Оглавление

Говорят, что первые слова в книге важны — именно они определяют: будут читать произведение или нет. Поэтому начинать с предисловия было весьма опасной затеей, но, тем не менее, не написать его я не мог.

Если кто-то возьмётся за чтение данного романа, — если это поистине может зваться романом, а не сборником, к примеру, историй, — то могу сразу сказать, что не следует «зачитывать» его за один вечер. Вообще читать книги залпом даже вредно: эпизоды могут мигом выветриться, а некоторые сцены так и останутся неясными. Литература требует терпения. Вдумчивое прочтение принесёт больше плодов, чем скорое, хотя, признаюсь, что это также зависит и от самого произведения — от проблематики, заложенной в нём, и формы, которую придаёт автор словам, стараясь сделать текст красивым и понятным читателю.

Я довольно часто менял некоторые эпизоды: одни стирал, вторые добавлял, третьи переделывал. Каждый раз, когда я садился перечитывать некоторые главы или целый роман в принципе, чтобы сделать вычитку, то в большинстве своём оставался недоволен. Фразы, которые казались мне вчера великолепными, завтра вновь оставались такими же небрежными и даже излишне сентиментальными. Поэтому я уже решил оставить всё так, как есть. Иначе я никогда его не допишу. В ходе бесконечных правок было время, когда я сильно переживал, как на это отреагирует публика. Однако сейчас это уже не имеет никакого смысла. Цель искусства — самовыражение. И пусть люди могут смеяться над идеями художника. Это не имеет никакой сути. Художник выразил себя — он доволен и в следующих детищах продолжает познавать свои чувства и идеи. Да, базаровские нигилисты могут твердить, что искусство не имеет практической ценности. Да, практической ценности оно навряд ли может иметь — хотя и с этим вполне себе можно поспорить, — но нематериальная (или, как любят называть, духовная) цена велика. Это хорошо, если творение автора затронуло читателя, его душу будь то позитивным чувством или негативным. Это неплохо, если творения автора не пришлись большинству по вкусу, потому что, если творец придерживается цели самовыражения, — а не получения прибыли и славы, что в современном мире искусства встречается всё чаще и чаще, — он вряд ли станет уделять много внимания ругательным рецензиям. Так или иначе в любом столетии, на любом континенте найдётся такая группа людей, которая влюбится в творчество созидателя.

Иногда в шутку я называю этот роман «сборной солянкой». Я хотел затронуть слишком много тем и проблем, вследствие чего произведение приняло необычную структуру. Я впадаю в ступор, начинаю заикаться и краснеть или стараюсь увильнуть от вопроса, когда меня спрашивают: «О чём книга? Идея?». Мне становиться и стыдно, что я, писатель, толком не могу вкратце рассказать об этом романе, особенно, если это надо знать каким-либо издательствам. Навряд ли данную идейную основу и проблематику получится ужать до размеров половины листа А4 (что уж говорить о синопсисе). Поэтому я не могу сходу ответить на поставленный вопрос и лишний раз задумываюсь о том, кому вообще нужна такая книга. Однако чем больше я об этом пекусь, тем чаще прихожу к одному и тому же выводу — это не имеет сути.

Искусство не имеет цели понравиться большинству. Искусство, в основном, нужно художнику. Если книга направлена на нравоучение масс — это сродни школьному учебнику. Если книга направлена на заработок и приобретения статуса «писателя», престижность которого с каждым днём утрачивается, — это бизнес. Если книга была направлена на познание себя, на философию, на высвобождение засевших внутри чувств и вдруг обретает громадную аудиторию да становится источником заработка — это великая удача, а точнее — великая заслуга.

Прочитав такое предисловие, некоторые могут подумать, что я себя оправдываю. Зачем мне, однако, себя оправдывать? Не ясно… Единственное, что я знаю — я был искренен.

Сразу говорю, что это нормально делать перерывы в прочтении романа после каждой описанной мною истории, потому что я понимаю, что кому-то может понадобиться время отойти от одного сюжета (которых всего в этом романе, спешу сказать, четыре) и погрузиться в другой. Истории главных героев, если проанализировать их в общем, а не изучать каждую отдельно, рассказывают, собственно, об одном и том же. Но я не буду сразу говорить о чём именно и тем самым ставить читателя в рамки, отбирая возможность мыслить обширно и вытаскивать из романа что-то своё. Единственно повторюсь, что не стоит так торопиться с прочтением.

Своими размышлениями я, наверное, сильно затянул со вступлением, поэтому теперь, пожалуй, перестану с каждым новым предложением отдалять читателя от самого художественного текста и позволю делать уже собственные выводы об этом сочинении.

Громской Г. В.

Осуждение и Отчуждение

Большинство людей видят проблему в том, чтобы быть любимыми, а не в том, чтобы любить, обладать способностью к любви.

Эрих Фромм. «Искусство любить»

Встреча Владислава Гордина

I

2014 г.

На горизонте сгорал сентябрь. За пригородными домами пряталось палящее солнце, обводившее контуры невысоких провинциальных строений желтоватыми лучами. Последний день первого осеннего месяца был сопровождён нежданной для города духотой, предрекавшей начало сезона октябрьских ливней.

По дороге проезжало недорогое такси, автомобильный салон которого был наполнен запахом вишнёвых женских духов. На задних сиденьях находилось два молчаливых пассажира. Одним из них был молодой парень, а вторым — зрелая и худая дама. Изредка они о чём-то еле слышно беседовали, чем привлекали внимание насупившегося водителя, который, поглядывая на них через салонное зеркальце, производил впечатление человека, жаждавшего найти предлог для громкой ссоры.

Парень с интересом разглядывал мелькающие дома, деревья, прочитывал в мыслях названия улиц и маленьких магазинов. Из дальних уголков памяти всплывали запечатлевшиеся картины детства и юности. Тёплое чувство ностальгии невольно скрашивало его грубое лицо нелепой, но искренней улыбкой. Всё это: милые немноголюдные улочки, старые фонарные столбы и даже небо с его перистыми облаками — Владислав Гордин не видел целый год. И год, кажется, — не так много, но достаточно, чтобы убедиться в сильной привязанности к родным местам.

Владислав приехал в этот город два дня назад. Его мама, Гордина Меланья Романовна, встретила сына в слезах, в необычайной радости. По приезде сына на дворе стоял поздний, чёрный вечер; многие люди уже спали, пока те ночь напролёт болтали как о сущих мелочах, так и о важнейших событиях в жизни друг друга. Больше, конечно, рассказывал о себе Гордин: Меланья будто составила перед его прибытием длинный перечень вопросов, на которые он еле-как успевал отвечать. Их уютная беседа продолжалась очень долго и закончилась ровно тогда, когда на горизонте стало медленно всплывать розовато-оранжевое зарево.

Сейчас же, сидя в душном такси, Гордин с Меланьей направлялись в гости к своим родственникам, которые уже давно не собирались вместе.

Влад оторвал свой взгляд от дорогих сердцу красот и посмотрел на милую маму, сидевшую подле него. Она сложила нежные руки на коленях и почти всем телом прижалась к дверце машины. Её взгляд был безучастен, она пребывала в глубоких раздумьях. Порой женщина медленно и аккуратно, словно боясь, что её заметят, вытирала потные ладони о коленки, покрытые бежевым платьем.

Машина повернула за угол и выехала на улицу, где, собственно, находился дом, в котором будет происходить празднество. Он принадлежал Дмитрию Тиховецкому — крёстному Гордина. Последний раз Владислав виделся с ним в день, когда тот безмолвно прощался со своим самым близким человеком — на похоронах. С тех пор прошло немало лет, в течение которых они практически не виделись да не разговаривали. Тиховецкий после того дня в принципе мало с кем заводил разговор.

Гордин, увидев, что они подъезжают к дому, негромко спросил у матери:

— Мам, а ты с ними-то без меня общаешься?

— Да, — будто очнувшись, неуверенно промолвила она.

