Знаешь, как Евграф Емельяныч говорит — семь бед, один «Reset».
Просто, когда человек тратит столько времени и сил на дорогу и наконец доходит, он уже не может увидеть все таким, как на самом деле… Хотя это тоже не точно. Никакого «самого дела» на самом деле нет. Скажем, он не может позволить себе увидеть.
«Знаете, Борис Григорич, как хотите, а мне с ним в лифте одной страшно ездить».
— Я с ней в лифте ни разу не ездил, — сказал Саша.
— Так поэтому и боится. А ты съезди, за пизду ее схвати, посмейся. Ты Дейла Карнеги читал?
— А чем я ее напугал? — спросил Саша, соображая, кто такая Люся.
— Да не в Люсе дело, — раздражаясь, махнул рукой Борис Григорьевич. — Человеком надо быть, понял?
— Саша, прикури мне, а?
— А вы что, сами не можете? — довольно холодно спросил Саша.
— Так я же не в «Принце», — ответила Эмма Николаевна, — у меня факелов на стенах нету.
— А что, раньше играли? — подобрев, спросил Саша.
— Приходилось, только вот эти стражники… Что хотели, то со мной и делали… В общем, дальше второго яруса я так и не попала.
— А там шифтом надо, — сказал Саша, взял у нее сигарету и шагнул к зыбкому факелу, горящему на стене. — И курсорными.
— Да мне сейчас уже поздно, — вздохнула Эмма Николаевна, принимая зажженную сигарету и влажно глядя на Сашу.
Саша ненавидел Бориса Григорьевича той длительной и спокойной ненавистью, которая знакома только живущим у жестокого хозяина сиамским котам и читавшим Оруэлла советским инженерам.
— Так поэтому и боится. А ты съезди, за пизду ее схвати, посмейся. Ты Дейла Карнеги читал
Саша ненавидел Бориса Григорьевича той длительной и спокойной ненавистью, которая знакома только живущим у жестокого хозяина сиамским котам и читавшим Оруэлла советским инженерам.
Как капле росы,
Что на стебле
Сверкнет на секунду
И паром
Летит к облакам, —
Не так ли и нам
Скитаться всю вечность
Во тьме?
О безысходность!