Оглавление

Книга первая. Исчезновение

На набережной

Стояла середина лета, пора, когда в городе до ночи царит зной, а на околице витает дурманящий аромат луговых цветов.

Город Усольск раскинулся на высоком берегу реки Широкой, которая вполне оправдывала свое название: противоположный пологий желтый песчаный берег едва виднелся в розовом утреннем мареве.

Теперь солнце уже взошло; нежные розовые лучи скользили по рыжим черепичным крышам домиков, лентой растянувшихся вдоль крутого обрыва, по куполу церкви, что сверкал позолотой над зеленью деревьев, по белым стенам древнего кремля, по синим волнам реки, неспешно плывущим в неведомую даль.

В этот недолгий час утренней прохлады, когда можно дышать свежим воздухом полной грудью, чуть поеживаясь от легких порывов сырого ветерка, дующего с воды, на старинной набережной, что тянулась вдоль крутого берега Широкой, расположились четверо.

— Когда мы останавливались здесь в прошлый раз, пейзаж показался мне гораздо привлекательнее. Утесы, поросшие невысокими деревцами и кустами, грандиозно нависали над рекой, желтые песчаные плесы на противоположном берегу привлекали взор первозданной дикой красотой. Там, где нынче раскинулся город, возвышался только древний кремль и несколько строений, а за стенами кремля простирались луга, березовые рощи, поля. А сейчас всюду присутствует человек. Чего только стоит эта ужасная плавающая машина с пронзительным гудком и черным дымом из трубы! Пароход, кажется. А автомобили?

Так негромко рассуждал, стоя на бетонном парапете, что предохранял прохожих от случайного падения с крутого берега, юноша, тоненький, с женственными чертами лица и золотыми локонами ниже плеч. Одежда его совершенно не соответствовала моде нынешнего века: бордовый бархатный камзол, штаны до колен, белые чулки и туфли с серебряными пряжками.

Юноша обращался к собеседникам: трем молодым людям, сидящим на скамье, что находилась у его ног, возле парапета.

— Вы совершенно правы, господин! Гуляя по главной улице, приходится по сторонам оглядываться, — с подобострастной готовностью подтвердил слова юноши один из молодых людей, обладатель льняных волнистых волос и голубых томных очей.

— Точно так, только успевай головой вертеть, — поддакнул другой, рыжеволосый, с веснушками, щедро рассыпанными по румяным щекам и курносому носу.

Юноша милостиво кивнул:

— Если дальше так дело пойдет, автомобили начнут давить тех, кто передвигается пешком. Я бы умчался отсюда поскорее, но Широкая не желает меня отпустить. Она влечет своей глубиной и силой, музыкой волн. Слышите их песню? Из многих рек мира Широкая — одна из самых величественных. Даже парапет сделан удачно: когда стоишь на нем, видишь так далеко! Люблю гулять, где повыше.

Юноша повернулся на восток, вытянул руки перед собой — розовые лучи скользнули, словно нити, сквозь его пальцы, свежий ветерок овеял лицо. Он с удовольствием вдохнул аромат луговых трав, смешанный с запахом реки, потом продолжил:

— Широкая и ее берега располагают к созерцанию, мыслям о вечности и вдохновляют людей искусства. Да и Усольск хорош, невзирая на автомобили. Но, по правде сказать, наше отбытие задерживает скрипач, обитающий в загородном деревянном доме. Он призвал меня, потому что страстно желает славы. А ведь у него есть белокурая милая женщина, его жена, что с малюткой на руках гуляет по аллеям огромного сада, где благоухают цветы, жужжат пчелки, зреют на ветках румяные яблоки — что еще нужно человеку? Но, оказывается, наш скрипач несчастен. Он готов обменять все на наслаждение славой. И я ему помогу. Я встречаюсь с ним сегодня ночью.

— Что обменять? — подал голос третий собеседник, статный кареглазый смуглый брюнет, — пчелок и яблоки?

Он задал вопрос и улыбнулся, словно звук собственного голоса — сочного баритона — доставил ему удовольствие.

Но юноша сморщил точеный маленький нос:

— Не болтай ерунды. Лучше слушай песню реки.

Впрочем, через пять минут молчания юноша сам нарушил тишину:

— Мой новый знакомец, скрипач из деревянного дома, готов отдать себя. И ведь я не впервые сталкиваюсь с такой жертвой. Удивительные они, мои пленники, мои поклонники, мои талантливые музыканты. Знаете, чего он желает? Ни за что не угадаете. Простите, но вы все-таки животные — никогда не ощутите восторга от того, что вами восхищаются. Так вот, он жаждет памятник.

— Кому памятник? — поинтересовался голубоглазый блондин.

— Что значит «кому»? — с досадой воскликнул юноша, — ох, как ты глуп! Себе, конечно же. Через несколько лет у здания местного театра или в парке, или, возможно, на той самой главной площади, где снуют эти отвратительные автомобили, городские власти установят памятник знаменитому музыканту. Из металла или гранита.

Тут в беседу вновь вступил рыжеволосый молодой человек. Он весело, громко, даже несколько задиристо спросил:

— Чего ему неймется? Жил бы себе и радовался. Не бедствует, имеет дом, жену да еще малютку. Зачем ему памятник?

Юноша легко соскочил с парапета — каблуки туфель звонко цокнули, высекли искры из булыжников, которыми не так давно вымостили набережную. Он сделал шаг к своим спутникам — те втянули головы в плечи, словно боясь получить по оплеухе. Но юноша лишь вздохнул и ответил терпеливо, как если бы говорил с детьми:

— Памятники воздвигают тем, кто проявил себя на поприще политики, науки, искусства или военного дела — это дань уважения и восхищения потомков. Но вот незадача: памятники людям обычно ставят после их смерти. Мой скрипач жаждет остаться в истории, и я нахожу такое стремление похвальным. Хотя, чтобы осуществилась мечта, придется скрипачу, увы, покинуть сей бренный мир. Как воодушевленно он призывал меня, как искренно сулил все, чем обладает, в надежде получить несравнимо большее! Но то, что не слишком ценишь сам, и для меня не представляет ценности. На самом-то деле мой дружок любит лишь сам себя. Скоро он станет известным, потом — увы, — мертвым, а после получит свой памятник.

Юноша перегнулся через парапет, окинул взором окрестности и проговорил:

— Что ж, нам пора. Еще одна ночь — и прощай огромная, глубокая прекрасная река! Скорее всего, мы расстаемся на долгие века, но, может статься, встретимся лет через пятьдесят.

А река несла свои синие воды к далекому морю, пели ее волны негромкие вечные песни, и древний город дремал в предрассветной дымке.

Понедельник. Ужасная ночь

Нина вышла из тряского трамвая и побрела по освещенной парой тусклых фонарей и потому полутемной улице, чувствуя, как с каждым шагом, что она делала по грязному, в ямах, тротуару, раздражение ее увеличивается. Часы показывали восемь, а Нина только шла с работы. Обычно, если она задерживалась, Саша встречал ее на трамвайной остановке. Но сегодня, как назло, муж не явился, хотя Нина еще до педсовета позвонила на проходную швейной фабрики «Заря», где трудилась ее сестра. Нина попросила Марусю предупредить Сашу, что у нее, Нины, — педсовет, и освободиться она часам к семи. Фабрика находилась в пяти минутах ходьбы от дома, где жили Нина с мужем, потому Марусе не составляло труда сбегать туда после работы. У Саши смена заканчивалась в пять, и даже если он задерживался, все равно к семи приходил домой.

