автордың кітабын онлайн тегін оқу Бирючок
Iv OlRi

Кітап туралы Қазір оқып жатыр1 Тегін фрагмент

OlRi Iv

Бирючок

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Бирючок, маленькая рыбка, разновидность ерша, он не имеет плавательного пузыря и поэтому плавает по самому дну, редко поднимаясь на поверхность. В рассказе Бирючок — это географическое название поселка, затерянного среди песков Прикаспия, в котором можно спрятаться от житейских бурь. Но невозможно спрятаться от самой жизни.

12+

Желающих выйти на перрон было много. Пётр, подхватив котелок, протиснулся между полками, проходя по вагону, заглянул в купе, в котором сидела семья, мужчина, женщина и двое детей. Женщина заботливо наливала мужу чай, говорила что-то тихим голосом, муж в ответ улыбался и согласно кивал головой.

— Скоро буду дома, — подумал Пётр: — Марья моя заждалась. Дети уже, совсем взрослые.

Две широкие тётки опередили Петра, и ему пришлось остановиться. Тётки выгружали на перрон большие мешки, в стороне стоял проводник. который равнодушно лущил семечки.

— Чего смотришь, подсоби, — окликнула Петра тётка стоящая внизу на платформе.

— Сама справишься, — проводник на мгновение прекратил сплёвывать подсолнечную шелуху себе под ноги.

— Тогда пусть ждёт, — зло скривила рот тётка.

— Не торопись служивый, сорок минут стоим, — голос проводника, обратившегося к Петру, изменился и стал участливым.

— Мне бы водички набрать, — Пётр покачал котелком.

— Сейчас через вокзал пройдёшь, а там прямо через площадь колонка стоит.

Последний мешок, с грохотом опустился на платформу, тётка, стоящая на дороге у Петра, пыхтя подхватила юбки и спустилась к товарке.

— Казак, не торопись, не твоя дорога, — она сверкнула глазами и оттащила свой баул в сторону.

— Вот ведьма, — проводник в сердцах пнул её мешок и поднялся в вагон.

— Что они везут? — поинтересовался у проводника Пётр.

— Гранаты на базар привезли. А ты беги.

Пётр спрыгнул вниз и скорым шагом зашёл в здание вокзала. Маленькое здание имело два входа, один со стороны путей, другой со стороны города, в нём было прохладно и сыро. Выйдя из него, Пётр увидел кривую улочку, которая расширялась, превращалась в небольшую площадь и опять сузившись, уходила за поворот. На противоположной стороне стояли дома сложенные из красного кирпича, а между ними, в переулке, толпились люди.

— Там колонка, — не ошибся Пётр.

Нагретая солнцем брусчатка, словно жаровня испаряла зной.

— Босиком тут не побегаешь, — усмехнулся Пётр.

Он еще раз оглядел площадь и пошёл напрямки.

— Пётр! Барабаш! Ты это! — кто-то ухватил Петра за рукав.

Петр дёрнулся, но чья-то рука держала его крепко.

— Смотри на меня, неужели не узнаёшь?

Пётр всмотрелся: — Семён Слинько?

— А то кто же? — Семён молодцевато подтянулся, выпятив грудь.

— Что здесь делаешь?

— Живу я здесь. Ты откуда? — ответил Семён вопросом на вопрос.

— В станицу. До дому.

— Не время, пошли ко мне.

— Не могу, мне водички с колонки набрать и в вагон.

— Это ты с Бакинца сошёл? — догадался Семён.

— Да, жара в вагоне.

— Юг, — важно протянул Семён.

— В станице давно был?

— Так, о станичных делах потом поговорим, а сейчас пойдём пожитки твои из вагона заберём, — Семён решительно потянул Петра назад к зданию вокзала.

— Объясни толком, — Пётр вяло сопротивлялся его напору.

— Всё потом. Не захочешь, уедешь следующим поездом.

— Вот, станичника встретил, погостюю у него пару дней, — Пётр всунул проводнику свой билет и взял вещь мешок на плечо.

Проводник понимающе посмотрел на билет, ловко спрятал его во внутренний карман и тряхнул головой.

От вокзала станичники шли пешком. Саманные дома нависали над узкими улочками, солнце било в глаза и не давало рассмотреть дорогу.