— Антонимовы всё-таки будут?

— Да… будут, — медленно кивая, ответила женщина.

После этих слов их взгляды несколько поникли. В тот же момент машина, проезжая по дорожным ямам, закачалась из стороны в сторону да вскоре, пересёкши длинную лужу, прибыла к месту назначения. Владислав достал из кармана серых брюк пятидесятирублёвую купюру и протянул недовольному таксисту. Тот жадно вырвал её из рук и, когда пассажиры вышли, ни на минуту не останавливаясь, скрылся за поворотом. Гостям пришлось пройти по сырой и неухоженной клумбе, чтобы добраться до главных ворот и нажать на кнопку звонка. Тротуары, тянущиеся чуть ли не за версту, стояли пустыми. Издали непрестанно доносился лай, перекликавшийся с чириканьем прятавшихся в опадавшей листве птиц.

Прошла минута. Но им не открывали.

Тогда Гордин позвонил в домофон ещё раз и заодно постучал в сплошные металлические ворота. Через несколько секунд послышались чьи-то шажки, затем — неразборчивые слова, и вскоре со двора стал доноситься целый хор разнообразных и знакомых голосов.

Ворота распахиваются, и пред ними появляется толпа радостно визжащих да лыбящихся родственников. Гости мигом оказываются в объятиях. Родная сестра Меланьи, Юлия Смиренская, перво-наперво обнимает нежными руками Владислава; она, как всегда, перекидывается различными тривиальными фразами наподобие «сколько лет, сколько зим» или дивится, как вырос тот мальчик, которого она будто совсем недавно держала у себя на руках. Но, несмотря на все эти избитые сентиментальности, Гордин был рад этой встрече, наверное, так же искренне, как и сама Смиренская. Потом женщина прижала к груди свою любимую сестру Меланью и долго-долго её не отпускала, а Владу тем временем пришлось здороваться с Иваном Антонимовым — родным братом его матери. И как бы он не старался подавлять в своём сердце эту глубокую неприязнь при виде Антонимова, на его лице невооружённым глазом можно было увидеть те мрачные чувства, что таились у него в душе. В голову стали лезть пренеприятные воспоминания, былые ссоры и обиды. Но что остаётся делать? Приходится идти против своей воли, дабы сразу с порога не разжечь конфликт. Гордин пожимает Ивану Антонимову руку, а на его приветственные фразы отвечает лишь натянутой улыбкой. Подходит (скорее даже подбегает) Анастасия — жена человека, с которым парень только что поздоровался. Она резво и крепко обнимает Владислава не по-женски сильными руками. Так же как и её муж, она была связана в памяти Гордина с не особо хорошими чувствами. Язвительная, лживая, надменная натура, никогда не отказывающая себе в поддакивании такому же мужу, который имел хобби принижать достоинства других и выкидывать острые придирки, — вот каким человеком она представала в глазах несколько покрасневшего то ли от злобы, то ли от душных объятий парня. После всех этих приветствий, Гордин, как и его расчувствовавшаяся мама, поздоровался с детьми. И только потом вся скопившаяся у ворот толпа, в конце концов, начала расходиться. Одна половина пошла к мангалу, вторая — в дом. Гордин вместе с Меланьей примкнул ко второй.

Через некоторое время они оказались в крохотной прихожей. Крохотной она казалась из-за груды вещей, которые были неопрятно разложены то в одном углу, то в другом. Среди этих одёжек были как куртки, так и шапки — всё, что подходило скорее для зимних морозов, нежели для осенней духоты. Но даже не это так приковало взгляд Гордина. Он заметил, что посреди вещей лежало белоснежное свадебное платье. Виднелась только его небольшая часть. Парень не отводил с него глаз.

«Неужели он до сих пор не смирился? Ну что за дурак?», — мимолётно пронеслись мысли в голове Гордина.

Под ногами мешалась обувь гостей. К полкам прилипала летающая в воздухе пыль, а подоконник был покрыт засохшей грязью. Гордин постоял-постоял на месте, медленно снимая ботинки со своих ног, чтобы люди уже прошли дальше, а не толпились в тесной комнатке, и вскоре, когда все ушли, зашёл в коридор.

В гостиной, которую все родственники, увлечённые житейской беседой, не задумываясь, проходили, переливалась чарующая мелодия рояля. Скорым взглядом, окинув эту громоздкую комнату, Гордин заметил трёх детей, которым с виду было лет так десять иль двенадцать. За самим чёрным музыкальным инструментом, исполняя Fantaisie-Impromptu In C-Sharp Minor, Op.66, сидел крёстный, Дмитрий Тиховецкий. Гордин, пройдя подле дверцы, замешкался с вопросом: «Заходить или нет?». С Гординым и с Меланьей, когда они приехали, Тиховецкий не поздоровался, даже не вышел к ним на улицу. Но, несмотря на это, проигнорировать его всё равно было весьма неудобно. В итоге, потоптавшись у двери, Гордин принял решение поздороваться со своим крёстным. Ради обыкновенного светского приличия.

Парень зашёл в просторную и практически пустую гостиную. На одной из книжных полок стоял роман Михаила Грёзнова. Бледноватый мужчина с тёмными завивающимися волосами опрокинул на вошедшего гостя молчаливый взгляд, скривил добрую улыбку и в знак приветствия кивнул, продолжая играть переливающуюся мелодию. Гордин не намеревался ни на лишнюю секунду останавливаться в этой гостиной, но почему-то в один момент тело будто бы отказалось его слушаться. Внимание приковала обвораживающая своей загадочностью и печалью музыка. Гордин следил, как тонкие пальцы перелетали с клавиши на клавишу, разнося по воздуху необычайную гармонию звуков. В это же время тихо переговаривались на диванчике дети, мельком выбрасывая непонятные смешки, которые, однако, не убивали этим царящую атмосферу странно приятной грусти. Из дальних комнат доносились через коридор приглушённые разговоры взрослых; на больших окнах под дуновением тёплого ветра развевался белоснежный тюль; с улицы проникал холодный голубоватый свет. И почему-то всё это было так грустно. Так прекрасно, но так грустно. Гордин глянул на Тиховецкого и заметил в его тёмных глазах былую боль, которую он уже видел когда-то давно на церемонии погребения. Парень припомнил о том, что однажды рассказала ему мама. Она сказала, что, по словам соседей, Дмитрий практически никогда не выходил из дома. А если и покидал его, то только для похода в магазин или для того, чтобы прочесть лекцию по юридической дисциплине в местном, не самом престижном университете. Дома же он всё играл и играл одно произведение, лишь изредка начиная изучать что-нибудь новое. Помимо этого, когда Гордин перед приездом в этот дом спрашивал у Меланьи о крёстном, а точнее интересовался его состоянием, она отвечала, что с ним всё чудесно, что он чуть ли не сам был инициатором сегодняшней встречи. Но, по крайней мере, так передал ей Антонимов. Было ли это правдой?

Через пару минут Гордин наконец-таки нашёл в себе силы вырваться из этого пленяющего места. Парень вышел из гостиной, а музыка всё продолжала разливаться по помещению, унося Тиховецкого куда-то подальше от реальности. Владислав размеренными шагами проследовал по еле освещённому жёлтыми лампочками коридору к громким голосам, доносящимся с кухни. И только Гордин появился в дверном проёме, как его сразу же встретили вопросом:

— Ну и где это мы ходим? — начала говорить Анастасия Антонимова. — Я тебя уже сто лет не видела, родной мой!

— Да я к крёстному зашёл, — несколько хладно произнёс парень и глянул на Меланью, которая вместе с незнакомой ему старой пухлой женщиной разговаривала с дочерью Антонимовых, Дарьей, об учёбе в университете.

— Ну понятно, к нам в последнюю очередь, значит…

Женщину вдруг перебил нежный и бодрый голос:

— Что, дружок, где работаешь? — спросила Юлия Смиренская.

