автордың кітабын онлайн тегін оқу  Cнег на кедрах

Дэвид Гатерсон

Матери и отцу

с признательностью

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу.
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!

Данте.
Божественная комедия [1]

Гармония — такое же редкое явление,
как попутный ветер в море.

Харви Оксенхорн.
Управление оснасткой

Глава 1

Подсудимый Миямото Кабуо сидел неподвижно, гордо выпрямившись, едва касаясь ладонями стола, — весь его облик говорил о том, что он никак не соотносит себя с этим судебным процессом. На галерее потом по-разному объясняли непроницаемый вид подсудимого: одни считали, что этим он выражал свое презрение к суду, другие — что скрывал страх перед последующим приговором. Но что бы там ни говорили, Кабуо оставался невозмутим — даже ресницы не дрогнули. Он был в белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, и серых, без единой складки брюках. Подсудимый держался подчеркнуто прямо, и все в его фигуре, особенно шея и плечи, говорило об исключительной физической силе. У него были темные глаза, гладкое худощавое лицо с заметно выдававшимися скулами, подчеркнутыми короткой стрижкой. Когда ему зачитывали обвинение, он сидел с невозмутимым видом, глядя прямо перед собой.

Все места на галерее были заняты, и все же ничто не напоминало ту возбужденную атмосферу, которая иногда присутствует во время суда над убийцей в сельской местности. Наоборот, все восемьдесят пять собравшихся вели себя до странности тихо и слушали внимательно. Большинство из них знали Карла Хайнэ — рыбака с женой и тремя детьми, похороненного на лютеранском кладбище на Индейском холме. Многие оделись с особой тщательностью, как на воскресную службу, а поскольку зал суда, каким бы мрачным он ни был, сопрягался в их душах с торжественностью дома богослужений, они и вели себя подобающим образом.

Зал, в котором председательствовал судья Льюэлин Филдинг, находился в самом конце сырого, продуваемого сквозняком коридора на третьем этаже здания окружного суда; это был самый обыкновенный зал, маленький и обшарпанный. В нем преобладали серые оттенки и унылая простота: тесная галерея, скамья для судьи, место для дачи свидетельских показаний, фанерная платформа для присяжных и потертые столы для подсудимого и его обвинителя. Присяжные старались выглядеть бесстрастными и напряженно вслушивались, пытаясь вникнуть в суть дела. Мужчины — двое фермеров, вышедший на пенсию ловец крабов, бухгалтер, плотник, строитель с верфи, зеленщик и чернорабочий с рыболовецкой шхуны — облачились в костюмы с галстуками. Женщины — пенсионерка, прежде работавшая официанткой, секретарша с лесопильного завода и две беспокойные жены рыбаков — надели выходные платья. Рядом в качестве запасного присяжного сидел парикмахер.

Судебный пристав Эд Сомс по просьбе судьи подпустил в едва дышащие радиаторы порядочно пара, и теперь они то и дело вздыхали по углам зала. Казалось, что из-за влажной духоты в воздухе повис кислый запах плесени.

В то декабрьское утро падал снег; четыре высоких узких арочных окна едва пропускали слабый зимний свет. Ветер с моря залеплял окна снежинками; они таяли и стекали по оконному переплету. Снаружи, вдоль побережья острова, протянулся городок Эмити-Харбор. На некоторых холмах острова стояли обветшалые, пострадавшие от непогоды викторианские особняки, пережитки утраченной эпохи морского владычества; они смутно виднелись сквозь снегопад. Над особняками круто возвышались кедры, раскинувшись неподвижным зеленым пологом. Снег скрадывал очертания этих кедровых холмов. Ветер с моря упрямо гнал снежинки на остров, бросая их на душистые деревья, и снег медленно, но верно оседал на верхних ветках.

Каким-то уголком сознания Кабуо следил за снегопадом. Он сидел в окружной тюрьме вот уже семьдесят семь дней, с конца сентября, а сейчас наступил декабрь. В подземной камере не было ни окон, ничего, откуда бы проникал осенний свет. Кабуо с грустью понял, что пропустил осеннюю пору — она уже прошла, испарилась. Яростный, хлещущий снежинками по стеклу снегопад, за которым он наблюдал краем глаза, вдруг показался ему бесконечно красивым.

Сан-Пьедро был островом пяти тысяч отсыревших душ; название острову дали испанцы в 1603 году, когда сбились с курса и стали на якорь неподалеку от берега. Они, как и многие их соотечественники в те времена, отправились на поиски северо-западного пути. Экспедицию возглавлял Вискаино; лоцман, Мартин де Аквилар, послал на берег команду матросов, чтобы те срубили в зарослях гемлока у края воды ствол для рангоута. Едва только матросы сошли на берег, как их тут же убили охотники за рабами из индейского племени нутка [2].

Затем появились переселенцы — большей частью заблудшие души и чудаки, свернувшие с Орегонской тропы [3]. В 1845 году канадские британцы, не поделившие границу, устроили бойню, зарезав несколько свиней, однако с тех пор на острове Сан-Пьедро никакого насилия не происходило. Самым ужасным происшествием за последние десять лет стало огнестрельное ранение, которое получил один местный житель от яхтсмена из Сиэтла во время празднования Дня независимости в 1951 году.

Эмити-Харбор, единственный городок на острове, обслуживал причал, где швартовались сейнеры с кошельковыми неводами и одноместные шхуны с жаберными сетями. Этот приморский городок был не без причуд, его заливало дождями и обдувало ветрами — забытое богом, заплесневелое местечко с выцветшими вывесками и бурыми от ржавчины канализационными трубами. На высоких обрывистых склонах ничего не росло; зимними ночами в сточных канавах с высокими бортиками бурлили дождевые потоки. Морской ветер частенько мотал единственный светофор из стороны в сторону или вызывал перебои с электричеством, на восстановление которого уходило несколько дней. На Главной улице городка находились зеленная лавка Петерсена, почта, магазин хозяйственных товаров Фиска, аптека Ларсена, магазин дешевых товаров, которым владела одна дама из Сиэтла, электростанция «Пьюджет Пауэр», свечная лавка, магазин одежды Лотти Опсвиг, агентство недвижимости Клауса Хартманна, кафе «Сан-Пьедро», ресторан «Эмити-Харбор» и видавшая виды заправочная братьев Торгерсонов, на ней же и работавших. Консервный завод у причала источал запах рыбы, а пропитанные креозотом сваи паромного причала, находившегося в ведении штата, торчали посреди флотилии заплесневелых шхун. Дождь, этот дух места, с завидным упорством подтачивал все то, что было сделано человеческими руками. Зимними вечерами ливневые потоки обрушивались на мостовые Эмити-Харбор, и городок становился невидимым.

Но остров, покрытый зеленью, не был лишен и привлекательности; его пейзажи настраивали местных жителей на поэтический лад. Куда ни глянь, всюду вздымались огромные холмы, украшенные мягкой зеленью кедров. Дома на острове отсыревали и покрывались мхом, выстроенные на отдаленных полях и в долинах, поросших люцерной, кормовой кукурузой и клубникой. Ухабистые дороги, кое-где обнесенные забором из кедра, пролегали под тенью деревьев мимо лугов с папоротником-орляком. На лугах паслись коровы, одолеваемые летом мошкарой; от них сладковато пахло навозом. На обочине то тут, то там встречались кучи душистой стружки и кедровой коры, оставленные местными жителями, в одиночку пилившими бревна. Пляжи поблескивали гладкими камнями и морской пеной. Остров был изрезан парой десятков бухточек и узких заливов, откуда открывался приятный вид на стайки парусных шлюпок и летние домики; таких нетронутых мест на острове было великое множество.

В зале суда напротив четырех высоких окон установили стол, чтобы разместить всех съехавшихся на остров репортеров. Приезжие — трое из Беллингема, Анакортеса, Виктории и еще трое из Сиэтла — относились к происходящему без должного пиетета, столь заметного среди граждан на галерее. Репортеры сидели развалившись, подперев головы руками, и перешептывались с видом заговорщиков. Радиаторы находились за самыми их спинами, и репортеры обливались потом.

Исмаил Чэмберс, репортер из местных, тоже вспотел. Ему был тридцать один год, это был высокий мужчина с суровым лицом и взглядом человека, побывавшего на войне. У него была только одна рука, левую ампутировали на десять дюймов ниже плечевого сустава, поэтому конец рукава пальто свисал, пристегнутый в локте. Исмаил чувствовал, что презрение и пренебрежение кучки заезжих газетчиков направлены на остров и его обитателей — граждан, сидевших на галерее. Разглагольствования газетчиков перемешивались с миазмами пота и духоты, вызывая некую вялость. Трое чуть ослабили узлы галстуков, еще двое сняли пиджаки. Они были репортерами, людьми, которых профессия сделала пресыщенными и невосприимчивыми, слишком поднаторевшими в окончательных оценках, чтобы сделать над собой усилие и соблюсти негласные условности, ожидаемые островом от приезжих с материка. Исмаил, будучи жителем местным, не хотел походить на них. Подсудимый Кабуо не был для него человеком чужим, они вместе учились в школе, и он не мог, как другие репортеры, скинуть пиджак перед Кабуо, которому предъявили обвинение в убийстве. Утром, без десяти девять, Исмаил говорил с женой подсудимого на втором этаже здания суда. Она сидела в коридоре на скамейке, спиной к сводчатому окну, как раз напротив закрытого кабинета юридического советника; по всему было видно, что женщина собирается с мужеством.