— Ярмаша помниш, що в хуторе жил? — начал Семён.

— Помню.

— Трагично склалася его доля, заарештовували.

— За что? — удивился Пётр

— Федора Заеца спроси.

— Другие как?

— Киприаня була вислана, — вздохнул Семён.

— Олексий Кожушно жив?

— Загубився його слид.

— Что ж такое творится!

— Тебя тоже ждуть.

За разговором о новостях они дошли до Семёнова дома.

Вечером, сидя возле керосиновой лампы Пётр слушал о всех бедах, свалившихся на станицу. Он не перебивал, а только удивлялся тому, как казаки отдали свои пай в общее пользование.

— Як же так?

— Да так, — Семён вздохнул, потянулся к тумбочке достал из неё лист и положил перед Петром.

— Пиши.

— Кому?

— Не кому, а куда, в Переяславскую пиши, — Семён всунул Петру в руки карандаш.

Петр помусолил его и стал писать.

— Не сумневайся, пиши. Завтра, попозже приведу человека, он тебе расскажет как женщина росказувала, что була в Донбасе, там така голодовка! — Семён заглянул через плечо Петра.

— Э нет, ты так не пиши. Пиши что далеко, что всё у тебя хорошо и чтобы Марья с детьми ехала в гости к куму.

— К какому куму? — Пётр удивлённо поднял брови.

— Ко мне пусть едет, я ей приглашение отпишу. С верным человеком станичному писарю передам, он и паспорт Марии выправит.

За полночь казаки легли спать. Пётр ворочался, сон не шёл, за занавеской ворочался Семён. Оба думали о том, что их ждёт на этой узкой полоске земли между горами и Каспием.

Утром Семён ушёл, а Петр, чтобы не сидеть в хате, пошёл посмотреть на город. Прошёл по улице и уткнулся в храм Святого Благоверного Великого князя Александра Невского, поставил свечку Николаю Чудотворцу и чтобы не приходить к Семёну с пустыми руками, заглянул на базар.

— Что казак, зря торопился! — тетка из вагона перекидывала гранат с одной руки в другую.

Пётр от неожиданности вздрогнул.

— Погуляй, пока, — усмехнулась тётка: — Тебе дорога дальняя предстоит.

— Вот ведь, действительно ведьма! — Пётр поспешил купить первое, что попало под руку и, повернул назад.

Немного поблукав он вышел к дому Семёна.

— Где же ты ходишь, я тебя ужо два часа жду! — Семён поставил на табурет ведро с заломами.

— Город смотрел.

— Завтра пойдёшь в отдел здравоохранения при ревкоме, он тут не далеко, скажешь, что ты доктор.

— Фельдшер я.

— Они тебе бумагу дадут, и будешь при должности, — Семён пропустил мимо ушей замечание Петра.

Двухэтажное здание стояло на углу возле парка, к его стенам притулились полуголые мужики и изо всех сил держали на плечах резные балконы. Пётр вздохнул, открыл тяжёлую дверь, в коридоре никого не было. Он заглянул в первый кабинет. На стене напротив двери висел портрет отца всех народов и смотрел цепким взглядом на каждого входящего.

— Проходите, — голос донёсся из глубины кабинета.

— Я за работу поговорить пришёл.

— Вон анкета лежит, грамотный, заполнить сам сможешь?

— Могу, — под строгим взглядом портрета Пётр нацарапал ответы на все вопросы.

— Так, на камнях нефтяных работал, пролетарий значит. Медицинские работники нам нужны, поедешь или в курорт Талги или в рыбколхоз, на Бирючок. Завтра с утра приходи, тогда и решим, — заполненная анкета легла в папку на край стола.

Сухой южный ветер поднимал песок, нёс его вдоль улиц бил по ногам. Белый круг солнца и вылинявшее небо без облаков грели крыши приземистых домов. Центральная улица была безлюдна. На углу в булочной разгружали свежевыпеченный хлеб. Пётр погремел мелочью и купил сдобную булку. Вдыхая запах ванили, он подумал о детях, потом мысль перескочила, он стал вспоминать Марию, потом отца с матерью, братьев. Ноги сами привели его к морю, Пётр снял сапоги, закатал до колен брюки и пошёл к воде. Раскалённый песок грел пятки. волны, скручиваясь в белые барашки, выбрасывали на берег водоросли, которые полежав на песке из зелёных становились бурыми и скользкими. Он подобрал несколько ракушек, осмотрелся и направился к валунам, торчавшим поодаль из воды. В камнях он нашёл подходящее место, сел и уставился на горизонт. Волны разбивались о камни, брызги долетали до Петра и тут же высыхали, оставляя белые пятна соли. Солнце садилось в море, мелькая на волнах рваной полоской.

