Антон Паладин

Дело № 1. Приговорить нельзя оправдать

Судье Пантелеймону Пилатову каждый день снится сон, в котором он хладнокровно лишает жизни четвероногого друга ради своего спасения. В то же время на стол служителя Фемиды ложится дело по обвинению молодого студента в умышленном убийстве сотрудника милиции. Изучив материалы дела и проведя собственное расследование, Пилатов убеждается в невиновности подсудимого. Но оправдать невинного оказывается не так-то просто. Узнав о намерениях Пилатова, на судью начинается давление со стороны прокуратуры, начальства и высокопоставленных чиновников — никто не хочет потерять заработанные на расследовании «звездочки». Вынося приговор, судья Пилатов стоит перед выбором — поставить под угрозу свою карьеру или приговорить к пожизненному заключению, и стать частью той системы, которую он так ненавидит.

Предлагаемое художественное произведение поднимает важнейшие и более чем актуальные для постсоветского общества вопросы морали, чести и справедливости, которые в течение длительного времени остаются также «больными» и неразрешимыми проблемами правоохранительной системы.

Книга рассчитана на массовую аудиторию — людей вне возраста, образования и социального статуса, которым, однако, небезразлично, как и в какой стране жить.

Пролог

Погоня приближалась. Боцман — немецкая овчарка, высунув влажный язык, бежал рядом.

Извилистая, словно тело змеи, дорожка вилась куда-то вверх, в горы.

Они ускорили темп. За поворотом тропинки показалось чёрное пятно входа в пещеру.

Он забежал вовнутрь и позвал за собой четвероногого друга.

Огляделся. Убежище выглядело достаточно безопасным. Тёмные своды пещеры, словно молниями, были изрезаны жилами неизвестной ему блестящей кристаллической породы.

Снаружи вновь послышались шум и крики преследователей.

Он забился в дальний угол, спрятавшись за каменным выступом, и, тихонько свистнув, подозвал к себе пса.

Прошло какое-то время — может быть минута, а может, и вечность!

Ожидание худа — хуже самого худа.

Боцман лежал рядом и громко дышал. Его верные черные, слегка слезящиеся глаза, смотрели туда же, куда и Он — на светлое пятно входа в пещеру.

Звук погони приблизился.

Внезапно луч фонаря прорезал темноту грота. Бледный диск заскользил по черному граниту пещерного свода.

Он разглядел на светлом фоне входа в убежище чью-то неясную фигуру.

Тёмный силуэт с фонарём в руке постоял ещё какое-то время, разглядывая мрачные своды, и исчез так же внезапно, как и появился.

Он лежал, затаив дыхание, зажимая рукой пасть овчарки, и шептал успокаивающе:

— Тише, дружище, не шуми, умоляю!

Наконец шаги преследователей начали удаляться, как вдруг пёс заворчал, и вывернувшись из рук, громко залаял.

Вдали послышались крики — они услышали собачий лай. Он быстро выбежал из пещеры. Боцман, бодро махая хвостом, последовал за ним, не переставая гавкать.

— Тише, дорогой, тише! Умоляю тебя, не шуми, глупая ты псина! Если они догонят нас, мы погибнем! — шептал Он собаке.

Погоня приблизилась. Позади послышался какой-то грохот и шум.

Уже отчетливо слышались голоса преследователей, но слов разобрать он ещё не мог.

Нужно было что-то предпринимать. Слева от тропинки виднелись заросли кустарника. Недолго думая, он с головой бросился в колючий терновник. Острые, словно иглы, шипы оцарапали его тело и разодрали кожу. Одежда мигом превратилась в лохмотья.

С трудом продравшись сквозь густые заросли, Он нашел просвет и забрался в эту естественную нишу. Затем подал знак собаке следовать за ним.

Боцман бойко залез в убежище: густая шерсть защищала его тело от мерзких шипов.

Он обнял пса и прикрыл рукой его пасть.

Замерев и пытаясь не дышать, Он вглядывался сквозь заросли, пытаясь разглядеть преследователей.

Он не знал, кто эти люди, которые гонятся за ними. Он не знал — почему? Он даже не знал, откуда взялась эта овчарка…

У него не было ни одного ответа. Он знал лишь одно, и точно — если погоня их обнаружит, то эти люди убьют и его, и собаку! И еще он знал, что этот пёс — его друг. Он не знал, откуда ему это известно, но Он был уверен на все сто процентов в этих двух вещах.

Погоня приблизилась, и Боцман снова занервничал. Пёс вновь хотел залаять на преследователей, и Он понял, что если не предпримет что-нибудь немедленно, то они погибнут оба. И вдруг Он осознал, что единственный способ выжить для него — это убить собаку! Убить друга!

Но как же Он мог сделать это? Перед ним стал выбор: принять единственно возможное решение в сложившейся ситуации — убить Боцмана; и второй — оставить пса в живых и, как следствие, умереть от рук преследователей вместе с овчаркой!

