Университетские лекции
по истории философии политики и права

Учебное пособие

Под общей редакцией 
доктора политических наук, профессора 
Е. Н. Мощелкова
Научный редактор
доцент А. В. Никандров

Посвящается
80-летию воссоздания философского факультета
в составе Московского университета

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 1(091)(075.8)

ББК 87.3я73

У59

Печатается по решению ученого совета философского факультета МГУ имени М. В. Ломоносова.

Авторы:
Аласания К. Ю., Бойцова О. Ю., Жуков В. Н., Мощелков Е. Н., Никандров А. В., Расторгуев В. Н., Седых Т. Н., Соловьев А. В., Сытин А. Г., Шамшурин В. И., Яковлев М. В.

Рецензенты:
Соловьев А. И., доктор политических наук;
Федорова М. М., доктор политических наук.

Под общей редакцией доктора политических наук, профессора Е. Н. Мощелкова.

Научный редактор доцент А. В. Никандров.

Издание посвящено философско-политическим и философско-правовым идеям и концепциям в истории обществоведческой мысли от Древнего Востока и Античности до современности. Пособие составлено на основе лекционного курса, который читался студентам философского факультета МГУ имени М. В. Ломоносова в 2012–2020 гг.

Рекомендуется студентам и аспирантам университетов гуманитарных специальностей, а также всем интересующимся проблемами истории мировой обществоведческой мысли.

Исследование выполнено в рамках деятельности Междисциплинарной научно-образовательной школы Московского университета «Сохранение мирового культурно-исторического наследия».

УДК 1(091)(075.8)

ББК 87.3я73

© Коллектив авторов, 2021

© ООО «Проспект», 2021

ПРЕДИСЛОВИЕ.
ФИЛОСОФИЯ ПОЛИТИКИ И ПРАВА: ИСТОРИЯ СТАНОВЛЕНИЯ ИНТЕГРАТИВНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ

Настоящее учебное пособие «Университетские лекции по истории философии политики и права» составлено на основе лекций, читанных на философском факультете Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова в 2012 – 2020 гг. преподавателями кафедры философии политики и права.

Данная кафедра была создана специальным решением Ученого совета МГУ в конце 2008 года. Главная цель создания кафедры состояла в аккумуляции на одной учебно-­научной площадке философской проблематики политико-­правового знания, которая была долгое время рассредоточена по разным кафедрам и направлениям. В определенном смысле это был шаг к интеграции наук, к созданию философских (интеграционных) моделей интерпретации таких сложных и противоречивых феноменов, какими в современном мире являются политика и право. Этот шаг следует признать вполне логичным и обоснованным, учитывая общий вектор современного развития научного знания от дифференциации к интеграции, от создания отдельный дисциплин и субдисциплин (что было характерно для XVIII–XIX вв.) к научному синтезу, к формированию интегративных теорий на стыках традиционных наук.

Этот новый вторичный (после Античного) научный синтез обусловлен необходимостью объяснения новейших тенденций и явлений, которые стали возникать в реальной действительности в XX в. Во многом это было обусловлено и выдающимися достижениями самих дифференцированных наук, многие открытия которых уже невозможно было адекватно интерпретировать только в рамках отдельных наук.

Получилось так, что обратный интеграционный процесс начал происходить (хотя и до сих пор недостаточно активно) в области естественно-­научного знания, и практически не затрагивал область гуманитарного знания, где процесс дифференциации, вопреки требованиям жизни, наоборот, продолжился. В этом затянувшемся процессе научной дифференциации не только отдельные гуманитарные науки, но и отдельные научные дисциплины (и даже субдисциплины) оказались обособленными друг от друга. Это представляется особенно странным, поскольку отсутствие целостного характера научной интерпретации общественных процессов не соответствует не только объективным потребностям жизни, но и внутренним законам развития самих гуманитарных наук.

Эти науки в преподавании и научных исследованиях отгородились друг от друга, но до сих пор не выработали собственного понимания предмета данной науки и испытывают большие трудности в определении базовых понятий, которые относились бы только к ­какой-то одной науке, но не относились к другой. Еще в середине 1990-х гг. один из крупнейших современных политологов и социологов И. Валлерстайн отмечал «размытость границ между отдельными дисциплинами социальных наук». — «Традиционные категории экономики, политологии, истории, социологии и антропологии, — писал он, — во многих отношениях потеряли свои различительные черты как предметные области, как области методологии, как конкурирующие эпистемологии»1. Но вопреки этому объективному процессу, гуманитарные (и не только гуманитарные науки) институционально эволюционируют прямо в противоположном направлении.

Выход из создавшегося положения — формирование интегративных научных теорий, в которых произошел бы синтез эвристических и методологических достижений и возможностей существующих гуманитарных наук. Одна из таких теорий — это философия политики и права, которая опирается, в частности, на более чем вековой (только в России) исторический опыт и достижения такой научной и образовательной дисциплины, как история философии права.

Философия политики и права — это относительно молодая научная дисциплины, и для ее конституирования и развития предполагается реализация ряда научных задач. Среди них:

— институционализация философии политики и права как нового направления университетского философского образования; определение ее места, роли и эвристических функций в контексте вызовов современной цивилизации;

— осмысление основных этапов и направлений исторической эволюции философских интерпретаций политики и права, особенно в аспекте взаимодействия этих двух феноменов общественной жизни;

— анализ онтологических, гносеологических, аксиологических, антропологических, социокультурных и прогностических проблем философии политики;

— анализ онтологических, гносеологических, аксиологических, антропологических, культурологических и праксиологических проб-лем философии права;

— исследование философских проблем взаимодействия политики и права, к числу которых можно отнести такие, как норма и нормативность в политике и праве; взаимовлияние и взаимоограничение политики и права в современном общественном развитии; взаимосвязь политического и правового факторов в минимизации и разрешении национальных, региональных и глобальных проблем современного общества.

***

Важным направлением научных поисков новой кафедры стало исследование истории становления основных понятий и концепций философского осмысления политики и права. Исходным пунктом было понимание того, что изучение исторической эволюции научных идей в системе гуманитарного знания играет особую и основополагающую роль. Дело в том, что у любой науки есть ее наиболее современные результаты и достижения, но есть еще и растянутый во времени процесс получения этих результатов. Знание новейших научных результатов и достижений необходимо и достаточно для применения их на практике, для их реализации в различных сферах современной практической жизни; а вот для дальнейшего развития самой науки кроме этих результатов необходимо еще знание и понимание истоков, этапов, тенденций и направлений эволюционирования научного знания, т.е. необходимо знание истории науки. Применительно к математике, например, данная мысль очень хорошо выражена в словах выдающегося французского ученого Г. Пуанкаре: «Лучший метод для предвидения будущего развития математических наук заключается в изучении истории и нынешнего состояния этих наук»2.

Но по сравнению с «точной» наукой, каковой является математика, для гуманитарных наук ее собственная история имеет особое значение. Без истории «современные достижения» этих наук могут легко превратиться в эклектическую и противоречивую совокупность различных концептуальных и парадигмальных конструкций, у каждой из которых на самом деле есть свои авторы и есть своя «история».

Для гуманитарных наук ее история является не только историей знания, но и историей изучаемых объектов. Если естественные науки имеют дело с практически неизменяющимися объектами, если для них познание этих объектов есть познание все более глубоких пластов этих объектов, то гуманитарные науки имеют дело с изменяющимися объектами, — и поэтому история гуманитарных наук есть в тоже время и история этих объектов. На это обстоятельство обратил внимание один из выдающихся государствоведов второй половины XIX — начала XX в. Н. М. Коркунов: «В науках, изучающих явления природы, история научных теорий выясняет только фактор образования нашего знания о данном предмете. В науках, изучающих явления общественности, история научных теорий выясняет нам вместе с тем и один из соопределяющих факторов развития самих этих явлений общественности. В естественных науках история их развития нужна только для выяснения генезиса нашего знания о данной группе явлений; в науках общественных, кроме того, и для выяснения генезиса самих изучаемых явлений»3.

Замысел данного учебного пособия исходил именно из такого понимания необходимости изучения и исследования этапов и проблематики истории, в нашем случае, такой дисциплины, как философия политики и права.

***

Кроме вводного, учебное пособие имеет два тематических раздела. В первом — «Философско-­политические и философско-­правовые идеи и учения в различные исторические эпохи» — искомая проблематика в хронологическом порядке рассматривается в рамках определенной исторической эпохи или у определенных мыслителей разных эпох. Во втором — «Проблемы философии политики и права: от Античности до современности» — анализируется сквозная нить эволюции отдельных философско-­политических и философско-­правовых проблем в рамках длительного исторического периода и даже ряда исторических эпох.

Все лекции являются авторскими, творческими текстами. Внимательный читатель может найти в различных лекциях существенно разные трактовки одних и тех же проблем. Это, во-первых, свидетельствует о реальной многозначности и неопределенности базовых понятий гуманитарных наук, а во-вторых, о существовании разных интерпретаций этих понятий и концепций, что допустимо и даже полезно в рамках научной дискуссии.

Полагаю, что это приемлемо и даже полезно для учебного пособия, предназначенного для различных категорий университетской учащейся молодежи, которая с начальных этапов своего образования должна ясно понимать сложность, противоречивость и неоднозначность мира общественных процессов и явлений.

Доктор политических наук, профессор
Мощелков Е.Н.

АВТОРСКИЙ КОЛЛЕКТИВ

Аласания Кира Юрьевна — доцент кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, кандидат политических наук — лекции 9, 25, 29, 30.

Бойцова Ольга Юрьевна — профессор кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова (до декабря 2019 г.), доктор политических наук; с декабря 2019 г. по наст. вр. — профессор, зав. кафедрой философии религии и религиоведения философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова — лекции 18, 19, 20, 34, 35.

Жуков Вячеслав Николаевич — профессор юридического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор юридических наук, доктор политических наук — лекции 14, 21.

Мощелков Евгений Николаевич — зав. кафедрой философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор политических наук, профессор — Предисловие и лекции 1, 2, 27, 40, 41, 42.

Никандров Алексей Всеволодович — доцент кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, кандидат политических наук — лекции 6, 10, 33.

Расторгуев Валерий Николаевич — профессор кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор философских наук — Предисловие, лекции 5, 11, 15, 36, 37, 38, 39, 43, 47.

Седых Татьяна Николаевна — доцент кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, кандидат политических наук — лекция 28.

Соловьев Алексей Васильевич — доцент кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, кандидат философских наук — лекции 7, 22, 24, 44, 46.

Сытин Андрей Георгиевич — доцент кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, кандидат философских наук — лекции 13, 17, 26, 45.

Шамшурин Виктор Иванович — профессор кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор социологических наук — лекции 3, 4, 8, 12, 16, 23.

Яковлев Максим Владимирович — профессор кафедры философии политики и права философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор политических наук — лекции 31, 32.