— Пора, — Пётр раскрошил булку чайкам и повернул к дому.

Семён уже сидел за столом, на котором стояли бутыль и два стакана, его жена молча внесла кастрюлю с ухой и так же молча вышла. Семён крупно нарезал хлеб, вручил ложку Петру и потёр переносицу: — С одной стороны Талги тут от города рядом, вон на горе, а Бирючок считай на краю света. С другой стороны ты тут на глазах у всех, а на Бирючке как рыба будешь.

— Рыба?

— Рыба, бирючок, донная рыба, мелковат, колюч, никому не нужен, так и ты. Кому в глуши интересно будет, откуда новый врач приехал? Главное с обязанностями справиться.

— Мария с детьми приедет, а меня нет.

— Я встречу и к тебе отправлю, — развеял сомнения Пера Семён.

Сверчки запели в раз громко и дружно.

— Как в степу, — мечтательно произнёс Пётр.

— Наступае чорна хмара, дрибный дощик з нэба, — красиво, низко завёл песню Семён.

— Оцэ ж та писня, которую атаман любил.

— Разрушить разрушылы, а построить ныяк, — Семён вылил остатки самогона в стакан и залпом выпил.

До Бирючка Пётр добирался неделю. Из города, взяв груз с медикаментами и дорожную бумагу, он отправился на полуторке только после полудня. Проехав по гряде Анджиарки и миновав деревянные дома, приютившиеся в низинке, он выехал за город. Дорога пошла по равнине, узорчатое кружево гор осталось где-то в стороне. Дороги, в привычном понимании не было, грунтовка, накатанная со времён окончания Кавказской войны, скользила между выбоинами, оставшимися после талой воды и весенних дождей. Полуторка, поднимая за собой столб пыли, ползла, старательно объезжая ухабы. Ровный горизонт, яркое солнце, тряска, уже через два часа вымотали Петра.

— Правильно ли я поступил? Как кутёнок, Семёна послушал, убёг.

— Ак тебе кличут? — водитель полуторки повернулся к Петру всем лицом.

— Столкуйте за ради, сколько ещё так трястись?

— Я не тюмкаю.

— Как так?

— С утра буде дождь, так долго. Вон на небо посмотри.

Разговор не получился, и Пётр опять углубился в свои мысли о станице, доме, жене, детях, отце и матери. Сомнения и тревога менялись местами.

К вечеру добрались до Сулака. Заночевали у тамошнего фельдшера, а утром вновь тронулись в путь. Равнина сменилась песчаными холмами, полуторка виляла по барханам, ветер взметал вверх струи песка, покрывая песчаным одеялом всё вокруг.

— Немецкие домики скоро, — водитель решил поговорить.

— Иде?

— Ту не далеко. Хозяин гладырь, но приветливый.

Среди бесконечных солончаков, показались вершины пирамидальных тополей. Две огромные собаки с лаем кинулись под колёса, пробежав следом, наглотавшись пыли, они решили что достаточно поработали и повернули к овчарне.

— Здарова вечеривали, — водитель спрыгнул с подножки и приветствовал вышедшего на крыльцо, навстречу приехавшим хозяина дома.

— Вечер добрый, — откликнулся хозяин: — Проходите.

Дом был не большим снаружи и очень уютным внутри.

— У меня курень ничуть не хуже, — Пётр украдкой оглядел стены.

Хозяйка, немка постелила настольник и расставила тарелки. За едой Пётр узнал почём нынче пшеница, какой большой урожай был и какой будет по всем приметам на следующий год. Под мерный разговор он вспомнил степь за станицей, красные и жёлтые тюльпаны, фиолетовые ирисы, маки, белые и лиловые анемоны, многочисленные лютики, почувствовал запах шалфея и тимьяна. В какой-то момент, словно сквозь сон, он услышал голос отца.

