Оглавление

Предисловие
ГОЛОС, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЙ ПЕСНЕ

Эта книга не была написана. Она была услышана. Услышана в тишине между ударами сердца, в треске костра, который рассказывает истории огня, в молчании, которое остается на языке после того, как ты не решился задать самый важный вопрос. Тексты, собранные здесь, — не литература в привычном смысле этого слова. Это не истории, которые развлекают, и не стихи, которые украшают. Это ритуальные партитуры. Заклинания. Инструменты для внутренней трансформации.

Я долго сомневался, стоит ли облекать их в форму книги. Ритуал требует живого голоса, ритма барабана, запаха дыма. Книга по своей природе статична, она — застывший след. Но затем я вспомнил то, чему учат сами эти песни: след — это не просто отпечаток, это дорога. И иногда, чтобы начать путь, нужно сначала найти чужой след, оставленный на бумаге.

Эта книга — такой след. Она приглашает вас не к чтению, а к соучастию. К камланию.

Структура сборника не случайна. Он начинается не с самих песней, а с двух рассказов — «След» и «Священный полёт». Это не предисловия в научном смысле. Это врата. Проза здесь служит порогом, переходом из мира привычных нарративов в мир, где действуют иные законы. Рассказ «След» — это погружение в хтоническую, земную, телесную основу мифа, в то состояние, где человек еще не отделил себя от зверя, а слово — от рыка. «Священный полёт» (в основе которого лежит «Песнь Орла») — это, напротив, движение вверх, к духовному, к трансцендентному, к состоянию, где полет — это не движение, а вспоминание. Эти две истории задают вертикальную ось, по которой будет двигаться весь последующий цикл камланий: от земли к небу, от кости к свету, от раскола к целостности.

Затем начинаются сами Шаманские песнопения. Они разделены на два больших цикла, два круга, которые отражают разные мифологические системы, но ведут к одной и той же внутренней вершине.

Первый цикл, состоящий из восьми песней, можно условно сравнить с алхимическим Великим Деланием, проходящим через все стадии трансформации.

Первая стадия — это деконструкция, погружение в тьму (Nigredo). Она представлена двумя песнями. «Песнь Трещины» — это ритуал разборки телесного «я». «Песнь вывернутого сна» продолжает эту деконструкцию на уровне сознания.

Вторая стадия — обретение центра и восхождение (Albedo и Citrinita’s). После распада необходимо найти новую точку сборки. «Песнь вождя Махпия Вамбли» — это камлание о нахождении своего места в сакральной географии космоса. «Песнь Орла» — о трансформации боли в крылья.

Третья стадия — испытание огнем и пустотой (Rubedo). Это сердце цикла. «Песнь Четвертого Удара» — это экстатическое самосожжение. «Песнь Пятого Раскола» — холодный, методичный распад. Это два лика одной трансформирующей силы: горячий и холодный.

Наконец, четвертая стадия — синтез и трансценденция. «Песнь Шестого Пыла» — гимн плодотворной пустоте, первоматерии. «Песнь Седьмого Прорыва» — освобождение, выход на новый уровень. И «Песнь Восьмого Вдоха» — это то, что происходит после завершения, песнь о дыхании самой вечности.

Казалось бы, на этом круг замкнулся. Восьмой вдох растворился в тишине. Но, как учит одна из песней, «целое — это новая трещина». И из тишины, из трещины в ней, рождается второй цикл — Андский.

Этот цикл, состоящий из трех песней, переносит нас из универсального, почти абстрактного пространства первого круга в конкретную, головокружительную мифологию гор Южной Америки. Если первый цикл был о внутреннем лесе и небе, то этот — о каньонах, вершинах и ветрах, которые дуют между ними.

«Песнь Кондора-Солнца» — это песнь о вертикали. Она вводит ключевой парадокс андского цикла: чтобы взлететь, нужно упасть. Полет здесь — это не преодоление гравитации, а слияние с ней, доверие к бездне.

«Песнь Восьмого Круга» — это песнь о горизонтали, о вращении. Кондор перестает быть птицей и становится колесом, вихрем, центром космической механики. Полет-падение превращается в головокружительное кружение, сворачивающее пространство и время в одну точку.

И, наконец, «Песнь Девятого Крыла» — это песнь о трансценденции, о выходе за пределы и вертикали, и горизонтали. Девятое крыло — это не часть тела, а метафизический принцип, «сама возможность летать дальше себя». Оно рождается из пустоты и одним ударом преображает всю реальность. Этот андский триптих — это новый, более высокий виток спирали, начатой в первом цикле.