ВВОДНЫЙ РАЗДЕЛ

Лекция 1.
Политика и право как объекты философского анализа: вехи исторической эволюции социогуманитарного знания. Вступительная лекция

В историческом развитии научного знания взаимодействуют два главных процесса — интеграция и дифференциация наук. Изначально (со времен Античности) научное знание имело интегрированный характер. В нем доминировали, прежде всего, философия как наиболее общее знание об основаниях, существенных, фундаментальных характеристиках и принципах объективной реальности (бытия), познания этого бытия человеком и бытия самого человека как мыслящего и одухотворенного существа. Другой доминантой этого интегрированного научного знания античной эпохи была юриспруденция, которая изучала (и применяла на практике) сущностные характеристики и функции государства, систему социальных и поведенческих норм. Существование этих относительно самостоятельных сфер научного знания было обусловлено объективными потребностями становящегося общества и развитием государственных систем, необходимостью их познания и управления.

Эти две сферы научного знания интегрировали в себе все остальные сферы, и именно из них (философии и юриспруденции) или на их стыке в эпоху Нового времени начинает формироваться весь спектр отдельных гуманитарных (и социальных) и естественных наук. Из интегрированного античного научного знания появляется, в конечном итоге, современная система дифференцированных наук. Наиболее наглядным образом данный процесс нашел свое отражение в становлении университетского образования, как в Европе, так и в России.

В российских университетах в XIX — начале XX в., наряду с философией (историей философии), в качестве обязательных предметов преподавались энциклопедия права и история философии права, которые рассматривались как философское введение в юриспруденцию и содержали большой объем философско-­политических проблем. В этих курсах в систематизированном и ретроспективном виде излагались проблемы государства, власти, политики и т.д. К числу российских мыслителей, которые внесли наибольший вклад в научную разработку данной проблематики, следует отнести Б. Н. Чичерина, П. Г. Редкина, Л. И. Петражицкого, М. М. Ковалевского, В. С. Соловьева, П. И. Новгородцева, И. А. Ильина, Б. П. Вышеславцева, С. Л. Франка, С. И. Гессена и др.

Для философии политика является, безусловно, одним из наиболее сложных объектов анализа. И обусловлено это самой природой данного социального феномена. О природе политики, ее атрибутах и функциях уже на протяжении многих веков идет непрекращающийся спор. Исторически сложилось множество определений (интерпретаций, или смыслов) объект-­предметного поля политики, подчас альтернативных. Выделим лишь некоторые из них.

Политика — это

— деятельность государственных институтов;

— сфера общественной жизни, связанная с приобретением, удержанием и использованием власти;

— вид социальной активности, основанный на определенной системе правил («игра по правилам»), и связанный с отношениями между различными национальными общественными группами и объединениями;

— один из социальных регуляторов;

— деятельность, связанная с отношениями между государствами и национально-­региональными структурами на международной арене;

— умение, искусство управления людьми, социальными и государственными структурами;

— совокупность (программа) мер и действий, направленных на достижение ­какого-то социально значимого результата;

— сфера борьбы различных социальных интересов, ценностей, установок, традиций;

— форма общественного сознания, выражающая корпоративные интересы определенных социальных групп.

Приведенные определения политики по своему содержанию частично пересекаются друг с другом, имея в своей основе три взаимосвязанные социальные субстанции — государство, власть, отношения. Комбинации этих субстанций в определениях политики отражают, во-первых, историческую эволюцию бытия политики, а во-вторых, развитие научных представлений (парадигм) о политике.

В английском языке для описания феномена политики используется три слова — polity, policy, politics, которые в русском языке не имеют точных аналогов. В этих словах отражается многовековая практика развитых (прежде всего, англоязычных) государств. Первым (polity) обозначается политическая практика конституционных государств (парламент, суды, правительство и т.д.), второе (policy) связано с политическими интересами, ценностями и целями (нормативный аспект), и третье (politics) отражает процесс политического волеизъявления и его социально-­психологические формы.

Суммируя многочисленные определения политики, можно сделать вывод, что под понятием «политика» понимается не только деятельность, процесс или отношения; но и структуры, институты. По сути, это то, что некоторые авторы называют «миром политики», который в настоящее время, так или иначе, пронизывает все сферы общества и жизнедеятельности человека. В этом «мире» действуют, прежде всего, профессионалы (профессиональные политики), но в него втягиваются и массы рядовых граждан, чаще всего помимо их воли.

В числе важнейших следует выделить регулятивную функцию политики. Политика — это важнейший социальный регулятор, от действия которого во многом зависит повседневная жизнь общественных систем и отдельных людей. Данный регулятор может действовать как на повышение интеграции и эффективности общественных связей, так и на их дезинтеграцию и разрушение. В этом смысле политика бывает как позитивной, созидательной (т.е. способствовать консенсусу и компромиссу), так и негативной, разрушительной (т.е. приводить к отчуждению и конфликтам).

В истории философско-­политической мысли можно выделить три основные парадигмы политики, или понимания сущности политики: первая (классическая): политика — это и есть истинно человеческий порядок, воплощение сущностных качеств, свой­ств человека; вторая (неклассическая, или антиклассическая): политика — это нагромождение препятствий, аномалий и т.п., которые как раз и мешают в устройстве нормальной человеческой жизни: человек в сфере политики больше теряет, чем находит; и третья (постмодернистская): политика — это скорее беспорядок, хаос, броуновское движение, поле возможностей, чаще всего нереализованных.

В целом любая политика есть результат сознательной деятельности людей, хотя в силу научной неопределенности ее природы до настоящего времени в ней сохраняются элементы символизма, мистичности и стихийности. Во всяком случае, многие политические процессы и явления как в истории, так и в современности не находят в научном плане своего исчерпывающего и адекватного объяснения, так как остается вопрос: почему это произошло именно так, а не иначе?

Говоря о научных определениях политики, следует иметь в виду, что политика относится к числу понятий, которые активно используются в обыденном (или околонаучном) языке. В контексте этого языка содержание понятия «политика» часто размывается, включая в свой состав множество качеств и функций, которые к научным представлениям о политике имеют очень опосредованное отношение.

Другим важнейшим объектом философского анализа исторически является право, правовая реальность.

Сам термин «философия права» начал активно употребляться только в XVIII в., но философско-­правовые идеи и теории восходят уже к античным философам. В относительно самостоятельную систему знания философия права начинает оформляться в философских учениях Просвещения и немецких идеалистов (Кант, Гегель). Здесь она трактуется как естественное право. Следует отметить, что классическая работа Гегеля «Философия права» (1821) имеет следующее полное название — «Естественное право и наука о государстве в очерках. Основы философии права». В этом труде, кстати, Гегель однозначно трактует философию права как неотъемлемую часть философии. Начиная с конца XVII в. философия права (главным образом, как теория естественного права) на систематической основе стала преподаваться в европейских (прежде всего, в германских) университетах. Весомый вклад в развитие философии права внесла в Германии историческая школа права, представители которой (Гуго, Савиньи, Пухта) критиковали естественно-­правовую доктрину.

Именно как естественное право философия права начинает преподаваться в основном немецкими профессорами во второй половине XVIII в. в Московском университете. Сильная традиция трактовки философии права с естественно-­правовых позиций сохраняется в России в XIX и в начале ХХ в. (В. С. Соловьев, П. И. Новгородцев, Б. А. Кистяковский, Л. И. Петражицкий, Е. Н. Трубецкой, И. А. Ильин и др.). Представители данной традиции отстаивали системообразующий характер моральных и нравственных основ в праве. Особую позицию занимал Б. Н. Чичерин, который, признавая естественное право ядром философии права, вместе с тем выступал против смешения права и нравственности. В конце XIX в. заметную роль в России играли и государствоведы, которые выводили философию права за рамки морально-­этических норм (юридический позитивизм): Н. М. Коркунов, А. Ф. Шершеневич, А. Д. Градовский, Д. И. Кавелин и др.

Следует отметить, что теория естественного права и юридический позитивизм являются двумя важнейшими и наиболее мощными тенденциями развития философии права в XIX–XX вв. не только в России, но и за рубежом.

Определяя объект-­предметное поле философии права, многие современные исследователи находят выход из неразрешенного спора о философской или юридической природе философии права в указании на то, что с самого начала она действует на «стыке» философии и юриспруденции, является симбиозом этих наук. Достаточно общим является мнение и о том, что философию права нужно понимать как междисциплинарную отрасль научного знания, что, безусловно, справедливо применительно к исторической эволюции данной дисциплины, которая в XVIII–XIX вв. действительно интегрировала новейшие достижения философии, правоведения и политологии для объяснения сущности правовых явлений и процессов в условиях, когда гуманитарное знание в сущности еще не было дифференцировано, и когда для многих гуманитарных наук такие понятия, как «право», «политика», «государство», «власть», были общими категориальными универсалиями.

В XVIII–XIX вв. конструкции философии права и философско-­правовые интерпретации социальной реальности были актуальны и достоверны для определенного времени и определенных исторических условий. По мере изменения этих условий на смену одним приходили другие интерпретации. Поэтому достаточно влиятельным (во всяком случае, в России) было суждение о том, что не может существовать единой и универсальной философии права, а наиболее продуктивно (особенно в образовательных целях) изучать историю этих меняющихся представлений и интерпретаций о праве, государстве, власти, т.е. изучать историю философии права. Не случайно, наверное, в российских университетах в XIX в. не было курса «философия права» и тем более кафедр философии права, а преподавался (правда, с разными названиями) в качестве обязательного и важнейшего курс истории философии права.

Наряду с философией права формируется история философии права — научная дисциплина, возникшая первоначально как учебный курс в германских университетах в начале XVIII в. Содержание данного курса состояло из изложения исторической эволюции идей и учений о государстве, власти, политике, праве. Первые печатные труды по истории философии права в Западной Европе (в основном в Германии) выходят в свет в XIX в. — «Философия права через исторический взгляд» Шталя (1832), трехтомная «История и система государственной науки» Бусса и Геппа (1839), «История философии права, начиная с Гуго Гроция» Вернкенига (1839), «Периоды истории философии права» Росбаха (1842). В это же время курс истории философии права читается и в России, профессором К. А. Неволиным в Киевском университете. В 1839–1840 гг. этот курс был опубликован в виде двухтомника под названием «Энциклопедия законоведения» (второй том этого труда имеет название «История философии законодательства»). Одновременно с этим в Петербургском университете курс «Историческая часть энциклопедии законоведения» читает П. Д. Калмыков (в 1845 г. выходит рукописное издание), а в Киевском университете — Н. И. Пилянкевич, курс назывался им уже «История философии права» (печатный текст данного курса под указанным названием увидит свет только в 1870 г., хотя первая неудачная попытка опубликования относится к 1849 г.).

По Университетскому уставу 1863 г. на юридических факультетах были созданы кафедры энциклопедии права, за которыми было закреплено чтение в качестве обязательных курсов истории философии права. Такие систематизированные курсы в 1860-е гг. читали П. Г. Редкин (Петербургский университет) и Б. Н. Чичерин (Московский университет). В 1869 г. Чичерин выпустил в свет первый том своего фундаментального (впоследствии пятитомного) труда, который назвал «История политических учений».