Сыпал мелкий противный дождь. Нина устала и хотела есть. Тяжелая сумка, постоянно набиваемая тетрадками так, что застежка давно сломалась, оттягивала руку. Девушка попыталась ускорить шаг, но нога тут же попала в яму — Нина едва не упала. Закусив губу, чтобы не расплакаться от усталости и обиды, она решила думать о чем-нибудь, отвлекающем от темного дождливого вечера, раздражения и усталости, и вспомнила, как вяло шла сегодня утром на урок, точно, как ее пятиклашки, все, как один сонные, невеселые. Дети на уроке работали медленно, в классе стояла унылая тишина. И не удивительно: осенний понедельник навевал меланхолию. Нина добавила на выполнение задания еще несколько минут, и, слушая скрип перьев, подошла к окну. В школьном дворе с деревьев опадали желтые и красные листья, ребятишки младших классов собирали их, а самые озорные, несмотря на строгую учительницу, которая делала им замечания, швыряли с хохотом разноцветные охапки друг в друга. Нина смотрела в окно и невольно улыбалась. Ей захотелось выскочить и принять участие в веселой игре, подхватить самого шустрого мальчишку, закружить…

Эти воспоминания утра отвлекли Нину от усталости и голода, слезный комок уже не стоял в горле. Девушка зашагала медленнее. Теперь она думала о племяннике, с которым провела воскресенье в деревне, где с мужем гостила в семье старшей сестры Нади. Петруша шумно носился по комнатам, радостно смеялся, и Нина смеялась вместе с ним…

А сегодня Нина с Сашей проспали молоко, что привозили в ближайший магазин рано утром. Муж все же отправился в магазин в надежде, что не одни они такие сони и молоко еще осталось. Вернулся он с пустым бидончиком и молча ушел на завод, что обидело Нину. Завтракая в одиночестве, она грустила и мечтала о том, что когда-нибудь у нее будет свой дом, как у Нади, семейные застолья и праздники.

Нина вернулась в дождливую реальность, вздохнула — желудок отозвался печальным голодным стоном. Девушка повернула в темный проулок, ускорила шаг.

Жили Нина с мужем вдали от центральных улиц, в съемной скромной пристройке частного дома: холодный коридорчик да комната, которую от кухни отделяли дощатая, покрашенная серо-зеленой краской перегородка и печка. Конечно, лучше бы снимать квартиру в центре, но там жилье с удобствами сдавали дорого.

Наконец девушка дошла, осталось преодолеть только расстояние от тротуара до домика. Тут она замедлила шаг, обходя лужу, и невольно прислушалась: до нее донеслись негромкие мужские голоса. Впрочем, Нина слишком устала и промокла, чтобы думать, кто может разговаривать у забора под дождем в такое время.

Она подошла ближе и разглядела огоньки папирос. Силуэты мужчин четко вырисовывались в лучах тусклого света, падающего из окна соседского дома. Зайдя во дворик, Нина повернулась, чтобы закрыть калитку на засов. В этот момент она ударилась о почтовый ящик, что Саша прибил к штакетинам как-то неудачно: на самой границе калитки и забора. Потирая свободной рукой ушибленное плечо, Нина вновь невольно бросила взгляд на беседующих у забора мужчин и вдруг с удивлением узнала в стоящем лицом к ней человеке своего Сашу. Она прекрасно разглядела мужа, а он ее, наверное, — нет, так как девушка стояла в темноте. «Ну вот, а меня не встретил, — с неудовольствием поморщилась Нина, — и чего так поздно приходят!»

Собственно говоря, ее не особо удивил визит незнакомцев. Саша работал на заводе металлоизделий токарем и частенько брался за работу со стороны: денег молодой семье не хватало, хотя жили они очень скромно. Иногда Нина пеняла мужу, когда он задерживался на заводе, и тогда тот молча тыкал пальцем в стену, отделяющую их комнату от хозяйской. Это значило: помнишь, что нужно платить за жилье? К тому же Нина, как и обе ее старшие сестры, помогала пожилой матери, жившей в деревне: покупала для нее вещи, лекарства и продукты. Поэтому оставалось соглашаться с Сашей: без его приработка им пришлось бы тяжело. Но сегодня Нина возмущалась про себя, какие есть бессовестные люди: являются так поздно со своими заказами прямо домой!

Девушка вошла в коридор, сбросила промокшие туфли и — бегом в тепло, в уют. Но, войдя в кухоньку, поняла: печка не топлена. На мгновение Нина замерла в изумлении, не представляя, как Саша мог не затопить печь в такую погоду, потом зажгла свет, переоделась, развесила плащ у холодной печи. При детальном осмотре стола и буфета оказалось, что из продуктов есть только сырая картошка, колбаса и хлеб. От вчерашнего супа осталась лишь грязная кастрюлька. Уставшая Нина желала одного: съесть кусок хлеба с чаем и забраться под одеяло. Но ей хотелось показать мужу, что забота друг о друге — превыше денег.

Нина принялась хлопотать. Первым делом заложила дрова в печь, хорошо еще — всегда заготовлены сухие, подожгла старую газету, и вскоре запело за железной дверкой веселое пламя. Нина начала согреваться, настроение у нее немного улучшилось, поэтому картошку почистила быстро, порадовавшись, что есть полведра воды, и не нужно бежать на дождь, качать ее из колодца. Пока поставила на печь огромный чайник, резала хлеб, пока принесла из коридора, вытерла и разместила на скамеечке возле горячей духовки туфли, картошка сварилась. Нина очень проголодалась, поэтому решила поесть, не дожидаясь мужа, а с ним потом попить чаю.

После быстрого ужина девушка подложила дров в огонь, достала из-под кухонного стола таз, развела в нем теплой воды, накинула крюк на дверь. Помыться — и в кровать!

Нина устала, ей хотелось спать, но она принялась готовиться к урокам, после стала проверить тетрадки, мечтая еще перед сном почитать любимого Тургенева.

Когда Нина очнулась, то не сразу поняла: ночь еще или уже утро и почему горит свет, а она — в халате, и на кровати — гора тетрадок?

Протерев глаза, некоторое время девушка смотрела на часы, висящие напротив кровати и являвшиеся единственным украшением стен скромного жилища. Часы показывали без четверти два. Нина никак не могла сообразить: почему — два? Ведь она не ложилась спать, иначе, почему тетради валяются на кровати?

Девушка в растерянности оглядела комнату и вдруг проснулась окончательно: она поняла, что рядом на кровати нет мужа.

— Саш! Саша?! — позвала Нина, хотя для того, чтобы стать для нее невидимым, Саша должен бы спрятаться в углу за печкой. Но что ему делать в два часа ночи в углу за печкой?!

Нина, соскользнув с кровати, прошла за перегородку и заглянула все-таки за печку. Однако, кроме скамеечки и стыдливо притулившихся к ней ведер, ничего и никого не увидела.

Мысли взметнулись все и сразу, застучали в виски: «Где он? Куда ушел ночью? Почему я не слышала?»

Нина растерянно оглянулась и вдруг заметила: входная дверь закрыта на крючок. Девушку словно кипятком ошпарили: ведь она сама вечером заперлась, а потом заснула! Саша, наверное, стучался да без результата!

