И если имя тебе: поэт, то небо твой вертоград, зетем что тот запредельный свет несущней, чем этот сад, и если даже от непогод печать лежит на полях, то твердь и землю несущий свод сам Яхве и сам Аллах.
1985
Люблю, люблю! — еще бормочут губы, а опыт сердца не находит слов, и тихие серебряные трубы поют, не слыша наших голосов.
Не говори ни слова. Дай мне руку на неизбежное. На здесь и там. На встречу или вечную разлуку. На память жизни, предстоящей нам.
не умею вспоминать, а каждый жест — как шаг с обрыва: приснись еще, приснись опять — я так люблю тебя счастливой.
и буду жить я долго, лудить свою полуду, от мысленного волка звероуловлен буду,
и ты со мною рядом жить будешь долго-долго с непотускневшим взглядом, как чистая креолка,
и долго-долго-долго мы будем жить, и вместе нас вынесут из морга и в землю честь по чести
опустят, не сожгут, а скажут: — Alles Gut!
дальний маяк, серебристый тополь, омут ее зрачка — и как цитаты падают на пол со стуком два башмачка…
поверить невозможно, что здесь Гоголь жил и Достоевский, что с тростью, в оперном манто Шаляпин выходил на Невский
пишешь, пишешь на чем попало и где придется, не уследит голова, что начертит рука, но от всей писанины только и остается разве что оговорка, вычерк черновика, но и та (или тот), обещалось, жерлом пожрется, так что твердо дерзай, пока стержень не высох, пока…
как вспомнишь тютчевское: — вот! или некрасовское: — чу! и мандельштамовское: — ба! — и на душу как свет сойдет: и мыслить, и страдать хочу, и петь, откинув прядь со лба…
и то сказать, одна у нас семья, одна родня — Емеля да Илья: тот за соху — и ну по борозде, другой в седло — и пляшет конь в узде
и дело наше, друг, не буквы на листе, не пустота, а звук, стоящий в пустоте
