Оглавление

Посвящаю моему мужу

И там, в пернатой памяти моей,

Все сказки начинаются с «однажды».

И в этом однократность бытия

И однократность утоленья жажды.

Д. Самойлов

Часть 1

1

«Отчего люди врут?» — подумала Таня. Она забралась на лавку с ногами, обхватила колени и положила на них голову. «Вот наврала опять. Зачем? И что я за человек такой…»

Седьмой класс сегодня закончен. Школьная форма и пианино отставлены до осени. Впереди — лето и велосипед. Уходя из класса последней, Таня на мгновение задержалась и услышала:

— Танечка, какая ты счастливая, все лето впереди! Что будешь делать? — классная внимательно разглядывала только что накрашенные губы в маленькое зеркальце.

— Как, вы еще не знаете? Мама вышла замуж и родила сестренку, так что будет чем заняться!

— Поздравляю! И что, нравится нянчиться?

— Еще как! — бодро ответила Таня, попрощалась и вышла в коридор. На этажах постепенно затихал грохот ведер и шум воды — обязательная общешкольная уборка была «отгенералена». Можно расправить засученные рукава и на целых три месяца забыть про это жуткое школьное платье! Новорожденное лето пахнет листвой и пылью, даже звуки раздаются иначе, чем в другое время года. Свобода! Скорее к бабушке, а там — хочешь — беги к друзьям, хочешь — на велике катайся…

Поселок, где жила мамина мама, находился в нескольких трамвайных остановках от Таниной школы. Он раскинулся на восточном склоне большой возвышенности с местным тюркским названием, по-русски означавшим «Гора ветров». Застраивать ее начали еще до войны двух-, трехэтажными кирпичными домами для специалистов, командированных на шахты и заводы этого сибирского городка. Одновременно с такими домами появились двухэтажные засыпные бараки[1] для шахтеров и рабочих, из которых кто был побойчее — строились здесь же, самостоятельно, на выделенных от производства участках. В послевоенные годы гора обживалась дальше: вереницы хрущевок перешли в «китайские стены» раннего Брежнева, а те, в свою очередь — в типовые девятиэтажки Брежнева позднего. Последующие быстро сменившиеся генсеки своего следа в стиле городской застройки оставить не успели. А в годы горбачевской перестройки стало не до архитектурных изысканий и типовые микрорайоны штамповались и штамповались…

Добравшись до бабушкиного дома, Таня кинула в комнате сумку, переоделась, вышла в проулок, но раздумала куда-то идти и села на лавочку у калитки.

Из дома вышла бабушка. Подойдя к калитке, сказала:

— Отмаялся ребенок! Проголодалась, небось? Поела бы хоть. И в чем только душа держится!

Но Таня все сидела, уткнувшись подбородком в колени, разглядывая бедную глинистую почву в тонких травинках, пробившихся сквозь щебенку и шлак, и мучительно раздумывала о том, зачем же она сказала эту дикую неправду учительнице.

Быть уличенной во лжи она не слишком опасалась. Обсуждать полученные сведения классной было особо не с кем: на родительских собраниях мать появлялась крайне редко, дружбы с одноклассниками Таня не водила, и мало кто знал, где и с кем она живет. После развода родителей матери удалось не только разменять их общую квартиру, но и поселиться недалеко от школы, в которую ходила дочь. Школа имела хорошую репутацию, а образование в их семье ценилось.

Все равно вранье давило камнем на сердце, и Таня чувствовала вину. За те годы, что родители были в разводе, она рассказала двум незнакомым между собой девочкам, что ее мама вновь вышла замуж, родила сестренку, что живут они весело и счастливо. Одна слушательница, простодушная и легковерная, получала от Тани истории с продолжениями, а другая сразу заметила: «Да ты же врешь!» — и была оставлена с этой неинтересной правдой. Выдуманные семейные истории рождались в Танином воображении, и этот вымышленный мир обвивал ее мягким коконом, защищая от неуютной действительности.

Вопрос «зачем я это сказала?» продолжал прокручиваться в голове, не находя ответа. Как сильно она хотела быть как все — жить в семье с папой, мамой, сестрой или братом! Но после расставания родителей надежды на благополучную семейную жизнь не осталось. Таня довольно быстро поняла, что ее самой как-то недостаточно для счастья в маминой жизни, что они с мамой — не полноценная семья, и мама от этого страдает. Мамины страдания выражались по-разному, и Тане хотелось, чтобы они закончились. Девочка была уверена, что в жизни возможно все, стоит только как следует захотеть, всем хорошенько договориться и приложить усилия в нужное время и в нужном месте… Из этого легко следовало, что им необходим новый папа, который полюбит их с мамой, потом родится сестра или брат, и жизнь наладится…

Вдруг краем глаза Таня заметила, что кто-то вошел в ее проулок. Она повернула голову и увидела парня из гаража по соседству. Все, что она о нем, кажется, знала, было только его имя — Саша. «Чего это он сюда? Может, к соседям?» — подумала Таня.

Поймав ее взгляд, парень остановился. Каждый день эта девчонка ходила мимо их вечно открытого гаража, где он с друзьями и младшим братом возился, собирая-разбирая велосипеды, мопеды и любую технику, что попадала в руки. Кроме ее имени, ему было известно, что она на пару лет младше, что ее родители развелись, что все лето она живет здесь у бабушки, а вообще — где-то в микрорайонах, там и ходит в школу.

Он испытывал к ней упорный интерес. Не слишком внимательный к другим людям, он знал о ней все, что можно почерпнуть из походки, жестов и прочих движений без слов. Весело и беззаботно она поворачивала из своего проулка вниз, в сторону лога, к друзьям, вприпрыжку летела под горку, и ее косички подпрыгивали вместе с ней. Со стороны трамвайной остановки шла не торопясь, рассеянно глядя по сторонам. Легкий сарафанчик висел на худых плечах, подол колыхался вокруг угловатых коленок, выбившиеся волосы сползали на лицо. Со своими друзьями она часто смеялась, рассказывала что-то, махала руками, и каждый ее жест действовал на него завораживающе. Еще она ездила на велосипеде всегда в одну и ту же сторону так же сосредоточенно и деловито, как маленькие собачки бежали куда-то по своим делам…

Таня быстро опустила глаза, соскочила с лавки и направилась к своим воротам. «Все-таки насколько легче идти, когда на тебя никто не смотрит!» — подумал он, сделал еще несколько шагов и сказал:

— Постой.