Нина откинула крюк и выскочила, как была, босиком, в коридор, щелкнула выключателем. Пусто! Впрочем, она мало ожидала увидеть Сашу в холодном коридоре. Нина бегом вернулась в комнату, натянула чулки, накинула старенькую фуфайку, сунула ноги в калоши и вышла во двор.

Во дворе — тихо, не видно ни зги. Вокруг — ни огонечка, на небе — ни звездочки, сыпет с черного неба мелкий противный дождь. Нина в темноте осторожно зашагала в сторону калитки. Никого — ни на дворе, ни за забором.

— Саша? — тихонько окликнула Нина.

Потом позвала громче:

— Саша!

Отозвались лишь соседские собаки, залаяв на разные голоса.

— Саша!

Холодный осенний ветер пронизывал насквозь, непокрытые волосы мокли под дождем, но Нина этого не ощущала. Она никак не могла сообразить, что же ей делать: вновь метнулась в дом, побегала по комнате, потом — в коридор, и опять — во двор, оттуда — на улицу.

Нина шла в потемках, держась за заборы и вызывая истерику у дворовых собак. Так она добрела до улицы. Там, как и в переулке, царила непроницаемая ночь: освещением после двенадцати в Кипелове могли похвастаться только центральные улицы.

Дойдя до трамвайной остановки, девушка растерянно оглянулась: что же дальше? Ноги подкашивались — она присела на скамью, стараясь сдержать дрожь, которая сотрясала тело. Куда делся муж? Завод не работал в ночную смену, друзей, у которых можно переночевать, Саша не имел. К Марусе он пойти не мог: во-первых, в общежитии с ночными посещениями строго, а во-вторых, отношения у него со свояченицей сложились не слишком доверительные.

Нина, дрожа каждой жилкой от тревоги, холодного дождя, ветра, встала и, прохаживаясь, старалась успокоиться и решить, как действовать дальше, и куда все-таки пропал муж. Вдруг за остановкой что-то скрипнуло — Нина ясно поняла: она одна-одинешенька стоит среди ночи на пустой остановке.

Девушка затряслась еще больше и со всех ног бросилась к дому, едва не падая, оступаясь, попадая ногами, обутыми в старые дырявые калоши, в лужи. Рискуя упасть, Нина неслась вперед: страх и растерянность гнали ее.

Заскочив во двор и захлопнув калитку, Нина перевела дух. Тут ей пришла в разгоряченную голову мысль: муж у хозяйки. Стучал домой — не достучался и пошел к бабе Дусе. Нина подлетела, словно на крыльях, к окну хозяйской кухни, представляя, как обнимет Сашу, вот просто через минуту. Стоп! Рука, готовая постучать, бессильно опустилась: девушка вспомнила, как в пятницу баба Дуся объявила, что уедет на выходной в Усольск к какой-то родственнице и останется на пару дней погостить. «А вы уж, дорогие квартиранты, за домом-то присматривайте», — попросила хозяйка. Как же Нина могла об этом забыть? Но на всякий она случай все же постучала. От того, что дом ответил глухой тишиной, ей стало совсем страшно.

Ничего не оставалось, как идти к себе.

Нина вдруг подумала: может, пока она бегала по улице, Саша вернулся и теперь ждет ее? Но комната встретила пустотой и холодом: Нина с рассеянной досадой отметила про себя, что забыла закрыть входную дверь.

Печь давно затухла. На часах — половина третьего. Нина присела на краешек стула, готовая вскочить в любую минуту и бежать. Но куда? Девушка потрясла головой — может, все это — сон? «Это происходит не со мной, — стучало в ее висках, — со мной такого просто не может быть!» Голова, налитая тяжестью, болела в затылке.

Нина стянула промокшие чулки, скинула с плеч фуфайку прямо на пол, добрела до кровати, скрутилась под одеялом калачиком, пытаясь согреть ледяные ноги. Она чувствовала озноб, жажду, но для того, чтобы встать, надеть вязаные носки и попить, сил не осталось.

«Ну, где же он, куда подевался? — думала Нина тревожно, однако уже с ноткой болезненной усталости, — вот утром расскажет такое, что я сейчас и представить себе не могу». Но в глубине души она понимала: на Сашу это совсем не похоже, и, скорее всего, случилось из ряда вон выходящее событие.

Закрыв глаза, Нина старалась унять дрожь. В голове мелькали обрывки тревожных мыслей, потом она вспомнила вдруг, как познакомилась с Сашей.

В то время Нина заканчивала учебу в институте, Маруся на фабрике шила сорочки и нижнее белье для жителей городка Кипелова и его окрестностей, Надя работала в ветеринарной лечебнице.

Стояла прекрасная теплая погода; над Кипеловым плыли ароматы черемухи и сирени. Надежда, старшая из сестер, тогда встречалась со своим будущим мужем, и они вместе с Ниной и Марусей по выходным гуляли по весеннему городу.

Маруся в тот вечер только и говорила о том, как бы хорошо младшей сестре выйти замуж за «городского», чтоб не ехать после распределения в деревню. Нина лишь пожимала плечами: «Что плохого в том, чтобы учительствовать в селе?» После прогулки Маруся уговорила сестер и Семена Ильича, жениха Нади, пойти в парк, на открытую площадку — потанцевать.

На танцплощадке пары кружились, наслаждаясь теплом, пьянящим майским воздухом.

Нина редко посещала подобные места: учеба, подготовка к экзаменам, чтение книг — времени на развлечения совсем не оставалось. К красавице Марусе тут же подскочил какой-то франт — они пустилась в пляс. Нина уже хотела присесть на скамейку, но тут подошел высокий голубоглазый красавец. Он поздоровался, вежливо представился: «Александр». Улыбаясь открыто, пригласил на вальс. Нина немного смущалась: танцевала она плоховато. Новый знакомый с нежностью смотрел на нее сверху вниз выразительными большими глазами, и Нина тогда подумала, как похож он на поэта Сергея Есенина.

И они танцевали вдвоем весь вечер, а после Саша проводил ее до общежития…

Постепенно картинка воспоминаний начала размываться, пока совсем не исчезла. Веки у Нины стали тяжелыми, а потом она уснула. И видела во сне голубые глаза мужа.

Утро вторника. Болезнь

Проснувшись, девушка приподняла страшно болевшую голову и обвела взглядом комнату. Вначале ее удивила фуфайка на полу, но потом ударила молния воспоминания вчерашнего вечера — она со стоном откинулась на подушку.

Однако усилием воли Нина заставила себя встать с кровати.

Девушка плеснула на лицо ледяной воды и тут же почувствовала озноб. О том, чтобы топить печь, она даже не думала — от ужасной слабости в теле едва передвигала ноги. «Температура, что ли», — подумалось ей, но как-то мимоходом.

Нина села за стол, растерянно рассматривая комнату и пытаясь сообразить, с чего начать утро — впервые за три года без Саши.

На работу Нина явилась совсем больная. Вся в холодном поту поднялась на второй этаж и рухнула на стул в учительской.

— Нина Петровна, да вас лица нет! — воскликнула директор Вера Степановна, рассматривая девушку сквозь стекла очков, — вы заболели?

Нина помотала головой, пробормотала, что все в порядке. Она, конечно, не хотела ничего рассказывать: зачем посвящать посторонних в личные проблемы? Да и пропажа мужа — новость довольно странная, чтобы ею делиться. А еще Нине стало неловко: пожилые учителя-фронтовики, может, плохо себя чувствуют, но не жалуются, а она, молодая, заболела.