Он вынужден был принять это сложное решение в ту же секунду, пока пёс не залаял снова, как там, в пещере!

Он шептал Боцману:

— Ну почему? Почему ты не можешь помолчать? Зачем ты хочешь выдать им нас, глупая ты псина?!

Он закрыл глаза. Мысли свернулись в какой-то клубок, спутались в невероятно сложный гордиев узел. Бритва Оккама?! Все знания о мудрости тысячелетий и трактаты ученых философов, которые Он прочитал где-то, когда-то, вмиг потеряли для него свою цену!

Что могли знать эти мудрецы и мыслители о выборе?!

Как поступить? Что делать? — извечные вопросы. Он не знал, подчиниться ли Ему суровой логике и замарать душу и совесть, или погибнуть вместе с этим тёплым живым комочком шерсти, который смотрит сейчас на него такими искренними и преданными глазами!

— Глаза! Господи, как же я могу убить это живое существо? Ведь оно смотрит на меня так преданно? Он же верит мне! Он надеется на мою защиту! — шептал Он себе. — О, Всевышний! Зачем ты послал мне такое непосильное испытание?!

Шаги приблизились. Он мог теперь даже различать отдельные слова, чувствовать дыхание и запах преследователей.

У него вдруг возникла надежда на то, что, может быть, «они» не убьют их. Но какой-то внутренний голос моментально отрезал, обрубил невидимым лезвием все мысли о капитуляции.

Нет! — Они точно их убьют! Это и было то самое испытание выбором, и необходимо было сделать этот выбор немедленно!

Он вдруг вспомнил о семье, о родных и близких ему людях. Он подумал, что не может умереть и оставить их одних! Ведь они так нуждаются в нём!

Решение было принято!

Но какой-то червячок всё ещё глодал Его душу: ведь Он попросту старается оправдать для себя убийство друга ради спасения своей никчемной жизни, оправдаться перед своей совестью!

Преследователи подошли совсем близко. Он различал уже их грязную обувь сквозь колючие ветки кустарника. Боцман тоже почуял их! Пёс оскалился, обнажив свои острые и белые, как снег, клыки.

Решение было принято! Он выхватил нож и занёс его над животом собаки. Рука пошла вниз, лезвие мягко вошло в ткани и пронзило сердце животного.

Он почувствовал, как липкая и тёплая кровь залила Его руку.

Он убил пса, убил Своего друга! Он видел, как тускнеют глаза собаки, слышал, как овчарка испускает дух!

Боцман умер, не издав ни единого звука, словно понимая, что может навлечь опасность на своего хозяина…

Господи! Что же Он наделал?! Проклятый трус! Он погубил своего друга, спасая собственную шкуру!

Нет! Он больше не мог лежать в укрытии. Он схватил на руки собаку и с диким криком выскочил на тропинку…

Преследователей не было! Погони не было! Не было никого…

Слёзы покатились по его щекам. Он ненавидел себя за предательство друга и собственной совести. Он бросился вперёд с мёртвой овчаркой на руках: быть может, ещё удастся её спасти…

Скорее, скорее туда — к шоссе, в больницу! Скорее, Он должен спасти жизнь своему бездыханному другу!..

Глава первая. «Белый ворон» Пилатов

Судья проснулся.

Лоб Пантелеймона Пилиповича Пилатова покрывала холодная испарина, а сердце бешено колотилось в груди.

— Опять этот кошмар! — прошептал он, облизывая пересохшие губы.

Сон снился ему уже целую неделю. Этот пёс преследовал судью, словно тень. Каждую ночь он убивал эту овчарку, каждый раз он думал, как её потом спасти!

Пантелеймон Пилипович, судья районного суда, поднялся с постели и, стараясь не разбудить жену, прошел в ванную комнату.

Умывшись и приведя себя в порядок, Пилатов посмотрел на своё отражение в зеркале.

На судью из блестящего серебром прямоугольника уставилось измученное ночными кошмарами лицо человека с умными глазами.

Глубокая морщина прорезала сорокалетнее чело, — это была печать, наложенная на судью его профессией, сопряженной с эмоциональными стрессами. Для чувствительного характера этого человека неимоверно тяжким оказалось выбранное им бремя служителя Фемиды — слишком близко к сердцу принимал он судьбы подсудимых, которым выносил приговоры. И слишком сильно Пилатов ненавидел полную изъянов систему правосудия в новом государстве, кое-как сколоченную из осколков старого тоталитарного режима. «Систему», в которой лицемеры, оборотни и казнокрады, попав на скамью подсудимых, в худшем случае ограничивались несколькими годами тюрьмы, а в большинстве своём обходились условными сроками. В то же время молодые оступившиеся люди, не совершившие ничего ужасного с человеческой точки зрения, но лишенные возможности платить огромные суммы, или бедные селяне, похитившие курицу, велосипед или мешок картошки, обрекались Уголовным кодексом на долгие годы заключения.

