличении продолжительности жизни, о наших победах на всех фронтах и, конечно, о глубочайшем кризисе, парализовавшем Европу и США. А у нас, как всегда, всё прекрасно! К лету в Москве ожидается новый приток туристов, поскольку затеваются всяческие патриотические квесты, соревнования и кинофестивали. Устроители мероприятий обещают умопомрачительное шоу с «народными артистами и лошадями». Неустанно молодеющая диктор Властелина Авдеева, точно робот, ультразвуком чеканит текст с телесуфлёра: вот, на радость благотворительным фондам и общественникам, под Тулой открывают очередной детский дом, и местный депутат, розовощёкий от застенчивости малый, роняя скупую влагу на лакированные туфли Луи Виттон, позирует с тощим, как воробушек, пацанёнком в обнимку на фоне гостеприимно распахнутых дверей приюта, обещая, что впредь детских приютов под Тулой будет становиться всё больше и больше; вот видному литератору, заслуженному деятелю культуры и бывшему советскому диссиденту Конформистову А. А. вручена государственная премия; вот липецкая вагоновожатая Зинаида Каталкина установила рекорд при сдаче нормативов ГТО по стрельбе из пневматической винтовки; вот в Ростове за ночь выпала месячная норма осадков, напрочь завалив все дороги, входы и выходы, что на фоне Хельсинки неплохо, поскольку там выпало в три раза больше!.. «И это всё, в чём нас пока превзошёл наш северный сосед», — злорадно заметила Авдеева. Но главной новостью, которой начали и закончили выпуск, стало известие о подготовке к празднованию юбилея президента России Кнутина. Оказывается, прославленный кинорежиссёр Мигалков собирается снимать биографический кинороман о непростом жизненном пути лидера государства — от школьной скамьи до наших дней, в связи с чем сам засел за сценарий и уже предпринял выезд на натуру. На роль гаранта претендуют многие известные российские киноактёры, в том числе Иоанн Охломонов и Феофан Бочкарюк…

Далее следовал рассказ о работницах Ивановской ткацкой фабрики. Начальница смены, ударница ГТО и чесальщица второго разряда Мария Моталкина пообещала вместе со своей бригадой изготовить портрет президента площадью семьдесят квадратных метров — по числу исполняющихся юбиляру лет. Ткачихи Иванова горячо поддержали оригинальное предложение Моталкиной, а директор пошёл труженицам навстречу и даже поклялся на партбилете, что, если всё получится, выплатит им зарплаты за июнь!..

Подмосковные фермерские хозяйства тоже включились в соревнование, пообещав к октябрю следующего года «залить Москву молоком»…

Мэр городка Северодрищенска Артемий Засерин дал интервью местному телеканалу, «грозя» устроить мощный митинг-концерт. Как бывший животновод, Засерин пообещал вывести на это мероприятие аж миллион «голов», упустив из виду тот факт, что в самом городе проживает на триста тысяч меньше, и, когда журналист тактично напомнил ему об этом, мэр набычился, пожевал губу и сказал: «Всё равно выведем!»

Лидер прокремлёвского движения «Молот» Клавдия Рябоконь пошла дальше: она сообщила, что собирается «телами единомышленников выложить строчку из песни „С чего начинается Родина?“ и снять сие действо с квадрокоптера». Журналист был крайне озадачен:

— Надеюсь, вы имели в виду… живых единомышленников? — с некоторой неуверенностью полюбопытствовал он. Рябоконь в ответ как-то натужно рассмеялась, что, однако, так и не внесло ясности.

Дальше шли новости спорта в виде чемпионата по кёрлингу как единственного ристалища, где наши атлеты «продолжают триумфальное шествие к золотым медалям». Потом — прогноз погоды в виде дождеснега и прочей тоски и под занавес пара умильных кадров из питерского зоопарка, где самка белого медведя родила маленькое белое очарование с кожаной кнопочкой вместо носа. «Как будут развиваться события, вновь покажет время», — выдаёт свою коронную «прощалку» Авдеева, и фарфор её лица едва заметно подёргивается вялой тенью улыбки.

А на десерт — американский боевик, под беспрерывную канонаду и вопли которого уставший с дороги и разомлевший от алкоголя профессор тихо задремал, пригревшись в уютном кресле. Под конец эпической «битвы добра со злом» Кукушкин уже сочно храпел. Люба осторожно разбудила мужа и отправила его спать. Валерий Степанович молча, как ребёнок, повиновался…

И приснился профессору на редкость странный сон: будто он не он, а стрелец царский, лучший охотник в царстве-государстве. И кафтан-то на нём справный, и сапожки-то яловые, и шапка-то алая, залихватски заломленная, а за плечом — колчан да лук. Оглядел себя стрелец с ног до головы — так и охнул от избытка чувств. А тут как раз гонец от царя-батюшки во дворец зовёт — служба есть служба. Вскочил Кукушкин на коня, будто всю жизнь только верхом на работу и ездил, да припустил аллюром — аж шапку сдуло. «Интересно, — думает Кукушкин, — на кой это я царю понадобился?» Обуяло стрельца любопытство. А вот страха не было ни на грош, поскольку любил люд царя до невозможности. Ну и Кукушкин, конечно, в ту же дуду. Вообще, любит народ наш правителей своих аж до крайности. Даже прозвища им даёт ласковые. Вот и этот царь имя получил доброе и ёмкое: аки Стрибог, тучи над твердынею разгоняющий, страх мокропорточный на супостатов насылающий, ужас в нехристей иноземных — от варягов рогатых до эллинов пёсьеголовых — вселяющий, оком справедливым дали пронзающий, Властелин десяти морей, Сюзерен ста земель, Почётный Святой, Народный герой, Судия всех судей, Прорицатель мудей, Защитник рабов, вельмож и собак, Мочитель, Строитель, Целователь в пах, Великий князь и по стати и по генам — Владилен Ясно Солнышко Свет Владиленов… А как иначе! Царь — он ведь как отец родной. Помнит об этом Кукушкин, а всё ж волнуется немного: вблизи-то он царя ещё не видал, тет-а-тетов с ним не вёл, за чаркой чая об судьбах родины не беседовал. Сдюжит ли? Понравится ль? Вот шагает стрелец к палатам царским, колени дрожат, а бояре, язви их в душу, как на грех, по углам трясутся, только зенки горят. Шепчут: не ходи, мол, погубит, с утра-де не в настроении. И взгрустнулось тут Кукушкину не на шутку: а вдруг и впрямь не в духе царь? Вдруг приболел, соколик наш ясный — вот и гонит челядь свою затюканную? Стоит стрелец перед палатами царскими, потеет, стесняется. А царь будто догадался, что Кукушкин за дверями тоскует, и кричит с той стороны:

— А ну, кто там мнётся? Заходь, не робей!

Вошёл Кукушкин к царю да так и застыл на пороге, государя узревши — растерялся, значит. Стоит Кукушкин пень пнём, воздух глотает да глазами вращает. Словом, дурак дураком. «А царь-то совсем не таков, каким его на портретах малюют! — думает. — Там-то — красавец, сажень в плечах, а на деле — старик со мхом в ушах! Вот те раз!»

— А-а, стрелец! — обрадовался царь. — Ты-то мне и нужен!

— Рад стараться, Вашество! — проорал вдруг Кукушкин и даже сам себя испугался.

— Ты, я слыхал, лучший стрелок в государстве?

— Так точно, Вашество!

Государь поморщился.

— Чаво орёшь, дурында! Слушай мой царский указ…

Кукушкин напрягся.

— Повелеваю… — величественно начал царь, расхаживая взад-вперёд, — …сыскать мне орла о двух головах.

Стрельца снова столбняк понюхал — стоит моргает, ни шиша не понимает.

— О скольки головах?

— О двух.