— Однако, Нина Петровна, голубушка, вы и правда, весьма бледны, — между тем поддержала директрису географ Римма Георгиевна, — мне сдается, у вас жар. Вам к доктору нужно.

Нина угрюмо молчала: ее тяготили внимание и сочувствие коллег. Девушка не чаяла, когда прозвенит звонок, чтобы, наконец, от нее отстали. Она через силу встала, принялась рыться в сумке, и вдруг с ужасом поняла: тетрадки, что проверяла вчера, так и остались на кровати! Нина даже за сердце схватилась, к тому же почувствовала, как слезы предательски подступают к горлу.

— Нина Петровна, — обеспокоенно поднялся, опираясь на палку, историк Соколовский, — вам дурно?

«Только при Соколовском разрыдаться не хватало, — разозлилась на себя Нина, — да где же звонок?»

Но, видимо, выглядела она действительно плохо, потому что учителя, с которыми Нина в общем-то мало общалась, вдруг бросились к ней, тревожно заохали:

— Ах, бедняжка, ах, милочка! Присядьте! Выпейте воды! Да у вас, точно, жар!

Женщины засуетились подле Нины, виновница суматохи растерянно моргала. Тут раздался, наконец, звонок, и директору пришлось командовать:

— Все на уроки! Нина Петровна, надевайте пальто и не возражайте — не хватало, чтобы вы в обморок упали. А у вас, Михаил Владиславович, урока ведь нет? Вы на машине?

Через минуту Нину, которая уже не могла и не хотела сопротивляться, Соколовский усаживал в свою «Волгу».

При других обстоятельствах девушка, впервые оказавшись пассажиркой в таком роскошном автомобиле, обязательно бы внимательно рассмотрела все внутри, но сейчас обессилено откинулась на высокое сиденье и закрыла глаза.

— Нина Петровна, а давайте-ка, я вас в больницу отвезу, — откуда-то издалека донесся голос историка, — у меня там друг фронтовой работает, прекрасный врач.

Нина очнулась и сказала чужим хриплым голосом:

— Нет, не нужно. Все хорошо — это просто простуда.

— Ничего хорошего я в этом не вижу, — не согласился Михаил Владиславович.

Она слушала в пол-уха: головная боль и слабость не давали возможности сосредоточиться на словах собеседника. Нина вяло думала о том, что раз ее отпустили с работы, можно пойти к Марусе, а еще лучше — поехать к Надежде в деревню. Тут девушка огорченно вздохнула, вспомнив: не позвонила Марусе на фабричную проходную.

— Вы уверены? — между тем допытывался Михаил Владиславович, — вдруг не простуда? Ведь вчера вы уходили с работы вполне здоровой.

— Простуда, — через силу выговорила Нина, — я ночью бегала по лужам в рваных калошах и промочила ноги. А дверь не закрыла — все тепло ушло.

Соколовский удивился:

— Прошу прощения, Нина Петровна, я не совсем понял, что значит эта фигура речи: бегала по лужам в рваных калошах?

— Если бы фигура речи … — прохрипела Нина: горло разболелось не на шутку.

— Не хочу показаться назойливым, но не могу не спросить: зачем же вы бегали по лужам в рваных калошах да еще ночью?

Нина не хотела никому ничего говорить о случившемся. Тем более — Соколовскому. Этому человеку она за три года десяти слов не сказала, вообще — боялась его насмешливого тона, высокомерного, всегда несколько недовольного выражения породистого лица и считала историка тщеславным гордецам, сильно подозревая, что ее, Нину, он вообще не воспринимал как учителя и за человека не считал. Она робела даже смотреть на него лишний раз, не то, что вступать в беседы.

Но сейчас Соколовский ждал ответа, и Нина неожиданно для самой себя пробормотала:

— У меня муж пропал.

Михаил Владиславович остановил «Волгу», повернулся к Нине:

— Как — пропал? В каком смысле?

Девушка помедлила секунду, потом прошептала:

— Не пришел ночевать.

— А-а-а. Бывает.

Михаил Владиславович завел машину — она мягко тронулась и вновь покатила по почти пустой улице.

«Почему Соколовский не изумился? То есть, если муж не пришел ночевать — это, по его мнению, обычное дело?» — подумала Нина с некоторым, впрочем, довольно вялым, негодованием.

Она потерла виски и горевший лоб, спросила:

— Товарищ Соколовский, вы думаете, где мой муж?

Конечно, Нина в другое время историку постеснялась бы задавать такой личный вопрос, да и вообще какие бы то ни было вопросы. Но то ли температура, то ли события ужасной ночи лишили ее страха, однако Нина хотела непременно услышать мнение коллеги.

— Почему вы меня спрашиваете? — не понял Соколовский.

— Вы человек с опытом, фронтовик, орденоносец, герой войны, — пробормотала Нина.

— Но, Нина Петровна, мой опыт и героизм тут совершенно не причем: я не имею чести знать вашего супруга и не могу сказать, где он проводит, простите, ночи.

Нине показалось, что голос собеседника звучит где-то далеко, будто уши ее заткнуты ватой. Однако она ухватила смысл и, удивляясь своей смелости, сурово возразила:

— Саша всегда ночевал дома. Это случилось впервые за три года. Он и вчера вечером стоял возле забора, только потом куда-то делся.

После этой речи она устала от боли в горле, от дерзкого порыва — закрыла глаза.

— Может, он у каких-нибудь друзей или родственников, — предположил Соколовский.

Нина покачала головой:

— У Саши нет никого: он детдомовский. Родители погибли на войне.

Девушка хотела еще добавить, что родственники есть у нее, но вдруг ей стало все равно, да и каждое слово давалось с трудом.

— Я могу чем-то помочь? Нина Петровна?

Наверное, Нина совсем неважно выглядела с закрытыми глазами, потому что Михаил Владиславович стал обеспокоенно звать ее:

— Нина Петровна! Нина Петровна? Ниночка! Очнитесь!

Нина от изумления, что ее назвали «Ниночкой» разлепила глаза.

— Как вы меня напугали! — говорил где-то сбоку историк, — все-таки я отвезу вас в больницу. Вам плохо.

— Нет, домой, — с трудом проговорила Нина и махнула рукой направо, — вот туда в проулок.

У калитки, до которой она едва доволочила ноги, Нина поблагодарила коллегу и принялась прощаться, но Соколовский не допускающим возражения голосом сказал, что проведет ее до двери. Он оказался прав: без посторонней помощи Нина вряд ли благополучно добралась бы до дома по дорожке из криво положенных кирпичей. Даже тяжелый амбарный замок открыл Михаил Владиславович, пока девушка, дрожа, сидела рядом на мокрой лавочке.

Комната встретила холодом. Нина рухнула ни кровать, совершенно забыв о своем нежданном провожатом, и потеряла связь с реальностью.

Когда она очнулась, не поняла, сколько прошло времени.

— Больше горячего питья нужно, — сказал вдруг у нее над головой мужской голос.

Нина испуганно распахнула глаза — у кровати стояли люди в белых халатах.

— Что со мной? — спросила девушка, но очень тихо, так что ее никто не услышал.

— Тут нет туалета, — вдруг всплыл откуда-то голос историка.

«Туалет есть, во дворе», — хотела объяснить Нина, удивившись, откуда взялся Соколовский, но вновь провалилась в небытие.

Очнулась Нина под вечер, увидела розовый свет у стола. Она рассматривала комнату и вспоминала события прошедшего дня, потом ощутила, что в комнате тепло, и поняла: печь кто-то топит.