Следует отметить, что на протяжении XIX в. как в России, так и за рубежом вышло в свет огромное количество трудов (учебных университетских курсов), которые, наряду с базовым («История философии права»), имели и другие названия, общепризнанно являющиеся равнозначными («история политических учений», «история политических наук», «история общих учений о праве и государстве», «философские учения о праве и государстве» и др.). Авторами этих трудов (наряду с упомянутыми выше) были такие российские ученые, как Д. И. Каченовский, Ю. Г. Жуковский, А. С. Алексеев, К. Н. Ярош, С. А. Бершадский, Н. Н. Трубецкой, Н. М. Коркунов, В. Ф. Залесский, П. И. Новгородцев, Г. Ф. Шершеневич, А. С. Лаппо-­Данилевский, А. Н. Фатеев, М. М. Ковалевский, В. Н. Сперанский, К. А. Кузнецов, В. Э. Вальденберг и др.

Зарубежными авторами по истории философии права (истории политических учений) в XIX — начале XX в., книги которых хорошо знали в России, в том числе и по русским переводам, являлись Ф. Шталь, Р. фон Моль, Р. Блэки, П. Жанэ, А. Гейер, И. Блунчли, Г. Кох, Ф. Полок, Л. Штейн, А. Лассон, А. Мишель, Р. Трейман и др.

Предметное поле истории философии права (истории политических учений) стало дискуссионной проблемой уже в XIX в., но к общему суждению ученые не пришли и по сей день. Не в последнюю очередь это связано с тем, что данная дисциплина по своему содержанию и функциям относится к интеграционным («междисциплинарным») сферам научного знания. Наряду с ретроспективным изучением общих идей и учений о политике, праве, государстве и власти, в ней мы находим синтез по меньшей мере четырех уровней анализа: во-первых, это выявление и изучение развития нормативно-­институциональных аспектов функционирования политико-­государственных систем (сфера правовой науки); во-вторых, это определение и описание тенденций и форм развития политико-­государственных институтов и отношений (сфера политической и социальной истории); в-третьих, это анализ природы государства, власти, властных отношений, выявление противоречий и механизмов развития (сфера политической науки); в-четвертых, это оценка и прогнозирование развития политико-­государственных систем, построение идеальных форм и моделей для такого развития (сфера философии).

Реализовать такие задачи заведомо не может научная дисциплина, ограниченная только рамками политологии (или теории политики) и тем более юридической науки; она с необходимостью должна анализировать философские, правовые, социологические аспекты процесса становления государственных и властных форм и отношений.

Поэтому история философии права (или ее более общепринятые в настоящее время названия — история политических учений, история политических и правовых учений) — это наука интегративная, не только политическая (и историческая) по названию, но и философская, правовая, теоретико-­литературная и социальная.

В условиях процесса дифференциации научного знания, который наиболее активно проходил в гуманитарной науке в XIX — начале XX в., история философии права оставалась одной из немногих интегративных скреп между целым рядом гуманитарных наук. Осуществлять эту функцию данной научной дисциплине позволяет то, что не только по названию, а главное, по реальному содержанию заложенного в ней идейного материала она представляет собой синтез истории, философии (философии права) и политической науки, периферийно затрагивая при этом и такие науки, как социология, психология, культурология, литературоведение.

Понятия «политическая», «правовая» в ее названии употребляются только в связи с тем, что именно они дают этой науке объектную идентичность, так как ее исследовательский предметный поиск направлен на философскую (наиболее общую) интерпретацию сложнейших взаимодействий политики, государства, права, на выявление сущего для его сопоставления с должным, с идеальными и наиболее совершенными моделями политического.

Во второй половине XIX в. возникает как самостоятельная политическая наука, или политология. В современном употреблении данные понятия считаются идентичными, хотя этимологическая разница существует. Заключается она в том, что «наука» — это объективное логически обоснованное знание о сущем, тогда как «логос» (от др.-греч. «слово», «учение») предполагает еще и знание о должном. В разных национальных научных школах в соответствии с определенными традициями иногда при словоупотреблении отдается предпочтение первому или второму понятию.

Объект-­предметное поле политической науки (политологии) однозначно не определено и имеет ряд концептуальных моделей, среди которых можно выделить три главные: 1) государство; 2) власть; 3) (политические) отношения4. Иными словами, политология — это наука о государстве; либо, политология — это наука о власти; либо, политология — это наука о политических отношениях. Существуют и смешанные объект-­предметные конструкции политической науки.

Вместе с тем необходимо отметить, что уже давно идет спор о том, может ли изучение политических феноменов вообще быть научным. По сути, это непрекращающийся спор с Юмом, который еще 1741 г. выступил с утверждением, что «политика может быть сведенак науке».

Формирование теоретических представлений о государстве, власти и политических отношениях, а также концептуальных разработок о влиянии, управлении этими феноменами общественной жизни относится к самым ранним этапам истории человеческой цивилизации. Первые научные труды по данной проблематике появляются в период Античности (Платон, Аристотель, Цицерон и др.). В XVI в. крупный вклад в развитие политической науки сделали Н. Макиавелли, М. Лютер и Ж. Боден. В 1603 г. И. Альтузиус опубликовал сочинение «Упорядоченная методическая политика», которое можно считать первым опытом учебника по политической науке. Позже, в XVII–XVIII вв. политическая наука получила свое развитие в трудах Г. Гроция, Т. Гоббса, Дж. Локка, Ш. Л. Монтескье, Ж.-Ж. Руссо, Э. Берка, Дж.-Ст. Милля, А. де Токвиля и др. На рубеже XIX–XX вв. огромное влияние на развитие политической науки оказали работы М. Вебера, Э. Дюркгейма, Г. Моска, В. Парето, Б. Кроче и др.

В России с 1804 г. на протяжении определенного времени в университетах существовало отделение (факультет) нравственных и политических наук, присуждалась научная степень доктора политических наук. Позже на основе прогрессивного Университетского устава 1863 г. была даже предпринята попытка отделить в преподавании политические науки от юриспруденции. Данная попытка на деле оказалась робкой и непоследовательной, но и она, тем не менее, привела к появлению целого ряда трудов и учебных курсов, в которых проводился научный анализ политических проблем. Авторами таких работ были Б. Н. Чичерин, Н. М. Коркунов, М. М. Ковалевский, М. Я. Острогорский и др.

В США и Западной Европе развитие политической науки происходило более успешно и интенсивно, чем в России. Во второй половине XIX в. политическая наука начинает выделяться в самостоятельную учебную (университетскую) дисциплину. В 1857 г. в Колумбийском университете (США) создается кафедра истории и политической науки. В 1872 г. во Франции начинает функционировать специальная Свободная школа политической науки. В 1880 г. аналогичная школа создается в Колумбийском университете. В 1895 г. Школа экономики и политической науки создается при Лондонском университете. Позднее в этих и других странах создается целая сеть отдельных подразделений (факультетов), деятельность которых была направлена на преподавание политической науки, а также на реализацию издательских и научных проектов в этой области. В конце XIX — начале XX в. получает признание и распространение и сам термин «политическая наука». Не в малой степени этому способствовал вышедший в свет в 1896 г. капитальный и ставший позже классическим труд Г. Моски «Элементы политической науки».

Произошедшие в конце XIX — первой половине ХХ в. институ-циональные и структурные изменения в области политической науки некоторыми учеными были истолкованы как исходный рубеж для развития собственно политической науки, тогда как до этого следует говорить лишь о развитии политической мысли или политических идей. На самом деле это было не «рождение» политической науки, а конституирование ее места в новой дифференцированной системе гуманитарных наук, которая как раз и формируется на рубеже XIX–XX вв. В этой новой системе большое значение начинает придаваться разграничительным объект-­предметным линиям, что для политологии означало разрыв интеграционных связей с философией и юриспруденцией, идейными и методологическими средствами которых политология продуктивно пользовалась на протяжении предшествующих веков.

В 1948 г. в Париже под эгидой ЮНЕСКО состоялся международный симпозиум по проблемам политической науки, на котором были приняты общие рекомендации по определению предметных рамок данной науки, а также по принципам и направлениям ее преподавания. Немного позднее экспертами, обобщившими материалы конгресса, было предложено четыре основных направления политологических исследований: 1) политическая теория (в том числе и история политических идей); 2) политические институты (конституция, центральное управление, региональное и местное управление, публичная администрация, экономические и социальные функции управления, сравнительное изучение политических институтов); 3) партии, группы и общественное мнение (политические партии, группы и ассоциации, участие граждан в управлении и администрации, общественное мнение); 4) международные отношения (международная политика, политика и международные организации, международное право). Тем самым в мировом политологическом сообществе было принято консолидированное для того времени решение о неких рамках исследовательского поля политической науки. Впоследствии эти рамки постоянно уточнялись и расширялись.

На конгрессе 1948 г. было принято решение употреблять термин «политическая наука» в единственном числе, включив тем самым в единое объект-­предметное поле различные энергично развивающиеся в то время субдисциплины — политическую социологию, политическую философию, политическую географию и др. В 1949 г. под эгидой ЮНЕСКО была создана Международная ассоциация политической науки, а политология как самостоятельная научная и учебная дисциплина была введена в программы ведущих университетов США и Западной Европы.

Во второй половине XX в. политическая наука существенно расширяет свой исследовательский диапазон, создаются новые направления и формы политологического анализа, к которому привлекается широкий набор методологических и методических подходов (включая математические). Достаточно энергично в этот период начинают развиваться такие направления политической науки, как политическая география, геополитика, хронополитика, политическая глобалистика и экополитология, политическая социология, политическая психология, этнополитология, сравнительная политология, политическая конфликтология, прикладная политология. В 70–90-е гг. выходят многотомные обобщающие труды по политологии: восьмитомное «Руководство по политической науке» под редакцией Ф. Гринстейна и Н. Полби (1975), четырехтомный «Трактат по политической науке» под редакцией М. Гравитц и Ж. Лека (1985) и др. В 1996 г. под редакцией Р. Гудина и Х.-Д. Клингеманна выходит в свет оксфордское «Новое справочное издание по политической науке», которое признается наиболее удачным энциклопедическим обзором современной мировой политологии (русский перевод 1999 г. под названием «Политическая наука: новые направления», научный редактор Е. Б. Шестопал). Среди ведущих имен современной политической науки следует также назвать А. Алезина, Ч. Р. Алкера, Г. А. Алмонда, Д. И. Альта, Д. И. Аптера, А. Б. Аткиесона, Б. Бэрри, Д. Берг-­Шлоссера, Э. Г. Карминаса, Д. Л. Сингранелли, Р. Дж. Далтона, М. Догана, Г. Друри, П. Данливи, К. Гоулдмана, Р. И. Гудина, Б. Грофмана, Р. Хоффербергера, Р. Хакфельда, Д. И. Джексона, Р. О. Кеохейна, Г.-Д. Клингеманна, С. Липсета, П. Мэра, Д. Маджоне, К. Макгроу, Ж. де Мера, У. И. Миллера, Б. Нельсон, К. Оффе, Ф. У. Паппи, Б. Пареха, Б. Г. Питерса, Ч. Рейджина, Б. Ротстайна, К. фон Байме, Б. Р. Вейнгаста, Л. Уфитхеда, В. Райта, А. М. Янга и др.