Кукушкин напряг мысль. Царь нахмурился:

— Чаво умолк?

— Соображаю, Вашество…

— А чаво тут соображать? Считать умеешь?

Стрелец поскрёб плешь.

— Один, два…

— Стоп! Вот как до двух досчитаешь — хватай и беги. Ущучил?

— Ага. Токма где ж я его, Ваше Величество, сыщу, двуглавого-то?

— А енто мне не ведомо! — отрезал царь. — Приказы не обсуждаются.

— А можно вопрос?

— Валяй, стрелец.

— А на кой вам с двумя башками-то? Ему, поди, и жратвы вдвое больше надобно…

Государь отмахнулся.

— За жратву не беспокойси — накормим!

Тут царь хитро прищурился.

— Али в завхозы метишь?

— Да куды мне! Я так, интересуюсь…

— А-а, ну-ну… Интерес — дело хорошее. Так уж и быть — скажу тебе, парень ты, я вижу, хороший. Понимаешь, стрелец, новизны хочется…

— Дык, может, вам перестановочку — гарнитуру там переставить, шифоньер какой вторнуть? Али в острог кого посадить? — робко предложил Кукушкин.

Царь горестно вздохнул.

— Кого мог — давно уже… того… Я ж говорю, новизны хочется. Тоска заела, стрелец… Иноземцев вроде испужали, ворогов Воронежем застращали, население с горькой на «боярышник» пересадили, жисть наладили… А на душе мерзко. Не хватает чего-то. Финального, так сказать, аккорду… Как считаешь, Кукушкин?

— Дык далеко вам ещё до финала-то, Ваше Величество, — заискивающе ощерился стрелец.

— До финала, может, и далеко, а сердце стонет, душа праздника требует. Размаха хочется, понимаешь? Вот тебе чего хочется, Кукушкин?

— Мне-то?

— Тебе-то!

— Ну, не знаю… Чтоб, эт самое, крыша в нашей хрущобе не текла… А то шибко текёт, зараза…

— Понятно, — отмахнулся царь. — Никакой фантазии в табе, одна муть.

— Дак откель ей взяться-то, фантазии энтой? — грустно согласился Кукушкин. — Одне хлопоты…

— И то правда. А я вот всё про двуглавого орла мечтаю… Вот, быват, выйдешь с утреца на балкон гантельку повыжимати, глянешь на башни резныя — сразу мысля: вот бы и нам где живого орла надыбать? И чтоб, значить, непременно о двух башках… Тут те и символ, и редкость краснокнижная. Ведь чего мне токма не везли басурмане всякие да нехристи заморские — и верблюдов африканских, и тигров индостанских, и медведей гималайских, и стерхов всяких… А орла двуглавого нема!.. Как так? Непорядок!

— Согласен, Ваше Величество.

— А раз согласен, — тотчас подхватил государь, — иди-тка да сыщи мне энту чудо-птицу — я слыхал, есть она.

Стрелец приуныл.

— Ваше Величество, где ж я её тапереча найду? — стрелец тоскливо кивнул на сгущающуюся за окном тьму. — Ночь-полночь на дворе…

— Цыц! Поразмышляй мне тут! Сказано — ноги в руки и вперёд!

— Так она, поди, на юг нонче подалась… Мне туды визу делать надобно…

— Вот те, а не виза! — царь показал фигу. — Перетопчешься! Я тут давеча одному ужо сделал, чтоб он кое-чаво оттеда мне притаранил…

— И чаво?

— А того! Тута наобещал с три короба, а как за кордон перебрался — фить, токма его и видали!.. Так что без виз обойдёшься! Здесь ищи…

Кукушкин только вздохнул.

— И не вздыхай мне тут! Ишь, моду взяли — вздыхать чуть что!.. Лучше об деле думай. Учти: не найдёшь, — царь нахмурил брови, — голова с плеч, уж не взыщи, стрелец. А найдёшь птаху эту диковинную — так и быть, завхозом тебя при дворе сделаю. Хочешь?

«Ещё б я не хотел!» — подумал стрелец и проорал так, что государь аж подпрыгнул:

— Рад служить!

— Ну, тады в путь, — сказал царь и по-отечески обнял Кукушкина.

Вышел стрелец из дворца, маковку чешет, думу думает. «Завхозом оно, конечно, хорошо, но ведь могут и башку отнять!.. А мне без её неинтересно совсем…» Делать нечего, надо в дорогу собираться. Сделал шаг Кукушкин — глядь — а кафтана-то его как не было! А заместо униформы стрелецкой — рубище какое-то да лапти драные. Да и сам стрелец не стрелец, а старик рябой с бородой седой. И в руках у него невод. И стоит Кукушкин на берегу синего моря, а оно колышется, волну вздымает да бурей пужает. «Ага», — понял стрелец, размахнулся и метнул невод в пучину морскую. Зацепил невод что-то тяжёлое. Обрадовался Кукушкин, стал вытягивать улов, а там — батюшки святы! — Сталин-рыба: сверху — френч да усища, снизу — аки ершище! Злится Сталин-рыба, глазами вращает, врагов проклянает. Пуговицы огнём жарят, с губ пена летит — расстрелять грозит! Вскрикнул Кукушкин в ужасе, а Сталин-рыба возьми да в лапоть ему зубищами впейся. Завопил стрелец, на одной ножке, всё равно как увечный, запрыгал и стряхнул свой улов в море. Канула Сталин-рыба вместе с обувкой кукушкинской в пучине. Перекрестился стрелец, отдышался маленько и снова за невод. Размахнулся пуще прежнего и метнул его ещё дальше. Опять чтой-то поймал и ну тянуть на берег. Тяжёл был улов! Взмок Кукушкин, пока вытащил. Смотрит — а это кусок суши какой-то и табличка впендюрена: «Крым». А по суше той рвань какая-то вусмерть пьяная носится да Кобзона орёт. А окрест — мрак и жуть смертная. Поморщился Кукушкин да и выбросил Крым куда подальше: пущай сам выплывает… Размахнулся стрелец в третий раз да так, что сам чуть в море не плюхнулся. Зацепил невод чтой-то такое, что Кукушкину одному нипочём из глубин морских не вытянуть. Уж он и кряхтел, и потел, а всё не у дел. Сплюнул Кукушкин с досады. Видит краем глаза: по берегу младший их научный сотрудник Петя Чайкин с барышней променад совершает, дефилирует, значит. А барышня-то — лаборантка ихняя, Света Синичкина, красавица, каких поискать. И он ей, значит, по-французски мурлыкает: мол, люли-люли, се тре жули, и всё в таком колинкоре. Барышня, ясно, смущается, краской наполняется. Оба в белом, как на параде. Не идут, а плывут, аки лебеди. Приближаются.

— Эй, Петруша, — кричит коллеге Кукушкин, — помоги-тка старику!

— Avec grand plaisir, mon general! — радостно восклицает юноша и кивает Свете: беги, мол. И Синичкина, вся такая тонкая и воздушная, ахая, подбирает платье и бежит к воде, хватается за Кукушкина.

Светка, стало быть, за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.

— Mon cher, — стонет Света, — aidez-moi!

Пришлось и Пете поучаствовать. Подбежал он к пассии своей и хвать её за бёдра. Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.

Глядь: какой-то пьяный в ватнике собачонку выгуливает.

— Эй, товарищ, подсоби! — кричат ему с берега.

— Отчего ж не подсобить хорошим людям? — икая винным амбре, отзывается человек, подходит качаясь к компании да как дёрнет Петьку за лапсердак — аж нитки затрещали.

— S’il vous plaît, facile! — взвизгивает Петя.

— Я не Фазиль, а Федя, — добродушно улыбается мужик.

— Да хоть Астер Фред! — огрызается спереди дед. — А ну не зевай! Тяни давай!