Дорога казалось, никогда не кончится, песок скрипел на зубах, шея была черная от пота и пыли.

— Зачем я здесь? Чего испугался? — Удивлялся Пётр сам себе: — Если Мария с детьми не приедет, то и затеваться не стоило.

Уже перед самым Кизляром машина зарылась в песок. Левое переднее колесо провалилось, а заднее правое поднялось над дорогой. Полуторку тряхнуло. Пришлось вылезать и кидать под колёса все, что нашлось у водителя. К счастью толкали машину не долго, и вскоре въехали в город. Серые домики под четырёхскатными крышами, дворы с жухлой листвой на корявых деревьях, зеленеющие кое-где виноградники, куры разгребающие мусор под кривыми заборами, степной город не радовал взгляд. Пётр выгрузил из машины свой груз и заночевал в доме колхозника. Транспорта до Бирючка не было, телегу за врачом из рыбколхоза не выслали, и оказии пришлось ждать два дня. За эти два дня Пётр обошёл все улицы, зашёл в храм святого Георгия, ещё раз поставил свечку заступнику странствующих Николаю Чудотворцу, подивился на перекаты Терека и поел местной ухи. Наконец он выехал на Бирючок.

Дорога от Кизляра повернула на юго-восток, к морю. Пётр сидел на арбе запряженной парой лошадей и всматривался вдаль. Смуглый, скуластый арбакеш, из местных, затянул длинную унылую песню.

— Мираж! — арбакеш ткнул палкой в сторону. Пётр всмотрелся и увидел на горизонте нежно голубое зеркало воды.

— Красиво.

— Дохтур будешь?

— Да.

— Гайван дохтур?

— Что? Нет.

У дороги из песка торчала нога и рёбра сдохшего животного.

— Верблюд, — прокомментировал увиденное арбакеш.

Пётр в ответ промолчал.

— Вода есть. Три дни есть. Запас всегда есть, — успокоил Петра арбакеш, по своему поняв его молчание.

— Как же жена с детьми сюда добираться будет? Что же я натворил! Ну приехал бы в станицу, ну погрозили бы мне маленько, а там дальше и жить можно, — Пётр провёл рукой по шее, нащупал под рубахой крест, сжал его в кулаке и закрыл глаза.

Рыбколхоз Бирючок оказался хутором в двадцать домов. Председатель колхоза, крепкий с виду мужик Петру, против правил, не обрадовался, а сразу завёл расспросы о семье.

— Один будешь или с семьёй?

— С семьёй.

— Что не сразу все? Я лошадь на каждый раз давать не буду, — предупредил он.

— Сын приболел, пришлось оставить, — Пётр отвёл глаза в сторону.

— Состав семьи?

— Жена и четверо детей Бог дал, три сына и дочь.

— Так уж и Бог! А ты тогда где был? — хмыкнул председатель.

Пётр не ответил, а сам подумал: — Похоже ещё тот авальдёр, тяжело здесь будет.

— Тут по берегу десяток рыбартелей разбросаны, так они тоже к тебе относятся, — добавил председатель: — Ладно иди, вон Тагирка вою хату покажет.

Арбакеш, сидевший в стороне на корточках, послушно встал и подошёл ближе.

Идти далеко не пришлось. Хата стояла в ста метрах от конторы, рядом с фельдшерским пунктом. Построена она была из камыша обмазанного глиной, на полу вместо пола лежали камышовые маты, крыша тоже была крыта камышом.

— У нас в станице свиньям лучше строят, — поморщился Пётр.

Разложив вещи, он сел у окна писать Семёну письмо. Маленькое оконце выходило на восток, и в него было хорошо видно море. Сначала подробно написал о дроге, потом о том, что увидел на берегу. Хату, которую ему выделили, описывать не стал, только предупредил, что как только семья соберется к нему, так пусть Семён заранее отправит письмо.

— В станице, куреня, сады, огороды, степь, травы, а тут песок да вода, а уж тоски будет половником не расхлебать, — он то верил, то не верил в то, что увидит когда-нибудь своих близких.

Осень была короткая и мелькнула как падающая звездочка в небе. Она не принесла новых картин, все те же бледно-серые пески и серое море, куда ни посмотришь.