Все песни представлены в двуязычном формате. Русский оригинал стоит рядом с английским переводом. Это не просто техническое решение. Это часть замысла. Как говорит одна из песней, мир — это «старое зеркало». Два языка — это два отражения одной и той же невыразимой сути. Они не идентичны. Они спорят, дополняют друг друга, создают объем. Чтение на двух языках — это тоже часть ритуала, опыт смотрения в зеркало.

К каждой песне прилагаются краткие комментарии. Это не академический анализ. Это путевые заметки, ключи, которые я, как проводник, оставляю на тропе. Они призваны не объяснить, а указать направление. Но помните: настоящие комментарии — это те, что родятся внутри вас.

Как работать с этой книгой?

Не читайте ее, как обычную поэзию. Эти тексты требуют иного подхода.

Найдите тишину. Дайте миру замолчать, чтобы внутренний мир мог заговорить.

Читайте вслух. Это обязательно. Эти песни — звуковые партитуры. Их сила — в ритме, в звукоподражаниях («У-у-ррр-ТАК!», «УАЙЯ-УАЙЯ-УАЙЯ!»). Ваш голос — это барабан. Ваше дыхание — это ветер.

Не пытайтесь понять все сразу. Рациональный ум будет сопротивляться. Отпустите его. Позвольте образам и ритмам работать напрямую с вашим подсознанием. Смысл этих песней — не в том, чтобы понять их, а в том, чтобы стать ими на мгновение.

Обращайте внимание на паузы. Тишина между строфами, тишина после финального удара барабана — это не пустота. Это самое важное. Это то пространство, где и происходит настоящая работа.

Эта книга — вызов. Она может показаться странной, темной, даже пугающей. Она говорит о распаде, огне, падении. Но цель этого пути — не разрушение, а освобождение. Освобождение от застывших форм, от привычного «я», от тюрьмы слов. Чтобы в конце, после всех расколов и кружений, обнаружить в себе ту изначальную, поющую тишину, которая и есть настоящий дом.

Барабан уже бьет. Он всегда бил.

Слушайте.

(В музыкальном сопровождении эти песнопения можно услышать на моей странице в «Избе-читальне»).

Шаман

В тот год, когда началась засуха, которую помнили потом три поколения, в деревне умер старый шаман Кайла. Он ушел тихо, как уходит тень от дерева при заходе солнца, и никто не заметил смерти сразу — просто в его хижине стало слишком тихо, и птицы перестали петь над крышей.

Кайла знали как человека, который мог поговорить с облаками. Когда он выходил из своей хижины, небо часто меняло цвет, будто узнавало его шаги. Он носил на шее кулон из клыка леопарда и говорил, что внутри этого клыка живет дух его деда, который был шаманом до него. Когда Кайла говорил с клыком, голос его становился другим — не его собственным, а голосом времени, которое помнит все, что было до нас.

После его смерти деревня просидела в тишине три дня. Люди выходили из хижин, смотрели на небо, потом друг на друга, и возвращались обратно. Было похоже, что они ждут, пока сама земля скажет им, что делать дальше. На четвертый день старейшина Мбари собрал совет и сказал:

— Нам нужен новый шаман. Но не тот, кто просто знает травы. Нам нужен тот, кто слышит, как поют камни под водой.

В ту ночь мальчик по имени Лума не мог уснуть. Он лежал на земле, прислушиваясь к звукам ночи, и вдруг понял, что слышит дыхание земли. Это было не похоже на дыхание человека или животного — это было дыхание чего-то большего, что можно было бы удержать в груди. Он вышел из хижины и увидел, что над деревней висит луна, но луна была не той, которую он знал всю свою жизнь. Эта луна была старой, и на ее поверхности виднелись морщины, как на лице старухи, которая много плакала.

Лума пошел к хижине Кайлы. Дверь была открыта, как будто хижина ждала его. Внутри пахло дымом и сухой землей. На стене висела дудка из кости, которую Кайла никому не давал трогать. Лума протянул руку, и в тот момент, когда его пальцы коснулись кости, он услышал голос:

— Ты пришел слишком рано, а время не умеет ждать.

Он обернулся, но никого не было. Только тени от огня, который давно потух, но все еще танцевал на стенах.

Утром Лума рассказал об этом Мбари. Старейшина посмотрел на мальчика долго, как будто видел не его, а кого-то другого, кто стоял за его плечами.

— Завтра ты пойдешь к реке, — сказал Мбари. — И ты не должен возвращаться, пока не услышишь, как река говорит твоим именем.