— Как ты? — спросил он ее, но вместо ответа она отвернулась. — Пожалуйста, Хацуэ, не молчи, — умоляюще сказал Исмаил.

Тогда она посмотрела ему в глаза. Уже потом, когда суд закончится, Исмаил решит, что темнота ее глаз заслонила собой всякие воспоминания о тех днях. Ему запомнилось, с какой тщательностью ее черные волосы были собраны в низкий пучок на затылке. Она не говорила с ним подчеркнуто холодно, не выказывала ненависти, но он все равно почувствовал отчужденность.

— Уходи, — прошептала она, хмуро глянув на него.

Исмаил потом так и не понял, что означал ее взгляд — упрек, печаль или боль.

— Уходи, — повторила Миямото Хацуэ и снова отвернулась.

— Зачем ты так? — взмолился Исмаил.

— Уходи.

— Хацуэ, не надо, — просил он ее.

— Уходи.

Теперь, сидя уже в зале суда, с испариной на висках, Исмаил испытывал неловкость оттого, что находится среди репортеров; он решил, что после утреннего перерыва сядет где-нибудь на галерее, где его никто не заметит. Пока же он сидел напротив окна, в которое ветер бросал снег, уже начавший засыпать улицы. Исмаил надеялся, что после сильного снегопада на остров опустится невероятная чистота зимы, такая редкостная и драгоценная, о которой у него с юности остались нежные воспоминания.

Глава 2

Первым свидетелем, которого в этот день вызвал обвинитель, был окружной шериф Арт Моран. Утром шестнадцатого сентября, в тот день, когда погиб Карл Хайнэ, шериф сидел в кабинете и занимался описью имущества, попросив новую стенографистку суда, миссис Элинор Доукс (теперь чопорно восседавшую пониже скамейки судьи и молча, с непреклонным видом записывавшую все сказанное), помочь в этом ежегодном мероприятии, которое возлагали на него окружные власти. Когда Абель Мартинсон, помощник шерифа, доложил по недавно приобретенной рации о том, что рыболовное судно Карла Хайнэ «Сьюзен Мари» замечено дрейфующим в заливе Белые Пески, шериф и миссис Доукс удивленно переглянулись.

— Абель доложил, что сеть вытравлена до конца и тянется за судном, — пояснил Арт. — Ну и я, что называется, сразу же заподозрил неладное.

— Судно двигалось? — спросил Элвин Хукс, обвинитель.

Одной ногой он опирался на возвышение, где находился свидетель, как будто они с Артом беседовали в парке у скамейки.

— Так сказал Абель.

— И сигнальные огни горели?

— Да, именно так.

— Что, прямо днем?

— Абель связался со мной утром, кажется, в половине десятого.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Элвин Хукс. — По закону к девяти часам жаберные сети должны быть уже выбраны. Так?

— Так, — подтвердил шериф. — К девяти.

Обвинитель щегольски, по-военному крутанулся и, заложив руки за спину, совершил небольшой круг по вощеному полу зала.

— И что же вы предприняли? — спросил он.

— Сказал Абелю, чтобы он оставался на месте. Там, где стоит. Что заеду за ним на катере.

— Вы не связались с береговой охраной?

— Решил повременить. Хотел для начала сам взглянуть.

Обвинитель кивнул:

— Это входит в ваши полномочия?

— Предварительный осмотр, — ответил Арт. — Считаю свои действия правомочными.

Обвинитель снова кивнул и бросил взгляд на присяжных. Ему понравился ответ шерифа — свидетель представал перед судом человеком высоких моральных качеств и добросовестным, а это было очень важно.

— Пожалуйста, расскажите суду обо всем, что вам известно, — попросил он шерифа. — Что произошло в день шестнадцатого сентября?

Шериф, глянув на обвинителя, мгновение колебался. Ему вообще свойственно было нервничать по всяким пустякам. Как-то само собой вышло, что он избрал профессию шерифа; хотя у него никогда не возникало такого желания, все же, к своему изумлению, он им стал. В темно-коричневой униформе, с черным галстуком и в начищенных ботинках, он чувствовал себя явно не в своей тарелке, ему было неудобно, он как будто вырядился на маскарад. Он был худощавого телосложения и особого впечатления не производил; обычно он не расставался с жевательной резинкой «Джуси фрут», хотя сейчас и не жевал — по большей части из уважения к американскому правосудию, которому всецело доверял, невзирая на отдельные недостатки этой системы. К пятидесяти он порядком облысел, а впалый, как будто от недоедания, живот теперь, похоже, совсем высох.

Волнуясь перед выступлением в суде, Арт всю ночь пролежал без сна. Вспоминая последовательность событий, он закрыл глаза, как будто видел сон...

Утром шестнадцатого сентября они с помощником сели на катер и направились к заливу Белые Пески. Три часа назад, в половине седьмого, начался прилив, и вода неуклонно прибывала. Она покрылась глазурью солнечного света, уже приятно гревшего спину. Ночью остров заволокло туманом, плотным, как вата. К утру неподвижно висевшие ядовитые испарения белесого цвета мягко разошлись, как по швам, и туман стал похож на широкие волны, зависшие над морем. Катер, направляясь к «Сьюзен Мари», вспенивал воду; вокруг плавали последние клочки тумана, испарявшегося при свете дня.

Абель, держа одну руку на рычаге мотора, а другую — на колене, рассказал Арту, что рыбак из Порт-Дженсен, Эрик Сювертсен, Эрик-младший, проходил мимо «Сьюзен Мари», дрейфующей от южной стороны мыса Белые Пески с вытравленной сетью; Эрику показалось, что на борту никого нет. Уже давно рассвело, а ходовые огни все горели. Абель доехал до мыса и, пройдя на самый край пирса, посмотрел в бинокль. Действительно, «Сьюзен Мари» унесло приливной волной далеко в залив; тогда-то Абель и связался с ним по рации.

Через четверть часа они встали борт к борту с дрейфующим судном, и Абель заглушил мотор. Волны не было, и они легко поднялись на борт; Арт выбросил кранцы, и вдвоем с Абелем они закрепили причальные концы, надежно обмотав их вокруг стопоров на передней палубе.

— Да, все огни горят, — заметил Арт, ставя ногу на планшир. — Все до единого.

— А Карла-то нет, — ответил Абель.

— Похоже на то, — отозвался Арт.

— Кувыркнулся за борт, — сказал Абель. — Нутром чую.

Арт поморщился:

— Да не торопись ты так. Будем надеяться, что нет.

Он зашел за рубку и сощурился, глядя на ванты и опоры, на концы стабилизаторов. Красный и белый огни на мачте горели все утро; огни лова и лампочка на конце сети едва виднелись при свете дня. Пока Арт раздумывал над этим, Абель оттащил крышку трюма и позвал его.

— Нашел что? — спросил Арт.

— Глянь, — ответил Абель.

Они согнулись над квадратным отверстием трюма; на них пахнуло рыбой. Абель поводил фонариком по куче снулой, лежащей без движения рыбы.

— Кижуч, — определил Абель. — Десятков пять будет.

— Значит, успел-таки выбрать сеть, — рассудил Арт.

— Да уж.

Бывало, что и в штиль рыбаки гибли — проваливались в незакрытые трюмы и проламывали черепа. Арт слышал о таких случаях. Он снова оглядел рыб:

— Как думаешь, во сколько он вчера вышел?

— Не знаю... Может, в полпятого... в пять.

— А куда мог направиться?

— Мог вверх по Северной отмели, — предположил Абель. — А мог и по Судоходному каналу. Или к мысу Эллиот. Там как раз была рыба.

Но все это шерифу было и без того известно. Сан-Пьедро жил и дышал лососем; места, где скрывались рыбные косяки, были постоянной темой для обсуждения. И все же произнесенное Абелем вслух возымело действие — в голове прояснилось.

Размышляя, они еще немного поглядели в трюм. Куча неподвижной рыбы вызывала у Арта необъяснимое беспокойство; он смотрел на нее и молчал. Затем поднялся с корточек, хрустнув суставами в коленях, и отвернулся от темного отверстия.

— Давай поищем еще, — сказал он помощнику.

— Давай, — откликнулся Абель. — Может, он в рубке? Ну как с ним случилось что?

«Сьюзен Мари» была тридцатифутовой шхуной с кормовой выборкой — обычным для Сан-Пьедро судном с жаберной сетью, рубка располагалась как раз посередине. Арт заглянул в рубку. Первое, что он заметил: посреди рубки на полу валялась жестяная кофейная кружка, опрокинутая набок. Справа от штурвала был электродвигатель. В рубке со стороны правого борта стояла небольшая койка, заправленная шерстяным одеялом; Абель провел по ней фонариком. Лампа над рулем горела; солнечные блики, проникавшие через окно, мерцали на стене. Такой образцовый порядок и звенящая тишина вызвали у Арта нехорошее предчувствие. Все оставалось неподвижным; только сигнальный буй в кожухе, подвешенный на проволоке над нактоузом, покачивался в такт судну. Не было слышно ни звука, лишь радио время от времени издавало приглушенный, как будто издалека, треск. Арт, заметив это, начал настраивать радиосвязь; он не знал, что еще можно сделать. Поиски зашли в тупик.