Сильно отличалось также отбывание якобы единого для всех наказания: богатые мошенники сидят в камерах со всеми удобствами и привилегиями, а «простые смертные» задыхаются в душных перенаселенных казематах следственных изоляторов или общих бараках «исправительных» колоний.

Нет, Пантелеймон Пилипович не считал себя поклонником идеалов Маркса и Энгельса, и не желал богатым смерти, а бедным власти. Наоборот, более глупой идеологии, рассчитанной на необразованные массы, способной разлагать общество и искоренять человечность, он не знал!

Пилатов не был против богатства, но он был против бедности! Судья был против «мажоров», против олигархов, политиканов и бандитов, разъедающих, словно ржавчина, человеческий социум.

В молодости, припавшей на зарю появления нового демократического государства, в то время, когда многие выбирали путь коммерции и лёгкого зарабатывания денег, Пилатов выбрал путь справедливости. Именно тогда, видя, что творится в разваливающейся империи, он решил стать судьей и приложил для этого немало усилий.

Будучи молодым, Пантелеймон Пилипович допоздна сидел в университетских библиотеках, пока его не выгоняли оттуда сторожа. Он учил кодексы, законы, теорию права, с упоением зачитывался философскими трудами о справедливости и неотвратимости наказания. Он изучал и религии народов мира, поскольку испокон веков именно религии закладывали в людей понятие морали, служили первыми «уголовными кодексами». Он изучал и познавал для того, чтобы в будущем вершить настоящее правосудие и верно служить слепой Фемиде, карая её мечом негодяев и укрывая крылом защиты невиновных!

После окончания университета Пилатову удалось устроиться помощником судьи, и уже тогда он в бессильной злобе стискивал зубы и прятал налитые кровью от негодования глаза, видя, как отправляют на долгие годы в места не столь отдалённые людей не очень виновных или невиновных вовсе. Тысячу раз Пилатов дивился безразличию судей и государственных обвинителей, закрывающих глаза на вопиющие противоречия в материалах уголовных дел. Закрывающих лишь потому, что снять обвинение с человека для прокурора или вынести оправдательный приговор для судьи равнялось признанию оных в собственной некомпетентности!

Сколько тысяч людей пострадало от карьерных амбиций стражей правосудия и правопорядка, раздувающих громкими словами мелкие дела, где простого хулигана в суде выставляли едва ли не серийным маньяком, подростка, покурившего травки, — королём наркобизнеса, а студентов-химиков, из баловства или юношеской глупости взрывающих на пустыре самодельные петарды, — опасными террористами.

Нет, тогда, в молодости, Пантелеймон Пилипович был уверен, что, став судьей, не посмеет уподобляться тем, кого так презирает.

А потом Пилатов стал судьей.

Сначала его избрали на пять лет, и он не смог эти годы быть таким справедливым, как хотел, опасаясь, что ему не продлят судейства. Ведь, думал он, тогда не сможет никому помочь!

А всё потому, что «судья-пятилетка» слишком уязвим для Системы.

Именно в тот период Пилатов напрямую столкнулся с распространённой практикой, когда прокуроры, высокие милицейские чины и государственная служба безопасности давят на судей, указывая, кого нужно «отмазать», а кого «упаковать» — и надолго.

Пилатов из кожи вон лез, чтобы найти хоть какое-то равновесие на неустойчивом плоту своей карьеры, пытаясь при этом не «скурвиться», не стать подонком или марионеткой в руках чиновников, которым лень работать или ловить преступников «по закону». Ведь давно известно, что гораздо проще «слепить» уголовное дело, а потом любыми правдами и неправдами «продавить» его в суде.

Пилатов даже придумал несколько уловок и хитростей, чтоб обвести вокруг пальца наглых прокуроров и чиновников и причинить как можно меньше вреда подсудимым, когда он видел, что их дела шиты белыми нитками. Позже судья старался вообще не брать подобных дел, чтобы не взваливать на совесть ответственности за чужие души. А если и попадались подобные случаи, то он всячески затягивал их рассмотрение в надежде на то, что сшившие дело чинуши сами попадут в жернова Системы и «удавка» ослабится достаточно, чтоб помочь их несчастным жертвам.

Несмотря на все свои усилия, Пантелеймон Пилипович так и не смог добиться полной независимости от «Системы». Он не мог вершить правосудие так, как мечтал это делать в молодости, — судить по чести и совести.

Прошли годы, у Пилатова родились дети, ставшие ещё одним фактором, влияющим на его объективность и непредвзятость: семья была слишком сильным рычагом давления на принципиальность всех служителей Фемиды.

Нет, не смог Пантелеймон Пилипович Пилатов воплотить в жизнь свои молодые амбиции — стать тем, кем он мечтал быть: абсолютно честным, справедливым и объективным судьей, непредвзятым защитником невиновных и грозой преступного мира!