Лума знал, что это испытание. Он слышал, как другие мальчики проходили испытания — сидеть в лесу одному три дня, есть только кору дерева, спать на муравейнике. Но это было другое. Это было не испытание тела. Это было испытание слуха.

Он пришел к реке до рассвета. Вода была черной, словно в ней не было ни одной звезды. Он сел на берегу и стал ждать. Прошел день. Прошла ночь. Прошел еще один день. Он слышал, как река шепчет, но это были не слова — это были звуки, которые могли быть чем угодно: ветром в тростнике, рыбой, прыгающей из воды, собственным сердцем, которое билось слишком громко.

На третью ночь он почувствовал, что засыпает. И в этом сне он увидел Кайлу. Старый шаман стоял по колено в воде и смотрел на него. Его глаза были белыми, как у слепого, но Лума знал, что он видит лучше любого зрячего.

— Ты ищешь свое имя, — сказал Кайла. — Но имя — это не то, что тебе дали при рождении. Имя — это то, что ты услышишь, когда станешь тишиной между двумя сердцами.

Он протянул руку, и в его ладони лежал кулон из клыка леопарда.

— Это не мой клык. Это клык времени. Он принадлежал каждому, кто умел слушать. Теперь он принадлежит тебе. Но помни: когда ты наденешь его, ты услышишь все сразу. И ты должен научиться не слышать.

Лума проснулся. На его ладони лежал кулон. Он надел его, и в тот момент мир изменился. Он услышал, как река говорит. Но это было не его имя. Это было имя реки. И он понял, что теперь он — не тот, кем был вчера.

Когда он вернулся в деревню, его встретили молча. Мбари посмотрел на кулон и кивнул.

— Теперь ты должен научиться забывать, — сказал он. — Потому что тот, кто слышит все, должен уметь не слышать самого себя.

Так началось обучение Лумы. Но это было не обучение, как у других. Это было забывание. Он должен был забыть, что он мальчик. Забыть, что он Лума. Забыть, что он живет в деревне, где есть дни и ночи, где люди рождаются и умирают.

Его учителем стал не человек. Его учителем стала тишина. Он проводил дни, сидя в хижине Кайлы, которая теперь была его хижиной, и слушал, как тишина рассказывает ему истории. Он узнал, что тишина — это не отсутствие звука. Это присутствие всего, что не может быть высказано.

Однажды к нему пришла девочка по имени Сура. Ей было двенадцать лет, и она была дочерью женщины, которая умерла при родах. Люди говорили, что Сура — проклятая, потому что она смеялась, когда другие плакали, и плакала, когда другие смеялись. Она пришла к Луме и сказала:

— Я слышала, что ты умеешь говорить с теми, кого нет. Мне нужно поговорить с моей мамой.

Лума посмотрел на нее.

Он видел, что вокруг ее головы кружится что-то, что было похоже на дым, но не было дымом. Это были слова, которые она никому не говорила. Они копились вокруг нее, как мошки над гнилым фруктом.

— Твоя мать не умерла, — сказал он. — Она просто стала тишиной. И тишина всегда рядом. Но ты не хочешь ее слышать. Ты хочешь, чтобы она говорила твоим голосом.

Сура заплакала. Но это были не слезы. Это были слова, которые наконец нашли выход.

— Тогда научи меня не слышать себя, — сказала она.

И Лума понял, что это тоже часть его пути. Он не должен был стать шаманом, который лечит тела. Он должен был стать шаманом, который лечит слова. Потому что слова — это болезнь, от которой страдает каждый, кто умеет говорить.

Так началась его жизнь с людьми. Он не говорил много. Он просто сидел и слушал, как люди говорят. И он видел, как их слова становятся птицами, которые кружат над их головами, потом опускаются им на плечи, становятся тяжелыми, и люди сгибаются под их весом.

Он учил их отпускать слова. Не забывать их. А отпускать. Как отпускают птицу, которую долго держали в клетке.

Но настоящее испытание пришло в год, когда не было дождя. Небо стало желтым, как кость, высушенная солнцем. Земля треснула, и из трещин выходили духи, которых никто не видел, но все чувствовали. Это были духи слов, которые люди сказали бы, но не имели силы сказать.

Старейшины пришли к Луме.

— Ты должен вызвать дождь, — сказал Мбари. — Потому что если дождь не придет через семь дней, деревня умрет.

Лума знал, что это не он должен вызвать дождь. Это дождь должен вызвать его. Потому что дождь — это не вода, падающая с неба. Это слова, которые земля говорит небу, когда она больше не может молчать.