— Плохи дела, — рассудил Абель.

— Слушай, я тут вспомнил... Проверь спасательную шлюпку, — сказал Арт.

Абель выглянул из рубки:

— На месте.

Они переглянулись. Арт со вздохом присел на койку Карла Хайнэ.

— Может, под палубу подлез? — предположил Абель. — Вдруг какие неполадки с двигателем?

— Да я сижу над ним, — возразил Арт. — Как туда подлезешь, там же места нет.

— Значит, упал за борт, — рассудил Абель, качая головой.

— Скорее всего, — ответил шериф.

Шериф и помощник снова переглянулись.

— Может, подобрал кто? — предположил Абель. — Что-то случилось, Карл связался по радио и...

— Тогда бы судно не оставили, — перебил его Арт. — К тому же мы бы уже знали.

— Плохи дела, — повторил Абель.

Арт сунул в рот очередную пластинку жвачки; ему так хотелось, чтобы на его месте оказался кто-нибудь другой. Карл нравился Арту, он знал его семью, виделся с ними на воскресных службах. Рыбак происходил из рода, давно жившего на острове: дед, баварец, расчистил под клубнику тридцать акров превосходной земли в Центральной долине, отец тоже занимался клубникой до самой смерти в 1944-м, когда его хватил удар. Пока сын был на войне, мать, Этта Хайнэ, продала все тридцать акров семейству Юргенсенов. Все Хайнэ отличались трудолюбием и вели жизнь тихую и спокойную. Многие на Сан-Пьедро относились к ним хорошо. Арт вспомнил, что Карл служил канониром на «Кантоне», затонувшем во время вторжения на Окинаву. Он единственный из призванных с острова выжил и, вернувшись, занялся рыбным ловом.

На море русые волосы Карла приобрели рыжеватый оттенок. Он был огромным, особенно в груди и плечах. Зимой, когда Карл выбирал рыбу из сетей, на нем была шерстяная шапка, связанная женой, и потрепанная шинель пехотинца. Он не рассиживал в таверне и не попивал кофе. Воскресным утром он сидел с женой и детьми на задней скамейке в лютеранской церкви, моргая в тусклом свете святилища; огромные квадратные ладони держали книгу гимнов, а на лице отражалось спокойствие. Потом он возился со шхуной, в молчаливой сосредоточенности распутывая сеть или занимаясь ее починкой. Работал Карл в одиночку; с другими был вежлив, но не сердечен. Как и все рыбаки на Сан-Пьедро, он практически не снимал резиновых сапог. Его жена тоже происходила из рода, давно поселившегося на острове, — Варигов, вспомнил Арт, ее отец не так давно умер. Вариги заготавливали сено, резали гонт, возделывали несколько акров выкорчеванной земли на Коровьем мысе. Именем жены Карл назвал свое судно, а в 1948-м построил большой каркасный дом к западу от Эмити-Харбор, куда хотел перевезти и свою мать. Но та к сыну не поехала; поговаривали, что это она из гордости. Мать, полная, степенная женщина, говорившая с легким немецким акцентом, жила в самом городке, на Главной улице, занимая второй этаж над магазином Лотти Опсвиг, торговавшим одеждой. Каждое воскресенье сын звонил в ее дверь и сопровождал к себе на ужин. Арт видел, как они взбирались на Старый холм: Этта одной рукой сжимала зонт, закрываясь от зимнего дождя, а другой придерживала отвороты грубого пальто; Карл шагал, сунув руки в карманы, натянув шерстяную шапку до самых бровей. В общем-то, Карл Хайнэ был человеком неплохим, решил про себя Арт. Смеялся редко, это да, и вид у него был суровый, как у матери, но несчастным или чем-то недовольным он не казался. Смерть его тяжким грузом опустится на Сан-Пьедро, и мало кому захочется слишком уж задумываться об этом, ведь многие здесь зарабатывают на жизнь рыбным промыслом. Извечный страх перед морем, забываемый в суете повседневной островной жизни, снова поднимется в их душах.

— Ну что, выбираем сеть? — спросил Абель, заглянув в рубку; как раз в это время судно сдвинулось с места.

— Пожалуй, — вздохнул Арт. — Только вот что... Давай медленно, без спешки.

— Небось мощности не хватит, — заметил Абель. — Похоже, часов шесть без подзарядки. Да еще эти огни...

Арт кивнул и повернул переключатель рядом с рулем. Двигатель запнулся и заработал вхолостую, громко стуча под палубой. Арт постепенно заглушил его.

— Ну что? — сказал он. — Видал?

— Да, ошибка случилась, — признался Абель. — Двигатель в полном порядке.

Они вышли из рубки: сначала Арт, потом Абель. «Сьюзен Мари» сменила курс, дав небольшой крен правым бортом. Толчок двигателя встряхнул судно, и Арт, проходя через корму, споткнулся и едва успел схватиться за пиллерс, оцарапав руку у большого пальца; Абель в это время смотрел вперед. Арт поднялся, оперся для равновесия ногой о планшир и глянул на воду.

День разгорался; водная гладь теперь отливала серебром. Вокруг не было ни души, лишь вдоль заросшей деревьями береговой линии, на расстоянии в четверть мили, плыла байдарка, на веслах которой сидели дети в спасательных жилетах. Вот кто чист и невинен, подумалось Арту.

— Хорошо, что курс изменился, — заметил он помощнику. — Придется повозиться, пока втащим сеть.

— Я готов, ты только дай знать, — отозвался Абель.

У Арта мелькнула мысль, что неплохо бы помощника насчет кое-чего просветить. Абель, парень двадцати четырех лет, был сыном каменщика из Анакортеса. И видеть утопленников, попавших в сеть, ему еще не приходилось; Арт видел их дважды. И в штиль рыбаки, бывает, оказываются за бортом, зацепившись за сеть. Тут нет ничего необычного; Арт, как шериф, знал об этом. Он знал, что значит выбрать сеть, но знал также и то, что Абель ни о чем подобном не догадывается.

Арт поставил ногу поверх рычага и глянул на Абеля.

— Ты давай туда с лотлинем, — спокойно распорядился он. — Я включу на самую малую. Может, придется помочь вручную, так что будь наготове.

Абель кивнул.

Арт, нажав ногой на рычаг, включил лебедку. Сеть задрожала, натянулась, и барабан потащил ее, преодолевая сопротивление воды, завывая в разной тональности, то выше, то ниже. Шериф и помощник стояли по обе стороны роульса планшира: Арт упирался ногой в рычаг, Абель смотрел на паутину сети, медленно поднимавшейся к барабану. Вытравленный на десять ярдов трос запрыгал в полосе бурлящей белой воды. Судно еще сносило приливом, но, подгоняемое дуновениями южного бриза, оно плавно вошло в гавань.

Шериф с помощником уже выбрали из сети две дюжины лосося, три случайно попавшие ветки, двух катранов, кольцо из длинных, закрученных спиралью бурых водорослей и несколько спутанных в клубок медуз, когда наконец мелькнуло лицо Карла Хайнэ. На мгновение Арт подумал было, в отчаянии понадеялся, что оно ему привиделось — в море часто видятся миражи, — но сеть поднималась, и лицо Карла открылось целиком, а потом и заросшая бородой шея. Оно было повернуто вверх, и с волос серебристыми нитями сбегала вода; не оставалось никаких сомнений в том, что это лицо Карла с открытым ртом. Арт сильнее надавил на рычаг. Тело поднялось на поверхность целиком — Карл зацепился за сеть пряжкой прорезиненной робы, под прилипшей к груди и плечам футболкой перетекали пузыри морской воды. Он тяжело повис на сети, ногами в море; рядом бился застрявший в ячейках лосось. Кожа на ключицах, как раз там, куда не достала волна, блестела, приобретя холодный оттенок розового. Карла будто ошпарило в море кипятком.

Абель перегнулся через борт кормы; его вывернуло, он откашлялся, и его снова вывернуло, на этот раз сильнее.

— Ну все, все, Абель, — сказал ему Арт. — Давай возьми себя в руки.

Абель не ответил, вытирая рот платком. Тяжело дыша, он долго сплевывал в воду. Потом, опустив голову, стукнул кулаком по борту:

— Матерь Божья!

— Я стану поднимать потихоньку, — ответил Арт. — А ты держи его голову подальше от кормы. Да возьми же себя в руки, Абель! И смотри за головой!

Но в конце концов пришлось поднять лотлинь и затянуть Карла в сеть целиком. Он как будто оказался в гамаке. Так они и подняли тело: Абель тащил сеть с помощью роульса, Арт осторожно жал на рычаг, искоса поглядывая за борт, зажав жвачку между зубов. Вместе они положили Карла на корме. В холодной соленой воде он быстро окоченел — правая нога не снималась с левой; руки, сцепленные на плечах, не размыкались, а пальцы так и остались скрюченными. Рот был открыт, глаза тоже распахнуты, но зрачков не видно — глаза закатились и теперь смотрели утопленнику в череп. Сосуды лопнули, и глазной белок покраснел.

Абель таращился на утопленника.

