Когда Мэри Леннокс привезли в Йоркшир, в поместье ее дяди Миссельтвейт, все говорили, что она — самый несимпатичный ребенок, какого только кому-нибудь доводилось видеть. И это было правдой. У нее было маленькое худенькое личико и маленькая худенькая фигурка, светлые редкие волосы и неизменно кислое выражение лица. У нее были желтые волосы, так же, как и лицо, потому что Мэри родилась в Индии и постоянно чем-нибудь болела. Ее отец был чиновником колониальной администрации, вечно занятый и тоже больной, а мать, которая славилась красотой, интересовалась только развлечениями и любила окружать себя веселыми молодыми людьми. Ее вообще не интересовала маленькая девочка — когда Мэри родилась, малышку отдали няне по имени Айя, которая поняла, что если хочет доставить удовольствие белой госпоже, то должна держать ребенка подальше от нее. Поэтому когда Мэри была болезненным, капризным, безобразным младенцем, ее уносили подальше, и когда она стала болезненной, раздражительной, некрасивой девочкой, ее опять уводили подальше. Она никогда не помнила, чтобы вокруг нее были какие-то другие лица, кроме темного лица Айи и других индийских слуг, и поскольку они всегда высказывали ей свое почтение и разрешали делать все, что она пожелает, потому что ее вопли могли рассердить белую госпожу, в свои шесть лет Мэри была самым деспотичным и эгоистичным поросенком, какой жил когда-нибудь на земле. Молодая гувернантка-англичанка, которая должна была научить ее читать и писать, через три месяца сдалась и отказалась от своей должности, а следующие гувернантки выдерживали еще меньше. Так что если бы Мэри не захотелось вдруг научиться читать книги, она бы, наверное, так никогда и не выучила буквы.

В одно ужасно жаркое утро, когда ей было уже лет девять, она проснулась очень злая, а ее настроение испортилось еще больше, когда она увидела, что служанка, которая стоит у кровати — это не ее Айя.

— Ты зачем пришла? — сказала она незнакомой женщине. — Я не разрешаю тебе здесь оставаться. Пришли ко мне мою Айю!

Женщина испуганно взглянула на Мэри и пробормотала, что Айя прийти не может, а когда Мэри впала в ярость и начала бить и щипать ее, она только смотрела на нее все более испуганно и повторяла, что Айя никак не может прийти к госпоже.

В это утро в воздухе ощущалось что-то зловещее. Был нарушен обычный порядок, нескольких слуг не было на месте, а те, кого увидела Мэри, крались или убегали с бледными, испуганными лицами. Но никто не сказал ей ни слова, и Айя все не приходила. Мэри по-прежнему была предоставлена сама себе и начала играть под деревом возле веранды. Она воображла, что делает клумбы, и втыкала большие красные цветы гибискуса в маленькие кучки земли, при этом злость ее все усиливалась, и девочка бормотала себе под нос все, что скажет няне, когда та вернется.

— Свинья! Свинья! Свинячья дочь! — говорила она, потому что для индийцев это — самое страшное оскорбление.

Она скрипела зубами от злости и повторяла одно и то же, когда вдруг услышала, что ее мама вышла с кем-то на веранду. Это был молодой блондин, они стояли и разговаривали странными приглушенными голосами. Мэри знала этого молодого блондина, который выглядел, как мальчик. Она слышала, что это был очень молодой офицер, который недавно приехал из Англии. Девочка внимательно смотрела на него, но еще внимательней — на маму. Мэри всегда приглядывалась к ней, при каждом удобном случае, потому что Мэм Сахиб (белая госпожа) — так чаще всего Мэри в мыслях называла свою маму — была высокой, стройной, красивой и носила очень красивые платья. Ее волосы напоминали волнистый шелк, у нее был задорный маленький носик и большие смеющиеся глаза. Все ее платья были тонкие и пышные, а Мэри говорила, что на них «полно кружев». Этим утром на платье «белой госпожи» было еще больше кружев, чем обычно, но ее глаза совсем не смеялись. Они были широко распахнуты, она смотрела на молодого офицера.

— Неужели все так плохо? В самом деле? — услышала Мэри ее слова.

— Ужасно, — дрожащим голосом ответил молодой человек. — Ужасно, миссис Леннокс. Вы должны были уехать в горы две недели тому назад.

«Белая госпожа» заломила руки.

— Ах, я знаю, что должна была уехать, — всхлипнула она. — Я осталась только из-за этого дурацкого приема. Какая же я была глупая!

В этот момент со стороны хижин для слуг донеслись такие горестные причитания и крики, что она схватилась за плечо молодого офицера, а Мэри стояла, дрожа с головы до ног. Крики стнановились все громче и громче.

— Что это? Что это? — испуганно шептала миссис Леннокс.

— Опять кто-то умер, — ответил молодой офицер. — Вы не говорили мне, что среди ваших слуг тоже есть больные.

— Я не знала! — вскрикнула Мэм Сахиб. — Пойдем со мной, пойдем! — она повернулась и вбежала в дом.

Потом случилось ужасное, и Мэри стало понятно, почему это утро было такое зловещее и странное. Вспыхнула холера в самой тяжелой форме, и люди умирали, словно мухи. Айя заболела, и ночью ее забрали, а крики в хижинах слуг раздались как раз тогда, когда она умерла. До начала следующего дня умерли еще трое слуг, а остальные в ужасе разбежались. Паника охватила всех, и люди умирали в каждом доме.

Во время замешательства и переполоха на следующий день Мэри спряталась в детской комнате, и все о ней позабыли. Никто о ней не думал, никто ее не искал, а тем временем происходили странные и страшные вещи, о которых она ничего не знала. На протяжении этих часов Мэри то плакала, то спала. Ей было известно только, что люди болели и были слышны какие-то таинственные и страшные звуки. Девочка прокралась в столовую и никого там не застала, хотя на столе еще стояли блюда с остатками еды, а стулья и тарелки выглядели так, словно их поспешно отодвинули, когда обедающие вдруг стали по какой-то причине убегать. Она съела немного фруктов и бисквитов, а поскольку ее мучила жажда, выпила целый стакан вина. Вино было сладкое, и девочка не знала, какое оно крепкое. Очень быстро она почувствовала себя сонной, вернулась в детскую и опять заперлась, испуганная криками и топотом убегающих людей. От вина она почувствовала, что ее охватила непреодолимая усталость, легла в свою кровать и надолго утратила способность понимать, что происходит вокруг.

 

 

За это время много чего произошло, но Мэри спала таким глубоким сном, что ее не смогли разбудить ни крики людей, ни шум.

Когда Мэри проснулась, то долго лежала и смотрела в стену. В доме было совсем тихо. Она и не знала, что может быть так тихо. Девочка не слышала ничьих голосов и шагов, и подумала, что все уже выздоровели от холеры, и угроза миновала. Она думала о том, кто будет заботиться о ней теперь, когда Айя умерла. Наверное, будет какая-то новая Айя, и, может быть, она знает новые сказки. Старые сказки, пожалуй, даже надоели Мэри. Она совсем не плакала по своей умершей няне. Мэри не была нежным ребенком и никогда ни о ком не заботилась. Шум, крики и беготня из-за холеры напугали ее, но сейчас она была только разозленной из-за того, что, казалось, никто не помнил о ее существовании. Все были слишком напуганы, чтобы думать о маленькой девочке, которую никто не любил. Когда вспыхнула страшная болезнь, каждый думал только о себе. Но сейчас, когда все опять в порядке, наверное, кто-нибудь придет посмотреть, что происходит с Мэри.

Однако никто не появился, и когда она лежала в ожидании, в доме, казалось, становилось все тише и тише. Вдруг Мэри услышала, как что-то ползет, и когда посмотрела вниз, то увидела маленькую змейку, которая двигалась вдоль стены и смотрела на девочку глазами, блестящими, как драгоценные камни. Мэри совсем не испугалась, потому что знала: это безобидное создание не причинит ей никакого вреда. Казалось, змейка спешит как можно скорее покинуть комнату. Она проскользнула в щель под дверью.

— Как странно и как тихо, — сказала Мэри. — Кажется, что кроме меня и змейки в доме никого нет.

Но в ту же минуту она услышала шаги сначала в саду, а потом на веранде. Это были мужские шаги — несколько мужчин вошли в дом и разговаривали приглушенными голосами. Никто не вышел им навстречу, и никто не заговорил с ними, а они, судя по звукам, открывали одну дверь за другой и заглядывали во все комнаты.

— Как здесь пусто! — услышала Мэри. — Такая красивая, очаровательная женщина! Думаю, что и ребенок тоже. Я слышал, у нее был ребенок, хотя его никто никогда не видел.

Мэри стояла посредине своей комнаты, когда через несколько минут дверь открылась. Девочка выглядела такой некрасивой, сердитой, и при этом дрожала от голода и возмущения, что о ней забыли. Первым вошел старший офицер, которого Мэри когда-то видела со своим отцом. Он выглядел усталым и озабоченным, но когда увидел ее, так изумился, что почти отпрыгнул назад.

— Барни! — крикнул офицер. — Здесь ребенок! Брошенный ребенок! В таком месте! Кто же это?