В современной России возрождение политологии как научной и образовательной дисциплины началось в конце 80-х — начале 90-х гг. прошлого века, когда в университетах открылись специализированные кафедры и отделения, учреждаются ученые степени кандидата и доктора политических наук, стали выходить в свет учебники и монографии по политологии (Т. А. Алексеева, М. А. Василик, К. С. Гаджиев, М. В. Ильин, М. А. Мельвиль, А. С. Панарин, В. П. Пугачев, А. И. Соловьев и др.). Позже в российских университетах открываются отдельные факультеты политологии (МГИМО, Высшая школа экономики, МГУ имени М. В. Ломоносова, СПбГУ и др.).

В конце XIX — начале XX в. возникает философия политики, или политическая философия, — философская наука (научно-­образовательная дисциплина) о наиболее общих (философских) основаниях политики. К числу таких оснований следует отнести проблемы сущности политики как социального феномена, как специфического регулятора общественной жизни, соотношения сущего и должного, рационального и нера-ционального в политике. В своем современном состоянии данная наука (и особенно как университетская образовательная дисциплина) в свое содержание включает онтологические, гносеологические, аксиологические, антропологические, социокультурные, эпистемологические, праксиологические и прогностические проблемы политики.

В процессе дифференциации социальных и гуманитарных наук постепенно начинает происходить выделение (институционализация) политико-­философской проблематики из философского знания и формирование ее как относительно самостоятельной дисциплины. В связи с этим появляются и специальные названия (термины) для обозначения этой новой самостоятельной дисциплины; и в числе первых — термин «политическая философия». Так, в частности, был назван двухтомный труд англичанина Г. Броугема, который вышел в свет в 1842–1843 гг.

В XX в. политическая философия превращается в фундированную отрасль политико-­философского знания. Такие западные ученые, как К. Шмитт, Л. Штраус, Х. Арендт, И. Берлин, Дж. Ролз, О. Хеффе, создают целый ряд научных трудов, которые для политической философии в настоящее время принято считать классическими. Ключевыми понятиями для политической философии XX в. стали «свобода», «власть», «справедливость». Именно эта понятийная триада и определяет предметное поле, основные направления и проблемы политико-­философской мысли последних десятилетий.

Во второй половине XX в. для обозначения философского анализа политики начинает активно использоваться термин «философия политики».

Данный термин в научном контексте у нас в стране используется уже несколько десятилетий. Можно, например, вспомнить в этой связи о существовании еще в 70-е гг. прошлого века Секции философии политики и международных отношений в Философском обществе СССР, которая выпускала различные сборники научных работ по данной проблематике. В 1990-е и 2000-е гг. выходит ряд научных книг с этим названием (А. С. Панарин, Э. А. Поздняков, И. А. Гобозов, А. Г. Дугин), а также разрабатывается ряд учебных курсов «Философия политики» на философских факультетах университетов.

В научной литературе термин «философия политики» часто пересекается с термином «политическая философия». Решение вопроса о соотношении этих терминов среди современных ученых различное. Одни не видят в них особых различий и употребляют их фактически как тождественные, другие (восходит к И. Берлину) такие различия находят в том, что «философию политики» рассматривают как часть философии, философского знания, а «политическую философию» относят к области политической науки. Хотя в некоторых, в том числе и справочных, изданиях «политическая философия» относится к философскому знанию. Думается, что второй подход более продуктивен, поскольку приближает нас к интерпретации проблемы соотношения философии и политики. «Философия политики» может трактоваться как приложение философии к области политической жизни, тогда как «политическая философия» является саморефлексией политики, ее «внутренним» знанием о самой себе. Первая решает вопросы, которые ставит перед философией политика, тогда как вторая решает вопросы, которые ставит перед политикой философия. Но на эти разные вопросы могут быть даны одинаковые ответы. Поэтому «философия политики» и «политическая философия» в любом случае — это сильно пересекающиеся, взаимосвязанные области научного знания, поскольку в их соотношении фиксируется не разница смыслов, а только разница детерминации мысли, направленности мысли.

Взаимодействие философии политики и политической философии создает поле для научного диалога философии и политики. Какая из этих сторон сегодня более активна в этом диалоге, сказать трудно. Ясно, что концептуализация политики, исследование ее фундаментальных, сущностных оснований, поиск целей и смысла политики были и остаются важнейшей и пока плохо разработанной философской проблематикой. Да и современная политика все реже ставит перед философией смысловые вопросы. Конечно, в данном случае имеется в виду не реальная политика (и политики) — отсюда ждать этих вопросов наивно, а политическая наука. Но представляется, что сегодня для многих молодых (и не только молодых) политологов, профессиональные интересы которых устойчиво ориентируются на технологии и приложения, метафизические проблемы являются малоинтересными и неперспективными.

В настоящее время размежевание предметных полей философии политики и политической философии (и теоретической политологии, «теории политики») окончательно еще не произошло, и не очень понятно, произойдет ли оно в обозримом будущем. Не исключено, что эти дисциплины в современном гуманитарном знании будут и далее развиваться как две взаимосвязанные и взаимодополняемые парадигмы философского обобщения политики.

В начале XXI в. начинает формироваться философия политики и права5 — новое направление социально-­гуманитарного знания, связанное с синтезом двух развивающихся ранее относительно самостоятельно философских дисциплин — философии политики (политической философии) и философии права.

Объективной основой такого синтеза является то, что политика и право в действительности являются двумя важнейшими взаимосвязанными регуляторами современной общественной жизни. Вместе с тем историческая эволюция дифференцированного знания, начавшаяся в Новое время и продолжающаяся по инерции по сей день, привела по методу абстракции к разведению политики и права по разным областям науки. Политика была отнесена к предметной области политических наук, право — к юриспруденции. Указанные науки достигли на протяжении многих десятилетий и даже столетий своего развития существенных достижений в изучении и понимании данных общественных феноменов. Но, видимо, в этом процессе объективно существуют свои пределы, за которые эти науки выйти не в состоянии. Не случайно, кстати, каждая из этих наук (особенно политология и правоведение) до сих пор не имеют общепринятого предмета, единого понимания природы изучаемых феноменов. Многие современные учебники по политологии и праву начинаются с констатации, что в этих науках нет более многозначных и неопределенных понятий, чем «политика» и «право».

Это не случайно. Разные науки (политология и правоведение), отдельно друг от друга изучают политику и право как отдельные и самодостаточные сущности, тогда как в реальности они взаимно дополняют и взаимно обусловливают друг друга.

Политика и право как социальные регуляторы работают эффективно только тогда, когда существует ясное и точное знание того, к каким идеальным моделям общественных отношений нужно стремиться. Поэтому исследователь должен адекватно определить существующий порядок вещей (сущее), а затем создать идеальную модель (модели) этого порядка (должное). Именно в этом взаимном переплетении сущего и должного и лежит главная проблема современной общественной жизни и гуманитарной науки, но найти адекватные (идеальные) решения этой проблемы невозможно силами отдельных наук (политологии, юриспруденции, этики).

Таким образом, объективно назрела необходимость в создании интегративной философской теории политики и права, которая была бы не сложением разных научных теорий (так называемая междисциплинарность), а созданием, формированием новой, другой теории, которая основывалась бы на синтезе ряда социогуманитарных дисциплин.

Для становления такой теории можно выделить следующие первоначальные задачи:

— институционализация философии политики и права как нового направления университетского философского образования; определение ее места, роли и эвристических функций в контексте вызовов современной цивилизации;

— осмысление основных этапов и направлений исторической эволюции философских интерпретаций политики и права, особенно в аспекте взаимодействия этих двух феноменов общественной жизни;

— анализ онтологических, гносеологических, аксиологических, антропологических, социокультурных и прогностических проблем философии политики;

— анализ онтологических, гносеологических, аксиологических, антропологических, культурологических и праксиологических проблем философии права;

— исследование философских проблем взаимодействия политики и права, к числу которых можно отнести такие, как норма и нормативность в политике и праве, взаимовлияние и взаимоограничение политики и права в современном общественном развитии; взаимосвязь политического и правового факторов в минимизации и разрешении национальных, региональных и глобальных проблем современного общества.

В настоящее время развитие философии политики и права осуществляется учеными различных учебно-­научных центров как в России, так и за рубежом, в том числе и на созданной в 2008 г. на философском факультете Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова специальной кафедре философии политики и права.

Описанный выше процесс исторической эволюции гуманитарного знания в рамках выделенных дисциплин можно представить в виде таблицы.

«Первичный (античный) синтез»	Политика и право как составные органичные части целостной (философской) картины (системы) мира
	XVII–XVIII вв.	XIX–XX вв.	XXI в.
Начало дифференциации социогуманитарного знания	Философия права История философии права	Философия права История философии права (История политических и правовых учений)	Философия права История философии права (История политических и правовых учений)
«Пик» дифференциации социогуманитарного знания		Политическая наука / Политология Философия политики / Политическая философия	Политическая наука / Политология Философия политики / Политическая философия
Начало новой интеграции социогуманитарного знания («вторичный синтез»)			Философия политики и права

* * *

Представленные выше характеристики философско-­политических и философско-­правовых дисциплин демонстрируют определенную логику их исторического развития, детерминацию этого развития изменяющимися объективными общественными условиями.

Сначала, в XVII–XVIII вв., философия права и история философии права возникают на стыке философии и юриспруденции для фундаментального истолкования кардинальных перемен в общественной жизни Западной Европы, связанных с возникновением плотной сети городов, дорожных и водных коммуникаций, новых производственных комплексов. Начинается промышленная революция, которая создает потребность в новых профессиях, основанных не только на прикладных, но и теоретических знаниях. Люди должны были уже не только понимать реалии повседневной текущей жизни, но и глядеть в будущее, знать векторы развития. Философия права позволила конкретному человеку понять его место и роль в национальном государстве и обществе.

Затем, в XIX в., оформляются политическая философия / философия политики и политология / политическая наука для фундаментального и прикладного объяснения новых процессов и явлений общественной жизни. На данном этапе мировой истории не только в рамках отдельных национальных государств, но и в наиболее развитой, значит и влиятельной, зоне мира происходит переход от феодально-­сословного «неполитического» общества к капиталистической, классовой политизированной системе.