О Марии, детях, отце с матерью и братьях ничего не было слышно, хотя Пётр каждые две недели писал письма Семёну и просил сообщить, как и что происходит в станице. Семён на письма не отвечал. Только к новому году от друга пришло письмо, в котором он сообщил, что семья его собирается выезжать к нему днями.

Пётр собрал бумаги, какие полагались в отчёт районному начальству, положил в телегу зипун, подумав, бросил кошму, пару овечьих сыромятных шкур, тулуп и поехал в Кизляр за женой.

Мария с детьми дожидалась его в конторе заготрыбы. Петр сдержался, не бросился ей на встречу, а закашлявшись, спросил: — Дети как?

— Прости, — Мария повернулась к стене, плечи её затряслись от рыданий.

— Что долго так?

— Из станицы не выпускали. Кондратию спасибо, пропустил через переезд.

— Анюту, почему не вижу?

— Не сберегла я Анюту. Пишов актив, позабырав усэ. Якый узольчик, там було из кавунив семячек и тэ позабыралы. Ныма нигде ничёго, хочь шаром покоты. Дэ хлиб якый був — выгрыблы. Она есть хотела, семечки со шкорками и поела.

— Комсодовцы были свои станичные или пришлые?

— Свои же станичники

— А из казаков или из мужиков?

— И те, и другие были. Прышлы, пшыныцю всю забралы и батька забралы.

— Где теперь он?

— Не знаю куда забралы. Фёдор Заец кажэ, хай дохнуть казачата.

Опять Фёдор, как какая пакость в станице, так Заец обязательно рядом.

— Завтрева, наутре рано вставать. Спать надо, — Пётр обустроил семью на ночлег, а сам вышел покурить.

Ночное небо вызвездило. Созвездия всех времен года проплывали медленно с достоинством, небо мерцало мириадами таинственных звезд.

— Все разные, ни одной одинаковой, так и люди все разные, — Пётр не моргая смотрел в небо: — Где-то там наверху он. Как же получилось, что он разрешил, вот так над людьми, чтобы от голода умирали.

— Почему? — спросил Пётр, но небо в ответ промолчало.

Оно было бесконечным и равнодушно смотрело на всё происходящее внизу.

Лошадь шла медленно, сыновья, прижавшись к друг другу спали на овчинах под кошмой. Мария сидела рядом и рассказывала о том, что ей пришлось пережить, что видела она с детьми, обходя стороной чужие станицы.

— Я так боюся голоду, шо я ны можу тоби пэрыдать. Посадылы мы там кукурузы багатэнько. Кукуруза уродыла хороша забралы у нас до чиста всэ. Косилки, грабли, плуги отобрали, что у кого было, — жаловалась она.

— Фёдор Заец где теперь?

— В станице, он главный теперь.

— Сам с обыском ходит?

Прыходил до дому с жилизнымы ципкамы. По двору щупал, провирял и у синови, и на потолках, всэ провирял. Дэ шо найшел — забирал.

— Мало мы его хлопцами били, — Пётр скрипнул зубами.

— Ось зараз яки дома розрушилы, сэрцэ кровью облываица дывыцця. Яки дома!

— Как же шли?

— Шукалы мы по полю норкы. Находым, копаем, а там кукуруза, спасибо мышам.

О братьях Мария ничего не знала, и все её разговоры кружили вокруг увиденного за месяцы скитаний между станицами.

— Если б щас быть на войни, пэрвого я б Фёдора убыв як собаку, — думал Пётр слушая жену.

— И церковь. Я стояла як церкву валялы. У мэнэ сэрцэ чуть нэ лопнуло.

— Ладно, понял я всё, спи пока, — Пётр уложил жену в подводу рядом с детьми и укрыл тулупом.

Небо серело нехотя, степь расступалась, освобождая дню немного зимнего времени. Восточный ветер поменялся на западный. За барханами и грядами, со слабым уклоном уходящими в сторону Каспийского моря лежала равнина из песка, суглинков и мелкобитой ракушки сплошь изрезанная рукавами дельты Терека.