— Я — Мэри Леннокс, — сказала девочка, гордо выпрямившись. При этом она подумала, что этот человек очень груб, называя дом ее отца «таким местом». — Я уснула, когда все заболели холерой, и только сейчас проснулась. Почему никто не приходит?

— Это — тот ребенок, которого никто никогда не видел! — воскликнул офицер, обернувшись к своим спутникам. — О ней все забыли!

— Почему обо мне забыли? — закричала Мэри, топая ногами. — Почему никто не приходит?

Молодой человек, которого называли Барни, взглянул на нее с огромной грустью. Мэри даже показалось, что у него в глазах показались слезы.

— Бедная малышка! — сказал он. — В живых не осталось никого, некому приходить.

Таким странным и неожиданным образом Мэри узнала, что у нее теперь нет ни отца, ни мамы, потому что они умерли. Их похоронили ночью, а немногочисленные слуги-индийцы, которым удалось избежать смерти, покинули дом так быстро, как только могли, забыв о «маленькой Мэм Сахиб».

Вот почему было так тихо. Во всем доме в живых остались только Мэри и маленькая быстрая змейка.

Мэри любила издали смотреть на свою маму, девочка думала, что мама — очень красивая, но почти ее не знала, и нет ничего странного в том, что она не могла ни любить ее, ни тосковать по ней, когда той не стало. И она действительно совсем не тосковала, поскольку всегда была поглощена сама собой, как и раньше. Если бы девочка была постарше, ее, конечно, испугала бы мысль о том, что она осталась одна на свете, но она была еще маленькой, и о ней всегда кто-нибудь заботился, поэтому она думала, что так будет всегда. Ей было интересно, попадет ли она к хорошим людям, которые будут добры к ней, и позволят ей вести себя, как ей захочется, как это делала Айя и другие слуги-индийцы.

Она знала, что не останется долго в доме английского пастора, куда ее сначала привезли. Ей не хотелось там оставаться. Пастор был бедным, у него было пять детей, все они были погодками, одеты в поношенную одежду, постоянно ссорились и отнимали друг у друга игрушки. Мэри возненавидела их грязный дом и была такой невыносимой для всех, что никто не хотел с ней играть. На второй день ей дали кличку, что ужасно ее разозлило.

Первым ее наделил прозвищем Бэзил. Это был маленький мальчик с голубыми глазами и вздернутым носом, Мэри его терпеть не могла. Она в одиночестве играла под деревом, совсем как в тот день, когда разразилась эпидемия холеры. Девочка делала клумбы из земли и обозначала дорожки, а Бэзил стоял поблизости и приглядывался. Он заинтересовался игрой и спросил: — Почему ты не положишь кучу камней, как будто это скалы? Вот здесь, посредине. — И он наклонился, чтобы указать место.

— Уйди! — закричала Мэри. — Терпеть не могу мальчишек! Уйди отсюда!

Сначала Бэзил рассердился, а потом начал дразниться. Он всегда дразнил своих сестер. Он танцевал вокруг нее, корчил рожи, и смеялся, и пел:

Он пел до тех пор, пока остальные дети не услышали и не начали смеяться вместе с ним; и чем больше Мэри злилась, тем громче они пели: «Мисс Мэри, упрямица Мэри…»; и позже называли ее так не только между собой, но и тогда, когда обращались к ней.

— Тебя отправят домой, — сказал ей Бэзил, — в конце недели. А мы будем очень рады.

— Я тоже очень рада, — ответила Мэри. — А где этот дом?

— Она не знает, где ее дом! — презрительно воскликнул Бэзил. — В Англии, конечно! Там живет наша бабушка, и нашу сестренку Мэйбл в прошлом году отправили к ней. Но ты не поедешь к своей бабушке, нет у тебя никакой бабушки. Ты поедешь к своему дяде. Его зовут Арчибальд Крэйвен.

— Я ничего о нем не знаю, — огрызнулась Мэри.

— Конечно же, не знаешь, — злорадствовал Бэзил. — Ничего-то ты не знаешь. Девчонки никогда ничего не знают. Я слышал, как папа и мама о нем говорили. Он живет в огромном, заброшенном старом доме, и никто к нему не приходит. Он такой злой, что никого не хочет видеть, а если бы и захотел, то никто к нему не пришел бы. Он горбатый и страшный.

— Я тебе не верю, — отрезала Мэри, отвернулась от него и заткнула уши пальцами, чтобы больше ничего не слышать.

Но потом она долго думала обо всем, что ей сказал Бэзил, а когда вечером миссис Кроуфорд сказала ей, что через несколько дней она поедет в Англию, к дяде, мистеру Арчибальду Крэйвену, который живет в поместье Миссельтвейт, Мэри выглядела такой спокойной, как камень, и равнодушной, что все даже не знали, что о ней думать. Взрослые старались быть с ней добрыми, но она отворачивала лицо каждый раз, когда миссис Кроуфорд пыталась ее поцеловать, и стояла, выпрямившись, словно палку проглотила, когда мистер Кроуфорд хлопал ее по плечу.

— Это очень странный ребенок, — позже сказала с сожалением миссис Кроуфорд. — Ее покойная мать была такой очаровательной женщиной, и такой воспитанной, но Мэри — самый несимпатичный ребенок, какого я только встречала в своей жизни. Дети называют ее «упрямицей Мэри», и хотя это нехорошо с их стороны, я их прекрасно понимаю.

— Может быть, если бы ее мама чаше заглядывала в детскую комнату, Мэри не была бы такой нелюдимой. Очень грустно говорить об этом сейчас, когда эта очаровательная женщина умерла, но многие люди даже вообще не знали о том, что у нее есть ребенок.

— Я думаю, она никогда даже не взглянула на своего ребенка, — вздохнула миссис Кроуфорд. — Когда умерла няня Айя, некому было подумать о девочке. Все слуги разбежались и оставили ее одну в брошенном доме. Полковник МакГроу говорил мне, что совершенно остолбенел, когда открыл дверь и увидел девочку, стоящую посреди комнаты.

Долгую дорогу в Англию Мэри проделала под присмотром жены одного офицера, которая отвозила своих детей в школы. Она была поглощена своими детьми и была рада, когда в Лондоне могла передать Мэри женщине, которую прислал за ней мистер Арчибальд Крэйвен. Она была экономкой в поместье Миссельтвейт, ее звали миссис Мэдлок. Это была полная женщина с очень красными щеками и пронизывающим взглядом черных глаз. На ней было яркое пурпурное платье, черная шелковая накидка с бахромой и черная шляпка с пурпурными вельветовыми цветами, которые при каждом движении ее головы тряслись и дергались. Мэри эта женщина совершенно не понравилась, но поскольку она очень редко чувствовала к кому-либо симпатию, в этом не было ничего странного; кроме того, сразу было видно, что миссис Мэдлок не очень-то и заботилась о ней.

— Право слово, сразу видно, что это — тот еще ребенок! Мы слышали, что ее мама была красавицей, — сказала она. — Но ее красота не досталась дочери в наследство, правда же, мадам?

— Может быть, она похорошеет, когда вырастет, — ответила добродушная жена офицера. — Если бы только она не была такой желтушной и неприветливой… черты лица у нее довольно красивые. Дети с возрастом очень меняются.

— В таком случае ей придется очень-очень измениться, — ответила миссис Мэдлок. — К тому же, вынуждена сказать, если хотите знать, в поместье Миссельтвейт нет ничего такого, что помогло бы ей измениться в лучшую сторону!

Они думали, Мэри не слышит их разговора, потому что она стояла в отдалении возле окна в отеле, где они остановились. Девочка следила за уличным движением, но все прекрасно слышала. Ей стало очень интересно, какой же ее дядя и место, где он живет. Что это за место, и как оно выглядит? Что означает слово «горбатый»? Она никогда не видела горбатых. Должно быть, в Индии нет горбатых людей.

С тех пор, как Мэри стала жить в домах чужих людей, и у нее больше не было Айи, девочка почувствовала себя одинокой и стала думать о странных вещах, совершенно непривычных для нее. Она стала размышлять о том, почему она никогда не была чьей-то, даже тогда, когда были живы ее родители. Другие дети всегда принадлежали своим папам и мамам, и только она никогда не была чьей-то маленькой дочкой. У нее были слуги, еда и одежда, но никто и никогда не обращал на нее внимания. Мэри не знала, что все считали ее неприятным ребенком; но тогда, конечно, она не знала, что это такое. Девочка считала неприятными других, но никогда не думала так о себе.

Миссис Мэдлок казалась ей самой неприятной особой — с ее простецким краснощеким лицом и простецкой шляпкой. Когда на следующий день они двинулись в путь — дальше, в Йоркшир, Мэри шла по станции к поезду с гордо поднятой головой и старалась держаться как можно дальше от миссис Мэдлок, потому что не хотела, чтобы их видели вместе. Девочку злила одна мысль, что ее могут принять за дочь миссис Мэдлок.

Но миссис Мэдлок не волновала ни Мэри, ни ее мысли. Она была из тех женщин, которых «не интересуют детские выходки». Во всяком случае, если бы ее спросили, она бы ответила так. Она не захотела ехать в Лондон даже тогда, когда дочь ее сестры Марии выходила замуж, но ценила удобное, высокооплачиваемое место экономки, которое могла бы потерять, если бы немедленно не выполнила приказ мистера Арчибальда Крэйвена. Она не смела даже задавать никаких вопросов.