— Чего тебе?

— Ничего.

Они глядят друг на друга. Таня склоняет голову набок. Вот странно, как это ему удалось так далеко проникнуть на ее территорию. От удивления тягостные мысли разом отскакивают. Она улыбается недоверчиво. Он смотрит на нее, не понимая, как здесь оказался. Раздумав скрываться, она делает несколько шагов навстречу и, поравнявшись, не останавливается, а продолжает уходить от своей калитки дальше и дальше. Он идет рядом, ощущая нереальность происходящего. И только выйдя за пределы своего «королевства», Таня опускается на бревна, сваленные у забора. Он в нерешительности останавливается.

— Что же ты? Садись. Тебя ведь Сашей зовут? Вот видишь, я тебя знаю. А я Таня.

Он садится рядом. Она смотрит на него и улыбается. Ростом не намного выше нее, но какой крепкий. Волосы слегка вьются, лицо обычное, но глаза! Какого они цвета, Таня не разобрала, потому что их выражение заставило ее замешкаться. Как внимательно он смотрит, совершенно непонятно как смотрит… Таня опустила глаза и увидела его руки — крупные, с крепкими пальцами и неожиданно красивой формы продолговатыми ногтями. И быстро спрятала свои, круглые и обгрызенные.

— У тебя два брата. Здорово иметь братьев? — спросила и поняла, что вопрос дурацкий.

Саша замялся: он не знал, здорово ли это. Просто они у него есть и все. Старший, Игорь, уже год как живет самостоятельно. Младший, Ванька, тот еще балбес… Но Саша не помнил себя отдельно от них. Пожав плечами, он спросил:

— А куда это ты ездишь на велике?

Таня хитро прищурилась:

— А что?

— Да так…

— Интересно, да? Покажу, если хочешь.

— Хочу.

— Давай завтра.

Он подумал. На завтра были запланированы домашние дела.

— Часа в четыре можешь? — спросил Саша.

— Заметано!

                                                ***

На следующий день их улица под колесами велосипедов осталась позади. Саша до последнего не верил, что ехать рядом с ней вообще возможно. Когда ровно в четыре она вывела из ворот свой не по размеру большой велосипед, он забыл обо всем на свете — даже спросить, в какую сторону они поедут и по какой дороге. Проезжая мимо унылого барачного двора, Таня подумала: «И как они только живут здесь?» Отрывочные сведения о жизни тамошних обитателей были не самой приятной частью ее знакомства с окружающим миром, зато одной из наиболее интригующих. «А ведь Славка так и не вернул насос, надо бы зайти забрать, а то заныкает», — подумал Саша. Житье в бараке было для него обычным делом, ничего особенного.

За мыслью, зачем он дал насос Славке, Саша не заметил, как Таня неожиданно повернула и покатила вниз, вдоль встречки шоссе, которое круто шло на подъем между склонами холмов, сплошь покрытых домами, банями, садами и огородами. Он ринулся вслед и увидел, как Таня с неслабой скоростью катит вниз по обочине, а навстречу в опасной близости пролетают грузовики и легковушки. Мысли, каких раньше не бывало, вдруг замелькали одна за другой: «Какая-то она ненадежная, и велосипед этот слишком для нее тяжелый… Сумасшедшая…» Почему он так подумал, ведь они с пацанами еще и не такое вытворяли? А девчонка, скатившись в самый низ, свернула на деревянный мостик, нависавший над ручьем в логу. Саша быстро нагнал ее. Обернувшись, она безмятежно улыбнулась. И так недружный со словами, он смотрел на нее, забыв, как вообще говорить. Само по себе вырывалось только:

— Ну ты даешь… Сумасшедшая, — услышал себя и удивился.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она спокойно.

Он помолчал.

— Ничего. У тебя мозги-то есть?

— А зачем? — она хитро улыбнулась.

— Покалечишься. И как ты на этой махине ездишь… Одно неверное движение, руль вывернется, а силы у тебя, я смотрю, нет, — он кивнул на ее локти, слегка выгнувшиеся в противоположную природе сторону.

Таня смутилась, Сашин испуг ошеломил ее. Однако, передернув худенькими плечиками с преувеличенным легкомыслием, она бросила:

— Не боись, ничего со мной не случится. Я не ломаюсь, я гнусь.

К чему она ляпнула эти не свои слова? Так говорила мама: «Есть люди, которые гнутся, а есть такие, кто ломается». Таня исподтишка взглянула на парня. Тот катил свой велосипед, смотрел под ноги и отвечать ей, судя по всему, не собирался.

А день стоял ясный и нежаркий. По склонам лога трава тянулась все выше, и ее зелень еще не совсем утратила свой нежный цыплячий оттенок. В траве желтели одуванчики, ручей под мостиком чуть слышно перекатывался через камни. Таня очень любила это место — и овраг, и ручей, и мостик, и каменисто-обрывистый уклон, вид на который открывался, если оглянуться назад на шоссе.

Перейдя мостик, они пошли вдоль железнодорожной насыпи, пока пересекавшая ее дорога не указала путь к большому террикону[2] угольной шахты. За считанные минуты домахнули до его подножия. Над розоватыми камнями колебалось легкое марево и сочился едкий запах.

— Куда ты забираешься! Не боишься?

— Честно? Боюсь, — Таня опустила глаза. Сказать ему, как хорошо бывать здесь одной, она не решалась. — Просто место нравится…

Он не спешил соглашаться. Однако и недоумения по поводу того, что же здесь может нравиться, не выказывал. Поэтому она решилась добавить:

— Цвет камней нравится. Ну, их оттенки разные… И вообще, — она смешалась и неопределенно махнула рукой. — Там дальше ручей есть…

Саша быстро глянул на нее и повернул в указанном направлении. Она смотрела вслед с удивлением и благодарностью.