По сути, Пилатов стал почти таким же, как и те, кого он сам так сильно презирал в молодости, хотя, в отличие от них, судья не отказался от амбиций когда-нибудь стать действительно справедливым слугой Фемиды, и это причиняло ему постоянные неприятности.

Пилатов тяжело вздохнул и подставил голову под струю холодной воды.

Разум немного прояснился. Неприятные мысли отступили. Судья снова посмотрел в зеркало и попытался улыбнуться. Однако улыбка далась ему не сразу. Обратная связь нервной системы, сработав через несколько секунд, заставила Пилатова улыбнуться по-настоящему.

Такой аутотренинг Пантелеймон Пилипович подглядел как-то в одной научно-популярной телепередаче, и теперь регулярно повторял нехитрое упражнение каждое утро. В силу своей деятельности судья обязан был уметь контролировать выражение своего лица и имитировать его «каменную» непроницаемость.

Когда судья принял душ и вернулся в спальню, часы на тумбочке возле кровати показывали шесть утра.

Пилатов поцеловал свою ещё спящую жену, заглянул к детям, и после лёгкого завтрака направился на работу.

Глава вторая. Криминальные полуфабрикаты

Майское утро выдалось на редкость приятным. Лучи не проснувшегося толком солнышка зажигали небо на востоке багряно-сиреневым заревом. Невидимые птицы радостно встречали начало нового дня веселым чириканьем. Прохладный воздух наполняли весенние ароматы цветущей сирени и свежей, еще не испачканной городским смогом зелени на деревьях.

Здание суда всё ещё пустовало: не было возни в коридорах, украшенных развешенными по стенам досками уведомлений и регламентов; не суетились, бегая за пивом и сигаретами, конвоиры, стерегущие привезённых на суд арестантов; не слышались рыдания, споры или редкий смех родственников, адвокатов и юристов в курилках и на лестничных пролётах. Тишина окутывала сонный храм Фемиды перед началом нового рабочего дня.

Пантелеймон Пилипович пришёл на работу первым.

Служащий ведомственной охраны, дремлющий возле проходной, оборудованной турникетом и металлоискателем, сонно поприветствовал судью:

— Добре утро, Ваша честь! Вы сегодня даже раньше, чем обычно?

— Да, Максим Викторович, — улыбнулся охраннику судья, помнящий по имени-отчеству всех работников суда, в котором работал, — от охранника до уборщицы. — Не спалось что-то, вот и решил «подышать росой»! Заодно ознакомлюсь с делом, которое сегодня начинаю рассматривать.

— Не бережете Вы себя, Пантелеймон Пилипович! — покачал головой охранник, обладающий иронически подходящей его профессии фамилией Стражников. — Наверное, ни один судья не изучает дела так дотошно, как Вы!

— Бросьте, Максим Викторович, быть может, я попросту глупее, и мне требуется больше времени, чтобы вникать в суть дела, чем другим, — улыбнувшись, ответил Пилатов, пытаясь побороть турникет, вечно выплёвывающий его пластиковый пропуск. — Видите, я даже с этой адской штукой справиться не могу!

— Не скромничайте, Пантелеймон Пилипович! Так, как Вы рассматриваете уголовные дела, пожалуй, больше никто не делает… Проклятый «шлагбаум», — чертыхнулся охранник, ударив по кнопке, расположенной на боковой стороне тумбы турникета, — китайское дерьмо! Начальству бы только деньги списать.

Стражников грохнул по тумбе ещё раз, и «шлагбаум» наконец поддался.

— Ну вот, только так с ним и получается, — усмехнулся он. — Проходите, и хорошего дня Вам, Пантелеймон Пилипович!

— И Вам того же, Максим Викторович! — с улыбкой ответил Пилатов.

Поднявшись по узкой и неудобной лестнице на второй этаж, судья вошёл в свой кабинет.

Впрочем, «своим» это тесное помещение могли с таким же успехом назвать ещё два служителя Фемиды. Такова была неприятная реальность судебной системы, с точки зрения которой такая мелочь, как потребность судей в личном пространстве для работы, является не более чем обычной прихотью.

Последние десять лет государство кормило чиновников обещаниями выделить для судебной инстанции более просторное здание, но воз оставался и ныне там!

Сам кабинет своими скромными размерами был тесноват и для двоих человек — здесь же трое судей сидели в буквальном смысле друг у друга на голове.

Единственный в маленьком помещении офисный шкаф до отказа был забит всевозможными папками, файлами и бумагами. Документы стройными стопками заполняли также всё пространство между верхушкой шкафа и потолком. Документы лежали в углах кабинета, под столами и даже на подоконнике. Пачки подшитых в грубые тома уголовных, гражданских и административных дел возвышались колоннами в любом свободном уголке тесного кабинета.