— Да вот, бухгалтером устроился, — лицо его немного подобрело.

— О-о, молодец, поздравляю! И как оно?

— Спасибо, тёть Юль. Пока что…

— Ой, — вмешалась Антонимова, — лучше бы на другого кого-нибудь выучился. Вот у меня Илья сейчас в университете учится на отличном факультете, потом пойдёт в органы работать, и всё чудно. А бухгалтер… бухгалтеры сейчас, как бы так сказать, не очень хороши, — Смиренская хотела было что-то возразить, но Анастасия её опередила. — И семью навряд ли прокормить можно будет на эту зарплату. Я не права?

— Как-нибудь прокормлю. Лучше ж работать, чем бездельничать, да? — грубовато сказал он и злорадно покосился на мигом покрасневшую даму.

Антонимова, внезапно начав заикаться и потирать ладони, постаралась, не медля, ответить:

— Навряд ли можно назвать бездельем заботу о семье и детях.

Владислав, оскалив зубы, ухмыльнулся:

— Да какая там забота? Ваши дети уже выросли и, как вы сами сказали, уже учатся в престижных университетах, — он негромко посмеялся. — Вы сами себе дома остались. Признайтесь, вам просто повезло с мужем. Поэтому и не работаете.

Анастасия Антонимова пуще раскраснелась и свела от недовольства брови.

— У меня вообще-то высшее образование есть, а муж тут причём?

— Ну хватит, может? — вмешалась Смиренская, чтобы остановить начинающуюся бурю. — Разводите тут опять непонятно что.

— Юль, мы просто болтаем, — вдруг скорчила милую улыбку Антонимова.

Гордин, не отводя довольного взгляда от этих побагровевших щёк, не подумал и выпалил:

— Всё правильно, тёть Юль, опять.

И неожиданно, после этих слов лица обеих женщин погрустнели. Смиренская потупила взгляд и затем медленно провела рукою по светлым волосам. Александра в то же время наклонила голову немного вниз и поглядела в глаза Владислава так, как глядит снизу вверх расстроенный ребёнок. Парень, увидев их реакцию, заметно потускнел и почувствовал себя некомфортно, виновато.

— Ты какой-то злой, — негромко проговорила Антонимова, продолжая смотреть ему в глаза.

Ответа не последовало, и разговор оборвался.

Смиренская подошла к столу и стала нарезать салат, погрузившись с невесёлым лицом в раздумья. Анастасия через некоторое время встала с деревянного стула и с довольной, преисполненной желчью и радостью улыбкой, проследовала за Юлией, чтобы помочь ей с нарезкой. И почему-то недавнее выражение её обиженного лица разом спало, а наружу вышло истинное и сокровенное чувство самодовольства и превосходства. Гордин глядел, как Антонимова мило, как ни в чём не бывало, болтала со Смиренской, изредка даже не скрывая своего громкого смеха. Он видел, как она старалась его игнорировать, будто его здесь вовсе никогда и не было, и это, на что и рассчитывала женщина, раздражало ещё больше.

Гневные мысли Владислава вдруг прервала его мама. Она нежным голосом позвала его к себе и сказала, чтобы он пошёл, поздоровался с Алексеем Смиренским, мужем Юлии, который в это время стоял у мангала. Гордин скорчил недовольную рожу, увидев через кухонное окно, выходившее во двор, что возле мангала помимо самого Алексея есть и Антонимовы, а также среди них какой-то малознакомый ему мужчина. Парень хотел было возразить, но, заметив в материнских глазах просьбу, схожую чуть ли не с мольбой, передумал и с трудом переборол в себе большое нежелание. Гордин ретировался с кухни.

Он шёл по каменистой тропинке и, чтобы немного отвлечься от неприятных мыслей да успокоиться, посматривал на покачивающиеся деревья, что удивительным образом переплелись между собой своими громадными ветвями, сквозь которые виднелось тёмно-голубое небо. И не прошло и минуты, как он подошёл к самому мангалу.

Вокруг него стояло пятеро мужиков, которые о чём-то увлечённо и порой даже громко, сквернословя, переговаривались, держа в руках бокалы терпкого вина.

— О, Влад! — радостно окликнул парня Алексей Смиренский.

Гордин с натянутой улыбкой поздоровался со светловолосым мужчиной и пожал ему руку. Он почувствовал на себе презрительные взгляды Антонимовых — Ивана и его девятнадцатилетнего сына Ильи.

— Вина налить? — спросил у Владислава Смиренский.

— Не-не, я не пью.

— Чего это? — выпучил глаза Иван Антонимов.

— Не пью и всё.

Гордин окинул недовольным взглядом Илью и его отца, которые, гордо выпрямив спину, несколько подняли подбородок к верху, из-за чего складывалось ощущение, будто они, хоть и не были особо высокими, сверху посматривали на него. Заметив это, парень тоже решил не сметь давать слабину своей осанке, и внаглую начал им подражать им.

— Ну, — начал говорить Илья, — рассказывай. Как жизнь твоя?

— Нормально, как обычно в принципе. У тебя как? — еле сдерживая неприязнь, любезничал Гордин.

— Хо-хо, у меня всё чудесно, — его голос был спокоен и ядовито нежен, — уже год встречаюсь с однокурсницей. Я уже всем рассказал про неё! И не перестаю рассказывать. История одна случилась, как, на первой свиданке, мы, значит, в ресторане сидели и…

— Да захлопнись уже, — вдруг осипшим баритоном перебил Георгий Презренный — мужчина, которого издали Владислав счёл за незнакомца, но подойдя ближе, разглядел знакомые черты. Этого мужика Иван часто приглашал на семейные ужины и называл своим верным и лучшим другом. С Гординым у них диалога, наверное, к счастью, никогда не было.

Илья мгновенно скис.

— Эй, Гера, ты поаккуратней со словами, — вмешался Иван Антонимов.

— Ой, да и ты не защищай его, Вань.

На лице Гордина пробежала довольная ухмылка.

После своих слов, Георгий повернулся лицом к Владиславу. Выражение его лица было по-странному улыбчивым. Всё было бы хорошо, если не эти мрачные глаза. В них казался сокрытый умысел.

Презренный, после недолгого молчания, дополнил:

— Дай лучше ещё одному молодому про себя рассказать.

Тут все без исключения посмотрели на Владислава, и среди этих глаз он заметил и Андрея Смиренского, двацатилетнего сына Алексея, который всё это время молчал и был незаметен.

Лицо Гордина потемнело. Улыбка злорадная спала, спина чуть сгорбилась.

— Да что вам рассказывать? О чём? — с неловкой смешинкою в голосе произнёс Гордин.

— Ай, что за чудак! — громко и едко рассмеялся Презренный. — Девчонка есть?

— Чего? — парень чуть покраснел. — Нет у меня никого, и живу прекрасно.

Наступила неловкая пауза, точнее неловкой она казалась только Гордину. Лица Антонимовых ярко преобразились. Невооружённым глазом можно было заметить их мерзкое довольство и внутренний смех, читаемый по взгляду да кривым рожам. Презренный также, как Антонимовы, надменно сиял. Смиренские продолжали наблюдать за всем происходящим со стороны. Что сын, что отец — зрители. Правда, если Андрей так совсем молчал, то отец хоть что-то порой говорил. Алексей глянул вниз и стал ковырять землю ногой, будто там что-то мешалось. А второй Смиренский, Андрей, скрестив на груди руки, с настороженным взором разглядывал собеседников.

— У-у, — раздался вой Ивана, — совсем никого?!

— Да. Была, но…

— Ну, ничего нового, — оборвав рассказ, усмехнулся Илья.