Арт чувствовал, что ведет себя совсем не так, как подобает шерифу. Вместе с помощником, совсем еще мальчишкой, он стоял и думал о том, о чем думает человек при виде такого зрелища, — об уродливой неотвратимости смерти. Повисла неуместная в такой момент тишина; Арт сознавал, что своими действиями должен подать помощнику пример. Но они стояли и молча смотрели на труп.

— Головой стукнулся, — прошептал Абель, показывая на рану среди светлых волос Карла Хайнэ; Арт ее и не заметил. — Вылетел за борт и стукнулся о планшир.

И в самом деле, как раз над левым ухом череп оказался пробит и виднелась дыра. Арт отвернулся.

Глава 3

Нельс Гудмундсон, адвокат, назначенный для защиты Миямото Кабуо, поднялся для перекрестного допроса Арта Морана. Движения его были медленными и натужными, по-старчески неуклюжими; он откашлялся и завел большие пальцы за подтяжки, там, где они пристегивались маленькими черными пуговками. Нельсу было семьдесят девять; его левый глаз почти не видел — мутный зрачок различал только свет и тень. Правый же, словно компенсируя дефект левого, казался необыкновенно зорким, наделенным даром предвидения. Пока Нельс шел, тяжело ступая по половицам зала и прихрамывая, блики света мерцали в его здоровом глазу.

— Доброе утро, шериф, — поздоровался он.

— Доброе утро, — ответил Арт.

— Я хотел бы прояснить для себя всего лишь пару моментов, — сказал адвокат. — Вы говорите, на борту «Сьюзен Мари» горели все огни, так?

— Да, — подтвердил шериф.

— И в рубке тоже?

— Да.

— А на мачте?

— Да.

— Огни лова, фонари на сети тоже?

— Да, сэр, — подтвердил Арт.

— Благодарю вас, — сказал адвокат. — Значит, горели все огни. Все до единого.

Он помолчал, изучая собственные руки, испещренные пигментными пятнами и временами дрожавшие из-за запущенной неврастении. Первым симптомом всегда было ощущение жжения, возникавшее в нервных окончаниях на лбу, которое потом сменялось сильной пульсацией височных артерий.

— Вы говорите, ночью пятнадцатого сентября был туман, — спросил Нельс. — Я вас правильно понял?

— Да.

— И туман густой. Так?

— Совершенно верно.

— Вы уверены?

— Да. Я тогда еще подумал об этом. Вышел на крыльцо около десяти и подумал, что уже с неделю не видал такого тумана. Видимость была не дальше двадцати ярдов.

— В десять часов?

— Да.

— А потом?

— Кажется, лег спать.

— Вы легли спать... А шестнадцатого... не помните, в котором часу встали?

— В пять. В пять часов.

— Это точно?

— Я всегда встаю в пять. Каждое утро. Так что шестнадцатого я тоже встал в пять.

— И что туман? Все еще не рассеялся?

— Нет.

— Такой же густой? Как в десять вечера?

— Почти. Но все же не такой густой.

— Значит, утром было еще туманно?

— Да, часов до девяти. Затем туман стал рассеиваться, и, когда мы сели в катер, его уже почти не было... если вы клоните к этому, сэр.

— До девяти... — повторил Нельс. — Или около того? До девяти?

— Именно так, — ответил Арт.

Нельс поднял подбородок, коснулся галстука-бабочки и щипнул обвисшую кожу на шее — он всегда так делал, когда размышлял.

— А на борту «Сьюзен Мари», — начал он, — двигатель сразу завелся? Никаких проблем не возникло?

— Да нет, — ответил Арт. — Завелся сразу.

— И это при том, что горели огни? И аккумулятор не сел?

— Видимо, нет. Потому что завели мы без проблем.

— А вам это не показалось странным, шериф? Что, несмотря на включенный свет, двигатель завелся, как вы сказали, без проблем?

— Да нет, не показалось, — ответил Арт. — По крайней мере, тогда.

— А сейчас? Сейчас кажется?

— Да, немного, — ответил шериф.

— Почему?

— Потому что огни забирают порядочно энергии. Надо думать, аккумулятор сел бы довольно быстро, все равно что в машине. Так что да, теперь мне это кажется странным.

— Да уж, — сказал Нельс и снова стал тереть шею, пощипывая складки.

Подойдя к столу с уликами, он взял папку и вернулся с ней к Арту.

— Ваш отчет о расследовании, — сказал он. — Тот самый, который прибавил к вещественным доказательствам мистер Хукс. Это ведь ваш отчет, шериф?

— Да.

— Вы не могли бы открыть его на седьмой странице?

Шериф открыл.

— На седьмой странице приведен список найденного на борту «Сьюзен Мари», шхуны, принадлежавшей Карлу Хайнэ. Не могли бы вы зачесть суду название предмета под номером двадцать семь? — попросил Нельс.

— Конечно, — ответил Арт. — Предмет номер двадцать семь. Запасной аккумулятор D-8, шесть элементов.

— Запасной аккумулятор D-8, шесть элементов, — повторил Нельс. — Благодарю вас. Значит, D-8. И шесть элементов. А теперь, шериф, найдите, пожалуйста, предмет номер сорок два. И зачитайте.

— Предмет номер сорок два, — прочел Арт. — Аккумуляторы D-8 и D-6 в аккумуляторном гнезде. По шесть элементов каждый.

— D-6 и D-8? — переспросил Нельс.

— Да.

— Я тут произвел кое-какие измерения, — сказал Нельс. — Так вот, D-6 на дюйм шире, чем D-8. И знаете, шериф, D-6 не поместился бы в гнездо «Сьюзен Мари». Не хватило бы целого дюйма.

— Карл Хайнэ кое-что придумал, — объяснил Арт. — Выбил боковую сторону.

— Выбил боковую сторону?

— Да.

— Вы сами видели?

— Да.

— Что, металлический фланец оказался выбит?

— Именно.

— Наверное, металл мягкий?

— Да, мягкий. Карл выбил фланец, чтобы вставить D-6.

— Чтобы вставить D-6... — повторил Нельс. — Но вы ведь сами говорили, шериф, что в запасе был D-8. Разве не мог Карл вставить его — тогда бы не пришлось проявлять такую изобретательность.

— Запасной сел, — ответил Арт. — Мы проверяли. В нем совсем ничего не осталось. Напрочь выдохся.

— Значит, запасной сел, — повторил Нельс. — Итак, вы обнаружили на судне покойного севший запасной D-8, рабочий D-8 в аккумуляторном гнезде и рядом рабочий D-6, который оказался слишком велик, и потребовались определенные усилия, чтобы вставить его. Пришлось выбить фланец из мягкого металла.

— Именно так.

— Хорошо, — сказал Нельс. — Теперь, шериф, откройте, пожалуйста, на странице двадцать семь. Прошу, зачитайте суду название предмета номер двадцать четыре.

Арт перевернул страницы.

— Предмет номер двадцать четыре, — немного помолчав, прочел он. — Два аккумулятора D-6 в аккумуляторном гнезде. По шесть элементов каждый.

— Два D-6 на шхуне Миямото Кабуо, — заметил Нельс. — А не встретился ли вам запасной, шериф?

— Нет. Запасного аккумулятора в описи нет.

— Значит, ответчик вышел в море без запасного аккумулятора?

— Выходит, так, сэр.

— Ну что ж, — произнес Нельс. — Два D-6 в аккумуляторном гнезде и без запасного аккумулятора. Скажите мне вот что, шериф. Эти D-6 на борту шхуны ответчика... они были такими же, что и D-6 на шхуне покойного? Размер, марка...

— Да, — ответил шериф. — Все аккумуляторы D-6 были одинаковы.

— Значит, D-6 на борту шхуны покойного — чисто теоретически — мог запросто оказаться запасным аккумулятором со шхуны ответчика?

— Вполне.

— Но, как вы уже сказали, на борту шхуны ответчика запасного аккумулятора не нашлось. Так?

— Так.

— Хорошо, шериф. Если не возражаете, я спрошу вас еще кое о чем. Скажите, вы не испытывали никаких затруднений, когда вытаскивали покойного из воды? Из рыболовной сети?

— Да, трудности были, — ответил Арт. — То есть я хочу сказать, что покойный оказался очень тяжелым. И еще... ноги все время норовили соскользнуть. Покойный зацепился за сеть пряжкой. Мы боялись, что если потянем его, то он сорвется — пряжка отскочит, или материя под ней порвется. Дело в том, что ноги у него не были запутаны, они свободно плавали в воде.

— И что же вы с помощником предприняли? — поинтересовался Нельс.

— Ну, мы обернули сеть вокруг тела. А потом уже потянули за лотлинь. Соорудили из сети что-то вроде колыбели, поймав его ноги. Так и втащили.

— Значит, трудности у вас были, — сделал вывод Нельс.

— Да, небольшие.

— И что, вы сразу вытащили тело?

— Нет. Пришлось оборачивать сеть рывками. Но как только обернули, то сразу вытащили.

— Шериф, — обратился к Арту адвокат. — Вы говорите, что приходилось оборачивать сеть рывками... Не мог ли покойный, пока вы поднимали его, удариться головой о борт? Или что-нибудь еще? Скажем, о кормовой планшир или роульс? Возможно ли такое?

— Не думаю, — ответил Арт. — Я бы заметил.

