Хорошо оказаться в раю, но куда деваться из рая, объевшись его яблоками?
Я глубоко убеждена, – подвела итог Валя, – что все проблемы возникают, когда люди почему-то не могут сесть и спокойно поговорить о наболевшем. Копят обиды, упреки, накручивают себе нервы и портят друг другу жизнь. А нужно просто поговорить по душам. Если бы Зина знала, что с тобой произошло на самом деле, если бы ты понял, чем ее обидел! Разве не стало бы тогда все на свои места? Вы бы не разобрались? Не перестали бы смотреть друг на друга как чужие?
– Не знаю, – с сомнением покачал головой Петров. – Отказаться от обид нелегко. Кроме того, всегда есть страх сделать хуже.
– Все дело в том, что человеку не свойственно искать точку опоры в прошлом, он нащупывает ее в настоящем и будущем.
Затем он стал думать о китайских девушках. В прошлые века им, пятилетним, широкими мокрыми бинтами перевязывали ноги: вокруг пятки, через подъем и под стопой, подогнув четыре пальца и оставив большой свободным. Высохнув, повязки сжимались, боль была ужасной.
Повязки снимали только раз в неделю, чтобы помыть ноги, и тут же накладывали новые. Проходили месяцы, годы, пятка приближалась к большому пальцу, подъем выгибался дугой. Четыре пальца отмирали, их удаляли. Девочки только к двенадцати годам могли, косолапя, ходить, а боль проходила лишь в старости. Женщины шли на чудовищные страдания ради извращенного представления о красоте, ради маленькой уродливой стопы. За каждую пару перевязанных ног они платили озерами слез.
Теперь он перечитывал отрывок второй раз в жизни: «Князь Андрей держал ее руку, смотрел ей в глаза и не находил в свой душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе с тем радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею.
Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьезнее и сильнее».
«Женская красота тоже считается ценностью, – отметил Ваня. – Но непонятно, почему ее называют вечной, когда старухи (зачеркнуто) пожилые женщины со временем портятся».
Нас папа называл: моя любимая старшая дочь и моя любимая младшая дочь.
Тело и дух человека – субстанции чрезвычайно хрупкие. На их восстановление уходит масса времени, бестолкового и потерянного для жизни
заподозрили Зину, вызвали ее.
– У вашего секретаря мое заявление об уходе, – громко сказала она в трубку телефона, не вставая с рабочего места. – В данный момент я собираю вещи.
Еще несколько звонков. Катастрофа! Витьки примчались в Зинин кабинетик:
– Твоих рук дело?
– Да что я могу? Кто я? Дерьмо и… как вы сказали? – Она обратилась к Витьку Большому: – Шмакодявка?
Сослуживцы обратились в уши. Из дальних закоулков стали стекаться поближе и прятаться за перегородками.
– Зина, извините, – быстро заговорил Витек Маленький. – Это досадное недопонимание. Вы не должны увольняться, мы повысим вам зарплату вдвое, втрое. Вы будете вести самые лучшие заказы. Только остановите обвал отказов.
– Мы перешли на «вы»? Странно, учитывая слухи о нашей связи.
– У нас ничего не было! – воскликнул Витек Маленький.
– Ну почему же? – усмехнулась Зина.
– Да, я просил вас стать моей женой, но вы мне отказали.
Витьки были готовы на любые унижения. Они позеленели от страха за свой бизнес. Перед ними маячила перспектива быть отброшенными на несколько лет назад. Вирус недоверия к их фирме нужно было остановить – для этого все средства хороши. Они бы грохнулись на колени, но Зине такие жертвы не требовались – она уже вволю насладилась их испугом и трусливым покаянием.
– Позвольте мне пройти.
Она обошла застывших Витьков и направилась к выходу.
На улице Зина весело рассмеялась. В другом конце Москвы хохотал Петров.
* * *
Бомба, которую Петров готовил для Ровенского, представляла собой папку с документами, оформленную как уголов
Заметил, что, кроме «Ракового корпуса» Солженицына, нет ни одной толковой книги о больнице?