В общем, тянут: Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Что делать?

— Баксик! Фить-фить, — подзывает Федька собачонку. Та, радостно виляя хвостиком, несётся к хозяину.

— Помоги, дружок! — кряхтит хозяин.

Пёс, гавкнув для порядка, хватает зубами край Федькиного ватника и давай тянуть всю эту ораву. Баксик, значит, за Федьку, Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Поднатужились да и вытянули улов кукушкинский. Смотрит стрелец — что за диво! — в неводе-то всего-навсего яйцо! Но яйцо не простое, а золотое. И здоровенное к тому ж. Взял Кукушкин то яйцо и давай его разглядывать. Уж и понюхал его и потряс. О рубище своё потёр, к уху поднёс. А яйцо возьми и тресни, и вылезает из него — вот так чудо! — двуглавый орёл! Обрадовался Кукушкин, схватил свой улов и собрался уже во дворец бежать, а орёл ему человечьим голосом молвит:

— Постой, старче! Послушай, что скажу…

Опешил стрелец, рот раскрыл да так и застыл.

— Видишь, все тебя бросили…

Огляделся Кукушкин: и впрямь ни души — печаль да шиши.

— Только мы с тобой и остались, — говорит орёл.

Кукушкин усмехнулся.

— Нужен ты мне больно!.. Вот сдам тебя царю-батюшке, стану завхозом при дворе, на дочке его женюся. А с тебя какой прок? Клюв да пушок!

— Умоляю! — причитает двуглавый. — Только не к царю! Он из меня суп сварит!

— Кто? Царь? Ври больше! Он отличный парень. Идём познакомлю…

— Не губи, старче! — плачет орёл человечьими слезами. — Вот увидишь, я тебе ещё пригожусь…

— Да чем же ты мне пригодишься?

— Хочешь, любые твои три желания выполню?

«Вот так попёрло, — думает Кукушкин. — Царь завхозом назначает, птица желания исполняет! Чудеса!»

— Ладно, — согласился Кукушкин, — будь по-твоему.

— Тогда подумай хорошенько, — советует Чудо-птица.

— А чё тут думать? Значит так, во-первых, хочу национальную идею, короткую и понятную, мудрую, но без зауми…

— Чего хочешь? — удивился двуглавый.

— Идею национальную, чего непонятного.

— А на кой она тебе, идея-то?

— Как энто на кой? — оскорбился Кукушкин. — Чтоб жить со смыслом!

— А сейчас как живёшь?

— Через пень-колоду, как! Хорош ерепениться! Выполняй!

— Ты хорошо подумал?

— Лучше некуда. Давай уже!

Орёл взмахнул крыльями, и Кукушкина что-то стукнуло по темечку. Потёр стрелец башку, глянул на небо, потом себе под ноги и увидел на песке табличку с ёмкой надписью: «Не срать!»

— Это что? — скривил губы стрелец.

— Национальная идея, — рапортует Чудо-птица. — Получите и распишитесь.

— Да, но… какая-то она… не знаю… слишком уж ёмкая…

— А по-моему, в самый раз! — говорит двуглавый. — Не гадь людям, и всё в порядке будет…

— Это да, но…

— Так, у тебя ещё два желания.

— Ладно, марамой, едем дальше. Во-вторых, хочу ремонт в своей живопырке. Чтоб, значится, потолок на голову не лез, а то Любка уже всю плешь проела.

— Оно и видно, — усмехнулся двуглавый, глядя на лысину стрельца.

— Ты не очень-то! — пригрозил Кукушкин, сильнее сжимая в руках свою добычу. — Забыл, с кем общаешься?

— Ах да, господин Без-пяти-минут-завхоз…

— Щас я сам когой-то в суп пущу! — пригрозил Кукушкин.

— Всё-всё, — испугался орёл, — молчу! Ремонт окончен. Приедешь — оценишь.

— То-то жа!

— Загадывай, старче, третье и покончим с этим, — молит птица.

Кукушкин выдерживает паузу и, вперив мечтательный взор свой в морские дали, произносит:

— Хочу, — говорит, — чтоб государь наш Ясно Солнышко всегда был бодр, весел, здоров и юн и чтобы правил на радость грядущим поколениям до скончания веков! Сделаешь?

— Пожалте! — вздохнул двуглавый и кивнул обеими головами куда-то в сторону. Обернулся Кукушкин да так и обмер: стоит пред ним сияющий, аки зарница, громадный дворец белого мрамора, по великолепию своему превосходящий древнюю Парфенону заморскую, хотя и уступающий по размерам хижине государя в Геленджике. А у входа в тот дворец всё фонтаны шпенделяют да павлинчики гуляют.

— Эвона! — выдохнул Кукушкин.

— Ты на балкон гляди, — тихонько подсказывает двуглавый. — Сейчас самое интересное начнётся.

Поднимает стрелец взор и видит: выходит на балкон государь, моложавей обычного лет этак на двадцать. Подтянут и юн, и очи огнём пылают. Кожа свежая, как у барышни Петькиной, зубов во рте цельный вагон, а волос на голове — на полк хватит! Во как! Обрадовался Кукушкин и как завопит:

— Слава государю!

И незнамо откуда взявшиеся народы вдруг вторят стрельцу:

— Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

А царь мелко так, с достоинством кланяется, берёт в руки скрипочку и начинает, то и дело ошибаясь, играть «С чего начинается Родина?». Замирает чернь, рты разинув в опупении, и сыплются в эти рты мухи дохлые да сор всякий. Но никто этого не замечает. Всё чинно да важно; никто не пикнет, кирзой не скрипнет. Всяк молчит, кишкой не урчит. Вот закончил государь концерту давать и грянули аплодисменты, в овации переходящие. И всюду крики «Браво!» да «Бис!». Стрелец, конечно, тоже давай нахлопывать. Огляделся, а он уже вроде как в опере сидит, и кругом не чернь криворылая, перегаром икающая, а сплошь бары всякие в смокингах, и дух от них, как от роз диких. И сам Кукушкин не старик в рванье, а прямо-таки денди лондонский: фрак на нём с фалдами и галстук-бабочка. Сам себя стрелец не узнал. «Не обманул двуглавый. Молодец!» — радуется Кукушкин. Сел он в кресло и чувствует вдруг: что-то не так. Поворачивает голову влево — святые угодники! — товарищ Сталин собственной персоной, только уже без хвоста! Совсем близко, каждую оспинку видать… Сидит, как порядочный, аплодирует, на Кукушкина ноль эмоций. Только дым из трубки колечками. Вжался стрелец в кресло, удивляется: как это его в зал с куревом пустили? Поворачивает Кукушкин голову, а справа друг его двуглавый восседает. Тоже при параде, при «бабочке», манифик, как говорится. Но ростом он уже с Кукушкина! Ошалел стрелец, съежился и притих. Тут кончились аплодисменты, тишина наступила тревожная. Поворачивается Сталин к залу и говорит:

— Лично мнэ это испалнэние очэн-очэн панравилось.

— Полностью поддерживаю! — соглашается двуглавый.

— Совершенно согласны! — вторит партер.

— Ещё бы! — восклицает балкон.

— Аналогично! — доносится с галёрки.

Тут Сталин приподнимает чёрную как смоль бровь, смотрит на стрельца в упор и вопрошает:

— А что думаэт па этаму поваду таварищ Кукушкин?

— Да уж, хотелось бы знать, — поддакивает орёл.

— И нам бы хотелось, — присоединяется партер.

— А мы что, рыжие? — жалуется балкон.

— Вот именно! — слышно с галёрки.

Бедный Кукушкин уже и рот открыл, чтобы ответ держать, да снова с ним, как на грех, столбняк случился.