— Значит, не думаете... — сказал Нельс. — Ну, а когда выпутывали его из сети? Когда клали на палубу? Вы говорите, Карл был тяжелым, двести тридцать пять фунтов, да к тому же окоченел в воде. Испытывали ли вы трудности такого рода, шериф?

— Да, тело было тяжелым, и даже очень. Но нас было двое, и действовали мы очень аккуратно. Так что тело ни обо что не ударялось.

— Вы уверены?

— Даже не припомню, чтобы задели телом обо что-то. Действовали мы очень аккуратно.

— Однако вы не помните наверняка, — возразил Нельс. — Иными словами, у вас есть какие-либо сомнения на этот счет? Возможно ли, шериф Моран, что, перемещая тяжелое тело, управляя лебедкой, механизмом, для вас незнакомым, и вообще с трудом затаскивая утонувшего человека весом в двести тридцать пять фунтов, возможно ли, что в процессе этого вы недосмотрели и покойный ударился головой? Уже после смерти? Возможно ли такое?

— Да, — ответил Арт. — Думаю, возможно, однако маловероятно.

Нельс обернулся к присяжным.

— Вопросов больше нет, — сказал он.

И вернулся на место рядом с подсудимым, наблюдавшим за ним. Нельс шел медленно и от этого испытывал неловкость, потому что в молодости, отличаясь гибкостью и спортивным телосложением, легко пересекал зал суда и чувствовал на себе восхищенные взгляды окружающих.

Глава 4

Без четверти одиннадцать судья Филдинг объявил перерыв. Он обернулся, глядя на тихо падающий снег, и потер седеющие брови и кончик носа. На нем была черная мантия; он поднялся, провел руками по волосам и, тяжело ступая, направился в свой кабинет.

Нельс Гудмундсон шептал что-то на ухо подсудимому Миямото Кабуо; тот отклонился вправо и едва заметно кивнул. Через несколько рядов сидел Элвин Хукс, подперев ладонями подбородок и выстукивая по полу каблуком; всем своим видом он выражал нетерпение, но не разочарование. Публика на галерее встала, позевывая; одни, спасаясь от отупляющей духоты, побрели в коридор, другие со смешанным чувством страха и удивления глядели на косой снег, залеплявший окна. В белесом декабрьском свете их лица казались спокойными, какими-то благоговейными. Те, кто приехал на машинах, с раздражением думали о том, как будут добираться домой.

Эд Сомс отвел присяжных попить тепловатой воды из стаканчиков и показал, где находится туалет. Потом вернулся в зал и тяжелой походкой церковного сторожа начал обходить радиаторы, закручивая вентили. Но в зале все равно было слишком душно — нагретый воздух никак не рассеивался. Пар начал оседать тонкой дымкой в верхней части окон, затемняя зал суда, заглушая бледный утренний свет.

Исмаил Чэмберс нашел место на галерее и сел, постукивая резинкой на карандаше по нижней губе. Как и все жители Сан-Пьедро, он узнал о смерти Карла Хайнэ 16 сентября, в тот день, когда нашли тело. Исмаил звонил преподобному Гордону Гроувзу из лютеранского прихода насчет темы воскресной проповеди для колонки «В церквях нашего острова», которую раз в неделю помещал в «Сан-Пьедро ревю» рядом с расписанием паромов Анакортеса. Преподобного он не застал, однако его жена Лиллиан рассказала Исмаилу, что Карл Хайнэ утонул, запутавшись в собственной сети.

Исмаил ей не поверил — у Лиллиан Гроувз была репутация сплетницы. Он повесил трубку, но слова Лиллиан не шли у него из головы. Все еще не веря, он позвонил шерифу и спросил у Элинор Доукс, которой, впрочем, тоже не доверял. Да, ответила она, Карл Хайнэ утонул. Да, в море. Нашли в собственной сети. Шериф? Нет, сейчас его нет. Скорее всего, у коронера.

Исмаил тут же позвонил Горацию Уэйли, коронеру. Да, подтвердил Гораций, придется поверить. Карл Хайнэ мертв. Ужасно, правда? А ведь с Окинавы вернулся... Да, Карл Хайнэ... просто не верится. Ударился обо что-то головой.

— Шериф? — переспросил Гораций. — Недавно был. Только-только с Абелем вышли. Сказали, что едут в доки.

Исмаил повесил трубку и сел, подперев рукой лоб; он вспомнил, как они учились с Карлом в старших классах. Оба окончили школу в 1942-м. Играли в одной футбольной команде. Исмаил вспомнил, как однажды, осенью 1941-го, они ехали всей командой на автобусе на встречу с беллингемцами. Ехали в форме, со шлемами на коленях, каждый держал свое полотенце. Исмаил помнил Карла с полотенцем, обернутым вокруг толстой немецкой шеи; тот глядел в окно на поля. Быстро опускались ноябрьские сумерки. Карл смотрел на заросшие низкорослой пшеницей поля, куда прилетали на зимовку дикие арктические гуси. Наклонив голову, он выставил квадратный подбородок; у него уже пробивалась светлая щетина.

— Слышь, Чэмберс... — сказал он Исмаилу. — Гусей видишь?

Исмаил сунул блокнот в карман брюк и вышел на улицу. Он не стал запирать офис — три комнаты, бывший книжный магазин, от которого остались многочисленные настенные полки. Магазин в конце концов оказался убыточным, а все из-за крутого склона Холмистой улицы, на который редко взбирались туристы. Однако именно это Исмаилу и нравилось. Вообще-то он был вовсе не против отпускников из Сиэтла, все лето отдыхавших на Сан-Пьедро, — большинство островитян их недолюбливали, потому что те были городскими жителями, — однако, с другой стороны, он не испытывал особой радости, глядя, как они бродят туда-сюда по Главной улице. Туристы напоминали ему о том, что есть и другие места, и он начинал сомневаться в том, что поступил правильно, оставшись на Сан-Пьедро.

Но так было не всегда. Когда-то он был твердо уверен в том, где хочет жить. После войны он, двадцати трех лет и с ампутированной рукой, без сожалений оставил Сан-Пьедро, чтобы поступить в университет Сиэтла. Поначалу Исмаил выбрал исторический факультет; поселился он в пансионате на Бруклин-авеню. Нельзя сказать, чтобы он был тогда так уж счастлив, но тут он ничем не отличался от других ветеранов. Исмаил все время помнил о пристегнутом булавкой пустом рукаве, и это смущало его, потому что смущало других. Они невольно обращали внимание — обращал и он. Одно время Исмаил захаживал в бары рядом с кампусом и напускал на себя вид человека веселого и общительного, подражая студентам младше себя. Но после неизбежно чувствовал себя дураком. Не в его обычае было пить пиво и играть в бильярд. Гораздо привычнее было сидеть в дальнем углу ресторанчика, смаковать кофе и читать историю.

Следующей осенью Исмаил стал изучать американскую литературу: Мелвилла, Готорна, Твена. Он с предубеждением ждал встречи с «Моби Диком» — целых пятьсот страниц, и все о чем? о погоне за китом? — однако роман оказался занимательным. Исмаил прочитал его за десять дней, сидя в ресторанчике; еще в самом начале книги он задумался о природе кита. Оказалось, что рассказчик в романе носит его, Исмаила, имя. Этот герой Исмаилу понравился, но вот с Ахавом он так и не примирился, что в конце концов принизило достоинства романа в глазах Исмаила.

«Гекльберри Финна» Исмаил читал еще в детстве и мало что помнил. Запомнилось только, что тогда книга показалась ему забавнее, тогда все было забавнее, однако сам сюжет он не помнил. Другие со знанием дела распространялись о книгах, прочитанных десятки лет назад. Исмаил подозревал, что это все притворство. Иногда он думал над тем, что случилось с книгами, которые он когда-то давным-давно читал, — может, они все еще где-то внутри него? Джеймс Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Диккенс, Уильям Дин Хауэллс... Вряд ли, ведь он их не помнит.

«Алую букву» Исмаил прочел за шесть дней. Он дочитывал, когда заведение уже закрывали. Из-за хлопающих дверей вышел повар и сказал, что они закрываются. Исмаил как раз читал последнюю страницу; слова «На черном поле алая буква „А“» он дочитывал уже на улице, стоя на тротуаре. Что бы это значило? Оставалось только догадываться, даже сноска ничего не проясняла. Люди спешили мимо, а он стоял с раскрытой книгой, и порывистый октябрьский ветер дул ему в лицо. Такое окончание истории Хестер Принн взволновало его; женщина, в конце концов, заслуживала лучшего.

Ладно, подумал Исмаил, книги — штука, конечно, замечательная, да только ими не прокормишься. И перевелся на отделение журналистики.

Его отец Артур в возрасте Исмаила работал лесорубом. У него были роскошные усы; в высоких, до икр, прорезиненных сапогах, потрепанных подтяжках и длинных шерстяных бриджах отец трудился на лесопилке больше четырех лет. Дед Исмаила был пресвитерианином, бабка — истовой ирландкой из семейства, жившего на болотах выше озера Лох-Ри; они познакомились в Сиэтле за пять лет до Великого пожара [4], поженились и вырастили шестерых сыновей. Только Артур, самый младший, остался в Пьюджет-Саунд [5]. Двое его братьев стали солдатами, еще один умер от малярии на Панамском канале, другой работал таможенным инспектором в Бирме и Индии, а еще один в семнадцать отправился к восточному побережью, и с тех пор о нем больше не слышали.