— Капитан Леннокс и его жена умерли от холеры, — сказал мистер Крэйвен в своей обычной лаконичной, холодной манере. — Капитан Леннокс был братом моей жены, поэтому я стал опекуном их дочери. Ребенка надо привезти сюда. Вы поедете в Лондон и привезете девочку.

Поэтому миссис Мэдлок упаковала свой маленький саквояж и отправилась в путешествие.

Мэри сидела в углу вагона с кислой и злой физиономией. У нее не было книги, ей не было на что смотреть, поэтому она сложила свои тоненькие ручки в черных перчатках на колени, и просто сидела молча. Черная одежда еще больше подчеркивала желтизну ее личика, а пряди жестких, светлых волос выбивались из-под черной креповой шляпки.

— «В жизни не видала такого вреднючего ребенка», — подумала миссис Мэдлок. (Словом «вреднючий» в Йоркшире называли избалованных и раздражительных детей). Она никогда не видела ребенка, способного сидеть так долго, ничего не делая; в конце концов, ей надоело приглядываться к девочке, и она заговорила пронзительным голосом:

— Думаю, пора рассказать вам о месте, куда мы едем. Знаете ли вы что-нибудь о своем дяде?

— Нет, — ответила Мэри.

— Вы никогда не слышали, чтобы ваши родители о нем разговаривали?

— Нет, — ответила Мэри и задрожала. Она задрожала потому, что осознала: отец и мать вообще никогда и ни о чем с ней не разговаривали. Они ни о чем ей не рассказывали.

— Хм! — пробормотала миссис Мэдлок, глядя на странное, замкнутое личико девочки. Какое-то время она помолчала, затем продолжила: — Я думаю, все-таки вам надо кое-что рассказать, чтобы вы приготовились. Дело в том, что мы едем в необычное место.

Мэри на это ничего не ответила, и миссис Мэдлок, разочарованная ее равнодушием, опять помолчала, а потом вздохнула и продолжала: — Надо признать, это огромный дом, но угрюмый, и мистер Крэйвен по-своему гордится им. Этому дому уже шестьсот лет, и он находится на краю огромной вересковой пустоши; там около ста комнат, хотя большинство из них заперто. И там висят картины, и стоит красивая старинная мебель — уже много веков, а вокруг огромный парк и сады. Ветки некоторых деревьев достают до самой земли. — Она снова помолчала, вздохнула и неожиданно закончила: — Вот и все, что я хотела вам рассказать.

Мэри, сама того не желая, начала прислушиваться. Все, о чем она услышала, было не такое, как в Индии, а все новое ее привлекало. Но она и виду не подала, что ей интересно. Это была одна из ее неприятных привычек. Так что она продолжала сидеть молча.

— Вот так вот, — сказала миссис Мэдлок. — И что вы об этом думаете?

— Ничего, — ответила девочка. — Я ничего не знаю о таких домах.

Этот ответ вызвал у миссис Мэдлок короткий смешок.

— Ах! — вырвалось у нее. — Да вы — совсем, как маленькая старушка. Вам что, абсолютно неинтересно?

— Какая разница — интересно мне или нет, — ответила Мэри.

— А вот тут вы совершенно правы, — подхватила миссис Мэдлок. — Абсолютно никакой разницы. Зачем вас везти в поместье Миссельтвейт, я не знаю. Наверное, это самое простое, что пришло ему в голову. Я уверена, он о вас заботиться не будет. Он никогда ни о ком не заботится.

Миссис Мэдлок примолкла, словно о чем-то вспомнив.

— У него кривая спина, — сказала она. — Вот почему он не такой, как все. С молодых лет он был раздражительным и, несмотря на свое богатство, не был счастлив, пока не женился.

Мэри подняла на нее глаза, хотя и пыталась притвориться равнодушной. Она никогда не думала, что горбун может жениться, и потому удивилась. Миссис Мэдлок это заметила, и поскольку была очень разговорчивой женщиной, продолжала свой рассказ уже более оживленно. В конце концов, это был единственный способ скоротать время путешествия.

— Она была такая милая, красивая, а он бы на край света пошел за стебельком травы для нее, если бы она только захотела. Никто не думал, что она согласится выйти за него замуж, а она вышла, и люди говорили, что это из-за его денег. Но это неправда, неправда, — с глубоким убеждением продолжала миссис Мэдлок. — Когда она умерла…

Мэри, сама того не желая, слегка подпрыгнула.

— Ах! Она умерла! — воскликнула девочка. Ей припомнилась французская сказка, которую она когда-то читала. В ней рассказывалось о горбуне и прекрасной принцессе. Мэри вспомнила сказку, и ей стало жаль мистера Арчибальда Крэйвена.

— Да, она умерла, — вздохнула миссис Мэдлок. — И с тех пор он стал еще более странным. Он никого не хочет видеть. Он много путешествует, а когда приезжает в свое поместье, запирается в западном крыле дома и никого к себе не пускает, кроме Питчера. Питчер — глубокий старик, но он нянчил хозяина, когда тот был еще ребенком, и умеет с ним обращаться.

Это была странная история, словно из книжки, и рассказ миссис Мэдлок ничуть не ободрил Мэри. Дом со ста комнатами, и почти все они заперты — дом на краю вересковой пустоши — да еще вересковая пустошь — это звучало мрачно. И горбатый человек, который никого не хочет видеть! Девочка смотрела в окно, стиснув губы, и ей показалось совершенно естественным, что в эту минуту дождь начал бить серыми косыми струями в окна вагона. Если бы еще была жива та жена-красавица, она бы озарила все вокруг, как ее мама, своим щебетом, подвижностью, хождением с одной вечеринки на другую в чудесных, украшенных кружевами платьях, платьях, на которых «полно кружев». Но ее уже не было среди живых.

— Не надейтесь его увидеть, потому что он не захочет с вами разговаривать, — предупредила миссис Мэдлок. — И не думайте, что с вами кто-то захочет разговаривать. Вам надо будет самой играть и самой о себе заботиться. Вам скажут, в какие комнаты можно будет входить, а в какие — нет. Садов там достаточно. Но нельзя расхаживать по дому и совать свой нос, куда не следует. Мистеру Крэйвену это не понравится.

— Я вовсе не собираюсь никуда совать свой нос, — ответила злючка Мэри; и так же неожиданно, как она начала жалеть мистера Крэйвена, ей подумалось, что он — неприятный человек и заслужил все то, что с ним приключилось.

И она повернулась к окну, глядя на серые потоки дождя, который, казалось, никогда не прекратится. Девочка смотрела в окно так долго и упрямо, пока все перед ее глазами не стало серым и, она не уснула.

Мэри спала очень долго, а когда она проснулась, миссис Мэдлок купила на какой-то станции корзинку с едой, в которой были жареные цыплята и холодная говядина, хлеб с маслом и горячий чай. Дождь был еще сильней, а на станциях все были одеты в блестящие непромокаемые плащи. Проводник зажег в вагоне лампы, а миссис Мэдлок наслаждалась горячим чаем, курятиной и говядиной. Она хорошенько подкрепилась и уснула, а Мэри сидела и рассматривала ее и ее шляпу, которая грустно съехала на ухо, пока опять не уснула, втиснувшись в уголок, под монотонный шум дождя. Когда она опять проснулась, было уже совершенно темно. Поезд стоял на станции, а миссис Мэдлок трясла ее за плечо.

— Ну, вы и разоспались! — воскликнула она. — Пора открывать глаза! Мы уже на станции Твейт, а впереди еще — длинный путь.

Это была маленькая станция, и на ней никто, кроме них, не сошел с поезда. Станционный смотритель по-свойски заговорил с миссис Мэдлок, выговаривая слова как-то странно и протяжно; позже Мэри поняла, что так говорят все местные жители: — Я гляжу, вы уже воротились. И привезли с собой эту девчушку?

— Ага, это она, — так же по-йоркширски протяжно ответила миссис Мэдлок и движением головы указала на Мэри. — Как поживает ваша жена?

— Спасибо, неплохо. Ваша повозка стоит с другой стороны станции.

Экипаж стоял на дороге перед маленькой станцией. Мэри заметила, что повозка выглядит очень прилично, и слуга, который помог им забраться в нее, одет тоже очень прилично. Его длинный резиновый плащ с капюшоном, закрывающим цилиндр, блестел в струях дождя, который заливал все вокруг, не исключая и толстого станционного смотрителя.

Когда слуга закрыл дверь кареты и сел рядом с кучером, девочка села в уютном углу, но почувствовала, что спать ей совершенно не хочется. Она сидела, глядя в окно, желая что-нибудь увидеть на дороге, ведущей в это странное место, о котором ей рассказала миссис Мэдлок. Мэри была не из робкого десятка и не ощущала страха, но чувствовала: в доме, где больше ста комнат, и многие из них заперты, в доме, стоящем на краю вересковой пустоши, с ней может приключиться неизвестно что.

— А что такое «вересковая пустошь»? — вдруг спросила девочка у миссис Мэдлок.

— Смотрите в окно, и минут через десять сами увидите, — ответила та. — Пока мы доберемся до поместья, нам надо проехать пять миль по вересковой пустоши. Много вы не разглядите, потому что ночь темная, но что-нибудь, может, и увидите.