В этой новой системе возникает множество новых политических учреждений, которые существенно децентрализуют государственную власть и создают систему новых политических отношений и явлений. Политическая жизнь становится, наряду с частно-­хозяйственной, религиозно-­конфессиональной, культурно-­бытовой, самостоятельной сферой общества и относительно самостоятельной частью жизни конкретного человека, для которого политический интерес становится таким же важным и понятным, как, например, интерес имущественный. Во многих странах люди из самых разных социальных групп становятся непосредственными участниками политических процессов. Для реализации массовых политических интересов формируются политические движения, партии и организации.

Новые дисциплины призваны были помочь конкретному человеку понять и оценить его роль и место в новом всепоглощающем и запутанном мире политики.

И наконец, на современном этапе формируется философия политики и права. Главная задача данной дисциплины состоит в истолковании полифонии и многовекторности постиндустриального этапа мирового общественного развития, в понимании места и роли конкретного человека не только в национальном государстве и обществе, но и в мире в целом.

Становление больших интегративных теорий может проходить через синтез интегративных субдисциплин, и, в частности, философии политики и философии права.

Сначала о философии политики. Перед философией и философами, так или иначе, политика продолжает ставить ряд вопросов, на которые можно найти ответ только в рамках философской рефлексии.

О каких же вопросах идет речь? Еще в ходе журнальных дискуссий 1990-х гг. Т. А. Алексеева сформулировала три таких вопроса, исходящих от мира политики, на которые должны быть даны философские ответы: 1) вопрос о причинах; 2) оценка настоящего, и 3) прогноз будущего. Наверное, могут быть сформулированы и другие вопросы, на которые ответы могут дать только философы, независимо от того, сама философия ставит их перед собой или перед ней эти вопросы ставят другие науки.

Но можно ли среди всех этих вопросов выделить один, главный? Думаю, что можно и нужно. Это будет вопрос, связанный с проблемой должного, проблемой идеала. Таким образом, главный вопрос современной философии политики можно сформулировать следующим образом: «Можно ли средствами и возможностями философии адекватно прогнозировать и — самое главное — конструировать (моделировать) политическое будущее?».

Философия политики делает акцент на должном, тогда как политология (политическая наука, отчасти — политическая философия) — на сущем. Данное отличие создает предметную базу как для концептуального разведения «политики» и «политического», так и для их внутреннего единства. Увидеть будущее политики невозможно без понимания политического прошлого и настоящего.

А именно эту возможность предвидения будущего уже в начале прошлого века некоторые русские мыслители считали важнейшим отличием философии от политической науки (политики). Так, например, П. И. Новгородцев, рассуждая о том, что философия часто использует в своем арсенале метафизические подходы (он их называет утопиями, мечтами, иллюзиями), в 1910 г. писал: «Конечно, утопии, мечты, иллюзии — все это не ко двору практической политике, которая руководится реальными интересами; но философия не может и не должна без них обходиться: в этих иллюзиях и мечтах она часто прозревает ту высшую и более ценную действительность, которой еще нет, но которая должна быть и которая будет»6. Итак, по Новгородцеву, философия должна прозревать будущую политическую действительность. Вот ее главная задача, решить которую кроме нее никто не сможет.

Если вернуться к современности, то бросается в глаза, что проблемы взаимоотношений философии и политики остро и всесторонне обсуждаются уже много лет. Можно вспомнить, например, «круглый стол» по данной проблематике, который организовал еще в 1996 г. журнал «Вопросы философии». Когда читаешь материалы этого «круглого стола», то сознаешь, что данная проблематика и спустя два десятилетия остается не менее, а может быть, даже более злободневной и дискуссионной7.

Вместе с тем в многообразной междисциплинарной проблематике современного научного диалога в области гуманитарных наук категориальная пара «философия — политика» представлена очень слабо, и это является главным недостатком современного этапа развития как философии, так и политической науки.

Складывается впечатление, что мы ходим по ­какому-то замкнутому кругу. Думается, происходит это потому, что в нашей конструкции «философия — политика» не хватает еще одного важнейшего элемента — права, правовой реальности. В силу разных причин из поля зрения современных философов выпала важнейшая составляющая — философское осмысление права, философия права.

А ведь исторически сложившийся подход философии права к анализу правовой реальности, основанный на категориальной системе с такими базовыми философскими понятиями, как «сущее» и «должное», «выбор», «целесообразность», «справедливость», «свобода», «общее» и «индивидуальное», с необходимостью должен интегрировать философию права с другими философскими дисциплинами, и прежде всего с философией политики.

В ХХ в. философия права приобретает статус и значение самостоятельной научной и образовательной дисциплины, но ее интегративная функция остается важнейшей и на современном этапе.

Отсюда и главная задача дальнейшего развития современной философии политики (и политической философии) состоит в ее интеграции с философией права (теоретическим правоведением). Данная научная интеграция должна преодолеть обособленность в развитии гуманитарных наук и, в частности, обособленное изучение теоретических основ политики и права отдельными науками, тогда как в реальной общественной жизни эти феномены являются взаимозависимыми и взаимообусловленными социальными регуляторами.

Для этого необходимо разрабатывать различные модели синтеза социокультурных дисциплин.

Контрольные вопросы

1. Какие области научного знания доминировали в античную эпоху?

2. Назовите некоторые определения политики.

3. Что изучает философия права?

4. Что изучает философия политики, или политическая философия?

5. Определите основные этапы дифференциации политико-­правового знания в XVII–XXI вв.

Лекция 2.
История философии права и конституционное (государственное) право в университетском образовании Российской империи

В начале XIX в. в Российской империи начинает формироваться система университетского образования. Наряду с Московским университетом, основанным в 1755 г., в 1804–1805 гг. открываются еще два университета — Казанский и Харьковский8.

В 1804 г. учреждается Университетский устав, в котором впервые устанавливается единая для всех российских университетов структура факультетов, кафедр и основных учебных курсов.

Одной из ключевых гуманитарных дисциплин российского университетского образования с самых начальных стадий ее формирования следует признать историю философии права, которая на протяжении 100 лет (с начала XIX по начало XX в.) в своем развитии проходит целый ряд этапов.

На начальных этапах становления истории философии права в российских университетах содержание учебных курсов во многом опиралось на труды западноевропейских (главным образом — германских) авторов.

Существует подробный обзор мировой литературы по истории философии права, который составил выдающийся государствовед XIX в. — П. Г. Редкин. Из этого обзора следует, что первые сочинения, в которых, по мнению Редкина, «зарождается история философии права», появляются в самом конце XVII — в первые десятилетия XVIII в. Авторами этих сочинений были Буддей, Людовици, Томазий, Вернгер, Рейнгард, Барбейрак, Глазер. Во второй половине XVIII — начале XIX в. Редкин отмечает сочинения Шауссена, Гебауэра, Гюбнера, Гарран-де-­Кулона, Кондорсе, Велькерома. Особо Редкиным выделяется сочинение берлинского профессора Раумера «Историческое развитие понятий права, государства и политики», которое вышло двумя изданиями в 1826 и 1832 гг. Кроме этого, называются работы Шталя «Философия права через исторический взгляд» (1838) и Вернкенига «История философии права, начиная с Гуго Гроция» (1839). И как «самое основательное сочинение» Редкиным отмечаются трехтомная книга Бусса и Геппа «История и система государственной науки» (1839), а также вышедшее в 1842 г. сочинение Росбаха «Периоды истории философии права»9.

В конце своего обзора в виде небольшого списка Редкин выделяет «главнейшие строго-­систематические сочинения по истории философии права». Примечательно, что третьим в этом списке (после Шталя и Варнкенига) Редкин указывает труды русского ученого Неволина10.

Действительно, уже во второй половине 30-х гг. XIX в. в университете Святого Владимира в Киеве профессор К. А. Неволин первым в России составил и прочитал курс по истории философии права. В 1839–1840 гг. в Киеве11 этот курс был опубликован в виде двухтомника под названием «Энциклопедия законоведения».

Для нас наиболее интересен второй том этого труда — «История философии законодательства». Здесь Неволин систематизирует в рамках очень продолжительного исторического контекста от Древнего мира до начала XIX в. многочисленные идеи и концепции в области права и политики, считая их в совокупности самостоятельной наукой под названием «философия законодательства».

В Петербурге в конце 30-х — начале 40-х гг. курс с изложением исторической эволюции политико-­правовых идей читает П. Д. Калмыков. В 1845 г. этот курс издается (в рукописном виде) под названием «Историческая часть энциклопедии законоведения», в котором он выделяет два направления. Первое (практическое), по его представлениям, находит свое отражение «в положительных законах и учреждениях», второе (теоретическое) — «в литературных сочинениях мыслителей»12.

Калмыков отмечает, что по содержанию его курс относится ко второму, теоретическому направлению, которое в немецкой традиции называется историей философии права.

Другим важным достижением в области исторического изучения политико-­правовых учений в России этого периода следует считать лекции Н. И. Пилянкевича, которые читались им в Киевском университете во второй половине 40-х гг. XIX в.13, но опубликованы были только в 1870 г. (хотя первая неудачная попытка их опубликования относится к 1849 г.). Несмотря на то, что этот курс был во многом построен на заимствованиях из немецких и французских сочинений конца 20-х — начала 40-х гг. XIX в., он признается достаточно полной и удачной систематизацией политико-­правовых учений от Древности до Нового времени, от Платона и Аристотеля до Гегеля, содержащей анализ основных европейских школ и течений.

В печатном виде курс Пилянкевича вышел в свет в 1870 г., т.е. в то время, когда были опубликованы и другие, более зрелые труды по данной проблематике, но для слушателей Университета Святого Владимира они прозвучали, а значит, и включились в интеллектуальную жизнь — уже во второй половине 40-х гг.14 Поэтому в контексте творческой эволюции историко-­политических идей в России XIX в. курс Пилянкевича должен быть поставлен сразу вслед за курсами Неволина и Калмыкова.

В числе первых отечественных исследований по истории политических учений следует назвать оригинальный (и достаточно объемный) труд профессора Харьковского университета А. Стоянова «Методы разработки положительного права и общественное значение юристов от глоссаторов до конца XVIII столетия» (1862), в котором автор предпринимает достаточно подробный и солидный обзор множества учений и направлений в юридической и политической науке Западной Европы в период с XII по XVIII в.

Кардинальные сдвиги в преподавании истории философии права происходят после введения Университетского устава 1863 г. В соответствии с этим уставом на юридических факультетах образовывалась кафедра энциклопедии права, в задачу которой входило чтение двух основных курсов: 1) энциклопедия юридических и политических наук, и 2) истории философии права15.