— Дык я ж… — выдаёт стрелец и умолкает, не в силах боле исторгнуть из организма ни звука. Душа в пятки сбежала, нутро к фраку припало. Как карась на песке, воздух ртом, бедолага, ловит, а звук, зараза, нейдёт. Дрожит Кукушкин, потеет, всей шкурой немеет.

— Ну, раз гражданин Кукушкин ничего нэ имэет сказать на сей счёт… — начал Сталин, и стрелец замотал головой: дескать, имею, имею, — …нада принимать мэры. Какие будут предлажения?

— Арестовать! — топает ногами царь-батюшка.

— На хер послать! — гогочет партер.

— Пинка ему дать! — орёт балкон.

— В углу расстрелять! — доносится с галёрки.

— Нэт, — твёрдо произносит Сталин. — Это нэ наши методы.

— А может, его съесть? — шутит царь-батюшка. — И с концами. А?

— А что, это идэя, — ощеривается Сталин. — Маладец, слюшай! — подмигивает он царю и поворачивается к орлу. — Сдэлаешь?

— А то!

— Приступайте, — молвит Сталин, выпуская пару дымных колец из трубки. — Нэт чэлавэка — нэт праблэмы.

Кукушкин хочет бежать, но ноги не слушаются. Он вязнет в кресле, замирая перед двуглавым чудищем, как кролик перед удавом. А клювы клацают всё ближе, и зал кровожадно скандирует:

— Гло-тай! Гло-тай! Гло-тай!

И вот, когда над белым как снег лицом стрельца нависают гигантские раззявленные пасти монстра, из недр Кукушкинских вырывается наконец душераздирающий, нечеловеческий вопль…

Валерий Степанович вскакивает среди ночи в горячем поту. Аккуратно, чтобы не разбудить жену, вылезает из-под одеяла и на ощупь, как слепой, крадётся на кухню. Включает свет. Вспыхнувшая лампа режет сонные глаза. Профессор чертыхается. Нащупывает графин. Как измученный зноем путник, жадными губами припадает он к сосуду с живительной водопроводной влагой, и тощий его кадык, затевая пляску, проталкивает мутную воду в ещё трепещущее нутро.

— Господи! Приснится же такое, — шумно выдыхает Валерий Степанович и вдруг о чём-то задумывается. — Минутку! А ведь это идея! — улыбается про себя Кукушкин. Он надевает очки, подходит к календарю:

— Если начать до Нового года, то к лету, думаю, закончим, — рассуждает вслух Кукушкин. — Впрочем, даст ли добро Москва?..

И, раздумывая на эту тему, профессор, повеселев, отправляется спать. Больше в ту ночь кошмары его не мучили… А на календаре было 12 декабря 2021 года…

Глава II. Проект века

Утро было морозным и звенело, как хрусталь в отделе посуды. Снег, будто играя, сочно хрустел под каблуком, и было приятно воображать себя Нилом Армстронгом. Сонно буксуя в снежной каше, тащился куда-то замызганный транспорт; прохожие, навсегда разучившиеся быть детьми, угрюмо пускали пар и мрачно, как черепахи в панцирь, прятались в воротники; воздух был чист и упруг, и солнечный луч, отважно пронзивший парсеки ледяной безмятежности, пролился в мир людей, чтобы, упав на чью-то открытую тетрадь со стихами, восполнить в них нехватку таланта избытком тепла и неземного света.

День и впрямь был чудесный. Всё словно дышало предвестьем больших перемен.

Солнце, радостно брызнувшее в окна актового зала НИИ, будто несло благую весть, жадно заполняя собой пространство. Подчинённое его неукротимой силе, всё утопало в нём. Мириады пылинок, празднуя триумф света, взвились в хаотическом танце. А светило продолжало балагурить, золотя и буйные кудри лаборантов, и хмурые лысины профессоров. Добралось оно и до оратора на трибуне — профессора Кукушкина. Проказничая, луч света упал ему на нос, стал щекотать, потом поселился в очках, мешая читать. Но учёный, целиком захваченный идеями, кажется, ничего этого не замечал. Он лишь снял нагретые светилом очки, потёр утомлённую переносицу и подытожил:

— …И в заключение, господа, хотел бы напомнить, что наступающий 2022 год ознаменован не только новыми интересными разработками наших генетиков, но и тем, что в октябре месяце вся страна в едином порыве отмечает юбилей нашего президента — Владилена Владиленовича Кнутина…

В этот момент солнце, будто почувствовав себя лишним там, где речь идёт об истинном светиле, давно указавшем россиянам путь в великое будущее, смутилось и померкло за тучей. А Кукушкин продолжал свой доклад:

— Как вы знаете, нынче всюду идёт широкомасштабная подготовка к празднованию этой славной даты. Одни грозятся перевыполнить план, другие снимают кино о президенте. Начинается что-то сродни социалистическому соревнованию. Вот и я предлагаю включиться в эту увлекательную гонку…

— Каким образом? — донеслось из зала.

— Об этом и речь, — сверкнув очами, профессор переходит к кульминации. — Господа! Имею честь представить на ваш профессиональный суд мой новый проект, который, конечно, поначалу покажется чересчур амбициозным и дерзким, но всё-таки…

— Не томите, профессор, — простонал кто-то сбоку.

— Хорошо. Итак, я и мои коллеги намереваемся, подвергнув мутации ген SHH, вырастить в лабораторных условиях… двуглавого орла. Для этого нам понадобится молодая самка, с которой будут проделаны все необходимые лабораторные манипуляции…

В зале воцаряется мёртвая тишина. Профессор снова надевает очки и, внимательно оглядев публику, продолжает:

— Сразу успокою относительно легальности данного эксперимента. Разумеется, ни о каких «краснокнижных» орлах в данном контексте речи не идёт: во-первых, их изъятие из фауны строго запрещено законом, а во-вторых, большинство пернатых хищников — перелётные. Так что орёл, как вы понимаете, будет весьма условным. Для нашего эксперимента вполне подойдёт кто-нибудь, ну, скажем, из ястребиных. Такую птаху приобрести в питомнике не составит особого труда…

— Вы это серьёзно, Валерий Степанович? — робко вспыхивает на горизонте огонёк рыжей бородки аспиранта Сойкина.

— Абсолютно, Борис! Принцип генетической модификации я уже продумал, осталось проработать с коллегами детали. А назвать сей эксперимент можно «Проект „О“». «О» значит орёл, как вы поняли. Полагаю, это будет интересно как с чисто прикладной — должна появиться возможность генетического улучшения биологического материала, — так и с коммерческой стороны (в Пекине, напомню, открылся аквапарк с летучими рыбами — посещаемость сумасшедшая; подтянулись спонсоры; институт перешёл на самоокупаемость). Разве нам не нужны деньги? И потом, столь эффектный, символический подарок наверняка запомнится и войдёт в скрижали современной генетики как один из самых смелых экспериментов, — подытожил Кукушкин.

— Чепуха, — негромко резюмировал кто-то поблизости.

— Я бы не спешил с выводами, — гордо отозвался профессор.

— Минутку, Валерий Степанович! — снова мелькнул рыжий огонёк на галёрке. — Подарок президенту — это, конечно, замечательно, но что вы там говорили по поводу генетического улучшения? Что именно вы хотите улучшить?

— Помните, 11 лет назад японские учёные вывели чирикающих мышей. Знаете, что было дальше? Они продолжили экспериментировать, чтобы понять, как могут эволюционировать голоса животных в осмысленную речь. Тогда тоже нашлось немало скептиков, считавших этот проект бессмысленной тратой госсредств, но в конечном счёте, как вы знаете, учёные постигли происхождение человеческой речи! — радостно заключил профессор.

— Да, это был известный эксперимент, — подтвердил младший научный сотрудник Петя Чайкин. — Инициатор проекта доктор Накамура, помнится, даже получил нобелевку в области медицины и физиологии. Вы слышали о Накамуре, Борис?