Усевшись у ручья, Таня провела по траве рукой и опустила пальцы в воду.

— И ты одна сюда ездишь?

— Да.

— И никто не знает?

Таня покачала головой.

— А куда ездишь ты?

— Мы с пацанами. В разные места. Где раньше играли в войнушку, — он улыбнулся. — Теперь просто катаемся…

— Курите?

Саша усмехнулся. И вдруг подумал, что сказали бы пацаны, узнай, где он сейчас, и ему стало не по себе.

Она потянулась и сорвала одуванчик, сунула в него нос, нос пожелтел. Саша засмеялся. Тане стало весело.

— Закрой глаза! — она шумно втянула в себя воздух. — Чем пахнет?

Пахло землей, едковатым запахом дымящихся камней от террикона и чем-то еще, он не знал.

— А теперь открой! Что видишь?

Он увидел повернувший к вечеру летний день, небо, землю и ее рядом:

— Вижу твой желтый нос.

Они рассмеялись.

— Ты никому не скажешь? — она вытерла нос о рукав футболки.

— Про нос? Не скажу, я не разговорчивый.

— Я заметила. Тебе уже, наверно, пора. Поехали обратно?

Они вернулись к «железке» -однопутке, уходящей по насыпи вдаль, и дошли до мостка чрез овраг.

— Дальше пойдем по-другому, — сказал Саша. — Не по шоссе. Я покажу.

— Да знаю я тут все. Но там дорога так круто в горку… Я не смогу по таким буграм, — Таня остановилась.

— Я помогу.

Перед подъемом из лога он положил руку на руль ее велосипеда.

Таня застеснялась:

— Тогда я покачу твой, он легче!

Секунду поколебавшись, Саша согласился. Отшагав половину подъема, мельком глянул на Таню. «Просто кузнечик какой-то», — подумал и сказал:

— И как ты только ездишь на этой тяжести…

— Я в космонавты готовлюсь. Ты что, не знал? — тут же отозвалась она.

Он засмеялся и вечером вспоминал и этот смех, и этот день. И потом еще вспоминал.

2

А короткое лето решительно шло в разгон. Солнце пригревало все ласковее, два раза прошел дождь, и первая редиска на грядках круглилась из-под земли крупными розовыми бусами. Танина мама Вера заезжала в поселок после работы. Она преподавала сольфеджио в музыкальном училище. У студентов были экзамены, а у мамы — очередные претензии к новой директрисе, которые обстоятельно выкладывались бабушке. Та слушала внимательно, жевала губами.

Мама жарила картошку, втроем они садились за общий поздний обед, потом Таня убегала на улицу, а мама с бабушкой долго пили чай с дешевыми конфетами, молчали, вздыхали и, если был сухой день, шли поливать.

Сегодня дождик уже пролил и снова распогодилось. Бабушка вышла обойти свои нехитрые угодья, с удовольствием останавливаясь то тут, то там — подполоть, подрыхлить, подвязать. Вера рассеянно смотрела в окно, прикидывая, сколько дней осталось до отпуска и что нужно будет сделать по хозяйству. Копаться в огороде она не любила, зато с азартом могла белить и красить, по-женски подновляя дом изнутри и снаружи. Как бывало приятно, выполнив свой летний план, взглянуть глазами соседей на побеленные стены и свежий цвет ставней. Совсем другой вид. И Вера чувствовала себя хорошей дочерью…

Она задумалась. Снова перебрала в уме то, что нужно сделать. «Как же осточертело все! Ничего меня не радует», — подумала с мрачным удовлетворением и вздохнула.

Грядущий отпуск обещал начаться свадьбой троюродного брата. Их с матерью пригласили еще по весне. Мать не любила семейных посиделок, с родственниками по своей инициативе никогда не встречалась, хотя со всеми была ровна, всегда готова выслушать и помочь, хранила тайны и не задавала лишних вопросов. От приглашения на свадьбу племянника она легко и с ходу отказалась. «Придется одной ехать… Пижон, — подумала Вера про брата. — Начальство свое, небось, позовет». Братик не был красавцем, засиделся в холостяках до тридцати, да и особо умным она его не считала. Он брал за себя девушку из соседнего, более крупного города, где работал на металлургическом комбинате и жил на квартире. Свадьбу решено было играть у его родителей, имевших в здешних местах большой дом.

Вера скинула старенькое платье, в котором ходила у матери, и надела то, в чем пришла. Подошла к зеркалу, повернулась боком. Сшитый матерью летний костюм сидел как надо. Окинула себя критическим взглядом. Из зеркала смотрела красивая женщина с тонкой талией, яркими голубыми глазами и длинными черными волосами в крупных завитках. На бигуди она не спала ни разу в жизни. Подумала: «Ничего еще… Никому я не нужна».

Смочив в кадушке краешек половой тряпки, протерла босоножки.

— Мам, я пошла!

— Хорошо, Верочка, лучше засветло, — бабушка заторопилась ее проводить. До заката оставалось еще добрых три часа. Вера вышла, хлопнула калитка. Дочка оставлялась в компанию бабушке.

                                                ***

Тем временем двумя улицами ниже играли в вышибалу. Четыре гаража и два забора служили условными границами этой стихийной спортплощадки. Старый волейбольный мяч летал туда-сюда. Доигрывали по второму разу. Подруга Тани Инка прицелилась и метнула мяч в соперника. Тот ойкнул, подбитый, и Танечка запрыгала, торжествуя победу. Команды поменялись местами. Но на третий круг куража не хватило, и компания разбрелась. Мальчишки потянулись к гаражу, где Инкин отец Павел коротал с соседом вечер над двигателем своего «Москвича». Девчонки столпились вокруг Инки и Тани. Они были центром этого мира, к которому как магнитом притягивалась здешняя ребятня.

— Ну, давайте во что-нибудь, — ныла Инкина сестра Алка и висла на руке у Тани. Девчонки облепили лавочку у забора их соседки тети Поли. Инка раздавала колоду, старенькие карты шлепались на лавку.