Закономерно подчеркнуть в связи с этим, что на начальные периоды действия Устава 1863 г. приходится формирование и чтение наиболее фундаментальных курсов по истории философии права — это курсы Б. Н. Чичерина (в Московском университете) и П. Г. Редкина (в Петербургском университете). В 1869 г. выходит в свет первый том (затем ставшей пятитомной пятитомной) «Истории политических учений» Б. Н. Чичерина. В основу этого издания были положены лекции ученого, которые читались им в начале 60-х гг. в Московском университете. До 1877 года вышло в свет четыре тома, в которых Чичериным проводится подробный анализ политических учений от первых мыслителей Античности до политических теорий немецких идеалистов XIX в.16

У современников мы можем встретить самые различные (в том числе и резко отрицательные) оценки труда Чичерина. Но бесспорно одно — по широте охвата персоналий (больше 70) и направлений политико-­правовой мысли этот труд, несомненно, является наиболее солидным и фундаментальным не только для второй половины XIX в., но и для всей дореволюционной науки, как в России, так и за рубежом17.

Практически в те же годы, что и Чичерин, но только в Петербургском университете аналогичный лекционный курс начинает читать П. Г. Редкин. В 1866 г. в Петербурге слушателями лекций Редкина было составлено и выпущено рукописное издание «История философии права», в котором кратко излагались основные разделы его курса. Позднее в 1889–1891 гг. начальные главы этих лекций (политическая мысль Античности) в развернутом виде были опубликованы в многотомном издании под названием «Из лекций по истории философии права в связи с историей философии вообще»18.

Изучение исторической эволюции идей и концепций о государстве, власти, праве в 60–70-е гг. становится отдельным учебным и научным предметом. Появляются разные названия этого предмета, среди них наиболее принятые — «история философии права» и «история политических учений». Эти названия, в частности, и нашли свое отражение в двух наиболее выдающихся курсах этого периода — курсах Чичерина и Редкина.

Различие в названиях, по сути, одного и того же курса связано было не столько с тем, что содержательно или даже концептуально они отличались друг от друга, сколько с влиянием на эту ситуацию правительственной политики в области образования. Суть этой политики состояла в стремлении самодержавного правительства исключить понятия «политика», «политическое» из названий учебных курсов и кафедр, за чем скрывалось более серьезное намерение подменить анализ и преподавание существующих многоплановых политико-­правовых явлений и процессов изучением статичных правовых форм или философских конструкций. Не случайно именно курс Чичерина называется «История политических учений»19, поскольку в период написания и издания 1-й части его автор был в опале, не преподавал в университете и был в этом смысле достаточно свободен, тогда как Редкин, являющийся действующим университетским профессором, не мог игнорировать официальные формулировки.

Похоже, эти названия имели условный, внешний характер. Не случайно, Чичерин, например, уже через много лет после опубликования первого тома своей «Истории», упоминая свою теорию о циклическом чередовании четырех школ в общественной мысли, и совершенно определенно имея в виду свою «Историю политических учений», говорит уже об «истории философии права»20.

Примечателен в этом плане опыт Демидовского юридического лицея в Ярославле. С 1872 по 1874 гг. в составе энциклопедии права здесь читался курс истории философии права (П. Е. Астафьев). Устав училища 1874 г. эту дисциплину из числа изучаемых исключил. Но в 1886 г. она опять была восстановлена, но уже под названием «История политических учений» (читал Е. Н. Трубецкой). В начале XX в. дисциплине было возвращено название «История философии права» (читали Ф. В. Тарановский и Б. А. Кистяковский)21.

В 1884 г. выходит новый (и последний в дореволюционной истории) Университетский устав. В соответствии с ним на юридических факультетах университетов22 образовывается 12 кафедр, среди них кафедра энциклопедии права и истории философии права23.

Официальное закрепление истории философии права как самостоятельной учебной дисциплины и включение этого понятия в название одной из университетских кафедр дает толчок к появлению в конце XIX — начале XX в. в России достаточно большой серии учебников и учебных пособий с одноименным названием.

Учебные курсы и труды по истории философии права, появившиеся в конце XIX — начале XX в., можно разделить на три категории: первая — это общие учебные пособия, охватывающие эволюцию политико-­правовых идей от Античности до Современности; вторая — рамки рассматриваемого в учебном пособии материала охватывали период Нового времени, когда и разрабатываются наиболее фундаментальные идеи и концепции политико-­правовой науки; и третья категория — это труды, посвященные анализу политико-­правовых идей определенного исторического периода или конкретной персоналии.

К первой категории следует (в хронологическом порядке) отнести следующие труды: «Краткий очерк истории философии права» Н. Потапова (Киев, 1890); «Очерки истории философии права» С. А. Бершадского (СПб., 1892); «Историю философии права» Н. М. Коркунова (1896)24; сокращенный вариант вышедших 4 томов «Истории политических учений» Б. Н. Чичерина под названием «Политические мыслители древнего и нового мира» (М., 1897); «Лекции истории философии права» В. Ф. Залесского (Казань, 1902); «Историю философии права» Г. Ф. Шершеневича, которая вышла в 4 выпусках, сначала в Казани в 1904–1905 гг., а затем в 1907 г. в Петербурге25; вышедший в Харькове в 1907 г. «Курс истории философии права» К. Н. Яроша; вышедшее в 1908–1912 гг. в Харькове в нескольких выпусках (некоторые из них имели повторные издания) учебное пособие А. Н. Фатеева под названием «История общих учений о праве и государстве».

Следует также отметить, что на основе крупных работ по общей истории философии права создаются конспективные учебно-­методические пособия: в 1900 г. студентом Петербургского университета П. Я. Лефевром был составлен и издан «Повторительный курс истории философии права (По курсам профессоров Н. М. Коркунова, С. А. Бершадского, Зверева, Гейера и др.)», в 1908 г. в Петербурге выходит пособие Владимирова Е. «Существенные черты истории философии права. Составлено по университетской программе, преимущественно, по курсу проф. Н. Коркунова», а в 1910 г. в Одессе учебное пособие Яворского Н. Д. «История философии права. Краткий курс, составленный применительно к университетской программе». Выходили и другие подобные пособия26.

Ко второй категории работ российских ученых конца XIX — начала XX в. следует отнести ряд учебных пособий по истории философии права, которые охватывали не весь исторический контекст от древности до современности, а только период Нового и Новейшего времени. В их числе следует выделить следующие:

Курс по истории философии права Нового времени Е. Н. Трубецкого (первая часть впервые была опубликована в Киеве в 1893 г.27); лекции по истории философии права П. И. Новгородцева, которые впервые были изданы литографическим способом в 1897 г. в Москве, а затем переиздавались под разными названиями и в различных составах (наиболее полный вариант 1908–1910 гг.; курс лекций по истории политических учений Нового времени М. М. Ковалевского (СПб., 1911, литографическое издание).

К третьей категории работ российских историков политико-­правовых учений следует отнести исследования, посвященные анализу политических учений определенного исторического периода (страны) или конкретной персоналии.

Подобные работы начали появляться еще в 60-е гг. Достаточно в этой связи назвать книгу Ю. Г. Жуковского «Политические и общественные теории XVI века». (СПб., 1866).

В рассматриваемой категории трудов историко-­политологического характера необходимо одну выделить работу, посвященную анализу политических воззрений конкретного мыслителя. Речь идет о монографии А. С. Алексеева «Макиавелли как политический мыслитель» (1880). В ней наряду с многогранным анализом взглядов Макиавелли дается по существу научная модель изучения и интерпретации творчества отдельных политических мыслителей и политических школ. Данная модель включает в себя три ступени анализа: 1) сначала дается систематическое изложение политического учения мыслителя путем последовательного выделения его наиболее важных положений и выводов; 2) затем раскрываются политические и социальные условия, при которых складываются воззрения рассматриваемого ученого;
3) и, наконец, показывается место ученого в истории политических учений, для чего анализируется система взаимовлияний идей ученого и его предшественников (современников), а также последователей.

Уже на примере двух рассмотренных выше работ, видно, что данные исследования отличались от общих учебных курсов по истории философии права более широким и углубленным применением различных сравнительных и аналитических подходов. Эти подходы были развиты и в ряде других работ подобного рода. Для примера можно выделить большой очерк А. С. Ященко под названием «Политические учения в Англии в XVIII веке и в начале XIX века» (М., 1912) и книгу К. А. Кузнецова «Опыты по истории политических идей в Англии (XV–XVII в.)» (Владивосток, 1913).

Кроме специальной литературы по истории философии права (истории политических учений) в конце XIX — начале XX в. в России выходит большое число трудов, в состав которых включались обширные обзорно-­аналитические разделы по указанной проблематике. В числе этих трудов следует назвать следующие: «Указ и закон» (1894) Н. М. Коркунова, «Русское государственное право» (1897) А. С. Алексеева, «Суверенитет. Историческое развитие идеи суверенитета и ее правовое значение» (1903) Н. Н. Палиенко, «Очерк развития индивидуалистического направления в истории философии государства» (1904–1907) А. Н. Фатеева, «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве» (1902) П. И. Новгородцева, «От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму. Роль государства и его отражение в истории политических учений» (1906) М. М. Ковалевского, «История политических идей в России в XVIII в. в связи с развитием ее культуры и ходом ее политики» (1900–1902) А. С. Лаппо-­Данилевского, «Древнерусские учения о пределах царской власти. Очерки политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века» (1916) В. Э. Вальденберга и др.

Представленный список трудов и учебных курсов по истории философии права (истории политических учений) свидетельствует о том, что к концу XIX в. в России сформировался ряд университетских школ по данной учебно-­научной дисциплине: школа Московского университета (М. М. Ковалевский, П. И. Новгородцев, Г. Ф. Шершеневич), школа Петербургского университета (С. А. Бершадский, Н. М. Коркунов), школа Казанского университета (В. Ф. Залесский), школа Харьковского университета (К. Н. Ярош, А. Н. Фатеев).

К этому необходимо добавить, что также активно преподавание истории политических учений (истории философии права) как отдельно, так и в рамках курса государственного права в конце XIX в. проводилось в Варшавском университете (А. Л. Блок), в Новороссийском университете в Одессе (К. А. Кузнецов), в Демидовском (Ярославском) юридическом лицее (Е. Н. Трубецкой, Б. А. Кистяковский)28.

К концу XIX в. российские школы истории философии права по своему научному уровню не уступали достижениям западной науки. Подтверждением такому выводу может стать, например, рекомендательный список литературы по истории философии права, составленный Шершеневичем во втором издании своей «Истории философии права» (СПб., 1907). Данный список, кстати, Шершеневич предваряет характерным замечанием о том, что по сравнению с зарубежными источниками «русская литература по истории философии права представляется довольно богатой»29.

В этот список (16 авторов) Шершеневич включает восемь трудов российских ученых: 1) К. А. Неволин. История философии законодательства (1839); 2) Н. И. Пилянкевич. История философии права (1870); 3) Б. Н. Чичерин. История политических учений. Т. 1 (1869); 4) С. А. Бершадский. Очерки по истории философии права. Вып. 1 (1892); 5) Н. М. Коркунов. История философии права (1895); 6) В. Ф. Залесский. Лекции по истории философии права (1900); 7) П. И. Новгородцев. Из лекций по истории философии права. Учения нового времени XVI–XVIII вв. (1904); 8) М. М. Ковалевский. От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму. Роль государства и его отражение в истории политических учений. В 3 т. (1906)30.