— Увы… — потупился Сойкин.

— Стыдно, коллега, — Чайкин демонстративно повернулся к Боре, чьё пламя как-то съёжилось и поблёкло. Аспирант залился краской, помолчал, жуя губы, и сказал негромким, виноватым голосом:

— Простите, профессор, но вы так и не ответили: как «Проект „О“» поможет усовершенствовать гены орла… то есть ястреба?

— Это выяснится в процессе, — тотчас парировал Кукушкин. — Главное: получить грант…

— И как же вы планируете его получить? — раздался густой баритон академика Смелянского — человека с аристократическим профилем и гордой осанкой, настоящего гуманиста, заслуженного деятеля наук, старейшего сотрудника РАЕН, учёного, с чьим мнением принято было считаться даже на самом верху.

— Обратимся в фонд.

— А разве их ещё не закрыли? — удивился Смелянский.

— Парочка ещё работает — Президентский и Дорофеевский. Естественно, обратимся в последний.

— То есть в Дорофеевский. Хм… А кто такой этот Дорофеев? Что-то знакомое…

— Православный миллиардер и меценат, — ответил Кукушкин.

— Ах, правосла-авный! — протянул академик и добавил чуть тише: — Небось, аккредитацию ему тоже в РПЦ продлевали?..

Друзья Смелянского захихикали. Валерий Степанович нахмурился.

— Не вижу ничего зазорного, профессор, в том, чтобы хорошо зарабатывать и при этом чтить православные каноны.

— А я слышал, — подал голос младший научный сотрудник Семенюк, сидящий позади всех, — что Дорофеев этот в своё время спонсировал проект «Новороссия», закончившийся для Украины большой кровью, а для России — серьёзными санкциями. Это так?

Кукушкин стёр испарину со лба.

— Умоляю, господа, давайте не касаться политики!

— А я вот читал, — снова подключился Боря Сойкин, цепляющийся за малейшую возможность нанести ответный удар профессору Кукушкину, — что у него в замах по работе с общественностью был до выборов… этот… как его?.. лохматый такой… Всехдосталов, во!

— Это ещё кто? — заинтересовались на галёрке.

— Да предводитель клуба байкеров, доверенное лицо президента…

— Вот-вот, — вставил Семенюк. — Он ещё в партию вступил и даже в Думу осенью прошёл…

— Господа! — потел и ёрзал Кукушкин. — Меня чистота финсредств не интересует. А со своей стороны хочу заверить, что, если потребуется, целиком и полностью отчитаюсь перед вами за каждую копейку.

— Это прекрасно, но не кажется ли вам, профессор, — снова чинно зазвучала мерная речь Смелянского, — что, коль скоро вы пошли на подобные жертвы и связались со столь одиозными персонажами, то, может, не стоит размениваться по мелочам?

— Что вы имеете в виду?

— Предложите что-нибудь более практическое…

— Например?

— Вот тут уже говорили о санкциях…

— Простите, Александр Рудольфович, — тактично вмешался Чайкин, — сейчас следует говорить: временные финансовые трудности…

Смелянский только отмахнулся.

— Да как ни назовите… Так вот. Если действительно хотите затеять полезный проект, помогите вологодским фермерам — у них скотина голодает, кормов нет по причине сан… извините… временных трудностей. И, если бы вам удалось сделать так, чтобы бурёнки подолгу обходились без силоса, не снижая при этом показателей по надоям в регионе, фермеры, думаю, вам памятник бы воздвигли.

Кукушкин высокомерно хмыкнул, хитро полюбопытствовав:

— Уж не хотите ли вы, профессор, сказать, что знаете, как этого добиться?

— Знаю, — неожиданно спокойно ответил Александр Рудольфович.

— И как же?

— А вы скрестите корову с верблюдом.

В зале поднялся хохот, раздались выкрики «Оригинально!», «Стоит попробовать» и всё в таком духе. Валерий Степанович выдавил неловкую кривую улыбку.

— Ценю ваш искромётный юмор, господин академик, но хочу напомнить, что Китай давно обогнал нас по количеству генно-модифицированных продуктов и животных, создающих почву для целого ряда побочных проектов и, как следствие, гипотетических открытий. Вас как учёного это не задевает?

— Меня как учёного, — начал академик, постепенно возвышая голос, — глубоко задевает факт профанации научной деятельности, которой вы собираетесь заниматься в стенах уважаемой организации на деньги какого-то проходимца с миллионами!

Тут поднялся невообразимый гул. Кукушкин поперхнулся воздухом и умолк. Уголки его губ обиженно устремились вниз, подобно слабой ветке ивы под грузом тяжёлого мокрого снега. Он стушевался, смахнул пот со лба на листки с докладом. Кто-то громко аплодировал Смелянскому, кто-то, напротив, заступаясь за оратора, кричал, что «академик пытается встать на пути научного прогресса». Градус дискуссии рос.

— Господа! Господа! — вмешался директор НИИ академик Сергей Павлович Седых — старый тучный добряк, что всё это время единолично заполнял собой президиум. Он давно симпатизировал Кукушкину как крупному учёному. Седых поднял в примирительном жесте руки. — Давайте не устраивать балаган. Я уверен, профессор ответит на все ваши вопросы и замечания, но по порядку, — и повернулся к Кукушкину. — Пожалуйста, Валерий Степанович.

— Спасибо, — сказал учёный, когда шум в зале понемногу утих. — Не могу согласиться с консервативными взглядами академика Смелянского, хотя и уважаю его точку зрения. Любая наука должна развиваться на практике, а не топтаться на месте в плену кондовых стереотипов и чьих-то необоснованных фобий, — при этих словах Кукушкин метнул пылающий взор в сторону Александра Рудольфовича, но тот лишь гордо отвернулся. — В любую эпоху двигателем прогресса были исключительно носители новых взглядов и революционных идей. «Безумству храбрых поём мы песню», — сказал Горький и, конечно, был прав. Кто почивает на лаврах всенародных любимцев, если открытие принесло пользу стране? Первооткрыватель. А кто ложится грудью на амбразуру общественного или властного мнения и гибнет первым, если эксперимент не удался? Снова первооткрыватель. Именно он всегда под ударом!.. А через десятки лет к его исследованиям вдруг возвращаются и находят их гениальными. Вспомните хотя бы прославленного русского биолога Николая Кольцова, стоявшего у истоков молекулярной генетики и, по сути, затравленного властями. А теперь мы знаем, что он был на правильном пути!.. Или, скажем, многократно оплёванный Фрэнсис Гальтон — двоюродный брат Чарльза Дарвина, родоначальник «евгеники» — науки, призванной улучшить человеческий генофонд…

— Стоп! — перебил Смелянский. — Давайте не путать божий дар с яичницей. «Евгеника» была инструментом нацистов в Рейхе. Напомнить, чем закончились их изыскания?

— Александр Рудольфович, дорогой, я прекрасно знаю школьный курс мировой истории, — язвительно заметил Кукушкин. — Я, конечно, говорю о позитивной «евгенике». В конце XX столетия, если вы не в курсе, с её помощью стали изучать наследственные заболевания, многие из которых сейчас успешно лечат.

— Да, но пока только в Германии и в Израиле, — напомнил академик. — А в нашей стране, в силу ряда объективных причин, вопрос об этом суррогате генетики до сих пор открыт и вызывает столь же ожесточённые споры, что и история с эвтаназией. Что же касается ваших экспериментов, профессор, то они, на мой взгляд, абсолютно антинаучны!

— Ну а как же опыты легендарного хирурга Владимира Демехова в 1954-м?

Смелянский задумался.

— Не тот ли это Демехов, что создал в лаборатории двуглавую собаку?

— Он самый, — подтвердил Кукушкин.