Мэри больше не задавала вопросов, но ждала в своем темном углу, вглядываясь в окно. Фонари кареты освещали небольшое пространство впереди, и Мэри различала контуры предметов, мимо которых они проезжали. Когда они выехали со станции и проезжали крошечную деревушку, она увидела побеленные домики и свет в трактире. Они миновали церковь и дом священника, и освещенную витрину маленького магазинчика с игрушками, сладостями и различными предметами, выставленными на продажу. Потом они выехали на тракт, и девочка увидела живые изгороди и деревья. Потом долго не было видно ничего интересного — или просто заскучавшей Мэри показалось, что это было долго.

Наконец лошади побежали медленней, словно взбираясь на холм, и казалось, что за окном больше нет ни живых изгородей, ни деревьев. Собственно, Мэри ничего не могла рассмотреть в полной темноте по обе стороны дороги. Девочка наклонилась вперед и прижалась лицом к окну, а карета вдруг подпрыгнула.

— Ага! Ну, вот сейчас-то мы точно въехали на вересковую пустошь, — сообщила миссис Мэдлок.

Фонари бросали бледный свет на неровную, плохую дорогу, которая, казалось, кое-где заросла кустами и какими-то очень низкими, стелющимися растениями, которые кончались где-то далеко на горизонте. Поднялся ветер, он издавал низкие, дикие и протяжные звуки.

— Это что — море, что ли? — спросила Мэри.

— Нет, это не море, — ответила миссис Мэдлок. — Это не поля и не горы, это просто бесконечные мили дикой земли, пастбища, где не растет ничего, кроме вереска, и где нет ничего живого, кроме диких пони и овец.

— Если бы здесь была вода, это было бы море, — сказала Мэри. — Шумит, совсем как море.

— Это ветер воет в зарослях. Как на меня, это дикое и пустынное место, хотя многим здесь нравится, особенно когда зацветает вереск.

Они ехали все дальше и дальше сквозь темноту, и, хотя дождь прекратился, сильный ветер за окном кареты свистел и издавал странные звуки. Дорога то поднималась, то опускалась, а несколько раз карета проезжала по маленьким мостикам, под которыми с шумом бежали ручьи. Мэри казалось, будто поездка никогда не закончится и что эти бескрайние черные просторы — это какой-то темный океан, через который они едут по узенькой полоске суши.

— «Мне здесь не нравится, — подумала Мэри. — Не нравится мне здесь», — и девочка стиснула свои и без того тонкие губы.

Лошади взбирались на холм, когда Мэри первой заметила вдали огонек. Миссис Мэдлок тоже увидела его и глубоко, облегченно вздохнула.

— Как же я рада этому огонечку! — воскликнула она. — Это — окно в доме привратника. Ну что ж, скоро мы выпьем по доброй чашке горячего чая.

Это было не так скоро, как она сказала, потому что карета, въехав через ворота, еще мили две ехала по аллее парка, где старые деревья, почти соприкасаясь верхушками, образовали что-то вроде длинного, темного свода.

Они выехали из-под этого свода на освещенное место и остановились перед невероятно длинным, низким и асимметричным каменным домом. Сначала Мэри показалось, что в доме совершенно темно, но когда она выбралась из кареты, то увидела бледный огонек в одном из окон первого этажа.

Огромная, тяжелая парадная дверь из массивных, украшенных резьбой дубовых досок, была сбита железными гвоздями и держалась на больших железных полосах. Она открывалась в гигантский холл, который был так слабо освещен, что Мэри не хотелось рассматривать лица висящих на стенах портретов и фигуры в латах. Когда она стояла на каменном полу, то выглядела очень маленькой, затерянной черной фигуркой, и чувствовала себя тоже маленькой и одинокой.

Безукоризненно одетый, худой, старый человек стоял рядом со слугой, который открыл им дверь.

— Вы должны отвести девочку в ее комнату, — сказал он хриплым голосом. — Господин не хочет ее видеть. Утром он уезжает в Лондон.

— Хорошо, мистер Питчер, — ответила миссис Мэдлок. — Поскольку я знаю, чего от меня хотят, я прекрасно справлюсь.

— Все, чего от вас хотят, миссис Мэдлок, — проскрипел Питчер, — это, чтобы господина оставили в покое, и чтобы он не видел того, чего не желает видеть.

И Мэри Леннокс повели по широкой лестнице и длинному коридору и опять вверх по нескольким ступенькам, потом снова через другой коридор, а затем через еще один, пока не открылась дверь и девочка не оказалась в комнате, где в камине горел огонь, а на столе стоял ужин.

Миссис Мэдлок сказала безо всяких церемоний:

— Ну, вот мы и на месте! Вот эта комната, и еще соседняя предназначены для вас — и вы должны быть здесь. Прошу об этом не забывать!

Вот так мисс Мэри приехала в Миссельтвейт и, пожалуй, еще никогда в своей маленькой жизни она не чувствовала себя такой настоящей упрямицей, как сейчас.

Утром она открыла глаза, потому что молодая служанка, которая пришла в ее комнату, чтобы развести огонь, стояла на коленях перед камином и с шумом выгребала из него золу. Мэри несколько минут лежала, рассматривая девушку, потом стала разглядывать комнату. Она еще никогда не видела таких странных и унылых комнат. Стены были покрыты тканью, на которой были вышиты сцены охоты. Там виднелись странно одетые люди среди деревьев, а вдали — верхушки башен замка. Там были охотники, лошади и собаки, а также дамы. Мэри чувствовала себя так, словно оказалась вместе с ними в лесу. Через окно видно было огромное волнистое пространство, где совершенно не было деревьев. Оно выглядело, как бескрайнее, грустное пурпурное море.

— Что это такое? — спросила девочка, указывая в окно.

Марта, молодая служанка, которая как раз подошла к кровати, тоже повернулась в сторону окна.

— Это? — переспросила она.

— Да.

— Это — вересковая пустошь, — с доброй улыбкой ответила девушка. — Вам нравятся вересковые пустоши?

— Нет, — отрезала Мэри. — Я их ненавижу.

— Это потому что, вы к ним непривычная, — сказала Марта, возвращаясь к камину. — Вам они кажутся сейчас слишком большими и пустынными. А потом вы пообвыкнете.

— А тебе здесь нравится? — спросила Мэри.

— Ага, очень даже нравится! — ответила Марта, энергично принимаясь чистить каминную решетку. — Я наши места просто люблю. И вовсе здесь не пусто. Здесь полно всяких растений, а запах от них какой! Здесь так красиво весной и летом, когда вереск покрывается розовыми цветочками. Пахнет, будто кто мед разлил! И столько там запахов, а небо высокое-превысокое, и пчелы гудят, и жаворонки поют! Эх! Ни за что не хотела бы жить ни в каких других краях, вдали от наших вересковых пустошей!

Мэри внимательно и удивленно прислушивалась к словам девушки. Индийские слуги были совсем другими. Они, по-рабски подобострастные, никогда не осмелились бы обратиться к господам как к себе подобным. Слуги непрестанно кланялись им, называя «покровителями бедных» и тому подобными словами. Индийским слугам отдавали приказы, а не просили их сделать что-то. Не было принято говорить им «пожалуйста» и «спасибо», и Мэри всегда била Айю по лицу, когда злилась. Сейчас Мэри подумала о том, чтобы случилось, если бы эту девушку ударили по лицу. Она была пухленькая, румяная и милая, но вела себя так смело, что миссис Мэри задумалась, не дала ли бы Марта сдачи — даже если бы ей влепила пощечину маленькая девочка.

— Ты — какая-то странная служанка, — высокомерно изрекла Мэри со своих подушек.

Марта присела на корточки с каминной щеткой в руке и добродушно рассмеялась.

— Ага! Я это хорошо знаю. Если бы госпожа еще была жива, то я бы и в помощницы горничной не сгодилась. Может быть, мне позволили бы работать в кухне, но наверх, в хозяйские комнаты, и войти бы не позволили. Слишком я простая, и говорить могу только по-тутошнему, по-йоркширски. Но этот дом какой-то чудной, хотя и такой здоровенный. Можно подумать, что здесь нет никаких господ, кроме мистера Питчера и миссис Мэдлок. Когда мистер Крэйвен дома, то ничего и знать не хочет, но и так он все время путешествует. А миссис Мэдлок дала мне это место по доброте. Она сказала, что если бы Миссельтвейт было похоже на другие поместья, то ни за что бы не взяла меня прислуживать здесь.

— Это ты будешь моей служанкой? — спросила Мэри по-прежнему высокомерно, как было принято разговаривать со слугами в Индии.

Марта опять принялась чистить каминную решетку.

— Я — служанка миссис Мэдлок, — с достоинством ответила девушка, — а она служит мистеру Крэйвену — и я должна выполнять работу горничной, да помогать вам понемногу. Но вам, наверное, и не надо так уж сильно помогать.

— А кто же будет меня одевать? — требовательно спросила Мэри.

Марта опять присела на корточки и уставилась на нее, словно не понимая, в чем дело, а потом, растягивая слова, изумленно воскликнула:

— Так вы — и одеться сама неспособная?

— Что это значит? Я не понимаю, что ты говоришь.

— Ой, я и забыла, — протянула Марта, — миссис Мэдлок говорила мне, чтобы я по-культурному говорила, а то вы меня и не поймете. Я хотела сказать, что вы же, наверное, умеете сама одеваться.