Гордин нахмурил брови и в ответ хотел уже было съязвить, но решил сдержаться, чтобы не попасть вдруг в очередное неловкое положение. Он вообще не любил говорить о своей личной жизни. Это связано ещё с далёкой юностью, когда его длительные отношения с девочкой из паралелли из-за громкой ссоры резко прекратились. Он винил в этом себя и, несмотря на довольно большой промежуток времени, продолжает винить по сей день. В тот момент Гордин сравнил себя со своим отцом Александром, который также неистово разводил скандалы на пустом месте. Позже его отец в ходе очередной подобной ссоры развёлся с Меланьей, бросив несовершеннолетнего Влада на плечи женщины. И больше в этой семьей не появлялся. Будто его никогда здесь и не было.

Смиренские посмотрели на Антонимовых то ли с просьбой, чтобы те прекратили нагнетать обстановку, то ли с презрением и враждой.

— М-да, — буркнул Георгий.

— Ладно-ладно, шашлыки уже, вроде как, сготовились, можно к столу подавать, — быстро и по-доброму проговорил Алексей Смиренский и подозвал других ему помочь.

Тут Андрей поднёс большую кастрюлю, в которую положили сочное жареное мясо; Гордину дали бокалы, чтобы тот отнёс их на кухню; другие что-то копошились около мангала, сгорающие угольки которого переливались красными и жёлтыми красками.

«Зачем я только припёрся сюда?! — высказывался про себя Владислав. — Ведь знал! Господи, поскорей бы закончился этот день! Поскорей бы!».

II

Спустя десять минут, когда многие уже расселись в столовой, имеющую прямоугольную форму и два огромных окна против двери, занавешанных выцветшим тюлем, Гордин проследовал на кухню, дабы помочь Смиренской с переносом блюд.

— Ой, Владик, не надо, — улыбаясь, отнекивалась Юлия.

— Да ладно вам, мне не трудно.

— Ой, спасибо огромное.

Они скорчили добрые гримасы и разошлись в противоположные стороны: Смиренская — в столовую, Гордин — на кухню.

Парень взял большую миску с нарезанными овощами, заправленными оливковым маслом, и понёс её к столу. Миновав коридор, он оказался в громадном, как и гостиная, помещении, где не было слышно собственных шагов. Родственники что-то копошились, мельчешили, болтали, смеялись. Здесь было около десяти гостей. Но столько сидело только за столом, помимо них кто-то курил на улице, кто-то, как Смиренская, переносил с кухни блюда, а кто-то, как Тиховецкий, в чьём доме и происходило пированье, отстранился от людского гама в гостиной.

Вообще, Дмитрий Тиховецкий очень добрый, культурный и понимающий человек. Всю эту похвалу можно доказать его молчанием. Он часто, с понимающим и сострадающим взглядом молчит. Однако таким, само собой, он был не всегда. Раньше мужчина вёл себя более раскрепощённо, более открыто и мог без особого труда завести диалог даже с уличным прохожим. Но всё изменилось ровно тогда, когда пять лет тому назад не стало его жены. Она, как передали Гордину, попала в автомобильную катастрофу, из которой живой выбраться уже не смогла. Как и при каких обстоятельствах Владу неизвестно. Среди родни ходило много догадок, кто-то даже утверждал, что это было убийство. Тем не менее, это не так уж и важно. Какой толк в этой правде, если есть факт — девушка мертва?

Звали её Ксения. Мягкосердечная, но жизнерадостная, худая, но выносливая, не особо привлекательная на первый взгляд, но прекрасная душою, которая красит любую внешность. О Ксении Тиховецкой говорили, да и сейчас говорят, или с необъемлемой любовью, или никак — ни плохо, ни хорошо. Дмитрий же безмолствует лишь потому, что ему по сей день всё также невыносимо больно и горестно. Он замкнулся, разобщился и впал в апатию к близким и к миру. Его пытались вытащить с беспросветного дна, но он не поддавался и отворчаивался от любой помощи, решив остаться наедине с собой. Видно, в горечи и разобщённости ему комфортно да спокойно. И это порой порождало в душе Гордина, да и не только его, разлад между ненавистью, непониманием и великодушным состраданием, соболезнованием к столь меланхоличной личности.

И, попав из многоголосой столовой в одинокий, тёмный коридор, разделявший столь многогранные человеческие сердца, можно было уловить льющуюся из гостиной мелодию страдающей, расстроенной души, окружённой обществом, которое невольно мысленно возвращало Тиховецкого в ту роковую ночь, воспоминания о которой с новой силой сотрясали стенки тревожного спокойствия.

Гордин снова зашёл на кухню. На ней копошились Меланья и Смиренская.

— Сынуль, возьми, отнеси вино, а я салат отнесу, — несколько расстроенным голосом произнесла мама.

— Хорошо, — Владислав кивнул и ненадолго остановил свой взгляд на этой женщине. Казалось, что Меланья то ли от стыда, то ли от обиды на себя или на него боялась смотреть ему в глаза. Она немного сгробилась, побагровела да выше стола ни на что не глядела. Она всё пыталась себя чем-то занять, чтобы не выглядеть глупо и не подавать виду, словно что-то не так. Это посеяло в сердце тревогу.

Снова шагнув в коридор, только теперь с бутылкой вина, Гордин в задумчивости прошёл вперёд, слушая мелодию рояля, которая, казалось, никогда не закончится. Он невольно вспомнил своего отца, с которым уже много лет не общался; парень даже не знал: жив ли тот вообще. Отец ушёл из семьи давно, после очередного громкого скандала. Перед глазами всплыла картина, как он замахнулся на Меланью грубой ладонью, но, сдержав себя, собрал первые попавшиеся вещи и закрыл за собой дверь. Всё это прошло, миновало много лет, а воспоминание явилось почему-то именно сейчас. Но вот переливающуюся музыку рояля перебили болтающие люди, рассевшиеся в столовой, через порог которой Владислав с мрачноватым выражением лица переступил. Парень поставил бутылку между большой кастрюлей с жареным мясом, на стеклянной крышке которой скопился крупными каплями пар, и салатом, в котором были нарезаны самые различные овощи, залитые оливковым маслом. Гордин невольно переглянулся с Иваном Антонимовым. Тот мигом отвернулся и начал с интересом расспрашивать о чём-то рядом сидящего Георгия. Стоял гам, вокруг стола бегали дети. Среди всех диалогов и бесед Владислав более-менее отчётливо расслышал лишь небольшую часть разговора старухи Василины Презренной (которую парень, ещё будучи первый раз на кухне, сходу не признал), то бишь матери Георгия Презренного, которой по слухам было далеко за семьдесят, и Анастасии Антонимовой.

— Мучается отец из-за Машки-то, — медленно, да громко выговаривала старуха, — хоть и говорит кому не поподя, что рад за неё. За дуру эту.

— Ранимовой? Ой, да что мучаться?! Гениальные люди! Вот теперь и рожай детей, чтобы мучаться из-за них! — возмущалась Анастасия.

— Заслужила она страдания, заслужила грешница. Отцу приходится такие деньги тратить, чтоб приехать к этой преступнице. А сама она, — чуть наклонившись к Антонимовой, говорила пожилая женщина, — ни разу не приезжала. Мать из-за неё тут изводится вся! То в крики, то в слёзы, а ей хоть бы хны. Мать её уже с ума сходит, болтает всем о ней самыми грубыми словами, языком своим мелит. А Маше всё равно. Маша же у нас ангел, а вокруг все демоны! «Трагедия» у неё, тоже мне…

— Наглая. Не верю я её «трагедиям».

Вдруг, чья-то рука легла на плечо Гордина. Он, немного испугавшись, обернулся, и увидел Меланью.

— Владя, пошли за стол, — улыбнувшись и опустив глаза, сказала она.