Стол судьи мало отличался от общей обстановки — пачки бумаг и папок занимали добрую часть массивной столешницы, напоминая архитектурные макеты пизанских башен: так и казалось, что все эти сооружения вот-вот рухнут. Но «башни» каким-то чудом удерживали равновесие в своём неестественном положении, причём довольно долгое время, если судить по слою пыли, венчавшему весь этот колоссальный «Парфенон бюрократии».

С трудом «припарковав» свой портфель, Пилатов разыскал в бумажных терриконах на столе несколько томов с уголовным делом, которое сегодня ему предстояло начать рассматривать.

В отличие от других чиновников, осунувшихся под «грузом» системы и читающих материалы уголовных дел по диагонали, и то в лучшем случае, а в худшем — ограничивающихся лишь чтением обвинительного заключения, «состряпанного» на скорую руку прокуратурой, Пилатов в ущерб своей личной жизни вчитывался в каждую страничку. Порой это занятие становилось совершенно невыносимым, ведь всем давно известно, что следственные органы предпочитают «лепить» в материалы дел кучи ненужных и порой даже совершенно не относящихся к делу бумажек, справок и выписок из каких-нибудь нормативно-правовых актов — пихаемых туда, так сказать, «для весу».

За всю свою карьеру Пантелеймон Пилипович так и не перестал удивляться случаям подобной «впихуемости невпихуемого» в эти самые уголовные дела. Не говоря уже о списках свидетелей с отобранными у них показаниями. Так, к примеру, как-то Пилатов вычитал показания одного таксиста, подвозившего убитую в салон красоты за месяц до произошедшей трагедии! Свидетелем этого таксиста следователь сделал лишь по причине того, что подозреваемый в убийстве женщины жил «всего в четырех кварталах от этого салона».

И вот, как обычно, Пилатов открыл первый том уголовного дела.

Первым делом судья перелистал содержание подшивки с перечнем вошедших в неё процессуальных документов: постановление о задержании подозреваемого, постановление о задержании обвиняемого (того самого, который был подозреваемым до предъявления ему постановления о том, что он — «обвиняемый»), постановление о взятии под стражу и прочие формальные бумажки.

Просматривая первый том, Пилатов как опытный судья сразу же обратил внимание на одну деталь — дату ареста: ноябрь позапрошлого года. Это значило, что все полтора года после ареста подозреваемого тянулось следствие. Полтора года — исключительный срок для ведения следствия. Для продления сроков следствия на такое продолжительное время, согласно законодательству, необходима санкция Генерального прокурора!

Этот факт мог предвещать лишь самые худшие последствия: бесконечные звонки «сверху», напоминания о том, что «дело на контроле» и т. д.

Закончив с «процессуалкой», Пилатов взялся за чтение обвинительного заключения — документа, в котором следователь излагает результаты проведённой им работы для представления дела в суде. С первых строк этого документа судье бросались в глаза постоянно повторяющиеся, направленные на зомбирование читателя, фразы:

«…обвиняемый Иван Васильевич Невезухин, имея умысел на лишение жизни и действуя из хулиганских побуждений, исходя из мотивов личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, напал в городском парке с ножом на геройски погибшего в неравной схватке рядового милиции Сидора Валентиновича Шпортько, сотрудника правоохранительных органов. Действуя с умыслом на лишение жизни, и действуя из хулиганских побуждений, исходя из мотивов личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, и с умыслом на лишение жизни сотрудника правоохранительных органов, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, с хулиганских побуждений Невезухин повалил Сидора Валентиновича Шпортько на землю, после чего, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, с хулиганских побуждений, принялся избивать последнего ногами и руками. При этом обвиняемый, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения…»

Пилатов не выдержал и чертыхнулся. Выругавшись про себя и немного успокоившись, судья продолжил чтение, стараясь пропускать навязчивые строчки, которыми изобиловал текст обвинительного заключения.

«…Невезухин, действуя по мотивам личной неприязни… нанес ногами многочисленные удары убитому с особой циничностью и жестокостью, чем, согласно результатам судебно-медицинской экспертизы, причинил смерть геройски погибшему в неравном бою сотруднику правоохранительных органов, рядовому милиции Сидору Валентиновичу Шпортько; чем совершил, довершил и закончил умысел на лишение жизни сотрудника правоохранительных органов, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения и с хулиганских…»

Пилатов устало вздохнул — чтение подобной юридической «литературы», состоящей из смеси пафоса и бреда, всегда вызывало у судьи волну негодования и злости. А от поразительной бездарности и нарочитого апломба этого текста Пантелеймона Пилиповича начало мутить.

Немного успокоившись, Пилатов вновь попытался сосредоточиться на чтении.