— Foedis! — поморщился Смелянский. — Я не приветствую опыты над животными, а Демехов провёл двадцать экспериментов над собаками, один чудовищней другого! А ведь можно было прибегнуть и к более человечным способам…

— Мне импонирует ваш гуманизм, профессор, — медленно пунцевея, произнёс Кукушкин, — но позволю себе напомнить, что именно эти опыты легли в основу современной трансплантологии, позволив в 1967 году Кристиану Барнарду успешно провести первую пересадку сердца.

— Фигурально выражаясь, вы собираетесь пересадить сердце?? Слабо верится! По-моему, вы преследуете совсем иные цели, — заметил Смелянский.

На щеках оратора буйно распускались маки.

— Я, Александр Рудольфович, уже говорил, что преследую несколько целей: во-первых, — и я не стесняюсь признаться в этом — это оригинальный подарок президенту; во-вторых, почва для новых исследований и, наконец, в-третьих, возможность создать неплохую рекламу институту и привлечь спонсоров, как это делают наши китайские коллеги.

— То есть вместо того, чтобы заниматься импортозамещением, помогать сельскому хозяйству и продуцировать полезные идеи, мы теперь будем за государственный счёт лепить в лабораториях мутантов?! Гениально! — всплеснул руками Смелянский.

Маки Кукушкина полыхали огнём.

— Вот и займитесь спасением родины! — дерзко посоветовал профессор. — Только не мешайте нам экспериментировать…

— Да делайте что хотите! — махнул рукой Смелянский. — Решать не мне. Но я бы всё-таки предостерёг вас, профессор, от подобных авантюр. Страна переживает не лучшие времена, и наша задача — помочь ей, накормить её. Коллеги-растениеводы из соседней лаборатории, например, вывели в этом году новую гомогенизированную пшеницу, а что у нас? А у нас в квартире газ! — нервно хохотнул Смелянский.

— Причём тут газ, Александр Рудольфович?

— Поймите, ваш проект не только не актуален, антинаучен и попросту вреден, но элементарно чужд основной линии партии и правительства. Если же ему всё-таки дадут зелёный свет, вы с ним ещё наплачетесь, вот увидите, а у НИИ начнутся проблемы, расхлёбывать которые придётся до китайской Пасхи…

Нервно ища в карманах носовой платок, старательно выглаженный женой накануне, Валерий Степанович вдруг замечает его на трибуне, удивляется, промокает им воспалённый свой лоб и гордо произносит:

— Я устал от вашего пессимизма, господин академик! Что за упадничество!

— Это называется логикой, профессор.

— Глупости! Вот получу грант, тогда и поговорим!

— Если это случится, я буду вынужден покинуть страну, — зычным своим голосом заявляет Смелянский. — Не желаю работать под одной крышей с новым Лысенко.

Кукушкин, опешив, разевает рот, ловя им пыль. А в зале снова поднимается шум, на сей раз более ожесточённый. Звучат аплодисменты в поддержку несгибаемого академика, крики «Браво!»; кто-то, наоборот, голосит: «Даёшь „Проект „О““!»; кто-то непонятно в чей адрес кричит: «Позор!» Унять разгорячившихся коллег спешит директор.

— Тише, господа, тише! Позвольте и профессору высказаться.

Гвалт понемногу утихает, и Валерий Степанович, откашлявшись, вытирает пот со лба и суёт скомканный платок в карман.

— Хорошо, — голос его надломлен, — если вам не нужны смелые эксперименты, — пусть их не будет; не хлебом единым, как говорится. Чёрт с ними! Но я повторяю: проект этот поможет нам найти меценатов и в частности достроить Академгородок. Или нам и на это наплевать?

В зале устанавливается задумчивая тишина.

— Вообще-то, профессор прав, — доносится с края голос доктора Соловьёва, — тяжко без нормального жилья. Что мы, каторжники?!

— А Москва отчётов требует, подгоняет!.. — вставляет кто-то издали. — Совершенно невозможно работать!..

— Да уж, — вздыхают задние.

— Ну вот! — продолжает Кукушкин, немного повеселев. — А если всё получится — я говорю «если», потому что не всё, увы, зависит от меня и моих подчинённых — так вот, если всё удастся, наш НИИ приобретёт славу одного из самых инновационных исследовательских институтов России.

— То, что вы называете инновациями, профессор, — вновь вспыхивает Смелянский, — всего лишь эксперимент амбициозного школяра! Остановитесь, пока не наломали дров!

Опять всплеск эмоций, выкрики и аплодисменты, перекричать которые Кукушкин не в состоянии. Прикусив язык, Валерий Степанович умолкает. Ему на помощь опять приходит Седых. Он машет руками и требует тишины, которая через мгновение всё-таки настаёт.

— Не надо кричать, господа! Где ваш такт? Я предлагаю вспомнить, что мы живём в демократическом обществе…

Во время последних слов в публике раздаётся чьё-то саркастическое «хе-хе», после чего впереди сидящая профессура начинает недовольно оглядываться, по инерции гневно меча молнии взглядов в академика, что сидит во втором ряду. Но тот, как на грех, спокойно беседует с коллегой, всем своим видом демонстрируя глубочайшее презрение к обсуждаемой теме. Носитель оппозиционного смешка так и не выявлен, и Седых продолжает:

— Повторяю: мы живём в демократическом обществе. Так давайте и в нашем институте придерживаться цивилизованных светских правил, коль скоро люди, собравшиеся здесь, представляют из себя цвет современной науки. Я предлагаю не ссориться, а проголосовать. Итак, кто за то, чтобы поддержать проект профессора Кукушкина?

К немалому удивлению Валерия Степановича, поднимается целый лес рук. Кукушкин благодарно улыбается коллегам.

— Так. Кто против?

Взлетают руки академика Смелянского, троих его коллег и МНС Семенюка.

— Кто воздержался?

В углу, на галёрке мира, несчастным тихим огоньком рыжеет аспирант Сойкин, неуверенно поднимая руку.

— Смелее, Борис, — поддерживает его Седых, — вы не одиноки.

И присоединяется к коллеге.

— Vox populi — vox dei, — улыбаясь, изрекает директор. Ещё не до конца поверив происходящему, Кукушкин рассеянно улыбается.

— Пропал институт, — тихо вздыхает Смелянский.

— Господа, — продолжает Седых, — если больше ни у кого никаких вопросов, реплик или соображений нет, предлагаю на этом закончить. Благодарю за внимание.

Публика, оглушённая диспутом, тяжело снимается с мест, продолжая обсуждать предложение оратора на ходу. Седых перегибается через бортик и игриво вопрошает у Кукушкина:

— Валерий Степанович, позвольте осведомиться, на вас все биологи влияют столь тлетворно или только китайские?

Профессор натужно смеётся.

— Честно говоря, думал, что вы проголосуете за…

— Будь я на месте большинства, я бы так и сделал.

Кукушкин помрачнел.

— А почему же вы воздержались?

— Я в крайне затруднительном положении. Как учёный я не могу не согласиться с доводами Смелянского, но как ваш друг — искренне желаю вам удачи, хотя и чувствую, что дело дрянь…

— А вот я так не считаю, — твёрдо произнёс Кукушкин. — Дайте мне шанс, и я докажу вам это.

— Ну, хорошо, — сказал Седых. — Соберите своих подчинённых, подготовьте смету и план мероприятий и, когда будете готовы, зайдите ко мне.

Кукушкин ликовал. Бросив победоносный взгляд на академика Смелянского, что укоризненно посматривал на профессора, Валерий Степанович спешно собирал свои бумажки. Александр Рудольфович только покачал головой и молча направился к выходу. Кукушкин потом не раз ещё вспомнит эту согбенную, потухшую спину, что, как немой укор, маячит в дверном проёме и исчезает, смирившись с выбором большинства.