Время шло. Ветер менялся, берег то заливался нагонными водами, то оголялся сгонными. Цепь заросших островов, при низкой воде то соединялась в сплошной массив, то заливалась и превращалась в сеть мелких проток, между которыми в зарослях тростника были чистые плёсы небольших озёр. Семья не голодала, частика, воблы, леща, сельди было вдоволь. Скотину не держали из-за недостатка выпаса, и мясо Пётр привозил из быкадории — мясной лавки, единственной в Кизляре. Однако, пообжившись, он стал уходить в плавни, где в зарослях тростника и рогоза, водились кабан, заяц, олень. За большой добычей Пётр не гонялся, помнил слова Семёна, что жить надо бирючком и не волновать никого понапрасну.

Серо-жёлтая осень сменялась серо-жёлтой зимой, лишь весной на пару недель пески зеленели, а потом превращались в пустыню, в которой лишь ветер был настоящим хозяином. Путины сменяли друг друга, и не было конца этой череде. В тот год весенняя путина, после небольшой паузы сменилась осенней, а по решению руководства партии в стране было развернуто стахановское движение, и рыбколхоз не мог остаться в стороне.

Председатель колхоза торжественно снарядил Петра в город с обязательством рыбаков добиться рекордной производительности труда.

Тряская дорога, барханы, солончаки, выгоревшая за лето сухостепь не вызывали никаких эмоций. Пётр больше не искал глазами сады, тоску по вишням и мальвам он загнал глубоко внутрь себя, боль по родным, оставшимся в Переяславской, из острой превратилась в не проходящую, ноющую с которой он жил и к которой привык.

Октябрьский ветер закручивал опавшую листву и прибивал к стенам домов. В магазине за прилавком скучала рыжая продавщица. Перед ней на прилавке лежали рулоны набивных и пестротканых тканей, серые, коричневые драпы, серпы и молоты разбегались по ситцам, цветочки по креп-сатину.

— Мне вон ту с мелким рисунком, — Пётр ткнул в синюю ткань с мелкими жёлтыми розочками по краю.

— Нитки, иголки, пуговицы брать будете? — рыжая продавщица, стрельнув глазами ловко орудуя деревянным метром, намотала отрез.

Пётр согласно кивнул головой и вспомнил мать. В левом подреберье заныло, затянуло, сердце затрепетало как рыба, попавшая на крючок. Вестей из Переяславкой не было никаких, Семён был выслан и судьбу станицы, попавшей на чёрную доску, узнать не представлялось возможным.

Бульвар, тянущейся вдоль железной дороги и засаженный туями после осеннего дождя был чистыми и невероятно зелёным. Пётр облокотился на гипсовые перила отделяющие бульвар от рельсов, и стал рассматривать пару, сидевшую на скамейке под деревьями. Лицо мужчины улыбалось, глаза щурились, он склонялся к женщине и периодически пытался взять ее руку. Женщина отводила руку в сторону, но не уходила.

— Чего пристал, неужели не видит что ей он не люб? — удивлялся Пётр.

Мужчина заметил Петра, поднял голову и скользнул по нему цепким надменным взглядом. Пётр слегка отвернулся и сделал вид, что смотрит поверх деревьев.

— Ворон считаешь? — Мужчина оставил свою спутницу и пошёл прямо на Петра.

Пётр продолжал смотреть на вершины туй.

Мужчина подошёл совсем близко: — Не сгнил гад! Твой отец тоже живучий был.

Пётр узнал в подошедшем Федора Заеца. В одно мгновение в груди встал огромный ком, который распирал грудину, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Братеня твой, со мной все в прятки играл, да где ему, окочурился со своей ладушкой, — Фёдору доставляло удовольствие смотреть, как Пётр менялся в лице.

— Убью! — проскрипел сквозь зубы Пётр.

Фёдор гадасно рассмеялся и крикнул, обратившись к женщине: — Зови милицию, я контру опознал.

— Ато, ажежь, напужал! — он перевёл взгляд на Петра.

— Убью! — повторил Пётр.

— Там, пид шовковыцёю, я прыказав стрылять. Всю вашу породу выжег. А вот теперь и до тебя добрался!

Пётр сделал шаг к Фёдору.

— Ударь, ударь, — Фёдор напрашивался на драку. — Я тебя с твоими щенками к твоей матери отправлю, она камыш, лободу ела, пока не опухла и не подохла.

Пётр дёрнулся, пакет упал и порвался. Отрез ярким пятном расстелился на траве.

— Вот и саван себе купил, — Фёдор издевался.