«…после убийства обвиняемый, цинично и спокойно, не скрывая следов преступления («м-м, да им не угодишь», — буркнул себе под нос Пилатов с насмешкой), покинул место происшествия и зашёл в кафе-бар «Радуга», где его дожидалась свидетельница Анна Николаевна Каверина, являвшаяся его девушкой. Имея умысел на сокрытие преступления, совершенного с особой жестокостью и цинизмом, действуя из хулиганских побуждений… (Пилатов пробежал глазами дальнейшую «копи-пасту»), действуя из мотивов сокрытия содеянного, свидетелю Кавериной гражданин Невезухин, совершивший преступление, не сообщил, что лишил человека жизни с особой жестокостью и цинизмом… («ай-яй, вот негодяй!» — хмыкнул судья, которого абсурдность читаемого начинала потихоньку забавлять, так как с каждой прочитанной строчкой документ поднимался всё выше и выше в его рейтинге бездарности и абсурда).

Далее в тексте следовало:

«…Анна Николаевна Каверина, преследуя цель создать алиби для обвиняемого, заявила, что Невезухин отлучался на несколько минут (не более пяти), чтобы приобрести у человека, с которым он договорился по телефону, мобильный телефон неустановленной следствием марки. С этим человеком, по словам свидетеля Кавериной, Невезухин должен был встретиться в сквере-парке у здания кафе-бара «Радуга».

Вернувшись, обвиняемый Иван Васильевич Невезухин, действуя с умыслом на сокрытие (судья, прочитав эту строчку, мысленно вернулся к той части текста, в которой следователь написал о том, что Невезухин «цинично и спокойно, не скрывая следов преступления, покинул место происшествия». «Как-то определились бы хоть уже, писаки! — хмыкнул Пилатов). «После совершенного им убийства, которое он, действуя из хулиганских побуждений, преследуя цель наживы… (Пилатов пропустил очередную порцию «копи-пасты») сообщил, что человек предложил ему купить мобильный телефон без документов, что он, соответственно, отказался сделать. Тогда якобы продавец (а им, со слов Невезухина, являлся геройски погибший рядовой милиции Шпортько) пригрозил расправиться с Невезухиным ножом, если тот не отдаст ему все деньги. Далее Невезухин заявил, что, увернувшись от ножа, он выбил оружие из рук убитого и при этом поранил себе руку.

По словам свидетеля Кавериной, обвиняемый Невезухин вернулся в кафе-бар «Радуга» в сильно возбуждённом состоянии, после чего заказал пятьдесят грамм коньяку у официантки, после чего проводил свидетеля Каверину домой. По дороге их задержал патруль милиции. Более ничего свидетель Каверина показать по делу не может…

…Вина обвиняемого в инкриминируемом ему деянии подтверждается следующими доказательствами:

— Свидетель Овсянкина Елена Васильевна, официантка кафе-бара «Радуга», подтвердила, что Невезухин И. В. действительно выходил из кафе на десять-пятнадцать минут, а может, и больше. По возвращению Невезухин И. В. заказал у неё пятьдесят грамм коньяку.

— Протоколом осмотра места происшествия, согласно которому при убитом не был обнаружен мобильный телефон.

«Данный мобильный телефон не был обнаружен и у Невезухина, тогда где же этот мобильник?» — обратил внимание Пилатов.

— Результатом судебно-медицинской экспертизы.

— Результатом судебно-биологической экспертизы, которая показала, что на лезвии ножа, найденного на месте происшествия, имеются потожировые следы и следы крови, по групповой принадлежности совпадающие с группой крови обвиняемого.

— Показаниями свидетелей Лёлькина Абрама Моисеевича и Болькяна Ашота Ованесовича, которые были приглашены в качестве понятых при освидетельствовании задержанного Невезухина И. В.

— Протоколом обыска квартиры, где проживал обвиняемый Невезухин И. В.

— Результатами трассологической экспертизы, согласно которым недалеко от трупа убитого обнаружены следы обуви, соответствующие подошвам обуви, в которую был обут обвиняемый в момент задержания.

— Свидетельством о разрешении на торговлю алкоголем в кафе-баре «Радуга»…

Пилатов снова не выдержал и выругался вслух: он ещё мог с трудом понять упоминание об обыске в квартире обвиняемого, при котором ничего не нашли, но что может доказывать в этом деле «разрешение на торговлю алкоголем» в баре?!

Судья пролистал ещё несколько страниц, но на них не нашёл ничего существенного, кроме фамилий непонятных свидетелей и списка каких-то малозначимых документов.

— Ой, а Вы уже здесь, уважаемый Пантелеймон Пилипович? — спросила незаметно вошедшая в кабинет пожилая судья Лариса Матвеевна Маслова.

— Ах, это Вы?! Драгоценнейшая Лариса Матвевна! — оторвавшись от документов, поздоровался с коллегой Пилатов.

— Гляжу, Вы всё стращаетесь изучением дел острожных, Пантелеймон Пилипович? — спросила Маслова, снимая весеннее пальто.

— Да уж, стращаемся-с, драгоценнейшая Лариса Матвевна!

Маслова обожала творчество Достоевского, и на старости лет (а ей исполнилось уже шестьдесят четыре года) предпочитала изъясняться исключительно на языке классиков русской литературы позапрошлого века. Пилатов из уважения к возрасту подыгрывал причудам старушки.