В тот же день лаборатория Кукушкина приступила к подготовительной работе над проектом. МНС Чайкин — красавчик-брюнет, суетливый, но услужливый малый — всё бегал и журчал, что это будет проект века. Профессор его не слушал. Он просил коллег сосредоточиться на работе. О самом же проекте пока было решено не распространяться — мало ли что. Родным профессор расскажет о своём эксперименте лишь в середине марта грядущего года, когда получит добро от Москвы. Жена и сын будут в неописуемом восторге.

Глава III. Новая Мекка

Пока наш герой и его подчинённые в поте лица уточняют «производственные моменты», занимаются сметой и прочей рутиной, у меня наконец-то появляется возможность рассказать о самом профессоре Кукушкине.

Детство он провёл в Орле, где прожил до семнадцати лет. Потом была учёба в Москве, работа в крупном институте и, наконец, приглашение в Новосибирск — Мекку отечественной науки. Там Валерий Степанович знакомится с милой, хотя и несколько приземлённой женщиной Любой, которая работает в институтской столовой. Казачка по матери, Люба порой была крайне импульсивна, но в то же время простодушна и по-своему мила. Она верила телевизору, гордилась страной и любила мыльные оперы. У Любы и Валерия Степановича начинается роман, вылившийся в сына Толика — бойкого смышлёного мальчугана, победителя школьных олимпиад по русскому и литературе, явно пошедшего в отца.

Профессор Кукушкин звёзд с неба не хватал. Исправно трудился в лаборатории, преподавал, писал статьи для научного журнала «Генетика и православие», лишь иногда выезжая в командировки в «идеологически близкие государства» типа Китая и Венесуэлы, где можно было не только почерпнуть для себя много нового, но и купить домашним какие-нибудь милые безделушки, что Валерий Степанович очень любил делать. Довольно размеренная, чтоб не сказать скучная жизнь учёного кардинально изменилась весной 2018-го, когда Кукушкина пригласили работать в Ленинск…

Скажу пару слов о новом НИИ. История его уходит своими корнями в далёкий 2016 год. Именно тогда в правительстве было принято эпохальное решение «об ускорении процесса импортозамещения», призванного облегчить жизнь простых россиян. Учитывая естественную убыль населения, к которой с недавних пор приплюсовывалась и активная эмиграция, терять потенциальных избирателей, голосующих за Кнутина, ещё и по причине надвигающегося голода в планы руководства страны явно не входило. Народ было решено спасать.

С новым витком санкций в верхах появилась необыкновенно свежая идея «накормить страну полностью», причём родным продуктом. Преследуя сию благую цель, премьер подписал Указ о создании нового НИИ цитологии и генетики, который, по замыслу чиновников, должен был сплотить лучшие умы современной генетики, селекции и растениеводства под одной крышей. Центр выделил деньги, началось строительство Академгородка и лабораторий, сдать которые планировалось к январю 2018-го.

В качестве места для нового наукограда избрали уездный городок Ленинск, что было не случайно, так как в нём уже шестьдесят лет кряду успешно выпускал «юную поросль» местный Институт имени Н. В. Вавилова, открытый в аккурат к ХХ съезду партии.

РАЕН начала поиск кандидатов, которых, как выяснилось, было не так уж просто найти — кто-то уехал, кто-то умер, кто-то просто выпал из поля зрения, не желая давать о себе никаких сведений. «Письма счастья» тем не менее летели во все концы необъятной нашей родины, и вот в мае 2018-го такое послание получил и доктор Кукушкин, ещё не имеющий на тот момент профессорской должности. В письме говорилось, что работа Валерия Степановича «высоко оценена наверху и в связи с этим ему предлагается новая перспективная должность заведующего лабораторией генной инженерии в новом Ленинском НИИ в статусе профессора согласно штатному расписанию». К работе следовало приступить с 4 июня 2018 года. Дорога оплачивалась полностью. Ответ надо было дать по указанной в письме электронной почте или по телефону за полмесяца. Надо ли говорить, что послание это крайне взволновало Кукушкина. Он понимал стратегическую важность плана Москвы и не хотел подводить руководство. Без сомнения, это был поворотный момент в судьбе учёного. Но пока Валерий Степанович об этом не думал. Он был счастлив и крайне горд тем, что удостоен доверия академиков. Когда Кукушкин получил письмо из РАЕН, он, как человек, немного уставший от однообразия полумещанского существования с сытым уютом, с одной стороны, и бесконечными разговорами жены о «салфеточках да скатёрочках» — с другой, был окрылён этим известием. Любе с сыном только и оставалось, что принять решение мужа как данность и, дождавшись июня, как верным оруженосцам, покорно последовать за ним в далёкий неизвестный Ленинск…

Но поскольку дело происходит в России, где любой даже самый, на первый взгляд, продуманный план разбивается вдребезги о железобетонное разгильдяйство на местах, переезд Кукушкиных был омрачён целой горой бытовых проблем. Суть состояла в том, что заселиться в обещанный Академгородок было несколько затруднительно в силу… его почти полного отсутствия. Просто учёных забыли об этом предупредить, и пока делегация этих «беженцев в шляпах» в недоумении куковала на чемоданах, власти Ленинска в мыле носились по городу, пытаясь за сутки решить то, что они не смогли сделать за два года!.. Назревал грандиозный скандал. В результате учёных в экстренном порядке заселяют в гостиницу у вокзала, наивысшим элементом комфорта которой был единственный туалет в конце коридора… Мэр города господин Грошев — лоснящийся пузан в галстуке за тысячу долларов — кобелём плясал вокруг учёных и, коряво извиняясь, объяснял недострой «воровством, которое будет наказано». Правда, учёным от этого легче не становилось. В конце концов решение было найдено — приютом для академиков и докторов стали две гнилых «панельки» на окраине Ленинска — хилые хрущёвки-пятиэтажки маневренного фонда, в которых чахли китайские гастарбайтеры, пенсионеры да злостные неплательщики. Перед торжественным заселением учёных вся эта шатия-братия ночь напролёт скребла и драила свой «Версаль», а днём была вывезена в палаточный городок на другом конце города. В ответ на робкие возмущения люмпенов мэр заявил, что «это было сделано в связи с государственной необходимостью». Что касается младших научных сотрудников, лаборантов и прочих специалистов низших рангов, то их разместили в хостелах и в частном секторе, то есть в коммуналках. Пороптав какое-то время, учёные понуро разбрелись давить тараканов, в перерывах думая о спасении России.

Тем не менее, даже несмотря на неполную электрификацию института и отсутствие стены в одной из лабораторий, куда с улицы забегали бездомные собаки и бомжи, учёные подписали соответствующие контракты и честно приступили к выполнению своих обязательств перед родиной. А через месяц из Москвы прибыли запоздавшие аудиторы. Началась проверка готовности Академгородка, по результатам которой стало ясно, что он готов лишь на шестьдесят пять процентов, а деньги, выделенные из госбюджета, загадочным образом потрачены. Более того, по мере изучения подрядной документации выяснилось, что за два года Грошев зачем-то сменил пять строительных фирм, уже прекративших своё существование. Позже оказалось, что все они были оформлены на его родственников, а деньги, проходившие через их счета, благополучно оседали в жарких странах… После подобных открытий валить на «воровство на местах» было как-то не спортивно, и Грошев решил принять обет молчания. Он ждал адвокатов. В принципе, мэр и дальше мог бы молчать сколько влезет, так как материалов для возбуждения органами уголовного дела и без его показаний было предостаточно, но кто-то, кашлянув в кулачок, тактично напомнил, что Грошев не только член партии, но и до кучи друг Кнутина, его бывший коллега по «восточно-германскому филиалу», меценат, награждённый орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, а также дзюдоист, филателист и вообще любит котиков… Уж и не знаю, что именно тут стало решающим аргументом в защиту мэра — котики ли или же филателистические пристрастия оного, — но дело вскоре спустили на тормозах. Но вопросы лезли, как червячки, и мэр вышел из себя: теряя прежний лоск и выпрыгивая из парламентского лексикона, Грошев вопил, что «это всё подстава голимая, а всех либерастов он вертел на одном месте, в натуре». Вскоре в «Гражданской газете» появилась сенсационная статья о том, что в середине 90-х будущий градоначальник работал в правительстве Алтайского края, занимался лесным хозяйством, а позже отбывал срок за хищение кедрача в особо крупных размерах. Мэр был снят, страшно отчитан Кнутиным по телефону и отправлен в бессрочную ссылку… в Совет Федерации.