Гордин кивнул и молча проследовал за матерью. Они прошли к незанятым деревянным стульям. Владислав сел прямо за край прямоугольного стола рядом с человеком, который должен будет сидеть по центру. Вероятно, этим самым человеком будет Юлия Смиренская, на что Гордин всем сердцем надеялся. Рядом с Меланьей, занявшей место подле Владислава, сидело двое детей, а за ними — пухлая старуха, Василина Презренная, не прекращавшая болтать со своей соседкой Анастасией Антонимовой, которая уже от ненависти к этой назойливой женщине стала закатывать глаза. Дальше, за Антонимовой, сидела, бессмысленно расматривая серебряную вилку озлобившимся от скуки взглядом, её девятнадцатилетняя дочь Дарья. За противоположной стороной стола, против Гордина, грустил, поставив локти на липкую скатерть, тринадцатилетний сын Смиренских. Рядом с ним сидел его брат, Андрей, что с наигранной и недоверительной ухмылкою выслушивал басни Презренного. За Смиренским болтал его отец, Алексей, задававший со смешинкою на лице вопросы своему насупившемуся и громкоговорящему соседу — Георгию Презренному. И, в конце концов, за этим раздражённым мужчиной расположились Иван и Илья Антонимовы, на фоне которых, на другом краю стола, выделялся Михаил Презренный — двадцативосьмилетний сын Георгия. Он выглядел отстранённо, и лицо его темнила грусть. На лбу, сливаясь с густыми бровями, свисали чёрные кудри. Гордину было странно видеть, как отец сидел вдалеке от своего сына, не думая и не вспоминая о нём ни на единую секунду. Да и в общем-то странен был этот стол, а точнее его гости. Антонимова расположилась поодаль мужа и сына, но рядом с молчаливой дочерью, которой за всё время не удосужилась уделить даже долю материнского внимания. Презренные строили из себя незнакомцев. И лишь семья Смиренских выглядела дружно, сплочённо, как Гордины.

Через минуту-две все расселись по своим местам. Рядом с Гординым, как и следовало ожидать, села Смиренская, а напротив неё, на другом краю стола, — Тиховецкий, который корчил счастливую улыбку, хотя в глазах мелькала боль. Все начали мешкаться. Каждый, в меру своего приличия и отношения к другим, предлагал положить еды, налить вина иль сока. А когда уже у всех в тарелке лежало по куску мяса да хлеба, то все более-менее успокоились и затихли.

Первым человеком, прервавшим эту тишину, стала Юлия. Встав с деревянного стула с бокалом вина в руках, она, прикрывая свободной ладонью рот, негромко прокашлялась. Гордин с улыбкой посмотрел ей в глаза.

— Ну, давайте начну я! — объявила женщина несколько подрагивающим голосом. — Наконец-то мы все здесь собрались. Все родные, близкие, друзья и знакомые. Я-я… — тут глас её снова содрогнулся, да в глазах из-за слёз ярко проблеснул свет свисающей люстры, — я очень рада, что мы с вами, наконец-таки снова все вместе! И пусть это будет наша не последняя и даже не шестая встреча. Пусть эта встреча будет, как первая, т-такая же уютная и душевная, когда мы были все молоды и юны. За прекрасный вечер! — тут она не выдержала и пустила слезы, прикрывая рот смуглой ладошкой. Андрей встал из-за стола и приобнял расчувствовашуюся даму. В это время, Алексей громко сказал:

— Браво! Выпьем за это!

— Ха-х, да. И чтобы мы собрались таким же составом. Живыми и здоровыми! — стиснув брови и грозно улыбнувшись, заключил Иван Антонимов.

Все встали и протянули свои бокалы. Вино выплёскивалось из стеклянных сосудов в салаты, на скатерть, которую потом не получится выстирать. Это, однако, не волновало никого, кроме хозяина дома. Столовую наполнил первый звон бокалов, растянувшийся до самой прихожей.

Когда все присели и приступили к трапезе, Владислав глянул опрометью на Тиховецкого, лицо которого стало ещё мрачнее. Взгляд Дмитрия отчаянно и отстранённо застыл на тарелке с едой так, как застывает взор голодного перед пустой миской. Тиховецкий будто на что-то надеялся. Может на то, чтобы снова остаться наедине с собой?

«Ну, конечно! Иван, что же за идиот! «Живыми и здоровыми!»… Что ты говоришь?! Раньше Ксюша была! Живая! Теперь она мертва, а ты, гад, что за ересь мелешь. Крёстный и так изводиться тут весь, а ты ещё хуже ему делаешь… Ну вот почему Ксюшка не жива, а ты жив?!».

Гордин сильно сжал в своей руке вилку. Его ярость, как кипящая вода, вот-вот и прольётся с краёв наружу. Владислав наклонил голову над тарелкой, чтобы кое-как скрыть гнев на своём лице от чужих глаз. А то лишний раз пристанут с распросами о недовольной роже и забросают всеми «хорошими» словами.

Миновал час, может, меньше. По столовой каждую минуту раздавался громкий смех, стояла духота, воздух был пропитан перегаром. Гордин за всё время осилил лишь один бокал вина, да и то после некоторых тостов (Ильи и Анастасии Антонимовых, Михаила Презренного и Алексея Смиренского). Спустя минут десять, — часов в столовой не было, зато на стенах висели разнообразные красочные пейзажи, а по уголкам стояли большие горшки с маленькими лимонными деревцами (это были любимые растения Тиховецкой), — все трое детей ушли в гостиную расстраивать рояль. За окном окончательно стемнело, но дорожные фонари почему-то ещё не зажглись. По стенам порой пробегал яркий свет машинных фар.

Гордин ни с кем много не болтал. Изредка он отвечал на не особо инересные вопросы Юлии Смиренской и, чтобы их разговор не угас, тоже расспрашивал женщину о чём-нибудь мирском. Не замолкая трещала другая половина стола. Меланья разговаривала с Василиной Презренной и Анастасией Антонимовой, старавшейся всячески игнорировать Гордину. Все друг с другом о чём-то говорили, даже дочь Антонимовых, хоть и молчала, с внимательностью и интересом слушала сплетни и разглагольствования взрослых людей. Да среди всего еле разборчивого балагана лишними казались лишь двое — Гордин и Тиховецкий. Они слишком разные, как и по характеру, так и по трагедиям, но объединяло их одно — отчуждённость. Да, здесь сидели и те люди, которые казались им поистине приятны и добры, но какой в этом толк, если их в несколько раз меньше, чем тех, у которых даже обычное дыхание становилось невыносимым и вызывало несоизмеримую злобу.

Антонимовы переговаривались со всеми, кроме Гординых. И это неудивительно, ведь они воюют с самых давних лет. То они запрещали маленькому Владу брать какую-нибудь игрушку, то кричали на пустом месте; в памяти мальчишки даже запечатлелся такой момент, когда Иван не слабо его ударил. Однако их всё же можно понять. Что Анастасию, что Ивана, в детстве не любили. Антонимова так вообще из детского интерната вышла, где её лучшей подругой была безрукая кукла. У Ивана родители променяли любовь к людям на любовь к алкоголю. Но, тем не менее, они сидят здесь все, весело болтают, всегда при деньгах и с хорошими связями.

«И почему у таких нелюдей так много знакомых?! Они в тысячу раз хуже, чем кто-либо другой! Это у меня должен быть такой огромный круг общения, даже больше! Они наглые, злые и завышенные люди. Конечно, поведение-то их можно оправдать детством и несчастливым прошлым. Да на кой мне оно нужно?! Человек должен перебороть себя и стать лучше, говоря „спасибо“ своему прошлому, на ошибках которого он должен учиться и пытаться не наткнуться на его повторение! — на этой мысли Гордин заподозрил на себе чей-то взгляд. Он приподнял голову и увидел Илью — желчно улыбающегося паренька. — О боже, и что ты на меня вылупился?».

Прошло ещё минут десять.

В столовой во всю разгоралось пьянство. Смех стал более пугающим, голоса громче, а сами произносившиеся фразы становились всё тягучее и неразборчивее.

Смиренская, как-то немного смущаясь, с неловкой ухмылкой, вдруг спрашивает у скучающего Гордина, который поставил локоть на стол и опёрся головой на кулак:

— Влад, а… у тебя уже есть там девушка?