Идея издавать «Сан-Пьедро ревью», еженедельник на четырех страницах, пришла Артуру в начале 1920-х. На свои сбережения он приобрел печатный станок, фотоаппарат с ящиком и снял сырое, с низкими потолками помещение в конце рыбного склада. Первый выпуск вышел с заголовком: «Суд оправдал Джилла из Сиэтла». Толкаясь среди репортеров из «Стар», «Таймс», «Ивнинг пост», «Дейли колл» и «Сиэтл юнион рекорд», Артур освещал суд над мэром Хирамом Джиллом, замешанным в скандале со спиртным. Он напечатал большую статью о Джордже Вандевеере, адвокате-шарлатане, защищавшем Уоббли в дискуссиях по поводу резни в Эверетте [6]; в статье звучал призыв мыслить здраво, в то время как Вильсон [7] ратовал за объявление войны. Еще Артур написал о паромной переправе, недавно протянувшейся еще дальше, до подветренной стороны острова. Было сообщение о собрании Общества любителей рододендронов, а также о вечере танцев на площади и рождении у Горация Марчеса с Коровьего мыса сына Теодора Игнатиуса. Все эти материалы Артур набирал жирным шрифтом «Центурион», устаревшем еще в 1917-м; семь колонок и подзаголовки с толстыми рельефными засечками разделяли тоненькие волосяные линии.

Вскоре Артура призвали в армию генерала Першинга. Он воевал в Сен-Мишель [8] и лесу Белло [9], а потом вернулся домой, к своей газете. Женился на жительнице Сиэтла из рода Иллини, блондинке с волосами цвета кукурузного зерна, стройной, с карими глазами. Ее отец, владевший в Сиэтле галантерейным магазином на Первой авеню, а также занимавшийся перекупкой недвижимости, отнесся к Артуру с недоверием. Для него Артур был лесорубом, корчащим из себя репортера, человеком бесперспективным и недостойным дочери. Свадьба все же состоялась, и молодая семья начала усердно трудиться над производством потомства. Но в результате появился только один ребенок, второй умер во время родов. Они построили дом на Южном пляже с видом на море и расчистили дорожку к берегу. Артур превратился в завзятого огородника, заправского наблюдателя островной жизни. В их маленьком городке он стал газетчиком в полном смысле: силой своего слова воздействовал на одних, других делал знаменитыми, третьим помогал. Много лет отец работал без передышки. В канун Рождества, перед выборами и на День независимости он печатал дополнительные выпуски. Исмаил помнил, как во вторник вечером они с отцом становились за печатный станок. Отец укрепил машину на полу корабельного склада на улице Андреасона — обветшалого сарая, пропахшего литографской краской и аммиаком. Печатный станок был огромным, зеленовато-желтого цвета хитроумным приспособлением из валиков и роликов транспортера, заключенных в чугунный корпус; сначала он трогался неуверенно, как локомотив из девятнадцатого века, а разогнавшись, пронзительно визжал и жалобно ныл. Обязанностью Исмаила было устанавливать матрицы и увлажняющие аппараты и вообще быть на подхвате. Отец, за долгие годы привыкший к машине, сновал туда-сюда, проверяя печатные формы и цилиндры, и стоял совсем близко от стучащих валиков. Видно было, что он совсем забыл, как сам же и внушал сыну: стоит только попасть рукавом под пресс, как вмиг разбрызгает по стенам. Даже костей не соберешь, только и найдут, что полоски белых конфетти среди заляпанных газет.

Группа бизнесменов из Торговой палаты пыталась уговорить Артура баллотироваться в законодательные органы штата Вашингтон. Как-то они пришли к нему домой в пальто и клетчатых шарфах, густо напомаженные и надушенные; он угостил их рюмкой смородинового ликера. От предложения же этих джентльменов из Эмити-Харбор он отказался, сказав, что не питает на сей счет никаких иллюзий, что лучше уж будет оттачивать свой слог да обрезать шелковичные изгороди. Он был в полосатой рубашке, рукава которой, засученные до локтей, открывали волосатые руки; мускулистая спина туго обхвачена подтяжками. На носу низко сидели круглые очки в тонкой стальной оправе, своей хрупкостью составлявшие приятный контраст выразительно очерченной челюсти. Нос слегка кривился после перелома, случившегося из-за хлесткого удара каротажным кабелем зимой 1915 года. Бизнесмены не решились спорить с таким человеком, у которого всегда гордо поднята голова. Пришлось им уйти ни с чем.

Артур, преданный профессии и соблюдавший ее принципы, с годами приобрел привычку говорить и действовать обдуманно и не отходить от правды в заметках даже самого легкомысленного содержания. Отец запомнился сыну щепетильностью в вопросах нравственности, и, хотя Исмаил стремился к тому же, ампутированная рука, это наследие войны, мешала ему. Плечо Исмаила несло в себе изъян; оно было своего рода черной шуткой, двусмысленностью, которую понимал только он. С тех пор Исмаилу многие и многое не нравилось. Он стал таким помимо собственной воли, и тут уж ничего не поделаешь. Он, ветеран, страдал от своего цинизма, цинизма человека, побывавшего на войне. Ему казалось, что именно после войны мир сильно изменился. И невозможно было объяснить, почему вдруг все обернулось сплошной бессмысленностью. Люди виделись ему невероятно глупыми — живые оболочки, наполненные студнеобразной массой, кишками и жидкостями. Ему приходилось видеть внутренности вспоротых мертвецов; он знал, к примеру, на что похожи мозги, вытекающие из головы. И в сравнении с этим явления нормальной жизни казались ему до ужаса нелепыми. Исмаил обнаружил, что совсем незнакомые люди раздражают его. Если кто во время урока обращался к нему с вопросом, он отвечал коротко и сухо. В нем никогда не было уверенности, что окружающих не смущает его отсутствующая рука и они действительно говорят то, что думают. Он ощущал их стремление посочувствовать, и это раздражало его еще больше. Отсутствие руки уже само по себе было неприятно, а ему так и вовсе казалось отвратительным. Он мог бы оттолкнуть от себя других, если бы появлялся в классе в рубашке с коротким рукавом, открывавшей обрубок со шрамом. Однако он никогда не делал этого. Он совсем не хотел никого отталкивать. И все же людская суета теперь казалась ему сущей нелепицей, не исключая и собственные потуги, а своим существованием в этом мире он лишь нервировал других. Исмаил, как ни старался, не мог избавиться от такого безрадостного взгляда на жизнь и лишь молча страдал.

Потом уже, когда Исмаил стал старше и вернулся на Сан-Пьедро, его взгляды поумерились. Он искусно маскировал их под личиной сердечности ко всем и каждому. К цинизму воевавшего и получившего ранение прибавился неизбежный цинизм человека повзрослевшего, а с ним и цинизм, свойственный журналисту. Постепенно Исмаил привык видеть себя как однорукого мужчину за тридцать и неженатого. Это было не так уж и плохо, и он уже не раздражался так, как в Сиэтле. И все же оставались эти туристы, думал он, спускаясь по Холмистой улице к докам. Все лето они таращились на его пристегнутый рукав, чего уже давно не делали островитяне. Глядя на молочно-белые, чистые лица приезжих, Исмаил чувствовал, как внутри помимо его воли поднимается желчное раздражение. А ведь ему хотелось любить всех и каждого. Только он не знал, как это сделать.

Матери было пятьдесят шесть; она жила в южной части острова, одна в старом доме, том самом, где прошло детство Исмаила. Когда Исмаил вернулся из Сиэтла, мать сказала ему, что цинизм его, хотя и понятен, совсем ему не к лицу. У отца, сказала она, он тоже был и тоже не шел ему.

— Отец всем сердцем любил человечество, но ему мало кто нравился из окружающих, — говорила она Исмаилу. — И ты такой же — весь в отца.

Когда Исмаил подошел к докам, шериф, опершись ногой о сваю, беседовал с рыбаками. Рыбаки собрались перед шхуной Карла Хайнэ, пришвартованной между «Эриком Джей» и «Торденшёльдом» — первое судно, с носовой выборкой, принадлежало Марти Юхансону, второе было сейнером с кошельковым неводом, из Анакортеса. Исмаил направился в их сторону; в это время подул южный бриз — и заскрипели причальные концы «Передового», «Провидения», «Океанического тумана» и «Торвангера», обычных шхун с жаберными сетями. «Таинственная дева», шхуна для лова палтуса и сайды, в последнее время барахлила, и ее как раз поставили на ремонт. Корпусную сталь по правому борту сняли, двигатель разобрали, рядом лежали коленчатый вал и вкладыши нижней головки шатуна. У носовой части шхуны громоздилась куча трубной арматуры, валялись два ржавых дизельных двигателя, осколки зеркального стекла и корпус электродвигателя, на который были составлены пустые банки из-под краски. Ниже, на воде, как раз на уровне прибитого к докам обрывка дерюги, защищавшего отбойный брус, расплывалось блестящее маслянистое пятно.