— Ох, не бережете Вы себя, милейший! Так ведь и с инфарктом Микарда на пенсию уйдете…

— Миокарда, любезнейшая Лариса Матвевна! — с улыбкой судья поправил старушку. — А что делать-то прикажете-с, коли такое в державе творится?

— Да, воля Ваша, Вы всенепременно правы! Вот, скажите пожалуйста-с, случай намедни представился! Дело вчера слушали ужасное…

— Что за дело? — с интересом спросил судья.

— Ой, и не спрашивайте! Страшное дело — негодяй один невинную девицу снасиловал! Мы с госпожой из прокуратуры аж расплакались в кабинетах после заседания, так нас рассказ потерпевшей поразил! Ох, бедняжечка, как же можно было так издеваться над несчастным дитятком!

— Развращение малолетних? — уточнил Пантелеймон Пилипович.

— Нет, Боже упаси, этого ещё не хватало! Однако девочке всего-то двадцать с лишком лет давеча исполнилось… Такая молодая, а уже инвалидность, ох…

— Так сильно избили?

— Нет, нет! Там всё хуже, гораздо хуже!

— Так что же?

— У бедняжки тяжелейшая психологическая травма — после случившегося ходить не может. Да, да, последствия шока! Представляете, в коляске на суд привезли-с!

— Так что же всё-таки случилось? — продолжал допытываться Пилатов.

— Ой, а как бедненькая плакала, так растрогала нас своим повествованием, что я аж решение сразу вынести не смогла! Десять лет строгого режима, и то, пожалуй, мало для такого негодника! Вот представьте себе, любезнейший Пантелеймон Пилипович, она стояла себе на автобусной остановке… а этот негодяй, нет, ну Вы только подумайте — она ведь гуляла с ним пару раз в парке до этого случая… а этот негодяй увидел её там одну и возгорел нечестивым желанием! Завёл в кусты и вынул… Ой, как же это сказать, срам-то какой! — Маслова наклонилось к Пилатову и тихо шепнула:

— В общем, склонил он её к оральному лобызанию! Представляете! — старушка отодвинулась от судьи и уставилась на него с намерением насладиться возникающим на его лице выражением ужаса. Однако увидев, что вместо охов, вздохов и широко открытых глаз лицо судьи выражает глубокую сосредоточенность и задумчивость, Маслова решила, что её речь не произвела должного эффекта, и напомнила Пилатову о трагических последствиях инцидента:

— Бедняжка, у неё до сих пор такой шок, что она ходить не может-с… Она ж после того случая неделю из дому не выходила, в постели лежала, мучилась! А вот теперь совсем ходить перестала, у неё и справка есть!

— Справка? — переспросил Пилатов.

— Да, справка! Врачи пишут, что у девочки «стресс»!

— А что подсудимый — сознался? — уточнил судья.

— Ой, да какое там! Негодяй ещё тот! Говорит, что она сама… Да я эту тварь дрожащую, что возомнила, якобы право имеет, и слушать не желаю! Нет, ну Вы представляете себе, уважаемый Пантелеймон Пилипович — он заявляет, что ни к чему бедняжку не принуждал, и что она сама попросилась… а потом говорит… нет, ну как он может такое про бедняжку говорить-то, Вы бы её видели, это ж ангел, спустившийся с небес, это ж невинная овечка… а этот негодник про неё… что она сама захотела в рот… ой! — осеклась Маслова и покраснела от того, что едва не сказала вслух страшное слово. — И вот, он заявляет, что она потом с него деньги потребовала, а он и не дал, а она на него, мол, заявление и подала! — задыхаясь от волнения, продолжала старушка. — И как же ему ещё наглости хватает заявлять такое?!

— Ну а что же эксперты? Свидетели есть? — уточнил Пилатов.

— Ой, да какие ж там эксперты? Бедняжка тогда так разволновалась, что месяц в депрессии лежала, лишь потом нашла в себе силы на подлеца этого, на тварь дрожащую, заявить в милицию!

— Да уж, подлец человек! — кивнул Пилатов, а про себя закончил цитату из произведения излюбленного писателя своей собеседницы: «…и подлец тот, кто его подлецом называет!»

— Ох, Достоевский! — ахнула и причмокнула губами Маслова. — Великий гуманист! Как же Вы правы, любезнейший Пантелеймон Пилипович. — Однако хорошо, что прокуратура под свой контроль дело взяла! Милиция ведь два раза отказные по делу давала… А прокурорша, милейшая женщина, между прочим, прониклась несчастьем бедной девочки!

— Скорее прониклась возможной долей дохода с парня! — пробормотал себе под нос Пилатов, но так, чтобы Маслова его не услышала, и, немного подумав, спросил вслух:

— А, кстати, кто же сей благородный государственный обвинитель?