Гордин в растерянности отвёл от неё свой взгляд. Он только негромко ответил:

— Была, но…

Откуда не возьмись с другой стороны стола выкрикнул Илья:

— Нет у него девушки!

Вот настал момент, когда Гордин уже просто-напросто не мог продолжать сдерживать себя и утаивать от других глаз накопившийся пыл. Он выжидал момента, дабы наброситься. Антонимов задел больную, ноющую рану — это нельзя было оставить в молчании. Гордин повернулся всем телом к парню, который с довольною рожей облокотился на стул, поставив правую руку в бок.

— Разве тебя спрашивали?! — повысил голос Гордин.

— Нет, говори мне лучше «спасибо». По тебе же видно, как тебе неловко. Я взял отвественность на себя, — по его лицу расплывалось неимоверное спокойствие, как у змеи. И это выводило Гордина из себя ещё сильнее.

Смиренская с удивлением посмотрела на обоих. Её улыбка постепенно начала сходить с покрасневшего личика. В это время воцарилось неловкое молчание и все поглядели на Гордина.

— Почему это нет? — спросила Дарья Антонимова. Странно было вдруг слышать её грубоватый от курева голос за этим столом, ибо та практически ни с кем не разговаривала.

— Да что вы все перебиваете! Прикопались ко мне, — защищал себя Гордин.

— Мы не докапываемся до тебя, — начал пьяным голосом возражать Иван Антонимов, — а просто э-э…

— Ой странный какой! — вмешалась с искрой в глазах Анастасия Антонимова.

Тут в штормовую ссору вмешивается Георгий Презренный:

— Значит мелочным бухгалтером подрабатываешь, так ещё и…

— Каким это таким мелочным?! Не тебе решать, что мне делать!

— Влад, тише, — Меланья пыталась успокоить своего заведённого сына. Дёрнула за рукав, но и то без толку.

— Оставь меня, мама.

— А я-то думал, что профессию хотя бы нормальную имеет, — поддерживал недовольство Илья Антонимов.

Гордин резко встал из-за стола:

— Да плевать мне на то, что вы думали, если у вас мозгов нет!

— Пацан, ты поаккуратнее, — еле внятно произнёс Георгий Презренный.

— Спокойно, дядь Гер, спокойно, — также умиротворённо и с наслаждением мямлил Илья Антонимов, — он хороший человек, но со своими… со своими причудами.

Владислав с бликом ненависти в глазах глянул на парня.

— Ты хотя бы о матери своей подумал, эгоист! — выкрикнул Иван Антонимов и отвёл, покачивая головой, взгляд. — Весь в отца.

— Ребят, — встала с места Юлия Смиренская, — успокойтесь, прошу!

— Да ты разве не видишь, милочка, — вмешалась Василина, — здесь такая проблема-то… время-то идёт, нужно скорее успевать ведь. Семью-то уж надо бы. Дети ждать-то не будут. Мать-то куда смотрит? Свела бы сыночка уж.

Меланья понурила голову и побагровела, сжав ладони на коленках. Она почувствовала большую вину. Ей стало отчего-то безмерно совестно.

— Не трожь её, — немного успокоившись, произнёс Гордин Презренной, ткнув в её сторону указательный палец.

Презренный хотел было встать, но не смог удержать равновесие и снова повалился на стул.

— Ой, Господи! — воскликнула Юлия Смиренская. — Давайте успокоимся и извинимся друг перед другом.

— Да зачем? Нужно таких перевоспитывать! — снова в пьяном бездумии кричал Антонимов. — Вот у меня… у меня Илья хорош…

— Твой сын никто, — огрызался Гордин.

— Ну, хоть я и никто, но я хотя бы красиво сдерживаюсь, в отличие от некоторых.

— Опять ты, боже мой! Неужели у меня нет права распоряжаться своей жизнью самому?!

— Да кто у тебя тут от-отбирает право?! В твои годы уже свадьбу играть пора! Ради спокойствия матери хотя бы! В твои годы внуков заводят! — продолжал громко высказываться Иван.

— Была у меня девушка, была!

— И где же она, съел? — хихикнул Илья Антонимов.

— Ничего более умного я от тебя и не ожидал услышать.

— Да что-же ты всё Илюшу унижаешь, а, Гордин?! — снова вмешалась Антонимова.

— Вы с дуба рухнули? — дрожащим голосом недоумевала Смиренская. — Что ж вы опять сцепились, а? Как не родные?

«Ай, — хотел было Гордин высказать свои мысли вслух, но решил придержать их при себе, — какая же вы наивная! Ссоры родных страшнее ссор чужих, потому что они больше знают друг о друге! Ваши попытки успокоить — бесполезны».

— Да, угомонитесь. Мы же не на арене, — поддерживал свою жену Алексей.

— Мы бы с радостью, но видите, как мать его страдает? Да, Меланья Гордина? — жалила змея.

Гордина лишь взглянула на него мокрыми глазами.

— Отстань от неё! — рявкнул Владислав.

— Ты понимаешь, что никого не любишь кроме себя?! Ты — эг-эгоист, эгоист! Поженился бы уже, денег много заработал, чтобы мать твоя ни в чём не нуждалась, в конце концов!

— Чего вы всегда от меня хотите! Замолчите уже! Я только начал работать и…

— Да что ты всем рот закрываешь?! Ч-что ты всем рот закрываешь, а?!

— Вот-вот, — всё также поддакивала Анастасия Антонимова своему мужу.

— Я так больше не могу! — Юлия Смиренская вышла из-за стола.

— Видишь, что ты наделал? М? Из-за тебя всё это. Из-за тебя, — стыдил парня Илья.

— Я ещё и виноват?!

— А кто ещё? — вякнула Дарья, соглашаясь с братом.

Смиренская подошла к Гординой, взяла её за руку, что-то прошептала и вышла вместе с ней из столовой. В коридоре раздался женский вопль. Владислав чуть покраснел и удивился, а точнее, возмутился:

— Мама, почему же ты ничего не говоришь?!

— Какой же ты сле-слепой! Не видишь что-ли? Любит она тебя, вот и мол-молчит, — улыбаясь, уже монотонно выговаривал слова Иван.

— Никого ты, Влад, не любишь. А я сразу увидел, что с тобой что-то не так, — цедил Григорий Презренный.

— Успокойтесь! — выкрикнул Алексей Смиренский.

— Тебе не стыдно?!

— Да, Иван Антонимов, стыдно мне. Очень!!! Но стыдно за вас!

Тот отмахнулся рукой на ответ Гордина.

— А лично мне… — начал было язвить Илья.

— Плевать мне на твоё «лично»! Ты вообще в свои-то годы только учишься!

— Зато, в отличие от некоторых, буду хотя бы где-то по-настоящему работать.

— Ай, господи, да что с вас взять! Одни язвят, вторые поддакивают, третьи успокаивают, а четвёртые так вообще в тряпочку помалкивают. Да, господин Тиховецкий и господин Смиренский?! — он посмотрел на Дмитрия и на Андрея с осуждением и явной злобой.

Те переменились в лице. Смиренский смотрел на всё это со скрытым желанием услышать каждую следующую фразу, узнать, что будет дальше, словно это был спектакль. Теперь же, когда его позицию зрителя открыто осудили, его лицо залилось краской. Тиховецкий стал тереть намокшие глаза, чтобы слёзы не выступили на багровые щёки.

И, спустя несколько секунд, набравшись небольшого терепения, Гордин уже более спокойно, но также громко выговорил:

— Да чтоб ноги моей здесь не было!

Он, выпрямив спину и задрав нос, вышел из столовой, столкнувшись со Смиренской, которая посмотрела на него то ли с сожалением, то ли с некоторым недопонимаем.

— Да ну стой! Под-подожди! — кричал Иван Антонимов.

Владислав пропустил это мимо ушей и прошёл на кухню, думая, что в ней сидит Меланья. И, прошагав несколько метров, он увидел её печально сидевшей да со склонённой над коленками головой.