— Не умею, — оскорбилась Мэри. — Никогда в жизни я не одевалась сама. Меня одевала Айя.

— Ну, в таком случае самое время вам научиться делать это самой. — Девушка, видимо, не осознавала, насколько дерзко говорит с госпожой. — Надо было раньше научиться. Вам только на пользу пойдет, если вы сама за собой поухаживаете. Моя мама всегда удивляется, как это дети богатых господ совсем не одурели оттого, что их няньки все время моют, одевают и на прогулки водят, словно они куклы какие!

— В Индии все по-другому, — презрительно процедила сквозь зубы Мэри. Ей уже надоела слишком разговорчивая и дерзкая служанка.

Но Марту нелегко было сбить с толку.

— Да уж я сразу смекнула, что там у вас все было по-другому, — искренне продолжала она. — Я думаю, это все потому, что там столько черных — вместо настоящих, белых людей. Когда я услыхала, что вы из Индии приехали, то подумала, что вы — тоже черная.

Мэри в бешенстве уселась на постели.

— Что?! — прошипела она. — Что?! Ты думала, что я — черная? Ты! Дочь свиньи!

Марта испуганно взглянула на Мэри и покраснела.

— Кого это вы так обзываете? — сказала она. — Нельзя вам так злиться и говорить такие нехорошие слова. Не пристало молодым леди так выражаться. А против этих черных я ничего и не имею. В книжках написано, что они очень даже в бога верят. И написано, что хоть они и черные, а все равно люди и ближние. Я еще ни разу не видела ни одного черного человека, и страшно радовалась, когда сюда шла, что, наконец, увижу. Когда я сегодня утром пришла, чтобы растопить камин, то тихонько подошла к кровати и осторожно одеяло отвернула, чтобы на вас посмотреть. А вы — белая! — разочарованно призналась служанка. — Не чернее, чем я, хотя, пожалуй, и пожелтее будете.

Мэри уже даже не пыталась справиться с бешенством и унижением.

— Ты думала, что я — индуска! Как ты посмела! Ты никакого понятия об индусах нее имеешь! Они — не люди, они — слуги, которые должны нам кланяться и служить! Ты ничего не знаешь об Индии! Ты вообще ничего не знаешь!

Она впала в такое бешенство и чувствовала себя такой беспомощной под искренним взглядом Марты, и при этом такой ужасно одинокой и далекой от всего близкого и понятного, что спрятала лицо в подушку и безудержно зарыдала. Девочка плакала так отчаянно, что доброй Марте стало ее жалко. Девушка подошла к кровати и наклонилась над Мэри.

— Ну, не надо так плакать! — приговаривала Марта. — Я не знала, что вы так расстроитесь. Я совсем глупая, и ничего не знаю, правильно вы обо мне сказали. Простите меня, пожалуйста, и перестаньте плакать.

В ее искренних словах, произнесенных протяжным йоркширским говором, было что-то такое успокоительное, по-настоящему дружественное, что Мэри перестала плакать и постепенно успокоилась. Это обрадовало Марту.

— Самое время вам вставать, — сказала девушка. — Миссис Мэдлок велела, чтоб я подала вам завтрак, а потом чай и обед в соседнюю комнату. Там устроили для вас детскую комнату. Я вам помогу одеться, если вы встанете с кровати. А если одежки застегиваются сзади — конечно, вам самой с такими не справиться.

Когда Мэри, наконец, решила встать, то обнаружила, что поданная Мартой одежда — не та, в которой она приехала.

— Это не мое платье, — сказала она. — Мое — черного цвета.

Мэри рассмотрела красивое платье из толстой, мягкой белой шерсти и добавила холодным тоном: — Но оно более красивое, чем мое.

— Вы должны его надеть, — ответила Марта. — Мистер Крэйвен велел купить его в Лондоне. Он сказал: «Не хочу, чтобы по дому бродил ребенок в черном, словно затерянная душа. Это сделало бы дом еще более угрюмым. Одевайте ее в светлую одежду». Моя матушка сказала, что понимает, в чем дело. Моя матушка всегда все понимает. Ей самой тоже не нравятся черные одежки.

— Я ненавижу черный цвет! — воскликнула Мэри.

Во время одевания обе они научились чему-то новому. Марта, правда, не раз застегивала пуговицы на одежде своих сестер и братьев, но она никогда не видела ребенка, который стоял бы неподвижно и позволял другому человеку все делать за него, словно у него не было собственных ног и рук.

— Отчего же вы не обуетесь сама? — спросила она, когда Мэри спокойно выставила ногу и так стояла в ожидании.

— Меня всегда обувала Айя, — удивленно ответила Мэри. — Так принято.

Мэри часто повторяла: «Так принято». Индийские слуги всегда произносили эти слова. Когда им приказывали сделать что-то, чего их предки тысячу лет назад не делали, они смотрели в глаза со сладкой улыбкой и говорили: «Так не принято», это означало, что больше говорить об этом бесполезно.

Не было принято, чтобы Мэри хоть что-то делала сама; она только стояла и позволяла одевать себя, словно куклу; но уже до того, как она, наконец, была готова к завтраку, девочка начала догадываться, что жизнь на новом месте научит ее многим непривычным вещам — например, надевать чулки и башмачки, собирать разбросанные вещи. Если бы Марта была отлично вышколенной горничной какой-нибудь молодой и красивой дамы, она была бы более покладистой и знала, что ей следует расчесать волосы госпожи, застегнуть башмачки и собрать разбросанные вещи. Но она была всего-навсего простой деревенской девушкой из Йоркшира, воспитанной в маленьком домике на краю вересковой пустоши вместе с маленькими братьями и сестрами, и никогда ни о чем другом не думала, кроме как помочь маме заботиться о малышах, которые лежали в колыбели или начинали делать первые шаги.

Если бы Мэри Леннокс была веселым ребенком, она, возможно, посмеялась бы, слушая болтовню Марты, но Мэри только холодно слушала и поражалась свободе ее поведения. Сначала девочка вообще не интересовалась содержанием рассказа служанки, но та продолжала по-свойски болтать и болтать, и Мэри невольно начала прислушиваться.

— Ой, вы бы только поглядели на них! — стрекотала Марта. — Нас в доме — двенадцать, а отец зарабатывает всего шестнадцать шиллингов в неделю. Говорю вам, матушка часто не знает, за что купить для всех крупы или хлеба. Дети целый день бегают по вересковой пустоши, и матушка говорит, что здешний воздух их кормит. Она думает, что они едят траву, как дикие пони. А нашему Дику уже двенадцать лет, он приручил дикую маленькую лошадку, и теперь говорит, что это его лошадка.

— Где приручил? — спросила Мэри.

— Дик встретил на вересковой пустоши маленького жеребенка с матерью, и тогда он стал приносить жеребенку кусочки хлеба и рвать для него молодую траву, и они подружились. Этот жеребенок так привык к Дику, что повсюду за ним ходит, и даже разрешает садиться себе на спину. Дик — славный парнишка, и звери его любят.

У Мэри никогда не было никаких зверей, и она всегда думала, что хорошо бы иметь какую-нибудь зверюшку. Поэтому она заинтересовалась Диком, а поскольку раньше ее никто не интересовал, кроме себя самой, это было, как начало дружеских чувств.

Когда девочка вошла во вторую из предназначенных для нее комнат, то увидела, что это почти такая же комната, как та, в которой она спала. Это была комната взрослого человека, а не ребенка, с угрюмыми старыми портретами на стенах и тяжелыми старыми дубовыми стульями. Стол был накрыт к завтраку. Но у Мэри никогда не было хорошего аппетита, и она безразлично взглянула на первую тарелку, которую Марта поставила перед ней.

— Я такого не ем, — заявила она.

— Чего? Вам не по нраву овсянка? — изумилась Марта.

— Нет.

— Вы не знаете, какая это вкуснота. Надо только чуток полить патокой или посыпать сахаром.

— Я такого не ем, — повторила девочка.

— Эх! — возмутилась Марта. — Терпеть не могу, когда такие хорошие харчи попусту пропадают. Если бы здесь были наши дети, они бы все за пять минут все тарелки тут подчистили.

— Почему? — холодно поинтересовалась Мэри.

— Почему? — переспросила Марта. — Да потому, что им ни разу в жизни не доводилось, как следует, понабивать животы. Они вечно голодные, как молодые коршунята или лисята.

— Я не знаю, что такое — быть голодной, — равнодушно заметила Мэри.

Марта возмутилась.

— Хорошо бы вам немного поголодать, — откровенно сказала девушка. — Нет никакого моего терпежу видеть, как кто-нибудь сидит, и просто глазеет на хороший хлеб и мясо, а сам не ест! Господи ты Боже мой! Как же мне хочется, чтобы Дик, Фил и Джейн, и все остальные наши детишки попробовали такую еду, как на этом столе!

— Почему же ты не отнесешь ее им? — спросила Мэри.

— Потому что это не мое, — с достоинством ответила Марта. — И потом сегодня — не мой выходной. У меня, как у всех остальных, выходной — раз в месяц. Тогда я иду домой, прибираюсь там, а матушка может хоть немного передохнуть.

Мэри выпила чай и съела маленький сухарик с мармеладом.