— На что раздаешь-то? — спросила одна из девчонок, Ленка, делая вид, что раздумывает, участвовать или нет. Инка продолжала раздавать, шевеля губами. Когда колода закончилась, она обвела взглядом компанию и объявила торжественно:

— Пиковая дама!

Девчонки быстро разобрали свои кучки. Закипели страсти. Плелись интриги и делались ставки. Обстановка накалялась, заразительный смех поминутно назревал и взрывался, а Ленкино раскатистое гоготанье перелетало через лог. К лавочке потянулась малышня, а мальчишки один за другим высовывались из гаража. Леха деловито сплюнул, Серега криво улыбнулся и покрутил пальцем у виска, а Макс счастливо заржал.

Спустился вечер. Небо прояснилось. Стайки мошек играли в воздухе, обещая солнце, тепло и счастье на завтра. По дворам там и сям брехали собаки. Среди темной и жесткой осоки в логу легли мягкие тени. За логом хозяйка развешивала белье, а мужик на завалинке курил и смотрел на нее. В соседней ограде две бабки сидели на лавочке и молчали каждая о своем. Молодое лето раскинуло по земле благодарную зелень. Кое-где над трубами летних кухонь вился прозрачный дымок, подмешивая в воздух запахи домашнего очага. Крыши и верхушки деревьев золотились заходящим солнцем.

Стукнув калиткой, на улицу выбралась обширная тетя Поля с половиком в руках. Она глянула на девчонок, улыбнулась.

— Теть Поль, мы не мешаем? — спросила Инка.

— Бог с вами, ребятишки, — ответила та, отойдя в сторону потрясти половик. — Мой хоть, может, проснется. А то как заложил за воротник часов в пять, да так и дрыхнет. Что ночью-то делать будет?..

Она кое-как свернула половик.

— Паш, а Паш! — крикнула в сторону гаража.

Оттуда вышел, на ходу вытирая руки, высокий, голый по пояс Инкин отец.

— Чего тебе, теть Поль?

— Да я говорю, мой-то опять на грудь принял и знай дрыхнет… А вечер, ты погляди, какая благость! — она улыбнулась и глянула на девчонок. — А девки-то твои, красавицы какие! Чисто куклы германские.

Павел усмехнулся. К его ногам подбежала небольшая собака. Разные масти смешались в ней как-то особенно нелепо. Павел нагнулся и приласкал ее, та лизнула руку в ответ.

Игра закончилась. Таня и Инка поднялись. Алка вдруг, ни с того ни с сего, истошно заорала: «Папа!» — подбежала к Павлу, обхватила его руками и прижалась. Он рассеянно погладил ее по голове и кинул взгляд на остальных девчонок. Таня загляделась на Алку, пока не заметила, что Алкин отец смотрит прямо на нее. Она склонила голову и отошла в сторону.

Павел легонько отстранил Алку и повернулся к мальчишкам:

— А ну-ка дуйте отсюда. По домам, хорош.

Серега щелкнул младшего брата по лбу, и они направились к своей калитке.

Леха подошел к девчонкам:

— Во что резались?

— В «пикушку».

— В «зассыху», значит.

— Я чуть не описалась, — простодушно призналась Ленка. Леха заржал.

— Я пошла, — Таня повернула в сторону дома.

— Придешь завтра? — спросила Инка.

— Конечно! — Таня засмеялась. — Пока!

3

На следующий день шел дождь.

Тане нравилось, когда тепло, дождь и слышно, как он стучит по крыше на веранде. Она накинула старую ветровку и сунула ноги в сандалии. Бабушка копалась в кладовке.

— Ба, я на улицу.

— Куда тебя несет опять, мокрота такая….

Но Таня уже вышла. Хлопнула калиткой. Накинула капюшон. Как хорошо… До конца проулка монотонность заборов разбивали две стайки[3], две бани и две калитки. Все умещалось примерно в девяносто шагов. Раньше шагов было больше…

С тех пор, как ей разрешили выходить за ограду, она прогуляла в своем тупичке несколько таких длинных лет, какие могут быть только в раннем детстве. Других детей здесь не водилось, и она ощущала себя полновластной хозяйкой этих мест. Не только очертания заборов и две дорожные колеи, но и запахи, и звуки, что доносились с разных сторон — все стало раз и навсегда таким привычным, таким единственно возможным…

Солнышко было часами и главным дирижером жизни вокруг. Оно поднималось с самой неизвестной и загадочной стороны: оттуда никто не приходил в гости к бабушке, там не громыхал трамвай, не было магазина. Ветер дул оттуда редко, но, если уж подул, не жди ничего хорошего — станет холодно. Неправильная сторона.

Но солнце почему-то выбрало вставать именно там. И оно обращало все в огромный циферблат, посреди которого и жила Таня. Тени были его часами и стрелками. Когда тень от бабушкиного дома дотягивалась до угольной стайки, приходила с работы мама. А когда солнышко заглядывало на крылечко — наступало время готовить ужин. Порядку этих часов изо дня в день подчинялись и некоторые звуки. Например, пронзительный визг бензопилы с улицы за дальним концом огорода начинался вместе с игрой утренних лучей в цветнике. А грохот ведер и шум воды со всех сторон раздавался, когда тени от яблоней наползали на соседский огород. Другие звуки вроде бы тоже подчинялись раз и навсегда установленному порядку, но не строго. Например, соседские собаки явно предпочитали побрехать в вечерних сумерках. Но иногда они, если находилось о чем полаять, начинали перегавкиваться и среди бела дня.

Жизнь людей из соседних домов была полна тайн. Взять хотя бы то, когда они уходили и возвращались с работы. Это не поддавалось пониманию маленькой Тани. Ладно еще те из них, кто возвращался гораздо позже ее матери — они хотя бы приходили в одно и то же время. Но что делать с другими — они махали Тане, уходя вечером, а возвращались утром. В основном мужики… Бабушка объяснила ей, что они работают на шахте в ночную смену. Мужчин в их доме не было и на производстве никто не работал…

Самой красивой была северная сторона. Там открывался чудесный, захватывающий вид. Тот, кто построил их дом, очевидно, думал так же: весь участок был словно развернут к этому виду. Через улицу на север склон большого холма резко сбегал вниз, ведя в широкий и довольно живописный лог, из глубины которого взмывал подъем следующего холма, большую часть дня залитый солнцем. Дома на той стороне выглядели игрушечными, их крыши теснились вдаль — туда, где в мутной дымке угадывались терриконы.