Чаек в этот день было полным-полно. Обычно они промышляли около консервного завода, но сейчас сидели на поплавках или буях, точно вылепленные из глины изваяния. Иногда чайки качались на приливной волне, а временами взмывали вверх и вертели головами, ловя ветер. Бывало и так, что птицы садились на оставленные без присмотра суда, выискивая на палубе объедки. Рыбаки иной раз палили по чайкам утиной дробью, но обычно птицы свободно хозяйничали в доках — все было заляпано их сероватым пометом.

Бочку с нефтью перевернули уже давно, еще до того, как поставили «Сьюзен Мари»; теперь на ней сидели Дейл Миддлтон и Леонард Джордж в промасленных комбинезонах механиков. Ян Сёренсен облокотился о сбитый из клееной фанеры мусорный контейнер; Марти Юхансон стоял в заправленной футболке, широко расставив ноги и сложив руки на открытой груди. Рядом с шерифом был Уильям Юваг с сигаретой в руке. Помощник шерифа забрался на носовой планшир «Сьюзен Мари»; болтая ногами, он слушал рыбаков.

Рыбаки Сан-Пьедро тогда выходили в море уже в сумерки. Большинство ловили рыбу жаберными сетями: они бороздили пустынные воды и бросали сети там, где косяками шел лосось. Сети зависали в темной воде, и рыба попадалась в них.

Рыбак коротал ночные часы в тишине, покачиваясь на волнах и терпеливо ожидая. Привыкнуть к этому невозможно, надо было родиться таким, иначе надеяться на успех не приходилось.

Иногда лосось шел в таких узких местах, что рыбакам приходилось ловить на виду друг у друга, из-за чего возникали стычки. Один, опередивший другого, бросал сеть выше по течению; тогда обойденный проходил борт о борт с обидчиком, потрясая гафелем и кляня вора на чем свет стоит. Перебранки в море случались, но чаще рыбак целую ночь рыбачил один и ему не с кем было ругаться. Некоторые, попробовав ловить в одиночку, бросали это дело и вливались в команды сейнеров с кошельковыми неводами или переходили на ярусный лов палтуса. Постепенно Анакортес, городок на материке, перетянул к себе большие суда с командами от четырех человек и больше, в то время как Эмити-Харбор приютил суденышки с жаберными сетями, управляемые в одиночку. На Сан-Пьедро этим гордились, ведь мужчины острова отваживались выходить на лов даже в ненастье. И со временем среди островитян укрепилось такое мнение, что лов в одиночку почетнее всего; сыновьям рыбаков снилось, как они выводят свою шхуну в открытое море и в сеть им попадает лосось невероятных размеров.

Так на Сан-Пьедро закрепился образ настоящего мужчины — молчаливого трудяги, в одиночку выходящего на лов. Тот же, кто отличался излишней общительностью, слишком много болтал и не прочь был послушать других, посмеяться с ними, тот не обладал необходимыми качествами. Лишь вступивший в схватку с морской стихией в одиночку мог рассчитывать на признание других.

Мужчины на Сан-Пьедро отличались молчаливостью. Правда, иногда, заходя в доки уже на рассвете, они делились друг с другом новостями, и это было для них огромным облегчением. Усталые и все еще занятые, они стояли на палубах и говорили о том, что произошло за ночь и что было понятно им одним. Такой задушевный разговор, обнадеживающие голоса других, относившихся с доверием к их собственным вымыслам, смягчали рыбаков, когда те возвращались домой к женам. Словом, это были одинокие люди, чей характер сложился под влиянием островной географии; временами у них возникало желание поговорить, но осуществить его они не умели.

Приближаясь к группе рыбаков, Исмаил знал, что не вхож в это братство, более того, он зарабатывает на жизнь словами и тем подозрителен им. С другой стороны, у него преимущество калеки и человека, побывавшего на войне, чей опыт всегда остается загадкой для непосвященных. Последнее имело ценность в глазах суровых рыбаков и могло перевесить их недоверие к нему, словесному манипулятору, целый день проводящему за печатной машинкой.

Рыбаки кивнули ему и, чуть подвинувшись, пустили в свой круг.

— Слыхал? — спросил Исмаила шериф. — Небось уже побольше моего знаешь?

— Верится с трудом, — ответил Исмаил.

Уильям Юваг сунул сигарету в зубы.

— Такое случается, — буркнул он. — С рыбаками такое случается.

— Да уж, — отозвался Марти Юхансон. — Но вот ведь надо ж... — Он мотнул головой и покачался на каблуках.

Шериф переменил ногу, опиравшуюся о сваю, и положил локоть на колено.

— Был уже у его жены? — спросил Исмаил.

— Был, — ответил Арт.

— Трое ребят... — сказал Исмаил. — Что она теперь будет делать?

— Даже не знаю, — ответил шериф.

— Что сказала-то?

— Да ничего.

— Ну а что тут скажешь? Что скажешь-то? — вмешался Уильям. — Господи!

Исмаил понял, что журналисты у Ювага не в чести. Юваг был загорелым рыбаком с большим пузом и в татуировках; мутный взгляд выдавал в нем любителя джина. Пять лет назад от Ювага ушла жена, и он жил на своей посудине.

— Извини, Юваг, — сказал Исмаил, ища примирения.

— Извини, извини... — проворчал Юваг. — Да иди ты, Чэмберс!

Все засмеялись. Это Юваг не со зла, это он так... в шутку, догадался Исмаил.

— И что же случилось? — поинтересовался Исмаил у шерифа.

— Именно это я и пытаюсь выяснить, — ответил Арт. — Как раз об этом-то мы тут и толкуем.

— Арт выясняет, где мы все рыбачили, — пояснил Марти. — Он...

— Все мне не нужны, — перебил рыбака шериф. — Я хочу знать, куда прошлой ночью вышел Карл. Кто видел его или говорил с ним в последний раз. Вот что мне нужно, Марти.

— Я видел, — подал голос Дейл Миддлтон. — Мы вместе выходили из залива.

— Так уж и вместе? Скорее, это ты за ним вышел. Ведь как пить дать вышел, а? — усмехнулся Марти.

Рыбаки помоложе, вроде Дейла, обычно подолгу сидели в кафе «Сан-Пьедро» или ресторане «Эмити-Харбор», пытаясь выудить ценные сведения. Они все выспрашивали, куда поплывет рыба, как вчера шел лов да где именно. Рыбаки опытные и удачливые вроде Карла Хайнэ не обращали на таких никакого внимания. Вот и получалось, что молодежь пристраивалась к ним в хвост и сопровождала до рыбного места — мол, не хочешь говорить, сами выследим. В туманную ночь преследователям Карла Хайнэ приходилось идти совсем близко; чтобы не упустить из виду источник сведений, они включали радиосвязь — неудачники настраивались друг на друга в надежде разузнать хоть что-то. Самые уважаемые рыбаки, согласно установившейся на Сан-Пьедро традиции, никого не выслеживали, а радиосвязь не включали. Время от времени к ним приближались, но, узнав, тут же разворачивались, понимая, что у этих разжиться нечем. Кто-то делился сведениями о рыбных косяках, кто-то — нет. Карл Хайнэ принадлежал к числу последних.

— Ну ладно, что было, то было, — признался Дейл. — А что вы хотите — к парню рыба так и шла!

— Когда это было? — спросил шериф.

— Где-то в половине шестого.

— А позже его кто-нибудь видел?

— Ага. У Судоходного канала. Народу там было — тьма. За кижучем шли.

— Прошлой ночью был туман, — заметил Исмаил. — Наверняка вы шли близко.

— Нет, — ответил Дейл. — Я просто видел, как он выбрасывал сеть. Еще до тумана. Может, в полвосьмого. Или в восемь.

— Я тоже его видел, — заговорил Леонард Джордж. — Он вытравил сеть до упора. И ловил на отмели.

— Когда это было? — спросил шериф.

— Рано, — ответил Леонард. — В восемь.

— А позже его никто не видел? После восьми?

— Да меня и самого в десять там уже не было, — рассказывал Леонард. — Не поймал ни рыбешки. Ну и пошел к мысу Эллиот, совсем тихо пошел. Туман был, приходилось то и дело гудок включать.

— Я тоже, — подтвердил Дейл. — Многие снялись оттуда, не стали долго выжидать. А как ушли — наткнулись на косяк Марти. — Дейл ухмыльнулся. — И подвезло же нам тогда.

— Карл тоже пошел к Эллиот-Хед? — спросил шериф.

— Я не видал, — ответил Леонард. — Да наверняка и не скажешь. Уж больно густой был туман.

— Вряд ли Карл снялся, — рассудил Марти. — Не в его привычках было бегать. Уж если он где выбрал место, то там и оставался. Может, поживился чем на Судоходном. А впереди я его не видал, нет.

— Я тоже, — подхватил Дейл.

— Но на Судоходном-то вы его видели, — напомнил шериф. — Кто еще там был?

— Кто еще? — переспросил Дейл. — Да разве ж всех упомнишь. Там десятка два судов было, если не больше.

— Густой туман, — сказал Леонард. — Гуще не бывает. Ни черта не видать.

— И все же кто был? — повторил вопрос шерифа Арт.

— Ладно, — сдался Леонард, — попробую вспомнить. «Касилоф», «Островитянин», «Магнат», «Затмение» — это на Судоходном...