— А теперь оденьтесь потеплее и пойдите во двор проветриться и побегать, — сказала Марта. — На свежем воздухе и аппетит нагуляете.

Мэри подошла к окну. Сквозь него видно было сад, дорожки и большие деревья, но все выглядело как-то грустно и по-зимнему.

— Во двор? Почему это я должна выходить из дома в такую плохую погоду?

— Ну, ладно. Вот останетесь вы сидеть в комнате — и что же вы будете здесь делать?

Мэри огляделась. И правда, здесь нечего было делать. Когда миссис Мэдлок устаивала здесь детскую комнату, то как-то не подумала о развлечениях. Наверное, все же лучше пойти погулять в сад.

— А кто поведет меня? — спросила девочка.

Удивленная Марта уставилась на нее.

— Вы пойдете одна, — ответила служанка. — Вам надо научиться играть одной — так, как доводится делать тем детям, у кого нет ни братишек, ни сестренок. Наш Дик как убежит на вересковую пустошь, так играет там целыми часами. Поэтому он так подружился с пони. У него на пустоши есть и знакомые овечки, и птицы, которые клюют пищу прямо с его рук. Хоть у нас в доме и мало бывает еды, он всегда припрячет крошек для своих любимцев.

Упоминание о Дике склонило Мэри выйти из дома, хотя девочка и не осознавала этого. На улице она сможет увидеть птиц, пусть там и не будет никаких пони и овечек. Здешние птицы, должно быть, не похожи на тех, которые живут в Индии, и будет интересно посмотреть на них.

Марта подала ей пальто, шляпку и пару крепких, теплых башмачков, а потом показала, какие ступеньки ведут вниз.

— Вот тут — вход в сад, — сказала служанка, указывая на калитку в живой изгороди. — Летом там много цветов, но сейчас пусто. — Казалось, она секунду колебалась перед тем, как добавить: — Один из этих садов заперт на ключ. Туда уже десять лет никто не входит.

 

 

— Почему? — невольно спросила Мэри. Значит, в этом странном доме есть еще одна дверь, запертая на ключ.

— Мистер Крэйвен запер его, когда его жена внезапно умерла. Это был ее сад. Он запер калитку, приказал выкопать яму и зарыл ключ. Ой, миссис Мэдлок звонит, мне надо бежать.

Когда она убежала, Мэри подошла к калитке в живой изгороди. Она продолжала думать о саде, в который уже десять лет никто не входил. Ей интересно было, как он выглядит, и цветут ли там цветы. Пройдя сквозь калитку, девочка оказалась в большом саду с широкими лужайками и извилистыми дорожками. Там были деревья и клумбы, и подстриженные вечнозеленые кусты странной формы, и пруд с фонтаном из серого камня посредине. Но клумбы были по-зимнему пусты, а из фонтана не брызгала вода. Видимо, это не тот сад, что заперт на ключ. Как это возможно — запереть сад? Ведь сад — это такое место, куда всегда можно войти.

Она как раз думала об этом, когда в конце дорожки, по которой шла, заметила высокую стену, заплетенную плющом. Она не знала Англии и не знала, как входят в сады и огороды, где выращивали все для кухни. Подойдя к стене, девочка увидела среди плюща приоткрытую зеленую калитку. Значит, и это не запертый сад, и сюда можно войти.

Мэри вошла через калитку и оказалась в огороде, окруженном стенами, и поняла, что он — один из многих, соединенных между собой. Она увидела еще одну зеленую калитку, а сквозь нее — кусты и дорожки между теплицами. Мэри стояла, осматриваясь, и думала о том, какое это пустынное и унылое место. Наверное, весной, когда все вокруг зазеленеет, здесь лучше, но пока и в самом деле не на что смотреть.

И тут через калитку вошел старик с лопатой на плече. В первую секунду он удивился, увидев Мэри, а потом прикоснулся к шапке. У него было старое, сморщенное лицо и, похоже, он был не очень-то доволен, увидев ее. Но и ей это не нравилось, поэтому на лице девочки появилось выражение «упрямицы Мэри», которое явно демонстрировало, что она тоже весьма недовольна этой встречей.

— Что это здесь? — спросила девочка.

— Здесь выращивают все для кухни, — ответил он.

— А там? — спросила Мэри, указывая на другую зеленую калитку.

— Такой же огород. По другую сторону стены есть еще один, а с той стороны — сад.

— Можно туда войти?

— Как вам угодно. Но там нет ничего интересного.

Мэри ничего не ответила. Она дошла до конца другой дорожки и прошла во вторую зеленую калитку. Там была еще одна стена и снова парники, а в этой стене еще одна зеленая калитка, на этот раз закрытая. Может быть, за ней был тот сад, в который десять лет никто не заходил? Поскольку Мэри никогда не была трусихой и всегда делала то, что хотела, она подошла к калитке и повернула ручку. Девочка думала, что калитка не откроется, и хотела просто убедиться, что нашла таинственный сад — но калитка легко распахнулась, и Мэри очутилась в большом саду. Вокруг была каменная стена, по которой вились растения, а посередине росли фруктовые деревья, сейчас без листьев, среди побуревшей травы. Но следующей зеленой калитки нигде не было видно. Мэри оглянулась в поисках ее, потому что когда входила сюда, то заметила, что стена продолжается, словно за ней есть еще какой-то сад. Она увидела над оградой верхушки деревьев, которые росли с другой стороны, а поскольку стояла тихо, то увидела на самой высокой из них птичку с ярко-красной грудкой. Птичка вдруг запела — словно увидела девочку и позвала ее к себе.

Мэри стояла и слушала, а милое, дружелюбное щебетание разбудило в ней приятные чувства: даже такая избалованные маленькие девочки, какой была она, не любят одиночества, а этот большой, запертый дом, и огромная вересковая пустошь, и большие, безлюдные сады вызвали у нее чувство, будто на всем свете она одна-одинешенька. Мэри слушала, пока птичка не улетела. Если бы она была добрым, чувствительным ребенком, выросшим в атмосфере тепла и любви, ее сердце разорвалось бы от тоски, однако, хотя она и была «мисс Мэри, упрямица Мэри», ощутила глубокую печаль, когда красногрудая птичка смотрела на ее кислое личико. Мэри слушала, пока птичка не улетела. Она была не похожа на индийских птиц и понравилась девочке. Мэри думала о том, увидит ли еще когда-нибудь эту птичку. Наверное, она живет в таинственном саду и знает о нем все. Должно быть, девочка так много думала о таинственном саде потому, что больше ей не было чем заняться. Ей было очень любопытно, как там сейчас все выглядит. Почему мистер Арчибальд Крэйвен закопал ключ? Если он так любил свою жену, то почему возненавидел этот сад? Девочке было интересно, увидит ли она когда-нибудь своего дядю. Но она знала, что если увидит его, то он ей не понравится, и она ему — тоже. Однако ей ужасно будет хотеться спросить, почему он так странно поступил.

— «Никто и никогда не любил меня, и я никогда и никого не любила, — подумала она. — И я никогда не умела так болтать, как дети Кроуфордов. Они всегда болтали, смеялись и шумели».

Она думала о малиновке, о том, что птичка как будто пела только для нее, а когда вспомнила, на верхушке какого дерева сидела малиновка, то вдруг резко остановилась.

— Я уверена, что это дерево растет в таинственном саду, — сказала девочка сама себе. — Ведь там была стена, но без калитки.

Она вернулась туда, где выращивались овощи для кухни, и застала там старика, который вскапывал землю. Подошла, остановилась возле него и принялась холодно рассматривать его. Он не обращал на девочку абсолютно никакого внимания, и ей пришлось заговорить первой.

— Я была в тех садах, — сказала она.

— Ничего не имею против, — равнодушно ответил он.

— Я ходила в дальний сад.

— Понятное дело, там же нет злой собаки, и калитка не заперта, — ответил он.

— Но в самый дальний сад нельзя попасть: там нет калитки, — продолжала Мэри.

— В какой такой еще дальний сад? — грубо переспросил он, перестав копать.

— Ну, в тот — с другой стороны стены, — объяснила Мэри. — Там есть деревья, я видела верхушки. На одной из них сидела красногрудая птичка, и она пела.

К своему удивлению, девочка увидела, как суровое, обветренное лицо старика мгновенно переменилось. По нему разлилась улыбка, и садовник стал неузнаваем. Мэри подумала, насколько лучше выглядят люди, когда улыбаются. Раньше ей и в голову не приходили подобные мысли.

Старик повернулся в сторону сада и начал тихонько, ласково свистеть. Мэри не могла понять, как такой суровый человек умеет так ласково подзывать птичку.

Почти в ту же секунду случилось нечто чудесное. Мэри услышала тихий шелест крыльев в воздухе — это к ним подлетела красногрудая птичка и уселась на комке земли прямо у ног садовника.

— Вот она, — засмеялся старик, а потом принялся разговаривать с птичкой, словно с ребенком: — Ну, и куда это ты подевалась, нахальная маленькая попрошайка? Что-то я сегодня тебя не видел. На свидание летала с утра пораньше? Рано тебе еще жениха искать!

Птичка наклонила головку и смотрела на старика, а ее глазки сияли, как черные капельки росы. Она выглядела совсем ручной и, казалось, совсем не боялась. Прыгала по земле и вовсю клевала в поисках семян и насекомых. Странное чувство разлилось в сердце Мэри, такая милая и славная была эта птичка. Маленькая, но пушистая, с небольшим клювом, на тоненьких маленьких ножках.