Когда Тане исполнилось шесть лет, границы ее мира расширились с новыми поручениями и жизнь вышагнула из проулка: сначала до мусорных контейнеров на полпути к магазину, так называемой помойки, а потом уже и до самого магазина у дороги. Все четыре стороны света лежали перед Таней. Надо ли говорить, что пошла она на север. Всего лишь через улицу вниз быстро нашлись друзья — девчонки и мальчишки, что играли там. Они приняли ее в свою компанию, и ее детское уединение закончилось.

В дождливую погоду солнечные часы не работали. И это делало такие дни волшебными. Время путало и замедляло свой ход. Бывало, что, проспав все утренние дела, солнце выныривало к обеду, разгоняя облака, словно пытаясь наверстать упущенное.

Таня улыбнулась: ощущения от дождливой погоды остались теми же, что и в детстве. Дойдя до конца проулка, в глубине открытого гаража она увидела Сашу. Он махнул ей, приглашая зайти:

— Дождь же.

— Ну и что? — она не спешила снимать капюшон.

Он молчал. Таня заметила:

— Ты занят.

— Нет. Подожди. Пойдешь, когда кончится дождь.

— Подумаешь, дождь!

Он знал ее достаточно, чтобы понять: вышла она просто так.

Таня же подумала, что их вечно открытый гараж, этот парень, его братья — часть картинки, которую она видела каждый день. Она засмеялась. Саша посмотрел вопросительно.

— Сколько себя помню, ты всегда здесь… Однажды вы играли в футбол, — Таня махнула рукой в сторону, где улица расширялась, образуя небольшую площадку. — Ты был самым маленьким. Я сидела вон там и смотрела, как вы играете. Замерзла вся, но не уходила. А потом сбегала домой и надела колготки и кофту. И так хорошо было…

— Что, футбол?

— Нет. Колготки и кофта. Человеку для счастья немного надо! — Таня снова засмеялась.

Саша отвернулся, пряча улыбку.

— Это кто тут ржет? — щуплый парнишка заглянул в гараж со двора. — Ну-ну…

— Мой брат. — Саша закрыл дверь во двор.

— Знаю, Ванька.

Саша подумал, что она сейчас уйдет и ему этого не хочется.

— Ты никогда не была с нами…

Она задумалась. Это выглядело бы странно: в их компании девчонки не водились.

— Потому что ты живешь в неправильной стороне! — заявила Таня.

— Как это?

— Так это.

Он вытер руки. Мотнул головой, приглашая пройти. Она сняла капюшон и направилась следом. Часто в дождливые дни родители друзей пускали их шумную компанию на веранды, в летние кухни, в цокольные этажи, которых в домах по этим крутым склонам было немало. Саша толкнул дверь, ведущую из гаража во двор. Там под навесом штабелями были сложены доски. Он устроился на них с ногами, и Таня нерешительно опустилась рядом. Саша сидел молча. Это оказалось легко — молчать с ней.

«Почему я здесь?» — подумала Таня. И вспомнила, как он подошел, когда она сидела на лавочке в своих невеселых раздумьях. Мысли сами собой соскользнули в грустную сторону. Настигнутая знакомыми чувствами, она замерла, глядя в одну точку.

Такое выражение ее лица не было Саше внове. Оно возникало у нее только в минуты одиночества. С друзьями — никогда.

Таня перевела взгляд на Сашу, навес, доски. В ведро, подставленное под слив с крыши, текла вода. «Это то, что есть на самом деле», — подумала она. Зазор между воображаемым миром, куда она пряталась, и реальностью пугал больше всего на свете. «Есть только то, что окружает меня сейчас, и больше ничего, ничего. Только такой, единственный вариант». Этот момент осознания был как всегда ужасен. Ни рассказать, ни объяснить это кому-то она не стала бы и пытаться. В такие моменты Таня всегда старалась переключиться на что-то другое. Быстро, насколько возможно. Саша продолжал молчать. И она спросила:

— Ты знаешь Инку?

— Конечно. Я их всех знаю, мы учимся в одной школе.

— Никогда не видела тебя с ними вместе.

Саша пожал плечами. Он был старше их компании всего на год или два. Но представить себя проводящим время так же, как они, для него было невозможно.

— Что у тебя в голове? — спросил он и смутился.

И она вдруг почувствовала свою власть над ним.

— У меня? У меня — ум. А еще мусор всякий. Белиберда, — Таня расхохоталась, а Саша недоверчиво улыбнулся.

— Слушай, ты когда-нибудь врешь? — вдруг спросила она в лоб.

— Да, — ответил он просто.

— Ого!

— Чего «ого»?

— Откровенно.

— Все врут.

— Ну и зачем?

— А вот ты зачем?

Таня так и замерла. Ее тонкие пальцы сжали край доски, а глаза… как они смотрели… В это невозможно было поверить. И Саша не поверил, оставшись в неведении о впечатлении, которое произвел.

— Я сочиняю. Почему? Не знаю. Хочется.

— Чего хочется?

— Ну, — протянула она уклончиво, — интересно…

Он молчал.

Таня улыбнулась и рассказала историю про молодого человека на военной службе, его любовь и переплет, в который тот угодил, добавив страстей и ужасных сцен. Ловко вырулив к счастливому концу, она вопросительно посмотрела на Сашу.

Он следил за сюжетом, позабыв обо всем на свете. До сих пор ему не доводилось знать об арабской сказительнице. Но вряд ли он мог бы узнать о феномене Шахерезады больше, чем он постиг за те двадцать минут, которые провел, обратившись в слух.

Однако чувство, что все это он уже где-то слышал, не оставляло его…

А Таня вовсю смеялась, наслаждаясь эффектом.

— Сама придумала?

— Ну ты даешь! Это «Капитанская дочка» Пушкина. Ее в школе проходят, — Таня смотрела на Сашу с такой улыбкой, обидеться на которую было просто невозможно.