Он пошел к реке. Она была такой мелкой, что он видел дно, покрытое костями рыб, которые умерли, потому что забыли, как плавать.

Он снял кулон с шеи и положил его на сухой камень. Потом он лег рядом и стал слушать. Не реку. Не небо. Не землю. Он стал слушать то, что было между ними. Это пространство, где живут слова, которые еще не сказаны.

Он пролежал там три дня. На четвертый день он почувствовал, как земля начала дрожать. Это была дрожь рождения. Он понял, что дождь не придет, пока он не скажет слово, которое он никогда не говорил. Слово, которое было старше его самого.

Он поднялся и пошел к деревне. Люди вышли из своих хижин и смотрели на него. Он стал посреди них и сказал:

— Я не вызову дождь. Потому что дождь — это не то, что можно вызвать. Это то, что можно только позвать. И для этого нужно сказать слово, которое теряет смысл, когда его произносят.

Он взял Суру за руку. Девочка выросла, но в ней все еще жила та, которая пришла к нему много лет назад.

— Ты должна сказать это слово, — сказал он. — Потому что только тот, кто еще не забыл, как быть ребенком, может сказать слово, которое еще не стало словом.

Сура посмотрела на него. Она знала, что он просит. Она должна была сказать слово, которое она никогда не говорила. Слово, которое было ее матерью. Не имя. А само существование.

Она закрыла глаза и сказала:

— Мама.

Это было не слово. Это было пространство между двумя сердцами, которое наконец нашло свое имя.

И тогда пошел дождь.

Но это был не обычный дождь. Это были слезы земли, которая наконец смогла плакать. И в каждой слезе был образ того, кто был забыт. Люди стояли под этим дождем и плакали. Но это были не слезы печали. Это были слезы возвращения.

После этого дождя Лума больше не был шаманом. Он стал тем, кто сидит между словами и тишиной. Люди приходили к нему не за ответами. А за вопросами, которые они боялись себе задать.

Он жил еще много лет. Когда он умер, его нашли сидящим у реки, с кулоном в руке. Но клык леопарда был не клыком. Он стал травинкой, которая пробилась сквозь камень.

И люди знали, что это не смерть. Это было возвращение к тому, чем он всегда был — тишиной между двумя сердцами, которая ждет, пока кто-то научится ее слышать.

Сура стала следующей. Но она не стала шаманом. Она стала песней, которую поет река, когда никто не слушает. И каждый, кто слышит эту песню, узнает свое имя. Не то, которое ему дали. А то, которое он забыл, когда впервые заплакал.

Так закончилась история Лумы. Но это был не конец. Это было начало тишины, которая всегда ждет. Между словами. Между сердцами. Между дождем и землей.

И если ты придешь к тому месту, где река поворачивает, и сядешь на камень, который помнит, как имя Лумы стало рекой, ты услышишь голос. Не голос Лумы. А голос тишины, которая говорит:

— Я здесь. Я всегда была здесь. И я буду здесь, пока ты научишься не слышать себя. Потому что тот, кто ищет шамана, уже нашел его. Он просто еще не знает, что шаман — это тишина между его собственными словами.

Так заканчивается рассказ. Но это не конец. Это только начало забывания. Или возвращения. В зависимости от того, как ты слушаешь тишину между этими словами.

След

Часть первая. Граница

Помню только запах — смесь сырого хлеба и звериного меха, который никогда не выветривается. Это был не запах тела, а запах самого рождения: когда тебя выталкивают в свет, а свет ещё не решается назваться днём.

Мать говорила редко. Её язык был тяжёлый, как будто каждое слово приходилось вытаскивать из-под камня. Когда она называла меня «сын», звук падал вниз и не возвращался. Я проверял: ложился на землю, прижимал ухо к мху — никакого эха. Тогда я понял: слово может исчезнуть, не став чужим. Оно уходит вглубь и превращается в то, что потом рычит ночью.

Первое, что я увидел за пределами избы, была дорога. Ровная, но по краям стояла тёплая пыль — будто кто-то уже ушёл, и следы ещё не остыли. Мне сказали: «Иди туда, где две колеи сходятся, и станешь человеком». Я пошёл. Колеи сходились, но вместо перекрёстка была яма — воронка, заросшая крапивой. В ней лежал зуб. Не человечий. Длинный, изогнутый, с трещиной посередине. Он был тёплый, как будто только что выпал из чужой челюсти. Я спрятал его за пазуху. С тех пор во мне всегда было два ряда: те, что даны, и тот, что найден.