Сделав над собой усилие Пётр поднял пакет, скомкал ткань, сунул её подмышку и не разбирая дорогу кинулся прочь.

Судьба семьи оставшейся в станице ему теперь была известна. Виновник всех несчастий стоял перед ним, и можно было взмахом кулака отомстить за всех, за мать, отца, братьев и их детей, за всю Переяславскую, а он не посмел.

— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины. Как же быть? Убить его надо, а убить нельзя, как его убью и детям не жить, — страх потерять последнее, родное, что у него осталось держал Петра крепче любой цепи.

По радио передавался репортаж из квартиры Островского. Писатель выступил у микрофона, когда Пётр, обняв встречавшего его младшего сына переступив через порог, объявил жене: — Собирайся Мария, закончилась наша ссылка, в город переезжаем.

— Слава Богу, — Мария оглядела стены хаты.

Собирались не долго. Пётр молчал до самого отъезда, уходил в плавни с зарёю, возвращался в темноте и с каждым днём становился всё чернее и чернее. Мария женским чутьём чувствовала беду, но не расспрашивала, не бередила его душу. Когда все пожитки были собраны, председатель колхоза, шумно вздыхая, наказал Тагирке: — Туда вези осторожно, а назад быстро. Тагирка согласно мотнул головой, привязывал узлы с вещами, дёргал верёвки и исподлобья смотрел на отъезжающих.

— Они умерли, — Пётр заговорил, когда последняя крыша Бирючка скрылась за барханом.

Мария охнула, раскинула руки словно птица, и прижала сыновей к себе.

— Вот у них, — Пётр кивнул в сторону Тагирки. — Хочь и уворуют, не признаются. А наши доказуют, кто чево взял, а таким как Заец только того и надо. Пустынно в станице, вымерли люди, все в общей могиле лежат.

Пресвятая Троице, — голос у Марии стал сиплым и не знакомым: — Очисти грехи наша.

Поднявшийся ветер относил слова молитвы в сторону: — Посети и исцели… — имене Твоего ради.

До Петра долетали лишь отдельные слова. Сам он молиться не мог и не хотел.

По решению начальства Пётр продолжил обучение в только что открывшемся медицинском институте. Днём больница, вечером институт, он уставал, эта усталость притупляла его боль, его мысли о станице, о родителях, но она не была лекарством, рана не исчезла, она лишь покрылась тонкой корочкой, из-под которой временами сочилась сукровица воспоминаний.

Грянул сорок первый год. госпиталь организовали в погран училище и свозили в него всех, кто мог пережить дорогу от линии фронта.

— Товарищ врач, раненых привезли. — В комнату заглянула медсестра.

— Откуда? — Пётр отставил в сторону стакан с чаем.

— Эшелон с новобранцами под Наурской разбомбили.

Пётр горестно вздохнул: — Пошли самых тяжёлых смотреть.

— Немного привезли, но все тяжёлые, говорят, спасать было некого.

В палате стоял сладковатый запах гноя и крови. На кровати, возле прохода лежал словно мумия, перебинтованный солдат.

— Ну что, с него и начнём, — Пётр подошёл ближе: — Готовьте к операции.

— Как тебя зовут? — Пётр наклонился к солдату.

— Тагир. Тагир.

— Это он бредит и какого-то Тагира всё время зовёт, брата, наверное, — медсестра поправила на раненом ворот рубашки: — А это с него снять? — она приподняла шнурок, на рубашку выпал холщёвый мешочек.

— Готовь, — Пётр потёр ладонь о ладонь и подошёл к следующей кровати.

Молодой, весь в веснушках парень, с голубыми глазами держался за живот.

— Потерпи чуток, сейчас вон тому страдальцу ноги немного укоротим и твой осколок достанем.

Парень криво улыбнулся.

— Ак тебе кличут?

— Назар.

— Хорошее имя, казачье, — одобрил Пётр и продолжил обход.

— Вот так да! — на соседней кровати лежал арбакеш с Бирючка.

Тагирка приподнялся на локтях: — Аким жив? — огромные чёрные глаза смотрели не моргая.

— Что Аким? Он там, в Наурской был? — Петра затрясло при имени сына.

— Я помог, доктор, я помог, я вытащил его.

— Он жив? — Пётр схватил Тагирку за плечи, и задал арбакешу его же вопрос.