— И мы проходили?

— Проходили, — она хохотала. — Я пойду.

Выглянуло солнце.

Проводив ее до ворот, Саша сказал:

— Съездим куда-нибудь?

— Конечно!

Он смотрел ей вслед как обычно, из глубины гаража. Дождь кончился. С темной стены вспорхнула бабочка и метнулась на улицу. Солнце сияло.

4

Домыв крылечко, Таня плюхнула воду в ровный ряд картошки и опрокинула ведро на настил во дворе. Хлопнула калитка, послышались шаги.

— Здоро́во! — Инка запустила руку в карман и зачерпнула горсть семечек. — У папы завтра выходной, едем на речку. Танька, давай с нами!

Через пять минут они уже лузгали семечки и обсуждали грядущий вояж.

— Порыбачим, — деловито заметила Инка.

— Ну-ну.

Последовал взрыв смеха.

— Только папа велел пораньше…

Проснувшись, Таня нетерпеливо подобралась к окну и отодвинула краешек занавески: погодка не подводила.

Делая вид, что завтракает, она кивала бесконечным бабушкиным наставлениям. Когда выскочила за ворота, бабушка закричала вслед, протягивая корзинку с провизией:

— Еду-то забыла, заполошная!

У Инки уже вовсю кипели сборы. Алка бросилась навстречу, обхватила Таню руками и повисла, заглядывая в глаза.

— Я клещ, — время от времени хорошенькая Алка считала нужным напоминать о своей привилегии цепляться в кого ей вздумается.

Инка вышла с сумкой, из которой торчали бадминтонные ракетки. Таня в знак приветствия подбросила старый волейбольный мячик.

— А ну-ка, девчонки, живо, — Инкин отец открыл дверцу оранжевого «Москвича».

Инка с Таней уселись на заднее сиденье. Двигатель был заведен, мать запирала дверь.

— Алка, — крикнула она, — где тебя носит?

Та вышла из-за дома, держа на руках круглым брюхом кверху нелепого, непонятной масти щенка. Он энергично вырывался. С Алкой это было бесполезно.

— Он хочет с нами, — она взяла привычную ноту. Момент был рассчитан с ювелирной точностью. Мать открыла было рот, но отец высунулся из машины, махнул рукой, и место нашлось всем.

Дорогой Таня молчала. Она смотрела на эту семью, и их простая жизнь казалась ей неправдоподобным счастьем. Она примечала множество вещей, которые Инка с Алкой принимали как должное. Ее поражала сама упорядоченность, устроенность быта: в их большом доме у каждой из девчонок была своя комната, свой письменный стол, своя кровать… Бытовая составляющая никогда не была главной ни для Таниной бабушки, ни для ее матери и раньше никак не интересовала саму Таню. Но в последнее время она все чаще задумывалась об этой материальной стороне жизни.

В попытках нащупать секрет счастливой, как ей казалось, жизни других семей Танина мысль не знала покоя. В своих блужданиях она то и дело натыкалась на одно из детских воспоминаний. Первоклассница Таня возвращается домой из школы и чувствует: что-то изменилось. Проходит в большую комнату и видит, что окна занавешены новыми шторами. «Тебе нравится?» — спрашивает мама. Дочь ничего не отвечает, лишь смотрит. И прекрасное чувство обволакивает Таню с головы до ног: завернутая в шторы комната обещает неведомую, полную покоя и счастья жизнь.

Если бы Таня могла представить себе, что этими шторами ознаменовалась последняя и, как вскоре выяснилось, бесплодная попытка ее родителей быть вместе! Но она не знала этого. И вера в уют, порождающий счастье, без спросу поселилась и жила в ее душе.

Дорога до таежной речки заняла меньше часа. Когда двигатель был заглушен, их обступила тишина, в которой жили лишь пение птиц и стрекот кузнечиков.

Мама девочек, большая женщина с серо-голубыми глазами, вылезла из машины и потянулась. Раскинула покрывало, достала разделочную доску и кухонное полотенце, красиво нарезала колбасу, сыр, овощи, от души накрывая этот немудреный «стол». Перламутровый маникюр — зависть всех соседок — играл на солнце. Грядки она полола только в перчатках. Ее пепельные волосы подлежали ежедневной завивке. Как родная сестра эта женщина была похожа на те иностранные переводные картинки с броскими блондинками и брюнетками, что покрывали гитары и мопеды парней из семидесятых. Этот образ намеренно поддерживался до сих пор.

Она приехала в этот городок из деревни, нашла работу кастелянши в детском саду и жила у родственников. С Павлом познакомилась, когда тот вернулся из армии. После недолгих ухаживаний он сделал предложение, они поженились. Муж привел ее в свой большой дом, который строил вместе с отцом. Молодая сноха пришлась ко двору и, став женой и матерью, осталась этим вполне довольна.

Павел работал шофером, возил директора крупного завода, жившего тут же неподалеку в большом служебном доме. Работа эта не отнимала много сил и оставляла достаточно свободного времени. Павел был высок, узок в кости, сутуловат. Темные волосы носил длиннее, чем было принято. Предметом его неустанной заботы и тайной гордости были усы. У женщин он особого успеха не имел, проигрывая это соревнование брутальным особям с соседних улиц, которые пили как лошади и колошматили жен.

Единственный и поздний сын простых родителей, Павел ни в чем не знал отказа. С детства его главной страстью были автомобили. К тридцати годам ему удалось обзавестись дефицитным «Москвичом» — директор помог. Много времени Павел проводил в своем гараже, соседские мужики шли к нему за советом, и он никому не отказывал. Но, на радость жены, с ними почти не выпивал, что ему, впрочем, прощалось вопреки неписаным законам этой «клубной культуры».