Подытоживая исторический обзор становления истории философии права (истории политических учений) в России в XIX — начале XX в., можно выделить три основных этапа:

Первый: 30-е гг. XIX в. — 1863 г. Появление первых отдельных курсов и трудов по истории политических учений (истории философии права), начало преподавания этой дисциплины или отдельных ее фрагментов в университетах (как правило, в рамках юридического образования).

Второй: 1863–1884 гг. История философии права (история политических учений) преподается как обязательная дисциплина на юридических факультетах университетов, входит в название одной из кафедр. Выходят фундаментальные учебники по данной дисциплине (Чичерин, Коркунов) и ряд научных исследований по различным аспектам и проблемам данной дисциплины.

Третий: 1884–1917 гг. Понятие «история философии права» включается в название одной из университетских кафедр юридического факультета. Выходит большое количество общих и специальных трудов и учебных курсов по истории философии права (истории политических учений). Исследования отечественных ученых в данной области по своему научному уровню не уступают достижениям западной науки.

История философии права как академическая дисциплина в дореволюционных университетах России преподавалась на юридических факультетах, хотя вызывала неизменный интерес со стороны студентов и других факультетов. Такой интерес не был случайным. Объяснялся он тем, что по сути своего предмета история философии права была междисциплинарным знанием.

При всем разнообразии трактовок предмета истории философии права (истории политических учений), которые мы находим у российских ученых второй половины XIX — начала XX в., в них просматривается одна общая и принципиально важная мысль — эта дисциплина относится к междисциплинарному знанию.

Такой вывод подтверждается трактовками предмета истории философии права (истории политических учений), которые мы находим в трудах крупнейших представителей данной дисциплины в дореволюционный период.

Б. Н. Чичерин, например, рассматривая историю политических учений как составную часть гегелевской восходящей спирали движения всемирного исторического разума, указывает при этом, что в данном случае мы имеем дело с исторической эволюцией не только политических идей и концепций, но и с находящим в них отражением «общего закона развития вещей». Эта теоретическая посылка приводила Чичерина к заключению о том, что «история политических учений занимает середину между… философским ходом мысли и практическим развитием государственных учреждений»31.

П. Г. Редкин, относя историю философии права к юридической науке, тем не менее указывает, что эта дисциплина «есть вместе историческая, философская и юридическая, общественная и политическая специальная наука».

Авторы же, считающие историю философии права (историю политических учений) составной частью этической философии (напр., Е. В. Спекторский), вместе с тем, ставили перед ней более обширные и многоплановые задачи, чем это традиционно делается по отношению к философии32.

Эти задачи выходили далеко за рамки сущего, анализа сущест-вующих явлений общественной, политико-­государственной жизни, а включали в себя и проблему должного, задачу построения идеальных моделей этой жизни.

Итак, предмет истории философии права включает в себя соотношение, взаимосвязь сущего и должного. Но если рефлексия по поводу сущего возможна в рамках, в аспектах отдельных наук (право, политология, история), то рефлексия по поводу должного возможна только как соединение, синтез этих наук, а также и философии, т.е. как междисциплинарное исследование.

Здесь нужно вспомнить емкую формулировку предмета истории философии права, которую дал Г. Ф. Шершеневич: «История философия права имеет своей задачей изложение последовательного образования представлений о правовом порядке в его сущности и в идеале». Шершеневич не случайно включает в свое строгое и лаконичное определение такое достаточно широкое и размытое понятие, как «правовой порядок». Это понятие является симбиозом правового и политического, поскольку любой «правовой порядок» (особенно в начале XX в.) возможен, прежде всего, в национально-­государственных рамках, где правовая и политическая системы определяют и дополняют друг друга.

Теперь понятно, почему философско-­правовая история по сути тождественна истории политических учений33.

Здесь также уместно акцентировать внимание на ключевом термине «политическое учение», которое ввел в научный оборот Б. Н. Чичерин. «Политическое учение», которое по Б. Н. Чичерину, является учением о государстве, отличается от «политической идеи» или от «политической концепции» тем, что в реальной истории политических учений всегда соединяются два уровня или идейных пласта — 1) учение о существующем, государстве с его симбиозом правовых и политических аспектов и функций, и 2) критика этого существующего государственного порядка и конструирование порядка лучшего, идеального.

В этой связи становится очевидным упрощенный характер современных подходов в определении предмета истории политических учений, в соответствии с которыми происходит прямое перенесение предмета этой науки (политологии) на предмет истории политических учений34. В результате такого «перенесения» история политических учений становится «ретроспективной политологией», или совокупностью политических идей и теорий, взятых в их исторической эволюции.

Как показано выше, в трудах отечественных государствоведов XIX —
начала XX в. содержится существенно иное представление о предмете истории политических учений (истории философии права). В этом представлении мы находим синтез, по меньшей мере, четырех уровней анализа: во-первых, это выявление и изучение развития нормативно-­институциональных аспектов функционирования политико-­государственных систем (сфера правовой науки); во-вторых, это определение и описание тенденций и форм развития политико-­государственных институтов и отношений (сфера политической и социальной истории); в третьих, это анализ природы государства, власти, властных отношений, выявление противоречий и механизмов развития (сфера политической науки). И наконец, в-четвертых, это прогнозирование развития политико-­государственных систем, построение идеальных форм и моделей для такого развития (сфера философии).

Характеризуя предметную область философии права, Шершеневич привел такую метафору: «Философия права… это как бы мост, перекинутый от философии к правоведению»35. Думается, что эту метафору можно употребить и применительно к истории философии права (истории политических учений). Только здесь мост соединяет не два берега, а несколько. В частности, нельзя забывать и о самой исторической науке, с которой и начинается название искомой дисциплины36.

Более 100 лет назад отечественные государствоведы спроектировали и начали строить этот «мост», но закончить это строительство им тогда, к сожалению, не удалось. Да и по сей день концептуальная интерпретация истории политико-­правовых учений как междисциплинарного научного знания, то есть создание теории этой научной дисциплины (теории истории философии права / истории политических учений) остается актуальной, но еще нереализованной научной
проблемой.

Контрольные вопросы

1. Какая проблематика включалась в университетские курсы истории философии права в России в первой половине XIX в. Кто были авторы этих курсов?

2. Назовите некоторые имена университетских профессоров в России, которые читали курсы истории философии права во второй половине XIX в.

3. Назовите некоторые научные труды и учебники по истории философии права в России во второй половине XIX в.

4. Как определял предмет истории философии права Б. Н. Чичерин?

5. Как определял предмет истории философии права П. Г. Редкин?

Раздел I.
ФИЛОСОФСКО-­ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ФИЛОСОФСКО-­ПРАВОВЫЕИДЕИ И УЧЕНИЯ В РАЗЛИЧНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЭПОХИ

Лекция 3.
Философия лидерства в «Артхашастре»

Наиболее представительным источником политической мысли Древней Индии является трактат «Артхашастра». У него есть еще одно название — «Наука политики» (букв. «Наука о пользе», «Наука о выгоде»). Специалисты-­индологи относят создание «Артхашастры» к периоду не ранее III в. до н.э. Однако согласно установившейся традиции, и индийской, и европейской, автором «Артхашастры» считают ученого индийского брахмана Каутилью (называемого также Чанакьей и Вишнагуптой). Достоверных данных о нем практически нет. Одни считают его просто брахманом, другие — государственным деятелем, а третьи — влиятельным советником, министром или даже канцлером царя Чандрагупты I (IV–III вв. до н.э.), основателя династии Маурья, Более того, Каутилью подчас называют «индийским Бисмарком», «индийским Макиавелли» и даже величайшим организатором царства и твердой царской диктатуры.

Чтобы понять, с одной стороны, философские глубины этого произведения, а, с другой стороны, его новаторство и те наработки, благодаря которым политические науки в некоторых престижных военных и дипломатических академиях мира (особенно в США) сейчас изучаются именно по «Артхашастре, а не по трудам модных современных политологов, следует рассмотреть, в каком общекультурном и общефилософском контексте индийской философии, в рамках которой политика, человек, вообще любое частное, феноменальное начало обладает куда менее эвристическими и эпистемологическими возможностями, нежели начало всеобщее, универсальное, абсолютное. В этом ключе можно выдвинуть предположение, что философия политики и права — последний бастион и окоп обороны, защищающий право человека и личности на индивидуальность, на самостоятельное существование. Даже в самых неблагоприятных условиях пантеизма (все частное существует во всем как общем). Точнее панентеизма (он идет дальше пантеизма и утверждает, что все как общее — больше, чем все частное, и, собственно говоря, только и имеет право на существование. А все частное — не более как иллюзия (майя)).

Особые заслуги в индийской философии принадлежат одному их самых представительных ее систематизаторов — Шанкаре (VII–VIII вв.н.э.), который и дал наиболее последовательное, единое, по его мнению, обоснование древним текстам, стремился объединить несогласные друг с другом толкования, положить им конец в интерпретации Вед. В то же время он считал себя выразителем древней влиятельной традиции, переданной ему рядом мыслителей, их наследником. Сам Шанкара скромно полагал, что в его воззрениях нет ничего, чего не было бы в Ведах. Но прежде рассмотрим, что же это такое Веды и как с ними связана доктрина Шанкары, получившая название «Адвайта-­Веданта» (букв. «недвой­ственность учения конца Вед», т.е. Упанишад).

Веданта сложилась в процессе осмысления и комментирования Вед, включающих в себя религиозные гимны. Свое начало главные элементы индуизма берут в «Ригведе» (ХII–ХI вв. до н.э.), именуемой самхитой (собранием гимнов). Кроме нее, есть еще три самхиты: «Самаведа» («Веда напевов»), «Яджурведа («Веда жертвоприношений») и «Атхарваведа («Веда заклинаний»).

Основное содержание древнейшей из самхит — Ригведы — мифология. Главным принципом ригведийского мировосприятия было обожествление природы как целого, в котором исчезают различия между составляющими элементами, как в природе, так и в обществе. Именно в этом, считает отечественный индолог Г. М. Бонгард-­Левин, проявилась тенденция к монистическому, то есть принимающему за основу всего существующего одно начало, восприятия мира и природы. Однако древние индийцы не знали последовательного монотеизма. Культ множества богов (Брахмы, Вишну, Шивы, составляющих индуистскую «троицу» — «тримурти»; Парвати, Кришны, Шакти, Вайшравана, Индры, Кундалини, и др.) сосуществовал с верой в единый безличный принцип (Брахман), стоящий над всем и пронизывающий все сущее.