Гордин подошёл к ней, и та чуть вздрогнула.

— Мам, всё хорошо?

Меланья, всхлипывая и медленно поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза своему сыну, печально ответила:

— Да.

— Почему, мама, ты молчала?

Услышав этот устрашающий вопрос, она снова немного опустила голову. Ей стало очень совестно. А совестно за то, что она не поддержала своего сына, не защитила, не успокоила, не переубедила, как и других, так и его, а вместо того, чтобы как-то действовать, она просто тихо ушла. Без хлопка двери и лишних слов. Она ушла без крика, ничего не оставив после себя.

— Я-я… Владя, родной мой… а, может, тебе и вправду послушаться их?

Меланья произнесла это, изрезая свою же душу. Она ощущала себя слабой. Она знала всё, что произойдёт после. Она это чувствовала.

Гордин изменился в сострадающем лице. Он выпучил глаза от недоумевания и ужаса.

— Да вы издеваетесь все?! — выпалил тот.

Меланье снова стало страшно. Она испугалась разразившегося недовольства так, как будто вовсе и не знала о грядущей напасти, что было неверно. Она знала своё дитя. Наизусть.

Гордин пулей вылетел из кухни.

Он пробежал в гневе в прихожую, где всё также были разбросаны вещи Тиховецких. Обувшись и одевшись, Гордин вышел на улицу, на пустую дорогу, где единственным источником света была проплывающая на небе кровавая Луна. Она выглядывала из-за чёрно-серых туч, окрасившихся в красноватый цвет.

Гордин шёл к себе домой, чтобы собрать свои вещи и уехать из этого города, оборвав все связи с родственниками, даже с Меланьей.

Ночной ветерок морозил лицо и шею и мог бы казаться даже приятным, если бы не мрачные мысли:

«Какое право все они имеют мне на что-то указывать?! Унижать тем более?! И что я, как подросток, на них ору?! За что ко мне такое отношение, за что?! Какие же они все бесчувственные и непонимающие нелюди! Ах, ну да, оттого они бесчувственные и непонимающие, что нелюди. Что они ломятся ко мне?! У меня и так не всё гладко и мягко… да и у них тоже. Ох уж эти Антонимовы! Вот же твари редкостные! Да что они? Презренные ещё хуже! И вообще враг не так ужасен, как его сторонники! Поддакивают да поддакивают! Но ладно, раз они так глупы, то почему же Тиховецкий молчал? Конечно… у него же горе! Тоже мне! Ну и что, что горе у тебя, так ты возьми и побори себя! Нечего песни на рояле играть! Лучше ищи замену, но полностью о прошлом, конечно, не забывай! Да и вообще, как ты можешь молчать, когда тут такое?! Думает, видите ли, что у него самая ужасная проблема, а я и не спорю, но что ж ты хочешь, чтобы и у других были конфликты?! Да и Андрей ничем не отличается, только у этого даже причин молчать нет! Боится, посмотрите на него! А другие Смиренские, вместо того, чтобы защитить меня, успокаивают всех! Да как успокаивают-то! Словами и только. А мама… мама, моя мама. Как же ты обидела меня… прислушалась к их словам пустым. Зависть взяла! Я тут, значит, нас обоих защищаю, отбиваюсь, как могу, а она… ой, тьфу!».

Спустя двадцать минут, парень вышел на освещённую улицу, где прохаживались то пьяные, то трезвые незнакомцы и незнакомки. Гордин перешёл через дорогу. Справа от него плавно раскачивались деревья, листва которых выглядела серо, как и вся эта ночь.

«А хотя… и кто я такой, чтобы других осуждать? Мама-то моя боится брата своего. Когда их родители кричали на неё, брат лишь поддакивал им, а она к сестрёнке своей убегала, Юле. Поэтому так Антонимова этого и боится. Да и Смиренские пытались всех успокоить, а перейдя на чью-то сторону, лишь усугубили бы ситуацию… Тиховецкий характером очень слаб и лишь сострадания заслуживает. Андрей Смиренский просто боязлив и скромен, поэтому предпочитает больше в углу сидеть, чем вмешиваться куда-либо. Сын Георгия Презренного, Миша, в меру воспитания своего отца такой. Хотя, он тоже молчал, и лишь усмехнулся чуток, — он повернул за поворот и пошёл по улочке, усыпанной панельными домами и закрытыми магазинами. — А как все защищать-то друг друга стали! Главное — сели порознь друг от друга, а чуть что, так сразу защищать цепляются, чтобы показать, какие они хорошие. Хотя, может, это и есть родство? Что даже в обиде защищать друг друга будете? М-да уж… странно всё это. — Гордин заметил на скамейке бездомного, укутанного в три куртки, мужика, — что имеет этот человек? Семьи нет, близких тоже. Скорее, даже знакомых у него нет, — Владислав потупил взгляд. Ему стало совестно за всё сказанное так, что в лицо хлынула краска, — я взял и всех обидел, даже тех, кто отношения никакого к этому не имеет! Идиот, боже мой!».

Он всё шёл и шёл. Мысли всё терзали его душу и терзали. Гордин не знал уже, куда ему деваться. Но тут, обдумав всё, громко заключил про себя:

«Ну уж нет! Они тянут меня ко дну! Указания свои ставят! Антонимовы завышенные, а я выше их! Выше! Тиховецкий — отчаявшийся дурак, а все остальные, как змеи! Ещё извиняться перед ним буду?! Конечно!.. Не родные они мне больше! Не обязан я их любить! Они меня не понимают, а я их не понимаю!.. Ба, подумаешь родственнички… Чужой человек роднее будет! Не собираюсь я их чрез силу любить. Не выходит!».

Он дошёл до подъезда и открыл дверь.

«Не место мне здесь! Оставить я их должен и бежать. Бежать!».

Владислав Гордин повернул ключ в замочной скважине и шагнул в квартиру. Он принялся собирать свои вещи. Мобильный телефон разрывался от входящих звонков, но парень их намеренно игнорировал. Покоя ему не давала лишь одна надежда, засевшая глубоко в мыслях. Он чаял, что в другом городе, где живут все его друзья и знакомые, ему будет комфортнее, чем здесь — на своей памятной родине; он непереубедимо верил, что чужие люди будут ему ближе, чем родные.

Записки Марии Ранимовой

I

2013 г.

Он зашёл в квартиру.

Практически бесшумно закрыв за собой дверь, мужчина сбросил со своего плеча небольшой рюкзак. Осмотревши прихожую, он тихо, медленным шагом, не снимая обувь, прошёл чуть дальше по тёмному коридору и зашёл в одну из приоткрытых комнат. Это была спальня.

В воздухе витал тошнотворный смрад от таблеток. На полу были разбросаны женские вещи, покрытые тонким слоем пыли. Всю комнату освещало большое окно, выходившее на живую улицу Р–о проспекта. Не заправленная и холодная кровать стояла подле двери, рядом с которой сгорбился вошедший пятидесятилетний мужчина. Дойдя до окна, занавешенного белым, выцветшим тюлем, он приоткрыл его, дабы выветрить этот мерзкий запах, травящий спальню уже не первый день.

Мужчина постоял, без дела поглазев на всю комнатку. На его лицо выступили слёзы, которые он тотчас решил вытереть.

По улице прогуливался тёплый вечер. Палящее майское Солнце спряталось за верхушками унылых многоэтажных домов, из-за чего весь проспект был погружен в серые весенние тона. Под окном пели дрозды, где-то вдали звенели церковные колокола.

«Ох, ну зачем же так поступать? Почему я ничего не сделал? Ты же не заслужила этого».

Снова растерев солёные слёзы по щекам, мужчина взял с пола пыльные вещи, оттряхнул и аккуратно положил их на кровать. Проверив пустой шкаф, заглянув под белую постель, он убедился, что в этой комнате больше ничего не осталось, и потому решил её покинуть.