Павел искренне не понимал, как люди работают на производстве, изо дня в день выполняя одно и то же. Кроме автомобилей, он заполнял жизнь самыми разными вещами. Его техническое призвание странно переплеталось с потребностью в красоте. Все инженерные и, так сказать, художественные идеи он черпал в журналах, кипами лежащих в мастерской. Павел увлеченно занимался обустройством дома: наладил паровое отопление, пристроил не лишенную изящества веранду. Огород его, как говорили соседи, был «устроен по уму». Баню сделал по образу и подобию финской сауны, о которой в тех краях никто и слыхом не слыхивал. Он разводил породистых голубей и держал странных на вид собак. Все живое тянулось к нему. Дочерей своих он любил бесконечно, никогда, впрочем, не показывая этого на людях. С женой жил мирно, и всем окрестным сплетницам не к чему было придраться в их семье.

Девчонки скинули одежду, по каменистому дну вошли в обжигающе холодную воду и стали плескаться. Через несколько минут Алка начала ныть и проситься на берег. Они вышли и растянулись на старых полотенцах.

Солнышко пригревало, спины обсыхали. Щенок, по горло сытый Алкиными тисканьями и не пожелавший участвовать в купании, развалился в тени. Когда девчонки угомонились, он неловко поднялся на крепенькие передние лапы и, пристроив задние под круглый животик, зевнул. Потом встал, робко махнул коротким хвостиком и заковылял к Тане. Она протянула ему руку, щенок лизнул ладонь и неловко завалился. Таня гладила его по головке и пузику.

Инка деловито разматывала удочку.

— Тань, — позвала она, — а помнишь нашу первую рыбалку?

Девчонки рассмеялись: тогда они сделали удочку из длинной кленовой ветки, привязали к ней леску с крючком и долго пытались что-то поймать в заполненном водой карьере. Мальчишкам как-то удавалось извлекать оттуда мелких карасей, которые годились лишь на корм кошкам. Девчонки так ничего и не поймали, но радость, свет и смех этого дня остались с ними навсегда.

С тех пор в деле рыбной ловли Инка, можно сказать, преуспела.

Таня побрела вдоль заросшего травой берега, щенок нерешительно смотрел вслед. Она обернулась, присвистнула и побежала. А он только того и ждал, с готовностью ринувшись в игру. Таня резко остановилась и присела навстречу, он добежал и взгромоздил передние лапы на ее колени, а она, чувствуя эту подвижную теплоту и жизнь под своими руками, ласкала и гладила его. Щенок вывернулся, плюхнулся задними лапами в траву, припал на передние, виляя хвостом и требуя продолжения игры. Таня убегала, щенок догонял. Она раскрывала ему объятия, и он благодарно в них падал. Они были поглощены друг другом, а жизнь — прекрасна.

Павел смотрел на них. Откуда она взялась такая? Сколько в этой девчонке было жизни и нежности. И грусти. Она не была красива в его понимании: слишком худая, неяркие черты лица. Русые волосы, длинные темные ресницы… Желая объяснить себе что-то, он попытался припомнить ее мать, какой та была в детстве, и не смог.

Инка выудила несколько рыбешек, мама быстро их почистила, сварила уху и позвала:

— Паша, девочки, идите есть.

Щенок, получив сосиску, устроился в тени.

Поев, девчонки снова плюхнулись в реку. Вода на мелководье успела нагреться. Алка наладилась было снова заныть, но Инка втихаря показала ей кулак, и та, быстро прикинув, что купаться вместе лучше, чем в одиночестве сидеть на берегу, оставила эти попытки до более подходящего момента. Они навозились в воде досыта и выползли буквально на четвереньках.

Когда день склонился к вечеру, стали собираться обратно. Инка с Таней отбежали переодеться, под босые ноги больно подкатывались шишки, толстый слой опавшей хвои пружинил, запах нагретой на солнце смолы обволакивал все вокруг. Девчонки стянули купальники и надели сухие трусики. Инка просунулась в майку и натянула шорты. Таня надела платье, застегнула пуговицы на груди. Лифчики летом не носились.

В ходу у Тани было лишь два платья, которые она выбрала из кучи тряпок, что принесла бабушкина подруга от своей подросшей внучки. Оба из натурального материала, подошли по цвету и идеально сидели, Таня убедилась в этом перед зеркалом. Остатки кучи были навеки заперты в шкафу.

Павел, решивший покурить перед отъездом, заметил про себя, что такого уж давно не носят. И где только она это берет? Но необъяснимым образом платье ее украшало. Таня поймала этот взгляд, опустила глаза и поспешила усесться в машину. Инка сидела рядом, щенок дремал на ее коленях. Павел докурил, захлопнул дверцу и, обернувшись, взъерошил собачонке шерстку на загривке. Щенок завилял хвостом и лизнул палец.

Все ждали, как обычно, Алку, которой мать вытирала волосы. Наконец, Алка плюхнулась рядом с сестрой и, не церемонясь, перетащила щенка к себе.

Как зачарованная, Таня смотрела на руки, лежащие на руле.

5

Большую часть дня Саша провозился в гараже, куда скрылся еще до завтрака, избегая очередной отцовской воскресной похмельной разборки.

Утром он проснулся от приглушенных голосов в кухне, где мать что-то выговаривала Ваньке. Ее тихий голос словно описывал круги, постоянно возвращаясь к чему-то. Слов Саша не расслышал, но уловил настойчивость интонации. Он встал, потянулся и вышел на кухню. Мать замолчала. Ванька, воспользовавшись возникшей паузой, разом слинял. Мать посмотрела на Сашу, хотела что-то сказать, но не стала.

Если можно было промолчать, она всегда молчала. С Сашей они имели много общего: чтобы понять друг друга, слова им не требовались. Сейчас он видел, что мать чем-то всерьез озабочена. И Саша догадывался чем.

Подошел и прижался щекой к ее плечу. Она вздохнула. В соседней комнате скрипнул диван и раздалась утренняя порция незамысловатых и непечатных претензий к жизни. Саша поспешил одеться и вышел во двор.

Он понял, о чем мать говорила Ваньке. А знал гораздо больше.

Исподволь тайное место их пацанячьих игр стало пристанищем для иного рода занятий. Войнушку и футбол постепенно вытеснили посиделки с сигаретами, пивом и скабрезными историями. Некоторое время спустя туда стали захаживать и фигурантки этих рассказов. Потом появилось курево с травой. И деньги. Траву приносил низенький рябой пацан из барака по кличке Лысый, имевший корефаном недавно вернувшегося из колонии соседа.