— Так ведь Елизавета Пална, и никто иначе-с! Милейшая, к слову сказать, женщина, широчайшей души человек! — всплеснула руками Маслова.

— Да-да, действительно широчайшей! — ответил Пилатов, мысленно улыбаясь комплименту Масловой в сторону её подруги: судья прекрасно помнил крупногабаритную служительницу древнеримской богини Юстиции со злыми, черными почти крысиными глазками. Он не раз встречал Елизавету Павловну на рассматриваемых им делах в качестве государственного обвинителя и помнил, как обозлена эта очень-очень полная женщина, страдающая от катастрофического дефицита как обаяния, так и внимания со стороны сильной половины человечества. За это она, по видимому, и вымещала свою злость и обиду на мужчинах, попавших волею судьбы или злого рока на скамью подсудимых.

— Широчайшей! — ещё раз кивнула Маслова. — И всегда на праздники поздравит, и о здоровье справится, дай Бог ей долгих лет жизни!

— Но, всё-таки, разве Вам не кажется, что посадить человека на основании одних лишь слов «потерпевшей» неправильно! А если она парня оговорила?

— Как это оговорила?! — ахнула Маслова. — Зачем же бедняжке делать такое?

— Ну, он ведь говорит — деньги с него вымогали!

— Ой, я даже и не представляю, что Вам ответить на такое, милейший Пантелеймон Пилипович… Нет, ну разве может эта бедняженька лгать?! Она ведь так плакала, так плакала, изрыдалась вся на допросе-то! — запричитала пожилая судья и, немного подумав, добавила серьёзным тоном: — А у того негодяя глаза нехорошие, не нравится он мне!

— Хорошо, а если разбираться в деле без эмоций, так сказать, de jurе?

— Какого Юру? — поморгав, переспросила Маслова.

— Ну, я имею ввиду с юридической точки зрения! — стараясь говорить как можно мягче, пояснил Пилатов, — доказательств ведь явно не хватает!

— Ах, Вы об этом, любезнейший Пантелеймон Пилипович? Так есть ведь внутреннее убеждение! — назидательно подняв палец, произнесла Маслова. — И потом, разве ж могу я такую свинью подложить милейшей Елизавете Палне?!

— Какую свинью? — удивился Пилатов.

— Ну, так ведь ей выговор тогда в личное дело занесут! Вам ведь прекрасно известно, Пантелеймон Пилипович, как наша система не любит оправданий!

— Да, согласен с Вами, Лариса Матвевна! — кивнул судья. — Как говорится в народе: оправдать не посадить, тут доказательства нужны!

— Вот-вот, и я о том же, милейший! Ой… да ну Вас — сомненье в душу заронили мне, теперь спать плохо буду! — расстроилась Маслова.

— Отчего же, Лариса Матвевна? — удивился Пантелеймон Пилипович.

— Ну как же теперь спать спокойно-то, коли нет более уверенности в виноватости подсудимого!

— Так примите решение по закону!

— А как я его приму-то? По закону его отпускать надо! — едва слышно произнесла Маслова, но судья её услышал.

— Так и отпустите! — улыбнулся Пилатов.

— Как так отпустить?

— Просто!

— Нет, нет, что Вы! — отчаянно замахала руками старушка. — Меня ж прокуратура со свету сживёт, и потерпевшая жалобы писать будет!

— А что ж Вам жалобы, любезнейшая Лариса Матвеевна, Вы ведь на пенсию уходите через месяц!

— Любезнейший Пантелеймон Пилипович! — в голосе Масловой почувствовалось раздражение. — Вам сказать легко, а мне-то как жить потом? Что люди, что коллеги скажут?! Это ж слухи пойдут какие нехорошие! Я лучше дам подсудимому минимальный срок — пять лет общего режима, что совсем немного, через пару лет выйдет условно-досрочно!

— Обратно согласен, Лариса Матвевна, — покачал головой Пилатов. — Пять лет — срок небольшой… правда, с такой статьёй парню он может показаться вечностью!

— С чего вдруг?

— Горько ему там будет по статье за изнасилование!

— Да ну Вас! — отмахнулась судья от коллеги. — Теперь точно спать не буду ночью, Пантелеймон Пилипович… Где же мой корвалол? — судорожно роясь в сумочке трясущимися от волнения руками, пробормотала она.

— Не волнуйтесь, Лариса Матвеевна! Сейчас я Вам водички принесу! — сказал Пилатов, направляясь к дверям кабинета.

— Стойте, погодите! — остановила Пилатова судья. — Не утруждайтесь, мне всё равно в аптеку сходить надобно — я лекарства дома забыла!

— Как Вам угодно, любезнейшая Лариса Матвеевна! Тогда извините: я пойду в зал — уже десять! — сказал Пилатов, глядя на свои старенькие наручные часы.

— Да, да, милейший Пантелеймон Пилипович, идите! Не смею Вас задерживать! — кивнула Маслова, просовывая руку в рукав поданного Пилатовым пальто.