— Саша! — воскликнула она и попыталась встать.

— Куда?! Куда, голубушка? — раздался крик, и к Нине бросилась круглая толстая женская фигура.

Через мгновение девушка познакомилась с тетей Лидой — нянечкой из больницы, миловидной пожилой женщиной, выпила горький порошок и кружку горячего сладкого чая с лимоном, а потом еще одну — с малиновым вареньем. Тетя Лида намотала ей на шею компресс, приговаривая:

— Ты, деточка, отдыхай, спи: сон-то, как известно, лучшее лекарство. Доктор сказал, ничего страшного: простуда, жар. Застыла ты в своей избушке, холодно у тебя. Но Михаил Владиславович печь-то затопил…

— Кто? — не поверила своим ушам Нина.

— Ну, как — кто? — прищурилась тетя Лида, — представился коллегой.

Нина наморщила лоб и вспомнила:

— Да, мне плохо стало на работе — он меня довез. А вас, что, товарищ Соколовский вызвал?

— Прилетел в больницу перепуганный — что ты! Бегом — Егора Иваныча — это доктор — товарищ его, меня — в машину. Говорит: «Девушка очень болеет — простуда да плюс потрясение!» За пять минут доехали. А что за потрясение-то у тебя приключилось?

Нина поняла: Саши так и не появился. Говорить о муже Нина не могла: боялась истерики, которая комочком притаилась где-то в глубине живота.

— Что за лампа у вас? — указала она на стол.

— А это тоже он доставил. Абажур-то какой красивый! Да еще всего привез, — мотнула головой в сторону кухни сиделка.

— Кто? — уже предполагая, что услышит в ответ, настороженно спросила Нина.

— Да Михаил Владиславович же, товарищ Соколовский. Продуктов разных, чаю, лимонов, шоколаду купил. Да вот велел дежурить возле тебя.

Нина устало закрыла глаза. Коллегу она знала как человека умного, но сурового и даже злого. Ученики историка побаивались, да что — ученики! Нина сама неловко чувствовала себя под его колючим взглядом и опасалась иронично-язвительных фраз даже не к ней обращенных. С Ниной историк почти не общался. А вот ведь как оказалось: продукты, врач, сиделка… даже печь затопил! Конечно, очень неловко получилось, ведь он совершенно чужой человек. Но это хорошо, когда люди оказываются лучше, чем ты о них думал.

Нина размышляла подобным образом, но в глубине сознания все время ноющей занозой сидела мысль о Саше. Где он, куда пропал? Что делает, думает ли о своей жене? Истерика вдруг решительно пошла в наступление, устав сидеть тихо, — слезы неудержимым потоком потекли по щекам. Нина старалась не всхлипывать, чтобы не привлечь внимания нянечки, которая, примостившись у стола, что-то вязала, водрузив на нос очки.

Но слезы все лились, и рыдания Нины тетя Лида все-таки услышала. Но, к счастью, ни о чем не стала расспрашивать, подала носовой платок, принесла горячего чая и только вздыхала сочувствующе.

— Мне нужно съездить к сестре, — утерев глаза, сказала Нина, — тут недалеко: одна остановка трамваем, общежитие фабрики «Заря».

Но нянечка замахала руками:

— Ты в своем уме, голубушка? Пневмонию захотела? У тебя температура.

— Но мне нужно, — упрямо твердила Нина.

— Вот приедет Михаил Владиславович, он и решит.

Нина озадаченно умолкла. Что значит «приедет Михаил Владиславович»? Но она устала от препирательств, от слез и переживаний, да и горло все еще побаливало. Глаза ее закрывались, тело просило отдыха.

— Ладно, — пробормотала Нина, — я посплю, только выйду во двор на минуту.

— Куда? Дождь льет! — тут же возразила тетя Лида.

— Мне надо, я чаю напилась, — Нина свесила ноги и нашарила на полу старые тапки.

— Не надо на двор: вон в коридоре горшок стоит, — сиделка накинула на плечи Нине клетчатый огромный шерстяной платок.

Девушка уткнулась в него носом — платок пах чем-то приятным, но незнакомым.

— Какой горшок? — удивилась она, — и откуда этот платок?

Тетя Лида повела Нину к двери, поддерживая под локоть, и на ходу пояснила:

— Горшок новый, эмалированный, в бумаге упаковочной был, видать, из хозмага. И платок привез.

— Из какого хозмага? — с ужасом прошептала Нина, замирая на пороге и созерцая большой горшок, стоящий посередине коридора.

— Михаил Владиславович купил!

Дверь закрылась — Нина осталась наедине с горшком. Он, прикрытый крышкой, горделиво сиял фиолетовой эмалью, раздувался сбоку фигурной ручкой.

Девушка опустилась на хлипкий табурет и прижала ладони к полыхавшим щекам. Боже мой! Как стыдно! Мало того, что коллега, чужой человек, мужчина увидел всю ее бедность, он еще и о горшке позаботился.

Однако это было уже чересчур. Нина вскочила и направилась к входной двери, распахнула ее, впустив холод и сырость. Потом оглянулась, замешкалась, не найдя обуви. Тут из-за двери раздался грозный окрик сиделки: «Чего долго так?!»

Нина вернулась в комнату и принялась искать калоши.

— Что ты суетишься? Ложись, — велела тетя Лида.

— Я выйду во двор… я не могу так… Вы посторонний человек…

— Вот глупая-то! — всплеснула руками тетя Лида, — да я в больнице работаю нянькой! «Посторонний!» Я в госпитале во время войны за ранеными ходила. Ты что? Каждый свое дело делает: ты вот детей учишь, а я утки выношу. И ничего такого страшного в том нету. Моя служба не хуже твоей будет.

С такими словами тетя Лида вытолкала свою подопечную в коридор.

Через пять минут Нина лежала в кровати и слушала рассказ о том, как молодая девушка, какой была тетя Лида двадцать с хвостиком лет назад, ухаживала за раненым симпатичным летчиком, а он ужасно стеснялся. Под говор сиделки глаза девушки сомкнулись — она заснула, на время забыв все тревоги и переживания прошедшего дня.

Вечер вторника. Версия Маруси.

Разбудил Нину стук в дверь. Она вздрогнула, натянула одеяло до подбородка. Девушка не представляла, как ей теперь общаться с Соколовским: огромный фиолетовый горшок так и маячил пред глазами.

Но тревога оказалась напрасной: то явилась хозяйка дома. Она приехала из Усольска вечерним поездом и сразу постучалась к квартирантам.

Баба Дуся не слишком натурально посочувствовала, узнав о болезни Нины, затем сухо спросила сиделку, из какой та больницы.

— Что ж, за тобой нянька-то смотрит? — поджав губы, с подозрением оглядывая комнату, поинтересовалась хозяйка.

— А вы почему сегодня приехали? Собирались ведь погостить, — безучастно прошептала Нина.

Баба Дуся окончательно пришла в плохое расположение духа:

— В гостях хорошо, а дома-то лучше. Да и дом оставить, как я вижу, нельзя — чужие какие-то личности…

Нина виновато молчала, тетя Лида ушла за перегородку поставить чайник на печь.

— А сестры твои где, муж? Деньги, что ль, у тебя лишние, сиделок нанимать? — даже не понизив голос, продолжала возмущаться баба Дуся: она отличалась крайним любопытством, старалась знать все о своих квартирантах и считала своим долгом поучать Нину и давать ей советы.