По старой памяти Саша бывал там время от времени. Он знал всех этих пацанов с детства, был одним из них. Не разделяя их новых увлечений, он не задумывался над тем, хорошо это или плохо. Если другим нравилось, то — пожалуйста. Ему это было не нужно. Такая позиция не вызывала отторжения, вопреки тому, что их компания сбивалась по тому же принципу, что и любая другая в этом возрасте: «Кто не с нами, тот против нас». Физически сильный, Саша всегда мог постоять за себя, что было существенно, но вовсе не являлось гарантией авторитета. Кроме того, чтобы дать в морду за дело, он умел слушать и хранить тайны. Ванька, на полтора года младше и на полголовы ниже, выпивал, курил траву, трындел лишнее и был бы бит гораздо чаще, если бы не брат…

                                                ***

Саша сидел в гараже на старом табурете перед верстаком. Вечернее солнце, скользнув в ворота, уперлось в противоположную стену. Таня подошла неслышно и встала в луче света так, чтобы ее тень упала на его лицо. Он не заметил этого. Пройти мимо с безразличным видом ей было уже невозможно, так же, впрочем, как и ступить внутрь. Таня замерла в замешательстве. Саша, увидев ее, отвернулся, спрятав улыбку, и снова посмотрел. Ее приход был чудом, обещанием счастья.

— Заходи.

Она осторожно обошла мотоцикл, мопед и два старых велосипеда.

Он поднялся и кивнул на дверь, ведущую во двор.

Таня покачала головой и оглянулась на улицу.

— Тогда садись, — Саша подвинул маленькую скамейку. — Ты вчера…

— Да. Инкин отец возил нас на реку… Знаешь его?

— Скорей, его машину. Ну и как?

— Здоровско.

— Вода теплая?

— Нет.

— Ты умеешь плавать?

— Нет.

— Что же тогда…

— Можно научиться!

Тут мимо гаражных ворот, бросив в их сторону настороженный взгляд, прошла ее мать. Таня быстро поднялась:

— Я пойду.

Саша кивнул.

— Пока! — она выбралась наружу и припустила вслед стройной женщине в красивом платье. Подскочив, обняла и чмокнула в щеку. Та отстранилась. Таня сказала матери что-то, женщина мельком оглянулась. И они пошли к своему дому.

Саше стало не по себе. От взгляда Таниной матери он почувствовал смутную необъяснимую тревогу. Это чувство ему не понравилось. Но у него не было ни нужды, ни желания думать о причинах. Досада и ревность оказались так же сильны, как и ощущение счастья. От всех житейских неурядиц, которых в их семье было великое множество, он привык скрываться здесь. Саша склонился над разобранным двигателем и коснулся его рукой, пытаясь вернуться мыслью туда, где должны были рождаться движение и жизнь. Ощутил холод металла. И невозможность вернуться к тому, чем занимался полчаса назад. Это его удивило.

                                                ***

В последний рабочий день перед отпуском, когда Вера сдавала подписанные экзаменационные ведомости по своему предмету, к ней подошла подруга:

— Два билета на ту неделю пропадают, может, возьмешь?

В их городе шли гастроли театра из соседнего областного центра. «Танька все равно допечет», — подумала Вера и согласилась:

— Давай.

Радости дочери не было конца. Предвкушение похода в театр заполнило ее счастьем целиком.

Несоответствие их городского театра и его труппы бросалось в глаза. Построенное после войны, благородно обветшавшее снаружи и изящное внутри здание было достойно лучшего применения. Как-то их классная организовала культпоход на детский спектакль. После первого действия Таня, не сказав ни слова, ушла: то, что изображали актеры, выглядело заурядной самодеятельностью. Ну и влетело же ей потом! Это был единственный раз, когда матери пришлось идти объясняться в школу. С тех пор коллективное посещение каких бы то ни было культурных заведений казалось Тане противоестественным. В театр с классом она не ходила больше никогда.

Совсем другое дело — гастроли. Каждое лето к ним ненадолго заглядывали разные по-настоящему интересные коллективы. Походы в театр составляли одну из немногих сторон жизни, где мать и дочь находили взаимопонимание.

Таня помогла донести сумки с продуктами.

— Послушай, что это ты делала в том гараже? — спросила Вера.

— Ничего. Просто болтали.

Дочь не считала нужным вдаваться в подробности на тему своих друзей. Никогда ее выбор не встречал одобрения матери. Но в своих отношениях с друзьями она не знала разочарования, что позволяло ей легко игнорировать критические ремарки.

Мать собралась было сказать что-то вроде «нечего шляться по гаражам» или «чтобы я тебя там больше не видела», но, зная, что это совершенно бесполезно, зашла с другой стороны:

— Ты с ним дружишь? А он к тебе давно неравнодушен. Но какой-то он… мужиковатый.

«О, как же больно. Не обращать внимания? Не обращать. Пропустить мимо ушей. Наплевать».

Но как? Если бы Таня знала как! Если бы хоть кто-нибудь знал.

6

Вера критически перебирала гардероб, думая, что же надеть на свадьбу брата. Мать обшивала ее превосходно, все вещи без исключения смотрелись на ней прекрасно. Однако в данном случае требовалось просто «прилично». В конце концов она остановилась на длинном крепдешиновом платье ярко-синего цвета в рассыпающихся белых хризантемах. Помедлила и стряхнула с «плечиков» еще одно. Аккуратно сложила их в дорожную сумку, где уже лежала пара туфель на каблуках, которые, учитывая замечательную длину Вериных ног, не оставляли большинству мужчин ни одного шанса оказаться на нужной высоте. Она называла эти туфли «парадными», хотя следовало бы «убийственными».

Еще одна сумка — с продуктами для матери и Тани — ждала у порога. Вера влезла в разношенные босоножки, взяла в руки по сумке. Окинула взглядом беспорядок их крошечной квартиры. Подумала: «Потом, потом…» И вышла.

По дороге она заехала к матери и оставила продукты. Это была пятница. В воскресенье вечером предполагалось вернуться. А во вторн