Люди в деревне пахли дымом и страхом. Они говорили, что я «молчаливый». На самом деле я просто подбирал слова, как грибы: срезал осторожно, оставляя корень, чтобы не разрушить тайную сеть. Но чаще я молчал, потому что слышал, как внутри груди что-то шевелится, проверяя, не пора ли выйти.

Однажды, когда я пас козу у оврага, она замерла, уши навострились, и я почувствовал то же: воздух стал тоньше, будто его выдохнули дважды. Из кустов вышел он. Не зверь, не человек. Существо, которое держалось на ногах, как будто сушило их изнутри. Шкура на нём была чужая — кусок овчины, лоскут парусины, клочья меха. Глаза серые, без блеска, как будто внутри был только пепел. Он не смотрел на меня, он смотрел мимо, но я почувствовал: он считает. Не шаги, не дыхания — он считал границы. Сколько можно ещё оставаться внутри своей кожи, не разорвав швы.

Он прошёл мимо, не коснувшись земли. Коза дрожала. Я — нет. Я ощущал, как зуб у меня под рубашкой становится тяжелее, будто впитывал чужой страх. Тогда я впервые подумал: быть человеком — это не выбор, это договор. И договор можно нарушить, если найти точку, где подпись ставится кровью, а не чернилами.

Вечером мать смотрела на меня долго. Потом встала, достала из сундука кусок зеркала — осколок, обвязанный льняной нитью. Положила на стол. В отражении я увидел не себя, а след: четыре лапы, длинная спина, голова, опущенная к земле. Я отвернулся. Она не спросила, просто сказала: «Когда придёт время, ты поймёшь, что молчание — это не тишина, а другой язык. Главное — не переводить».

Прошли годы. Я вырос, научился косить, пахать, плотничать. Научился улыбаться, когда внутри рычит. Научился целовать девушек, не открывая рта. Но каждую ночь я возвращался к воронке. Зуб стал моим талисманом: я клал его под подушку, и сны были ровными, как дорога, по которой никто не ходит.

Граница тоньше, чем кажется. Однажды, когда я стоял у реки, моё отражение отстало. Оно стояло спиной к воде, смотрело на меня. В глазах — тот же пепел, что и у странника. Я махнул рукой — отражение не повторило. Тогда я понял: договор подошёл к концу.

Я не ушёл в лес. Лес пришёл ко мне. Сначала — запах: сырой, с привкусом чего-то гниющего. Потом — звук: шаг, но не на земле, а на костях моих пальцев. Я проснулся среди ночи — и не смог различить, где кончается постель и начинается тропа.

Следующее, что я помню, — тёплое дыхание на затылке. Не человечье. Не звериное. То, что дышит, когда договор разрывается.

Я не обернулся. Оборачиваться — значит признать, что за спиной есть место. А места больше не было. Был только переход.

И тогда я сделал то, чего никогда не делал: произнёс своё имя вслух. Звук выпал тяжёлым, как будто я выронил камень в колодец. И услышал ответ — не эхо, а рык. Рык, который начинался у меня в горле, но заканчивался где-то далеко, за пределами языка.

Я снял рубашку. На груди — четыре следа. Не царапины, не татуировки. Следы, которые оставляет время, когда проходит по телу, не спрашивая разрешения.

Я взял зуб, прижал к губам. Он был уже не тёплый — горячий.

И тогда я сделал шаг. Не вперёд, не назад. Внутрь.

Граница исчезла.

Часть вторая. Шаг внутрь

Шаг оказался длиннее ноги. Я не ступил — меня втянуло, как будто земля сделала вдох.

Сначала было тёмно. Не просто отсутствие света, а тьма, которая имеет вкус: сырой мех, перегар, капля чужой крови на металле. Я попытался поднять руку — не нашёл конца плеча. Пальцы были, но не мои: длиннее, с суставами, что гнутся в обе стороны. Я пошевелил ими — и услышал, как далеко шепчет трава.

Потом появилось зрение. Не глазами. Спиной. Кожа на лопатках стала тоньше, прозрачной, и сквозь неё я увидел: стою посреди поляны, но не вертикально — внутри горизонта. Деревья росли вбок, корнями в небо. Луна лежала на земле тонкой пластиной, и по ней ходили тени, оставляя вмятины, как по снегу.

Я попытался дышать — дыхание ушло вниз, в колени. Там оно застряло, распухло, стало тяжелее меня самого. Я упал. Но падение было вверх: земля отпустила, и я всплыл в пространство, где нет ни верха, ни низа, а только «внутрь» и «наружу» — и то, и другое оказалось одним.

Тог