Потом пили чай с шоколадными конфетами и бутербродами: женщины — за столом, Нина — в кровати. Тетя Дуся немного смягчилась, но внезапное изобилие рациона квартирантов ее тревожило. Она так и эдак пыталась выспросить, откуда богатство, но Нина безмолвствовала, а тетя Лида заметила, что она чужой человек и ведать ничего не ведает. Баба Дуся запивала конфеты душистым чаем, косилась на красивый клетчатый платок, висевший на соседнем стуле, ночник с розовым абажуром да качала головой.

Наконец, хозяйка, вспомнив, что она «только с поезда», отправилась домой. Нина облегченно вздохнула: не хотела ее встречи с Соколовским, который, по словам тети Лиды, должен приехать вечером.

Совсем стемнело. Стрелки на часах показывали девять, когда в окно легонько стукнули. Нянечка пошла открыть, а Нина, унимая заколотившееся сердце, вдруг представила: в комнату входит Саша, бросается к ней, что-то рассказывает, они плачут вместе… Но тетя Лида вернулась с историком.

— Как вы, Нина Петровна? — спросил он, осторожно присаживаясь на краешек стула и опираясь на трость.

Нина смутилась, но про себя отметила: гость как будто тоже чувствует себя не в своей тарелке: обычного высокомерия нет и следа, глаза опущены.

— Спасибо вам, товарищ Соколовский, — проговорила девушка, — но не стоило так беспокоиться. Право же, я чувствую себя хорошо, и такое внимание… излишне.

Нине, конечно, от души была благодарна коллеге, но его участие тяготило, ведь она никогда не прибегала к помощи посторонних, тем более, таких людей, как Соколовский: чужих и непонятных.

— Вы простите, Нина Петровна, за все это, — Соколовский повел рукой в сторону платка, — возможно, я слишком назойлив, но поймите: я испугался. Вы ведь сознание потеряли, а в такой ситуации лучше сделать что-то, как вы изволили выразиться, излишнее, чем потом навещать человека в больнице. Да вы и сейчас такая бледная…

Нина вдруг осознала: на ней — старый фланелевый халат, зашитый на плече, сама она лохматая, неумытая. Что Соколовский о ней подумает? Он-то всегда одет с иголочки, ездит на новой «Волге», пахнет дорогим одеколоном. Девушке захотелось спрятаться под одеяло и вообще — провалиться сквозь землю.

Соколовский вздохнул, поднялся, тяжело опираясь на трость, и ушел за перегородку, а тетя Лида, напротив, явилась с кружкой бульона.

— Вот, сварился: куриный, лечебный. А душистый какой!

Нина, которая сутки не ела, неожиданно почувствовала голод, но, разумеется, хлебать бульон перед Соколовским не собиралась. Однако тот сказал, что скоро вернется, о чем-то пошептался с нянечкой, и вскоре девушка услышала: хлопнула входная дверь.

Бульон Нина съела, запила чаем, при этом вспотела, чем несказанно порадовала сиделку.

— Вот теперь горло полощи, выпей таблеточку — и отдыхать.

— А вы? — поинтересовалась Нина, — уже поздно, трамвай ведь до десяти ходит.

— Ну, я могу и остаться. За тобой ведь глаз да глаз нужен!

Нина не знала, что ответить: ей хотелось спокойно подумать об исчезновении мужа, но в то же время она боялась остаться в пустой комнате совсем одна, тем более сиделка оказалась тактичной и ничего лишнего не спрашивала.

Вскоре в коридоре послышались голоса, стукнула дверь, и Маруся, влетев в комнату, не снимая пальто, бросилась к кровати. За ее спиной Нина увидела Соколовского.

— Нинка, что ты вдруг удумала?! Чего не позвонила?!

— Сегодня только заболела. Я хотела к тебе, но тетя Лида не пустила, — оправдывалась Нина, которая так обрадовалась приходу сестры, что на мгновение забыла о Саше.

— Какая такая Лида? — усаживаясь прямо на кровать, поинтересовалась Маруся.

— Это я, — с достоинством доложила нянечка, до того скрывающаяся за печкой, — Лидия Ивановна.

Маруся измерила сиделку с ног до головы, но не успела сказать ни слова: та решительно и строго произнесла:

— Вы, дорогуша, сняли бы пальто — к больному человеку пришли. И не утомляйте Нину Петровну разговорами, ей отдыхать нужно.

Нина даже улыбнулась, глядя на Маруську: та зыркнула своими темными, как спелые вишни, глазами на Лидию Ивановну, но смолчала и отправилась повесить пальто. Вот так тетя Лида — Маруська ее послушала! Обычно сестра за словом в карман не лезла, чем всегда возмущала, а иногда и смущала Нину.

Из-за перегородки вышел Соколовский:

— Нина Петровна, мы с Лидией Ивановной уезжаем, а утром она вернется, часам к восьми.

— Да, конечно, поезжайте, но прошу: не утруждайтесь, — умоляюще произнесла Нина, — я здорова и завтра пойду на работу.

Нине хотелось, чтобы чужие люди, от которых тесно стало в крохотной комнатушке, наконец, ушли, оставив ее наедине с сестрой.

— До завтра, — словно прочитав мысли больной, поспешно попрощался историк.

Тетя Лида накинула плащ, кивнула: «Выздоравливай!»

Нине сразу стало ужасно неловко: Соколовский и тетя Лида помогли ей, а она даже не поблагодарила. Девушка принялась подыскивать слова признательности, но Михаил Владиславович и сиделка уже выходили, поэтому получилось: Нина крикнула им в спину нелепое «спасибо», которое они и не услышали, так как Маруся в этот самый момент затараторила что-то.

Проводив гостей, сестра скинула чулки, залезла в кровать, обняла Нину:

— Рассказывай!

— Саша пропал, — проговорила сквозь вдруг набежавшие слезы Нина.

— Мне Михаил рассказал.

Нина проглотила комок слез и, повернув голову к сестре, уставилась на нее озадаченно:

— Какой Михаил?

Маруся удивленно подняла брови:

— Ты что? Коллега твой, Соколовский.

— Так уж говорила бы сразу — Миша, — съязвила Нина.

Фамильярность сестры так возмутила девушку, что слезы перестали душить, и неожиданно для себя она почувствовала, как отчаянная тревога, живущая в ней с прошлой ночи, немного отпустила железную хватку.

— Ладно тебе, — отмахнулась Маруся, — так что с Сашкой-то?

Нина почти спокойно пересказала события прошедших суток.

Маруся выслушала сестру и заметила:

— Вот тебе и тихоня! Ну, Сашка, ну, жук!

— Маня, ты о чем? — нахмурилась Нина: тон и слова сестры ей не понравились.

— Ты заболела из-за него, а он, гад, шляется, не пойми где. А все таким хорошим прикидывался, — не слушая Нину, продолжала возмущаться Маруся.

— Прекрати сейчас же, — остановила ее Нина, — может, Саша сейчас страдает, может, что-то страшное случилось.

— Конечно — случилось! Наивная. Ты вот переживаешь, а он — у бабы какой-нибудь под боком. А я так и знала.

— Ты, что же, думаешь: Саша меня бросил? — спросила Нина, не понимая, испытывает ли облегчение от мысли: Саша жив и здоров, просто — с какой-то женщиной.

— Ну, может, и не бросил, — замялась Маруся, — а так — загулял. Вот ночку, другую проваландается — и припрется обратно.