— Она что, всегда прилетает, если вы позовете? — прошептала девочка.

— Ага. Я ее знаю еще с тех пор, как на ней и перьев-то не было. Она выпала из гнезда в том саду, перелетела через стену, но была еще слабенькая, чтобы перелететь обратно, и с этого дня началась наша дружба. А потом, когда через несколько дней она вернулась в гнездо, оно было уже пустое, и она снова прилетела ко мне.

— А что это за птица? — спросила Мэри.

— Разве вы не знаете? Это малиновка, а уж малиновки-то — самые милые и забавные птахи из всех. Они почти такие же дружелюбные, как собаки — очень привязываются к людям, которые умеют с ними обращаться. Вот взгляните на нее — как она клюет и вертится. Знает, шельма, о ком разговор ведется.

Не было на свете ничего забавней, чем вид старого садовника. Он так смотрел на маленькую, пушистую птичку, словно гордился ей и любил ее.

— Она такая тщеславная, — снова рассмеялся старик. — Любит, когда о ней говорят. А уж любопытная какая! Бог мне свидетель — на свете нет другой такой любопытной и забавной птахи! Она всегда прилетает поглядеть, что я тут сею или сажу. Она такие вещи знает, которые неизвестны и хозяину — мистеру Крэйвену. Да, она тут у нас — старший садовник.

Малиновка прыгала по грядкам, все клевала да поглядывала в их сторону. Мэри казалось, что блестящие черные глазки приглядываются к ней с особым любопытством. Странное чувство в ее сердце усиливалось.

— А куда улетели другие птицы из гнезда? — спросила она.

— Никто не знает. Как только птенцы подрастут и научатся летать, как следует, старые птицы выгоняют их из гнезда, и выводок разлетается по всему свету. Эта вот птаха — смекалистая, знает, что она совсем одна.

Мэри подошла ближе к малиновке, взглянула на нее и сказала:

— И я совсем одна.

Раньше девочка не осознавала, что это было главной причиной, почему она постоянно была в плохом настроении. Она поняла это только сейчас, когда смотрела на малиновку, а малиновка смотрела на нее.

Старый садовник поправил шапку на своей лысой голове, посмотрел на девочку и сказал:

— Так это вы — та самая маленькая госпожа, что приехала из Индии?

Мэри кивнула.

— Неудивительно, что вы совсем одна. Позже, когда подрастете, будете в еще большем одиночестве, — сказал старик.

И опять начал копать, глубоко вонзая острие лопаты в жирную черную землю, а малиновка, очень этим заинтересованная, продолжала прыгать вокруг него.

— Как вас зовут? — спросила Мэри.

Он прервал работу, чтобы ответить ей.

— Бен Уэзерстафф, — сказал он, а потом со странной гримасой на лице добавил: — Я тоже одинокий, вот разве что эта птица ко мне прилетает, — и указал на малиновку. — Это мой единственный друг.

— А у меня вообще нет друзей, и никогда не было, — призналась Мэри. — Даже моя няня Айя меня не любила, и я никогда и ни с кем не играла.

В Йоркшире принято правду говорить в глаза, а поскольку Бен Уэзерстафф был родом из этих мест, то со всей откровенностью жителя вересковых пустошей он ответил: — Мы с вами, барышня, дружка на дружку слегка похожи. Обое мы не больно-то красивые с виду, и характеры у нас, готов побиться об заклад, — не сахар, ой, не сахар.

Эти слова были сказаны, что называется, «просто в лоб», а Мэри Леннокс ни разу в жизни не доводилось слышать правды о себе. Там, в Индии, слуги только кланялись да поддакивали ей во всем. Она раньше никогда особенно не задумывалась над тем, как выглядит со стороны, и теперь подумала о том, действительно ли она похожа на угрюмого Бена Уэзерстаффа — такого, каким он был до того, как появилась малиновка. Да еще характер — «ой, не сахар»… Ей стало неприятно.

Вдруг тихий, нежный звук раздался рядом с Мэри, и она обернулась. Девочка стояла рядом с молоденькой яблонькой, а малиновка слетела на одну из ее веток и залилась протяжной трелью. Бен расхохотался.

— Почему она так делает? — спросила Мэри.

— Она хочет с вами подружиться, — ответил Бен.

— Со мной? — переспросила Мэри, медленно повернулась к дереву и взглянула на птичку.

— Так ты хочешь со мной подружиться? — словно к человеку, обратилась она к малиновке. — Хочешь? — Голос девочки звучал не так сухо и холодно, как раньше. Оно был таким нежным, искренним, что садовник удивился так же сильно, как Мэри, когда услышала его свист.

— Ух, ты! — воскликнул он, — Вы так хорошо и по-людски это сказали, словно вы — настоящий ребенок, а не старая, сварливая старуха. Вы это сказали точь-в-точь так, как Дик разговаривает со своими зверюшками на вересковой пустоши.

— Так вы знаете Дика? — спросила Мэри, быстро повернувшись к нему.

— Его знают все. Он успевает везде. Даже кусты дикой ежевики и цветы вереска знают его. Могу побиться об заклад: лисы показывают ему свои норы, где выводят лисят, а жаворонки — гнезда.

Мэри хотелось задать ему еще много вопросов. Дик интересовал ее почти так же сильно, как и таинственный сад. Но в эту минуту малиновка умолкла, взмахнула крылышками и улетела. Визит был закончен, и ее ждали другие дела.

— Она перелетела через стену! — воскликнула Мэри, которая провожала птичку взглядом. — Сейчас она полетела в сад — и опять через стену — в тот сад, в котором нет калитки!

— Потому что она там живет, — сказал старый садовник. — Там она вылупилась из яйца. Если она ищет жениха — то из крылатых молодых джентльменов, которые живут там среди кустов роз.

— Кустов роз? — переспросила Мэри. — Там есть кусты роз?

Бен опять ухватился за свою лопату и принялся старательно копать.

— Десять лет тому назад были, — пробурчал он себе под нос.

— Я бы хотела увидеть их, — сказала Мэри. — Где же зеленая калитка? Где-то же она должны быть!

Бен глубоко вонзил лопату в землю, а выглядел он сейчас таким же нелюдимым, как в самом начале их встречи.

— Десять лет тому назад была, а теперь нет, — ответил старик.

— Калитки нет? Должна быть! — воскликнула Мэри.

— Нет ее, и никто ее не найдет, и никому не должно быть до этого дела. Не будьте такой любопытной и не суйте свой нос, куда не следует. Ну, мне надо работать. Идите, погуляйте где-нибудь еще. У меня нет времени.

И он, забросив лопату на плечо, ушел, даже не взглянув на девочку и не попрощавшись.

Сначала все дни казались Мэри Леннокс точь-в-точь похожими друг на друга.

Каждое утро она просыпалась в своей комнате, где стены были обтянуты тканью, и всегда видела перед камином Марту, которая, стоя на коленях, разводила огонь; каждое утро она завтракала в своей скучной детской комнате; и каждый раз после завтрака смотрела в окно на огромную вересковую пустошь, которая казалась бесконечной. Поглядев немного в окно, она приходила к выводу, что если не выйдет во двор, то ей придется сидеть в своей комнате, и ничего не делать — и поэтому выходила. Девочка не знала, что это было лучшее, что она могла сделать, как не знала, что, когда она бегала по дорожкам и аллеям, ее медленная кровь начинала быстрее течь по жилам, и в борьбе с порывами ветра, который дул со стороны вересковой пустоши, она набиралась сил. Мэри бегала просто затем, чтобы согреться, и ненавидела ветер, который дул ей в лицо и выл, и внезапно задерживал ее на бегу, словно какой-то невидимый великан. Но могучие порывы ветра наполняли ее легкие свежим воздухом вересковых пустошей, который был лучшим лекарством для всего ее худенького тела, и разрумянивал ее щеки, и разъяснял ее грустные глаза — а она об этом даже не подозревала.

Но через несколько дней, проведенных в парке, однажды утром девочка проснулась с чувством сильного голода, а когда села завтракать, то не взглянула на овсяную кашу равнодушно и не отодвинула тарелку, а взялась за ложку и принялась быстро есть, пока тарелка не опустела.

— Скоренько же вы нынче кашу уплели, даже за ушами трещало, да? — заметила Марта.

— Каша сегодня очень вкусная, — удивленно ответила Мэри.

— Это здешний воздух нагнал вам аппетиту, — ответила Марта. — Какая ж вы счастливая — и аппетит имеется, и есть что за обе щеки умять. Нас в доме двенадцатеро детишек, и желудки у нас здоровые, вот только нечего на зуб положить. Вам надо ходить в парк каждый день, и играть там, вот тогда-то у вас на костях и мясо нарастет, поправитесь, и, может быть, уже не будете такая желтая.

— Я в парке не играю, — ответила Мэри. — Мне там нечем играть.

— Нечем играть! — воскликнула Марта. — Наши дети играются веточками и камушками. Бегают, как угорелые, орут во всю глотку да приглядываются ко всему.