Он вновь оказался в коридоре и прошёл в ещё одну комнату. Это была кухня.

Немытая посуда, засохший, сгубленный цветок на подоконнике, брошенная еда, покрытая плесенью — всё это сразу же бросало в ужас. Однако даже не это так сильно приковало внимание мужчины.

На липком столе лежала небольшая стопка бумажек. Мужчина подошёл ближе и узнал знакомый почерк. Пододвинув к себе стул, он взял в руки всю лежавшую стопку. На первой бумажке, в левом верхнем углу, чёрной ручкой была написана дата:

«19 апреля, 2013 год»

Его сердце стало биться быстрее, руки начали дрожать, а глаза наполняться слезами. Мужчина прочитал первые строки, начерченные его близким человеком.

«Я… — всхлипнул он, убрав листы бумаги от своих глаз, — доченька моя, ты не заслужила этого… прости меня. Прости идиота. Да не только меня прости… прости нас. Всех нас. Прошу».

Тяжело вздыхая и печально размышляя, отец снова глянул на листок бумаги, положив оставшуюся стопку на стол.

Он начал читать.

«19 апреля, 2013 год.

За окном ночь. Луна.

Я в очередной раз лежу на кровати и всё также пытаюсь заснуть. Решила вырвать из тетради один лист, чтобы начеркать несколько строк. Буду писать для себя. Может, мне это поможет? Хотя бы себе выговориться смогу.

Вот уже вторая неделя моей бессонницы. Доктор назначил лекарства, говорил, что всё будет хорошо, но всё равно смотрел на меня неодобрительным и недоверчивым взглядом. Это чувствовалось. С каждым днём мне становится всё хуже. С каждым днём я начинаю всё больше ненавидеть себя за свой же поступок.

С работы я отпросилась на прошлой неделе. Сказала, что заболела. Но через несколько дней придётся уже идти, чтобы не уволили.

Мне так стыдно…

Каждый день я рыдаю и избегаю взглядов со своим же отражением. Каждый день я могу часами смотреть на одну и ту же голую стену. Порой мне кажется, что я перестаю дышать. Что я перестаю как-либо двигаться. Будто я этого никогда и не умела.

Ох уж эта ночь…

Всё пропало. Все пропали.

Я совсем одна. Никто даже не вспоминает обо мне. Было пару звонков в первые дни, когда я только исчезла с работы, и всё. Я не хочу никуда идти! Не вытерплю этого, не-вы-тер-плю!

Я не могу не рыдать. Как будто у меня уже привычка выработалась. Почему я так необдуманно всё сделала? Почему?

Мне некому рассказать, да и кто станет меня выслушивать?

Хотя, может, это и к лучшему, чтобы никто и не знал?

Может, время пройдёт и мне станет лучше? А если и другие будут об этом знать, то я никогда не высвобожусь из этого плена? Я даже себя не так сильно боюсь, как других.

Я до сих пор пью таблетки, но от них как будто с каждым днём пользы всё меньше и меньше.

Я не могу так больше жить. Убийца!»

Бросив ручку на пол, Ранимова небрежно положила листок и книгу, служившую ей для более удобного написания, на край постели. Некоторые буквы в записке были размыты слезами, а предложения из-за излишних эмоций казались бессвязными.

Девушка легла навзничь и уткнулась взглядом в потолок. Она бездумно смотрела в темень, вслушивалась в тишину, медленно начинавшую её угнетать и резать слух. Тут девушка снова стала всхлипывать. Руки той дрожали, а ноги будто парализовало. Она не могла встать, да и в принципе уже и не пыталась. Всё, о чём она думала не первый день, так это о своей же глупости. Девушка обняла тощими руками свою полуобнажённую талию и продолжила судорожно вздыхать.

Тут она в очередной раз закрывает глаза. Лежит так минут семь, заставляя себя заснуть, но потом вдруг резко открывает их, сквозь гнев находит над своим телом контроль да быстро сползает с тёплой постели. Сон к ней так и не пришёл.

Встав, она чуть ли не теряет равновесие. Голова начинает кружиться, в глазах разом темнеет. На полу валяются горы салфеток, платков и упаковок из-под лекарств. Комнату освещает холодный свет Луны, обводящий контуры лежащих предметов.

Девушка заходит в ванную комнату. Включив потолочную лампу, которая разом её ослепляет, она начинает умываться холодной водой. Через некоторое время, привыкнув к яркому свету, Ранимова, через нежелание и отвращение, решилась посмотреть в зеркало. Она глядела на своё отражение, но себя в нём не находила. Там был другой человек.

Бледное, как у статуи, лицо, растрёпанные, грязные волосы цвета пшеницы, виднеющиеся скулы, которые будто вот-вот и разорвут её кожу — эта ужасающая картина предстала пред взором девушки во всех красках. Но, помимо этого ужаса, страшнее были её глаза. Их будто и не было. Вместо них — фиолетовые синяки. Радужка имела чистый голубой цвет, которого раньше ярко никогда не было видно. От такого цвета, от этой бриллиантовой чистоты наворачивались слёзы. Веки были практически полностью опущены, хоть Ранимовой и казалось, что её глаза полностью открыты.

Девушка отвернулась от зеркала. От такого зрелища чуть было не вывернуло. Этой ночью она выглядела хуже прежнего. Хуже, чем вчера, а уж тем более — позавчера.

«Что же я с собой делаю? Дура! Дура!».

Ранимовой стало стыдно и страшно. Её волновало, как она через несколько дней с таким видом пойдёт на работу. Но ещё больше тревожило то, что ей придётся как-то отвечать, как-то оправдываться и, не краснея, врать, если, вдруг, кто-нибудь спросит об этом бледном лице и этих фиолетовых синяках.

Окутал стыд. Она раскраснелась перед зеркалом, её щёки от прилившейся крови начало покалывать. Девушка ещё раз умылась, думая, что холодная вода собьёт эту температуру, и вышла из ванной комнаты.

Снова очутившись в тусклом коридоре, Ранимова, немного поразмыслив, решила зайти на кухню. Когда дверь отворилась, весь коридор наполнился лунным светом. Пройдя по грязной холодной плитке, она окинула взглядом всю кухню. Прямо напротив двери стоял деревянный столик с липкой узорчатой скатертью. Рядом с ним было три стула. В раковине, в стопку, лежала невымытая посуда.

Девушка прошла к подоконнику. Головы коснулся белоснежный тюль, который она смахнула дрожащей рукой. Она подошла к орхидее. Ранимова нежно провела девичьим пальчиком по белому лепестку красивейшего растения. Грунт в прозрачном горшке был мокрым: девушка заботилась об этом цветке так, как никогда не заботилась о себе. Она протирала каждый листочек, осматривала каждый бутон, включала переливающуюся классическую музыку. По пришествии рассвета, когда сон только успевает покинуть её душу, девушка сразу переставляет цветок с подоконника на холодильник, куда не проникают прямые солнечные лучи, а после заката снова ставит на подоконник. Ранимова однажды заметила, что орхидея словно расцветает при безмолвном и дивном свете Луны. Свои белые лепестки, покрытые большими и мелкими фиолетовыми пятнами, она будто выпрямляла и тянула к звёздному безграничному полю. Никогда этот цветок ещё не выглядел таким прекрасным и загадочным в обычной непроглядной ночной мгле иль при тёплом дневном свете.

Ранимова поставила локти на подоконник и прижала к щекам ладони.

За окном безмолвствовал сонный городок. Окна многоэтажных зданий не горели ночными огнями, они спали, хотя среди них и были те единицы, которые в столь поздний час продолжали озарять, украшать мрачные строения. Девушка приоткрыла форточку. На кухню тотчас проникла мистическая ночная тишина. Эта завораживающая тишь заставляла дышать по-новому. Хотелось выйти на безлюдные улицы и идти, идти куда-нибудь вдаль, до наступления рассвета, ведь утром всё уже будет совсем по-другому.

Ранимова обратилас