— Почему ты так уверена? — утирая покатившиеся против воли слезы обиды и жалости к себе, пробормотала Нина.

— А ну-ка, перестань! Чего реветь-то? Было б из-за кого. Я сейчас чаю принесу.

Маруся соскочила с койки и убежала в кухню, загремела чашками.

— Ой! — кричала она из-за перегородки, — конфеты! Апельсины! Лимоны! Орехи!

Через минуту она поставила большой жестяной поднос с яствами прямо на постель, принесла чай в огромных кружках — трапеза началась. Маруся, поедая с аппетитом одно лакомство за другим, говорила:

— Сашка, конечно, скотина, но ты, Нина, тоже хороша: работа, работа… Не ходите никуда. Ты только и знаешь: школа, Саша, Мухино, Крутово. Запустила себя. А одеваешься как? Сто раз я говорила: давай сошью платье, купим туфли, а то ходишь в строгом, прямо училка училкой.

— А я кто? — вяло возразила Нина.

— Сделай прическу, говорила тебе? Губы крась — говорила? — твердила Маруся, — нет же! Ну, вот, получите! Сашка, хоть и рохля, однако же, глаза имеет.

— Я, по-твоему, страшная, что ли?

Нина совсем расстроилась. Конечно, красавицей она себя не считала, да и не задумывалась об этом особо. Верно сказала Маруся: работа, работа… Но Нина думала, что выглядит не хуже других, считала: для женщины вполне достаточно выглядеть опрятно.

Маруся, показывая, что рот занят едой, покачала головой, прожевала, потом заявила:

— Ты красивая. Но прическа, конечно, — немодная. Кто косу-то сейчас носит?

— Коса же короткая.

— Зато толстая, как булка-плетенка, — фыркнула сестра, — это ужасно немодно. Ну, вот брови и ресницы у тебя без подкрашиваний черные, густые, и лицо — чистое и белое. Но ты слишком просто одеваешься и подать себя не умеешь.

— Я не собираюсь себя подавать. Что за глупости? К тому же это унизительно.

— Вот и нет, — не согласилась Маруся, — для женщины одежда и всякие штучки как оружие. Вот некоторые дамы знаешь, какие? Чулки шелковые, туфельки, прическа, платье по фигуре, глазами умеет стрелять — вот мужик уже готов.

— Саша не такой, — возразила Нина.

— Какой — «не такой?» — пожала плечами Маруся, — в тихом омуте черти водятся.

Уснуть Нина не могла. Она никак не хотела верить в версию сестры, но все же червяк сомнения грыз ее сердце. Саша ведь спокойный, даже робкий, вон Маруся говорит: «рохля», наверное, ничего не стоит какой-нибудь красотке ему голову заморочить.

Но тут от печальных мыслей о муже Нину отвлек сонный голос сестры.

— Нин, а Нин? — позвала она, — а скажи честно: что у тебя с Михаилом?

— Маня, о чем ты? Может, ты с ума сошла? — Нина распахнула глаза в темноту и даже пихнула сестру локтем куда-то в бок.

Маруся взвизгнула, и, видимо, окончательно проснувшись, затараторила:

— Да я знаю, что ничего! Я же просто спросила. Такой интересный мужчина, мало ли…

— Мария!

— Ладно, ладно! Но скажи, он что, всем-всем заболевшим вот так продукты дорогие покупает, сиделок нанимает, родственников на машинах привозит?

«Это она еще про горшок не знает», — подумала Нина, а вслух сказала:

— Может, и всем. Не знаю, мы до сегодняшнего дня не общались почти. А деньги за все я верну.

— Чудно! А он женат?

— Понятия не имею.

— Вы ведь в одной школе работаете — ты просто обязана знать. И что это ты с ним не разговариваешь? Почему он с палкой ходит? — забросала Маруся сестру вопросами.

Нина вздохнула обреченно, попросила пить. Когда Маруся с готовностью принесла кружки с чаем и вкусности, сон у обеих девушек окончательно улетучился.

Нина ела конфеты — горьковатый шоколад немного успокаивал — и рассказывала сестре обо всех фактах биографии историка, какие знала.

— Михаил Владиславович вроде официально не женат. Говорят, живет один где-то в центре, в старинных домах. В нашей школе лет десять работает. С ним я не разговариваю, потому что он свысока на меня смотрит. Вообще раньше он казался мне не очень добрым человеком. Взгляд у него такой… неприятный, пронзительный.

— Ничего ты не понимаешь, Нинка, — прихлебывая чай, проговорила Маруся, — как вызвала меня дежурная, мол, к тебе мужчина, я думаю: «Кто же?» Глядь, а тут такой красавец! Как он дверку распахнул, под локоть поддержал, посадил меня в автомобиль! Прямо французское кино — я сразу растаяла. Едем, разговариваем… Он такой любезный, такой умный! А взгляд очень даже мужественный, и глаза прямо в самую душу смотрят.

— А я о чем и говорю? Сверлит глазами, словно ты преступница, — пропустив слова о галантности Соколовского, заметила Нина.

— Ну, да, строгий дядька. Так он войну прошел.

— Да, он воевал, имеет много наград, ордена, ранение получил, оттого хромает и иногда ходит с палкой. Только не рассказывает никогда о войне. Его хотели пригласить выступить перед пионерами, вспомнить боевые подвиги, так Соколовский страшно рассердился, — вспомнила Нина инцидент, произошедший накануне девятого мая, — если честно, я его боюсь. Хотя остальные учителя от него без ума.

— Я их понимаю! Вот работала я бы с ним, виделась бы каждый день, — мечтательно произнесла Маруся, — и нисколько не боялась бы.

— Маня, — перебила сестру Нина, — а где Саша мог познакомиться с какой-нибудь женщиной? Вот ты говоришь, если работать вместе… может, на заводе?

— Может, и там

— А если завтра Саша придет, что мне делать?

— Не вздумай его простить, — заявила Маруся, — пусть помучится.

Нина еще долго представляла разговор с Сашей, затем тихонько, чтобы не разбудить заснувшую сестру, всплакнула, отгоняя мысль об измене. Но все-таки, несмотря на тоску и обиду, что посеяла в ней версия Маруси, Нина почувствовала некоторое успокоение от того, что появилась хоть какая-то ясность в этой истории с исчезновением. Но тревожные мысли не давали уснуть — девушка вертелась в кровати. Саша, Саша, где ты? С кем ты? В итоге Нина вновь расплакалась и рыдала, кусая подушку, пока не забылась сном.

Утро среды. Фамилия

Утром Маруся встала первой, напевая, затопила печь, сбегала за водой. Девушки по очереди помылись, наклоняясь над тазом и поливая друг другу на плечи, шею и лицо, потом пили чай со вчерашними деликатесами.

— Ты ужасно бледная, — объявила Маруся, глядя на сестру, — прав Михаил: тебе полежать нужно. Я после работы — сразу к тебе.

Нина сама чувствовала, что болезнь не отпустила: голова кружилась, горло саднило, словно его поцарапала кошка. Но девушка упрямо замотала головой:

— Нужно на работу: меня вчера отправили домой на день. Как я могу пропускать занятия? И прекрати называть Соколовского Михаилом, словно он тебе друг.

— Бе-бе! — показала язык Маруська и принялась прихорашиваться перед крохотным настенным зеркалом.

— Не фамильярничай с ним — это выглядит глупо.