— «Антарктика», — прибавил Дейл, — тоже была там.

— Да, «Антарктика», — подтвердил Леонард.

— А как насчет радиосвязи? — спросил Арт. — Слышали кого? Из тех, кого не называли?

— Вансе Шёпе, — припомнил Леонард. — Знаете? У него «Провидение». Перекинулись с ним парой слов.

— Так уж и парой, — усмехнулся Марти. — Да я вашу трескотню всю дорогу слышал, до самого верхнего течения. Ну ты, Леонард, и...

— А еще? — перебил шериф.

— «Вожак стаи», — ответил Дейл. — Я слышал Джима Ферри и Хардвелла. «Берген» был на Судоходном...

— Уверен?

— Вроде да, — ответил Леонард. — Ну да, точно.

— А «Магнат»... чье это судно? — спросил Арт.

— Моултона, — ответил Марти. — Прошлой весной купил его у Лейни.

— А «Островитянин»? Это кто?

— «Островитянин» у Миямото, — ответил Дейл. — Вроде у него. Ну, у того, что младше.

— У старшего, — поправил Исмаил. — Кабуо старший. Младший — это Кэндзи. Тот на консервном работает.

— Все они на одно лицо, — рассудил Дейл. — И не разберешь, кто есть кто.

— Ага, японцы эти... — Юваг швырнул окурок в воду рядом со «Сьюзен Мари».

— Значит, так, — решил Арт, — увидите Хардвелла, Вансе Шёпе, Моултона или кого там еще — скажите, чтобы зашли ко мне побеседовать. Я хочу знать, говорил ли кто из них с Карлом прошлой ночью. Понятно? Чтоб явились все до единого.

— А шериф прямо землю носом роет, — сказал Юваг. — Разве это не несчастный случай?

— Конечно, — ответил Арт. — И все-таки, Уильям, человек мертв. Придется писать отчет.

— Короший человек был, — высказался Ян Сёренсен, говоривший с легким датским акцентом. — Короший рыбак. — И покачал головой.

Шериф убрал ногу со сваи и тщательно заправил рубашку в брюки.

— Абель, — бросил он помощнику, — подготовь катер и жди меня в участке. Я тут пройдусь с Чэмберсом. Надо обговорить кое-что.

Но только когда они совсем вышли из доков и свернули на Портовую улицу, шериф перестал говорить о пустяках и перешел к делу.

— Послушай, Исмаил, — сказал он, — я знаю, что ты задумал. Ты задумал статью. Шериф Моран подозревает, что дело нечисто, и начал расследование. Так?

— Ну, не знаю, — ответил Исмаил. — Я пока еще ничего не знаю. Надеялся, что ты введешь меня в курс дела.

— Конечно, введу, — ответил Арт. — Только ты сперва обещай мне кое-что. Ты ни словом не обмолвишься о расследовании, идет? Хочешь сослаться на мои слова? Вот, пожалуйста: Карл Хайнэ утонул в результате несчастного случая. Ну или что-то в этом роде, ты уж сам придумай. Но о расследовании молчок. Потому что нет никакого расследования.

— Хочешь, чтобы я соврал? — спросил шерифа Исмаил. — Состряпал фальшивку?

— Ладно, только давай без протокола, — предупредил шериф. — Да, расследование ведется. Всплыли кое-какие странные, совсем незначительные детали, и они могут означать все что угодно — такова наша позиция на данный момент. Это может быть убийством, непредумышленным убийством, несчастным случаем... чем угодно в буквальном смысле этого слова. Все дело в том, что пока мы ничего не знаем. И если ты раструбишь об этом на первой странице, не узнаем никогда.

— А как же те парни, с которыми ты только что говорил? Сам знаешь, Арт, что они сделают. Юваг всем и каждому разболтает о том, как ты вынюхивал убийцу.

— Это другое дело, — возразил Арт. — То ведь слухи, так? А слухи пойдут в любом случае, без всякого расследования. Таким образом мы дадим убийце понять — если, конечно, он существует, — что все это пустая болтовня. Пусть длинные языки поработают на нас — введут его в заблуждение. Да и в любом случае я обязан был задать вопросы. У меня ведь нет выбора. И если кто хочет строить догадки, так ведь то его личное дело, тут уж ничего не поделаешь. Но вот заявлений в газете я не потерплю.

— Похоже, ты уверен, что предполагаемый убийца живет здесь, на острове. Уж не это ли...

— Послушай, — шериф вдруг остановился, — что касается «Сан-Пьедро ревью», то чтобы никаких «предполагаемых убийц». Давай договоримся раз и навсегда.

— Договорились, — ответил Исмаил. — Хорошо, дам твои слова насчет несчастного случая. А ты держи меня в курсе.

— Идет, — согласился Арт. — Если что откроется, первый узнаешь. Ну? Теперь доволен?

— Статью-то все равно писать надо, — ответил Исмаил. — Так что расскажи мне поподробнее про этот «несчастный случай».

— Валяй спрашивай, — дал добро шериф.

Глава 5

Утренний перерыв в заседании закончился. Окружной коронер Гораций Уэйли мягким голосом произнес клятву на судебной Библии и втиснулся за стойку, отведенную для свидетелей. Сжав пальцами дубовые подлокотники, он моргнул, глядя сквозь очки в стальной оправе на Элвина Хукса. По натуре Гораций был человеком закрытым, ему было около пятидесяти, слева на лбу у него расползлось темное пятно, которое он часто, сам того не замечая, потирал. Внешне Гораций производил впечатление человека аккуратного и педантичного, он был худым, как аист, хотя и не до такой степени, как Арт Моран. Гораций натягивал наутюженные брюки чересчур высоко на узкую талию, а редкие волосы напомаживал, приглаживая справа налево. Глаза у него были навыкате — сказывалась излишняя активность щитовидной железы — и плавали за стеклами очков. Он двигался с видом человека изнуренного, пребывающего в нервном напряжении.

Гораций без малого два года прослужил офицером медицинской службы, участвуя в военных действиях на Тихом океане; все это время он недосыпал и страдал от тропических болезней, что не могло пройти бесследно. Оставленные на его попечение раненые умирали, а Гораций тем временем находился в бессонном забытьи и с помутившимся сознанием. В его голове эти раненые и их кровавые раны смешались, превратившись в один повторяющийся сон.

Утром шестнадцатого сентября Гораций сидел у себя за столом и разбирался с бумагами. Днем раньше в доме престарелых скончалась женщина девяноста шести лет; еще одну старуху восьмидесяти одного года смерть настигла, когда та колола дрова, — ребенок, привозивший в тачке яблоки, нашел ее распластанной на колоде, рядом с козой, тыкавшейся мордой ей в лицо. Так что, когда зазвонил телефон, Гораций заполнял два свидетельства о смерти, да еще в трех экземплярах каждый. Гораций в раздражении поднес трубку к уху — после войны он не мог одновременно делать несколько дел, а сейчас был очень занят и не хотел ни с кем говорить.

Тогда-то он и услышал о смерти Карла Хайнэ. Тот спасся с затонувшего «Кантона» и, как и Гораций, пережил окинавскую бойню, а все для того, чтобы умереть вот так нелепо, запутавшись в сетях.

Через двадцать минут Арт Моран и Абель Мартинсон внесли брезентовые носилки с накрытым утопленником; из-под покрывала торчали ноги в сапогах. Шериф тяжело дышал, его помощник с искаженным гримасой лицом плотно сжимал губы. Они положили тело на предназначенный для вскрытия стол, лицом вверх. Тело было на манер савана обернуто двумя белыми шерстяными одеялами вроде тех, что выдают на флоте. Война закончилась девять лет назад, но одеял оказалось так много, что на каждой рыбацкой шхуне Сан-Пьедро имелось с полдюжины, а то и больше этого добра. Гораций отвернул край одеяла и, потерев родимое пятно на лбу, уставился на Карла Хайнэ. Он увидел открытую челюсть; в огромном разверстом рту виднелась застывшая глотка, в которой исчезал язык. Глазные белки покойника были испещрены лопнувшими кровяными сосудами.

Гораций снова набросил одеяло и обернулся к Арту:

— Ну и видок! Где вы его нашли?

— В заливе, на Белых Песках, — ответил Арт.

Арт рассказал коронеру о дрейфующей шхуне, тишине на борту и включенных огнях, а также о том, как они вытаскивали покойника из его же сетей. Как Абель пригнал свой пикап с носилками, позаимствованными у пожарных, и на глазах у немногих рыбаков, задававших вопросы, они погрузили Карла на носилки и увезли.

— Надо бы заехать к его жене, — добавил Арт. — Не годится ей услышать про такое от других. Так что я съезжу. И сразу же вернусь.

Гораций заметил, что Абелю, стоявшему у стола, стало не по себе от разговоров в присутствии покойника. Правая нога в сапоге торчала как раз напротив Абеля.

— Абель, — позвал Арт, — ты пока останься здесь. Вдруг Горацию понадобится помощь.

Помощник кивнул. И положил шляпу, которую все это время держал в руке, на стол рядом с лотком для инструментов.

— Ладно, — ответил он, — побуду здесь.

— Отлично, — сказал шериф. — Я быстро. Через полчаса, самое большее час вернусь.

Шериф ушел, и Гораций снова уставился на Карла Хайнэ, оставив