Мэри не орала, но тоже ко всему приглядывалась. Больше ей нечего было делать. Ходила себе по дорожкам и рассматривала парк. Несколько раз она встречала там Бена Уэзерстаффа, но он был постоянно слишком занят работой, и выглядел очень хмуро. А однажды, когда Мэри подходила к нему, он забросил лопату на плечо, резко развернулся, и ушел — как будто специально.

Было одно место, куда она приходила чаще всего — за парком, там, где были сады, окруженные стенами. Под стенами были клумбы, сейчас пустующие, а стены густо оплетены плющом. В одном месте темно-зеленый плющ рос особенно густо. Похоже было, что эта часть садов была давно заброшена. В других местах плющ был ровно подстрижен, а здесь, в конце стены, его давно не подрезали.

Мэри заметила это через несколько дней после разговора с Беном Уэзерстаффом, приостановилась и начала думать, в чем тут дело. Она смотрела на длинный побег плюща, который колыхался от ветра, и вдруг заметила маленькое алое пятнышко, и услыхала серебряную трель — и вот она увидела на верху стены красногрудую малиновку Бена Уэзерстаффа, которая наклонилась вперед, словно хотела рассмотреть девочку.

— Ах! — воскликнула Мэри. — Это ты? — И ей ничуть не казалось странным, что она разговаривает с птичкой: девочка была уверена, что та поймет ее и ответит.

И птичка, на самом деле, ответила. Она щебетала, свистела и прыгала по стене, словно рассказывала что-то. Мэри казалось, что она понимает все, хотя малиновка и не рассказывала словами. Птица словно говорила:

— Доброе утро! Правда, сегодня приятный ветерок? А солнце какое чудесное! Правда, какое все красивое? Давай вдвоем пощебечем, посвистим и попрыгаем! Пойдем со мной! Пойдем!

Мэри начала смеяться, и по мере того, как малиновка прыгала и перелетала с места на место, бежала вдоль стены за ней. Бедная, маленькая, желтушная, безобразная Мэри — сейчас она казалась почти красивой.

— Ты мне нравишься! Ты мне нравишься! — выкрикивала Мэри, топая по дорожке, и щебетала, и пыталась свистеть, хотя, честно говоря, свистеть вовсе не умела. Но малиновка, казалось, была ею довольна, и чирикала, и заливалась, словно отвечая. А потом она развернула крылья и молниеносно взлетела на верхушку дерева, откуда донеслось ее громкое пение.

Это напомнило Мэри первую их встречу. Тогда птичка тоже сидела на верхушке дерева, а девочка стояла в саду. Сейчас она была с другой стороны сада, по другую сторону стены — и опять видела за стеной то же самое дерево.

— Вот он — сад, куда никто не ходит, — сказала она сама себе. — Вот он — сад без калитки. Птичка там живет. Как бы мне хотелось увидеть этот сад!

Она побежала вокруг стены к той зеленой калитке, через которую в первый раз вошла в сад, потом по дорожке к следующей калитке. Вбежала в сад и, взглянув вверх, увидела по другую сторону стены то же самое дерево, а малиновка, которая сидела на верхушке, завершила свою песню и принялась энергично чистить перышки клювом.

— Да, это тот сад, — сказала девочка сама себе. — Теперь я в этом совершенно уверена.

Она обошла всю стену вокруг со стороны сада, но увидела только то, что и в первый раз — в стене не было калитки кроме той, через которую она вошла. Тогда она побежала в сторону огородов и с другой стороны обошла длинную стену, увитую плющом, дошла до ее конца, внимательно все рассматривая, но калитки не было; и она пошла в обратную сторону, но калитки так и не нашла.

— Как же это странно, — сказала она сама себе. — Бен Уэзерстафф сказал, что здесь нет никакой калитки, и ее действительно нет. Но она же была десять лет тому назад, раз мистер Крэйвен зарыл ключ.

Эти мысли так захватили ее, что у нее улучшилось настроение, и она уже не сожалела о том, что приехала сюда. В Индии ей всегда было слишком жарко, она постоянно чувствовала себя усталой, и ей не хотелось ничего делать. Свежие порывы ветра с вересковой пустоши наполняли ее силой, проясняли ее мысли и пробуждали ее к жизни.

Почти весь день она была на улице, а когда вечером села ужинать, почувствовала, насколько проголодалась и устала, и это было приятно. Ее перестала раздражать болтовня Марты. Девочка даже осознала, что слушает с удовольствием, и решила кое о чем расспросить ее. После ужина, усевшись перед камином, она задала вопрос: — Почему мистер Крэйвен так ненавидит тот сад?

Она попросила Марту остаться с ней, и Марта осталась. Марта была еще очень молода и привыкла к оживленному, переполненному братишками и сестренками дому, ей не по себе было в огромном помещении для слуг, где лакеи и старшие горничные насмехались над ее деревенской речью, и поглядывали на нее свысока, и перешептывались между собой. Марта любила поговорить, и эта странная девочка, которая раньше жила в Индии, где у нее были «черные» слуги, очень интересовала ее.

Она села у камина, не дожидаясь приглашения.

— Так вы все ломаете голову над этим садом? — спросила служанка. — Вот я сразу знала, что так и будет. Точнехонько так и со мной было попервах.

— Так почему же мистер Крэйвен так ненавидит тот сад? — продолжала допытываться Мэри.

Марта поджала ноги под себя и уселась поудобнее.

— Вот только послушайте, как ветрюган завывает, — сказала она. — Если бы вы сейчас вышли из дома, то и на ногах бы, небось, не удержались.

Мэри не знала, что значит «ветрюган завывает», но прислушалась и поняла. Ветер выл, и вокруг дома раздавался свист, словно невидимый великан бил в стены и окна, пытаясь развалить его. Но в этой комнате, у камина, было тепло и уютно, и безопасно.

— Так скажи мне, наконец, почему мистер Крэйвен так ненавидит тот сад? — опять спросила Мэри, которая все же хотела узнать, известно ли Марте что-нибудь.

И Марта принялась рассказывать все, что знала.

— Чтобы вы знали, — начала она, — миссис Мэдлок строго-настрого запретила мне об этом говорить. Здесь много есть такого, о чем нельзя говорить. Так хозяин велел. Нечего слугам лезть в его дела — так он сказал. Это из-за сада он такой стал. Это был сад хозяйки, миссис Крэйвен — с того дня, как они поженились, и хозяйка этот сад очень любила, и они с хозяином весной всегда сами сажали там цветы. Никому из садовников нельзя было туда ходить. Хозяин и хозяйка шли в сад, запирали калитку на ключ и целыми часами читали да беседовали. А хозяйка такая молоденькая была — совсем еще девчонка, и там было старое дерево с изогнутыми ветками. Хозяйка обсадила дерево вьющимися розами и любила сидеть на ветке, словно на скамейке. Но однажды, когда она там сидела, сломалась ветка, и хозяйка упала на землю и так страшно ударилась, что на следующий день померла. Доктора тогда говорили, что хозяин умом тронется и тоже скоро помрет. Вот почему он так этот сад ненавидит. С тех пор никого там не было, и даже говорить об этом саде запретили.

Мэри больше ни о чем не спрашивала, смотрела в огонь и слушала, как «ветрюган завывает» — все сильнее и сильнее.

В эту минуту с ней случилось что-то хорошее. С тех пор, как она приехала сюда, с ней случилось четыре хороших вещи. Сначала ей показалось, что она понимает малиновку, и малиновка понимает ее; потом она научилась бегать и бороться с ветром, и это согрело ее кровь; впервые в жизни она испытала чувство голода и, наконец, осознала, что это такое — жалеть кого-то.

Но, прислушиваясь к вою ветра, она услышала еще кое-что. Она не знала, что это, может быть, потому, что эти звуки напоминали вой ветра. Это были какие-то странные звуки — словно далекий плач ребенка. Правда, иногда ветер звучал, словно детский плач, но на этот раз мисс Мэри была уверена, что звук раздается внутри дома — не на улице. Это было где-то далеко, но внутри дома. Она повернулась и взглянула на Марту.

— Слышишь? Кто-то плачет, — сказала девочка.

Марта, похоже, растерялась.

— Нет, — ответила она. — Это ветер. Иногда просто кажется, будто кто-то заблудился среди вересковой пустоши и стонет. Ветер тут воет на разные голоса.

— Послушай же, — настаивала Мэри. — Это в доме — в конце одного из этих длинных коридоров.

В ту же секунду, должно быть, кто-то открыл какую-то дверь внизу: страшный сквозняк в коридоре с грохотом хлопнул дверью их комнаты, и обе они вскочили, а лампа погасла, а пронзительный крик в дальнем коридоре раздался совершенно ясно.

— Вот видишь! — сказала Мэри. — Я же тебе говорила! Там кто-то плачет, и это — не взрослый человек!

Марта подбежала к двери, захлопнула ее, повернула ключ в замке, но до того, как она это сделала, обе услышали, как громко захлопнулась дверь где-то в одном из длинных коридоров, после чего все затихло, потому что и ветер успокоился на несколько минут.

 

— Это был ветер, — упрямо повторяла Марта. — А если не ветер, то, должно быть, эта девчонка с кухни — Бетти Баттеруорт. У нее сегодня целый день страшно болели зубы.

Но в ее голосе было что-то странное и неестественное, нечто, что заставило Мэри испытующе взглянуть на нее. Девочка не поверила ни единому слову Марты.