История эта сослужила дурную славу городу Ленинску — по стране начали ходить слухи о новом многомиллиардном долгострое. Потом информация просочилась и в европейские СМИ.

А в Ленинске на осенних выборах 2018-го победил никому не известный Копейкин — некий юный глист с комсомольским задором, под телекамеру «взявший на себя повышенные обязательства» и с невиданной ретивостью принявшийся внедрять в жизнь указ правительства. Москва, конечно, дала денег, и результаты не заставили себя долго ждать — НИИ полностью подключили к ТЭЦ и даже возвели стену в лаборатории, выгнав спящих в обнимку с собаками бомжей! А потом деньги кончились… Центр скрепя сердце дал ещё. Через год достроили жилмассив Академгородка и громко объявили об окончании работ. Газета «Ленинские известия» первой сообщила сию радостную новость. Учёные рыдали от счастья. В конце октября ждали местную комиссию, которая должна была произвести инспекцию и подписать акт о вводе в эксплуатацию. Но… что-то пошло не так. Местную комиссию опередила московская, которая, к великому разочарованию заселяющихся, установила, что «материалы не соответствуют техническим нормам, а само строительство осуществлено с грубейшим нарушением ряда ГОСТов», и крыши построенных при Копейкине зданий могут запросто рухнуть при первом обильном снегопаде… Москва, стиснув зубы, опять дала денег и полгода на устранение всех дефектов. Но и весной 2020-го ситуация была далека от совершенства: недоработки, конечно, устранили, но выяснилось, что в домах беда с канализацией. А денег нет!.. На экстренной пресс-конференции мэр кричал, что «это провокация, устроенная агентами Госдепа», но Москва уже взяла его дело на контроль. Вора-градоначальника, согласно закону, следовало бы отдать под суд, но снова кто-то тихонько напомнил, что Копейкин — сын известного олигарха, медиа-магната и друга — кого бы вы думали? — правильно, Кнутина!.. Попутно в реестре недвижимости Испании обнаружилась шикарнейшая вилла, зарегистрированная на шурина Копейкина. Растратчик был снят с должности и с позором изгнан… под папино крыло, где вскоре возглавил известный телехолдинг…

Новый мэр Рублёв — седовласый усач-молчун — вступивший в должность после осенних выборов 2020-го, ветеран политики, слыл человеком из народа, окончил технический институт, работал инженером, но вовремя продвинулся по линии КГБ и пошёл в гору. И вот Рублёв садится в кресло мэра… Так, в российской политике случилась уникальная ситуация, не имеющая аналогов в мире: за два года в Ленинске сменились аж два мэра и пришёл третий! Возникала любопытная коллизия, когда, с одной стороны, всё это указывало на острый кризис в верхах и отсутствие внятных кандидатов, с другой — выворачивалось наизнанку громогласной пропагандой, кичливо заявляющей на всю Европу: мол, пусть теперь скажут, что у нас нет демократии — градоначальников как перчатки меняем!..

Рублёв вполне устраивал подавляющее большинство жителей Ленинска, поскольку был из рабочих; местной епархии он нравился тем, что был третьим, а Бог, как известно, троицу любит, а Москва ему доверяла, потому что он был старый проверенный боец, самостоятельно поднявшийся с низов до властных кабинетов силовых структур. В общем, этот хмурый, но деловой и обстоятельный молчун понравился всем. Только некоторые интеллигенты, как всегда, сомневались, но кто принимал в расчёт их мнение?

Новый мэр взялся за дело основательно: набрал свою команду, уволил проворовавшихся чиновников, подружился с местным митрополитом и даже от полноты чувств передал ему в пользование несколько старых храмов, что не понравилось интеллигенции, засыпавшей инстанции — от Минкульта до Юнеско — жалобами. Кое-кто даже стоял в пикетах. Начались бесконечные суды с градозащитниками. Волна недовольства вскоре докатилась и до Москвы. Мэр уже и сам был не рад, что завёл дружбу с попами. Возмущение «пикейных жилетов» росло, в результате чего пару церквей всё же пришлось оставить людям. Потом наступил 21-й год и Рублёва спросили, не забыл ли он за всеми этими «поповскими делами» о строительстве Академгородка? Оказывается, забыл. На одной из конференций мэр, шевеля усами, так на голубом глазу и заявил: пардон, мол, запамятовал, землю под храмы раздавал… Такая бесхитростность не могла не умилять. Но не иначе как из почтения к сединам градоначальника комиссия перенесла сдачу объекта ещё на два года (с запасом, так сказать) и мирно отчалила. Рублёв вздохнул с облегчением, и строительная эпопея продолжилась… Хотя полстраны, говорят, при одном упоминании о Ленинске уже помирало со смеху. К этому приложило руку не только «сарафанное радио», но и виртуальная реальность в лице «разнузданных» блогеров и «социально-опасных» хакеров, накинуть на которых аркан было давней заветной мечтой Рублёва, но сделать это было не так-то просто. А дальше, дорогой читатель, история делает остро-клерикальный поворот…

Некоторые либеральные социологи считают, что как бы мы ни старались, Россия была, есть и останется страной поповской. Как известно из истории, идея синтеза церкви и государства реализовывалась и до Кнутина и почти всегда преследовала военно-политические интересы, старательно скрываемые под благовидной личиной заботы о духовности масс. Но лишь при нынешнем строе, утверждают учёные, православие стало не просто государствообразующей скрепой, не просто новым всероссийским трендом и фетишем, но лакмусовой бумажкой для «иноверца», индикатором его лояльности режиму и жупелом для непокорных.

Став по воле Кремля суровым орудием в руках пропагандистов, мракобесов и депутатов, православие в глазах обывателей, проводящих большую часть жизни перед экраном телевизора, выглядит теперь едва ли не «мечом карающим», должным обрушиться на головы предателей, после чего, как пророчат «кремлёвские политтехнологи», обязательно наступит эра милосердия и благополучия… Но то ли РПЦ получила от государства недостаточно денег, храмов и земель для завершения своей миссии, то ли сами «верующие» подкачали, но «золотое время» явно запаздывало, причём лет на сто. Не в силах предложить народу новый вектор развития или родить спасительную национальную идею, не говоря уже о починке канализации и посадке воров, оцепеневшая страна, как говорят социологи, ударилась в православие, поскольку с середины 2000-х вера насаждалась повсеместно. Сначала — в рамках неофициальных встреч Кнутина с патриархом, транслируемых по телевидению, потом — более активно — созданием православных телеканалов и радиостанций. Что ни говори о качестве сих проповедей, но хлеб свой, со слов желчных либералов, попы отрабатывали исправно, получая в награду не только джипы с мальтийскими номерами да наделы под Москвой, но и, что ещё важнее, абсолютную неприкосновенность. Далее шли подарки подороже — в виде многокомнатных квартир, графских особняков под резиденции и, наконец, храмов под копилку для «общака» РПЦ. История, однако, не сообщает, прибавилось ли в стране верующих после всех этих экс