Но бывает момент, в который происходит своя особая встреча. Тогда Пушкин предстает иным, новым. И – необходимым уже на всю жизнь.
Стремительный ритм жизни требует сокращений – некогда и не надо писать писем и неделями ждать ответа, не надо прислушиваться к завыванию метели, замирать от нетерпения и тоски. Ничего не надо. Всё просто и ясно.
есколько раз подавая руку Далю, он сжимал ее и говорил:
– Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, – ну, пойдем!
Опамятовавшись, придя в себя, он сказал:
– Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко – и голова закружилась.
Раза два присматривался он пристально и спрашивал:
– Кто это? Ты?
Собственно от боли страдал он, по его словам, не столько, как от чрезмерной тоски.
– Ах, какая тоска, – восклицал он иногда, закладывая руки за голову. – Сердце изнывает!
Я был в тридцати сражениях, – говорил Арендт, – видел много умирающих, но никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях.
отом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память.
Данзас сказал, что готов отомстить за него тому, кто его поразил.
– Нет, нет, – ответил Пушкин, – мир, мир.
одозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Подписал реестр своей рукой, довольно твердою.
олночь. Он подозвал к себе Спасского, велел вынуть из ближайшего ящика какую-то бумагу, его рукою написанную, и заставил ее сжечь. Ее сожгли перед его глазами.
Многие расставленные по парку часовые вытягивались, когда они проходили, и если Пушкин замечал их, то кивал им головой.
– Отчего они вам вытягиваются? – спросил юноша.
– Право, не знаю, – отвечал Пушкин, – разве потому, что я с палкой.
Таким образом, рассказ о Пушкине одновременно превращается в рассказ о времени, без которого нет и рассказа о Пушкине.