— Зато ты у нас очень умная! Лучше бы зеркало побольше купила.

Нина закусила губу: вспомнился ночной разговор о красавицах и Саше, и о себе, такой немодной.

— Может, все-таки съездишь в больницу? — вертя головой туда-сюда в напрасной надежде разглядеть себя в подробностях, предложила Маруся, — у Михаила, то есть Михаила Владиславовича, ведь есть друг, доктор.

— Ты, оказывается, знаешь подробности биографии товарища Соколовского. Что ж у меня вчера выспрашивала? — рассердилась Нина, делая акцент на «товарище Соколовском».

Маруся обула изящные туфли, рассмеялась:

— Про доктора он рассказал вчера, пока ехали. Так что знаю совсем не много. Но надеюсь выведать побольше. Короче — идешь на работу?

— Да, иду.

— Памятник тебе поставят, прямо в школьном дворе, — заявила Маруся, — со стопкой тетрадок под мышкой. Боюсь только, чтоб не посмертно.

Маруся, встав в позу, показала, какой будет памятник. Нина только рукой махнула. Она сердилась на сестру: не хватало еще, чтоб она амурничала с историком.

Маруся надела пальто и с порога велела:

— Смотри, все не съешь.

— Маня, — бросилась к сестре Нина, — что ж мне Саше-то сказать? Вдруг он придет?

— А ты с ним вообще не разговаривай, — прозвучал из-за двери совет сестры.

Легко сказать — не разговаривай! А что же делать, как себя вести?

Нина, преодолевая слабость, оделась, собрала сумку, потом, помедлив, достала из шкафа голубой праздничный шарф, попыталась приладить поверх темного полупальто, но красиво не получалось. Нина с досадой намотала шарф на шею и завязала его концы узлом: нет, никогда ей не стать элегантной, красивой, привлекательной. И Саша не вернется к ней.

Но тут хлопнула входная дверь — Нина вздрогнула всем телом и замерла. «Это он!» — обожгла мысль. У девушки подкосились ноги — она рухнула на табурет. Тихий стук повторился раза три, пока Нина хрипло не проговорила: «Войдите!»

На пороге возникли Соколовский и Лидия Ивановна — Нина едва не разрыдалась от разочарования.

Вошедшие переполошились: заговорили о том, что Нина бледна, Лидия Ивановна ткнула пальцем ей чуть не в глаз, показывая на темные круги. Но Нина твердо заявила, что в постель не ляжет, а пойдет на работу. Соколовский же, словно не слыша, снял плащ, уселся, сложил руки на набалдашнике своей трости и неожиданно попросил:

— А угостите-ка нас, Нина Петровна, чаем.

Нина растерялась, принялась шарить в столе в поисках приличных чашек, специально хранившихся в дальнем углу на случай приезда Нади и Ивана.

— Ну, раз тебе, Ниночка, получше, я вроде и не нужна, — размотав платок, сказала тетя Лида, — чайку попью, да и на рынок — мне капусты нужно купить. Ведь у меня нынче получается выходной: я-то всем дома сказала, что на работе, а то мне бы внуков привели. Я-то внуков люблю, сил нет, но ведь надо и дух-то перевести… А, Михаил Владиславович?

— Что скажете, Нина Петровна? — обратился к хозяйке Соколовский, — отпускаете Лидию Ивановну?

— Конечно, — охотно согласилась Нина, наливая чай в найденные, наконец, чашки, — я хорошо себя чувствую.

— Тогда, Лидия Ивановна, у вас действительно образовался выходной. Я вас отвезу на рынок.

— Ни-ни! — замахала руками тетя Лида, — погода нынче хороша — пройдусь. Тут проход есть через пять домов, по нему — пять минут, потом — в проулочек завернуть, чудесный такой: там сады яблоневые у хозяев. После — прямо, все прямо по Михайловской — и вот рынок.

Нина даже не подозревала, что городской рынок так близко: о существовании каких-то проходов и проулков она и не подозревала.

— А на Михайловской — клены золотые. А за рынком — роща, вся разноцветная. Красота! — продолжала Лидия Ивановна.

— «Лес, точно терем расписной…» — пробормотал Соколовский.

Нина удивленно глянула на него — вот уж от кого не ожидала знания поэзии.

А Михаил Владиславович продолжал:

— Но ведь улица-то не Михайловская, а Революции, а, Лидия Ивановна?

Тетя Лида махнула рукой:

— И, голубчик! Детство мое прошло на Михайловской. Для меня все так и останется.

— А я в Столярном переулке живу, — лукаво улыбнулся Соколовский.

«Надо же — улыбается так по-доброму», — чуть не поперхнулась чаем Нина.

Девушка сидела на краешке стула, пила чай, слушала и незаметно разглядывала гостей. Она заметила у Соколовского серебро седины на висках, тонкий шрам, ползущий вдоль уха, потом — по шее и исчезающий за воротником белой рубашки, а у тети Лиды — крестик на черной веревочке, лежащий на груди.

— В Столярном? Да ведь он Октябрьский, — рассмеялась сиделка.

— В моем дворе все, точно как вы улицу Революции Михайловской зовете, так же переулок Столярным считают.

— А я — на Славянке живу, — обрадовано заметила Лидия Ивановна.

Нина только моргала: она, конечно, старых названий улиц не знала.

— А как же вы понесете капусту? До Славянки пешком — далековато, — спросил Соколовский нянечку, добродушно усмехаясь, — тут уж не до красот природы.

Нина рассматривала Соколовского и диву давалась: впервые, пожалуй, за три года она видела его таким мило беседующим.

— Да там знакомый один… — отчего-то смутилась сиделка, — он донесет.

— О! Знакомый, — прищурился Соколовский.

Тетя Лида погрозила ему, шумно поднялась, поклонилась:

— Спасибо, Михаил Владиславович, бог дай здоровья тебе, выходной мне сделал, да что выходной — праздник. И тебе, голубушка, спасибо. Да поправляйся, не грусти, все наладится, да еще лучше будет.

Нина проводила тетю Лиду, вернулась, ожидая застать гостя в плаще, готовым к выходу. Но Соколовский по-прежнему сидел за столом, да еще и рассматривал фотографию.

— Марию я узнал. А это, видимо, еще одна ваша сестра? — спросил он.

Улыбка с его лица исчезла вместе с уходом Лидии Ивановны — Михаил Владиславович держался, как всегда, строго, но сегодня выглядел усталым.

— Да, старшая, Надежда.

— Вы друг на друга похожи и не похожи одновременно.

Нина не решалась сказать, что они рискуют опоздать на работу, о которой Соколовский вроде бы и забыл. Он задумчиво вертел фото:

— А Надежда тоже в Кипелове живет?

— Надя с мужем переехали, вот уж года три как, в деревню, в Крутово. Петруша уже там родился.

Нина присела, понимая: они уже опоздали.

— Вы их навещаете? — продолжал задавать вопросы Соколовский.

— Да, конечно. По воскресеньям, раза или два в месяц, зимой — реже, — сказала Нина и добавила зачем-то:

— Я там с Петрушей нянчусь.

— Петруша — это племянник? У сестры большой дом?

— Да, племянник, забавный такой… А дом хороший, три комнаты, кухня. Колхоз выделил, ведь Надя — ветеринар, а Иван — шофер в колхозе. А почему вы спрашиваете?

Соколовский молчал, глядя на снимок. Нина подумала вдруг: «А если сейчас придет С