Затем были составлены «Брахманы» — книга, написанные жрецами-­брахманами для брахманов. Это комментарии к самхитам, носящие ритуальный, культовый характер. Далее — «Араньяки» (букв. «лесные тексты»). Это правила поведения для отшельников. Заключительная часть Вед — «Упанишады». С одной стороны, это слово истоловываеться как отглагольное существительное от «упа-ни-шад» — «сидеть около» (то есть рядом с учителем, дающим наставления). С другой стороны, в самих Упанишадах это слово обозначает «тайное учение», знание, которое следует передавать только посвященным. Первые две и основные Упанишады — «Брихадараньяка» и «Чхандогья» — появились в VIII–VI вв. до н.э. Остальные 11 (если иметь в виду основные) — «Айтарея», «Каушитака», «Кена», «Тайттирия», «Катха», «Иша», «Мундака», «Шветашватара», «Майтри», «Прааашна» и «Мандукья» — в VI–II вв. до н.э. Следует отметить, что именно Шанкара в своих комментариях определил наиболее авторитетные тексты индуизма, оказавшие преимущественное влияния на последующих мыслителей, продолживших традицию подобного комментирования.

Вся эта литература составляет священный канон индуизма и называется «шрути» (услышанное) — божественное откровение, услышанное, зафиксированное и переданное риши (поэтами-­мудрецами и философами).

К неканоническим текстам, к которым, собственно говоря, и причисляется «Артхашастра», относятся эпос, пураны, в которых содержатся сведения о различных сторонах жизни Индии, разного рода комментарии. Эти произведения называются смрити (запоминаемое). Они представляют собой передаваемую по памяти священную традицию, восходящую, однако к отдельным авторитетам, и потому менее значимую по сравнению со шрути. Трактаты эти известны под названием сутр (нить).

Упанишады иногда называют Ведантой («конец Вед», «цель Вед»). Это название затем и было перенесено на философскую религиозную школу, представители которой составляли комментарии к ведийской литературе. Самым известным из них был, повторим, Шанкара, именуемый часто в силу приобретенного авторитета Ачарья (Учитель).

Первым основные положения Упанишад изложил Бадараяна в «Брахма-­сутрах» (или «Веданта-­сутрах»). Его иногда отождествляют с Вьясой — легендарным создателем известного индийского эпоса «Махабхарата»37 — грандиозного памятника исторического, художественного, философского, религиоизного и, отчасти, социально-­политического характера. В него входит одна из наиболее чтимых книг индийского народа, «Бхагавадгита» — произведение не только философское, но и поэтическое, также послужившее теоретической основой Веданты. Время создания «Брахма-сутр» весьма неопределенно (как и «Артхашастры») — от V в. до н.э., до II–III вв.н.э.

Согласно древнейшим ведийским текстам, сотворение мира и человека должно быть реальным, а Брахман (мировой дух, абсолютное первоначало) — реальным его творцом. В этом проявлялся наивный реализм и натурализм древней мифологии Вед. Вместе с тем в ней имеется и религиозно-­иллюзионистская тенденция. Так, в «Катха» и «Брихадараньяка-­Упанишадах» указывается, что никакая множественность реально не существует, то есть отдельное, самостоятельное существование человека и явлений природы отрицается. Брахман (или Атман — то, что человек познал в себе как Брахман) во многих местах текстов рассматривается не как творец, а как истинная реальность, не поддающаяся описанию, невыразимая словом, недоступная мысли («Кена-­Упанишада»). Последнее утверждение относительно мира, человека и Брахмана как раз и выбирает Шанкара. Он, с одной стороны, обосновывает призрачность, кажимость природы и человека, а с другой, — первичность и высшую реальность бога-­Брахмана.

Традиционное индуистское миросозерцание, мифология которого, кстати, пронизывает «Артхашастру», включало идею круговорота бытия, в котором все реально происходит через ряд воплощений: рождаясь божествами, людьми (брахманами — священники-­жрецы, кшатриями — политики-­воины, вайшьями — экономические акторы, шудрами — слуги-­отверженные), зверями, растениями, птицами и т.п. Оно рассматривало различные существа как явления в известном смысле одного порядка, одних возможностей. Очень часто, например, утверждалась первостепенная (по сравнению с человеком) роль животных, растений или даже явлений природы. Так, в «Чхандогье-­Упанишаде» в качестве наставников мудрости, обучающих ученика Сатьякаму «путям Богов, ведущих к Брахману», последовательно выступают бык, огонь, гусь и нырок. В этой же Упанишаде есть отрывок, повествующий о том, как брахману Баке Далбхье, оставившему свой дом и изучающему Веды, предстает белая собака, которая вместе с другими окружающими ее собаками исполняет по всем канонам ведийского ритуала хвалебный жреческий гимн (бахишпаваману). Самое интересное, что традиционные индийские комментарии далеки от толкования подобных примеров как сатирических в духе, допустим, басен Эзопа, Лафонтена или Крылова. Тот же Шанкара полагает, что в образе собаки отшельнику предстает удовлетворенное им божество или святой мудрец в окружении божеств или других мудрецов. Вообще в древних текстах можно встретить очень много примеров того, как человек, элементы его жизнедеятельности отождествляются с элементами ритуала, явлениями природы, представителями животного мира, небесными телами и даже богами. Например, в Ригведе наставник богов Брихаспати (букв. «великий владыка») отождествляется с ритуальной жертвой; там же в свадебном гимне дух невесты отождествляется с ее повозкой, небо — с верхом повозки и т.д. Много таких примеров в самхитах и брахманах. В Упанишадах встречается даже пример, в котором вообще утверждается единство живого и неживого, одушевленных и неодушевленных начал.

Здесь мы имеет дело с довольно архаичным натуралистическим приемом язычества, отражающим магические представления древних текстов ведийского канона: знание ­какого-либо явления (природного, социально-­политического или божественного) приравнивается к овладению этим явлением. В этом случае те или иные отождествления богов, природы, общества и человека как раз и служат созданию такого знания, такой магической власти над богами, природой, обществом и людьми. Например, вся ХIV книга «Атхарваведы», содержащая собрание свадебных гимнов (некоторые заимствованы из «Ригведы»), состоит из так называемых женских обрядов (стрикармани). Это магические действия преимущественно любовного волхования и ворожбы. Одни из этих заклинаний носят мирный характер — безобидные молитвы о ниспослании жениха, заклинания о рождении ребенка, благополучной беременности и т.д. Другие относятся к негативной магии — ангирасам — и содержат заклинания и проклятия, направленные против соперниц-­разлучниц в семейной жизни и любви. А роль магии в политике и государственных делах специально и отдельно рассматривается в «Артхашастре».

Единство противоположных начал, их отождествление — существенное и догматическое начало в древнеиндийских культах и в философских направлениях — позволяет лучше понять роль соответствующей символики, сочетающей в отдельных образах черты жизни и смерти. У Шанкары — символика жизни, солнца, земли и мертвых тел.

Подобные тенденции Вед многочисленными нитями связывают эти тексты с другими памятниками и течениями древнеиндийской культуры. С той же «Артхашастрой», в которой первочеловек Яма, ставший богом смерти, главой преисподней, одновременно является и верховным судьей над смертными. Таков, например, и мотив скелета в буддистской догматике и иконографии; череп в качестве утвари у шиваистской секты капаликов. В философско-­религиозном плане этот мотив связан с превознесением поведения отшельника (саньясина), отказавшегося от мирских привязанностей, то есть отождествившего свою жизнь со смертью. Но следует учесть и другие особенности древнеиндийской культуры, в частности, то, что любовные отношения, включая наиболее интимные и чувственные их проявления («Камасутра»), естественно совмещались и использовались в рамках догматики индуизма (скульптуры храма в Каджурахо) с иными аспектами, в том числе и культовыми. В том числе и политическими в информационной деятельности разведывательных спецслужб, как это подробно рассматривается в «Артхашастре». Такова, с одной стороны, система жизненных целей, предполагающих взаимодействие камы (то есть любви) с дхармой и мокшей, то есть с соблюдением ритуальных обязанностей во всех сферах жизни, но и с освобождением от мирских уз. С другой — традиционная роль эротического и даже грубо-­натуралистического обрядовых моментов в отдельных культах индуизма.

Деятельность Шанкары, направленная на «очищение» Веданты в духе «Адвайта-­Веданты», примирение современных ему форм философского знания с традициями, не всегда была успешной, а кое-где осталась незамеченной. — И вот почему. Шанкара ревностно продолжает ведическую традицию и не выходит за рамки единства отождествления всего и вся (Тат твам аси — все во всем). Мир при таком подходе рассматривается в нерасчлененном единстве богов, миров, сил природы и космоса (то есть объективного начала), — с одной стороны. И различных органов и функций человека (то есть субъективного начала), — с другой. Человек при таком подходе теряет свое значение как неповторимая личность (индивидуальная, историческая, политическая), не выделяется из космоса, природных явлений. Он не более и не менее одушевлен, чем они, и отдается на откуп стихиям, хаосу и демонам, а, значит, и жестоким ритуалам. В «Брихадараньяке-­Упанишаде» (как, впрочем, и в других упанишадах, показывается, что учителей скорее отличает суровость, даже жестокость по отношению к ученикам, чем сострадание и симпатия. Можно указать для примера на поучения Яджнявалкьи (Брихадараньяка), носителя высшего знания, которые завершаются проклятиями в адрес его несведущего оппонента Вигадхи Шакальи. Это проклятие заключается в угрозе, что у Шакальи «отвалится голова», если тот не ответит ему на определенный вопрос. И у неспособного ответить Видагдхи Шакальи действительно «отваливается голова», и воры растаскивают его кости. Очень часто «наставники» в соответствии с ходом поучений варьируют свои проклятия, последовательно грозя собеседникам потерей глаз, прочих органов, дыхания, распадом тела в целом и т.д. То есть проклятия, равносильные убийству, как педагогический прием и даже определенная политика, не только сопутствуют «высшему знанию», но и являются источником последнего.

Духовность, которую проповедывал Шанкара, тоже «холодна», лишена сострадания к человеку. Через человека у него действует универсальная душа как вселенское начало. Наивный реализм мистики и ритуалов Вед замещается Шанкарой «интеллектуальным» истолкованием, основанным на абсолютном иллюзионизме.

А проявление Брахмана в той или иной конечной природной, человеческой, исторической, социально-­политической форме Адвайта-­Веданта провозглашает плодом деятельности майи — своеобразной силы, которая неотделима от Брахмана, как обжигающая сила огня, по словам Шанкары, неотделима от самого огня. Э­ту-то силу и проявляет Брахман в пребывающем и конечном мире, никак, впрочем, не действуя на сущность Брахмана. Почему возможен такой ход вещей? Зачем все эти иллюзии и галлюцинации в природной и социально-­политической жизни? На этот вопрос Шанкара отвечает только то, что «так оно есть». Здесь обозначаются конечные границы познания. Знать майю (иллюзию-­галлюцинацию), которая часто отождествляется с авидьей (незнанием), невозможно. Шанкара говорит: «Кто хочет узнать авидью, подобен человеку, стремящемуся увидеть темноту посредством факела». Можно лишь подняться над авидьей (майей) и ждать, пока она прекратит оказывать свое влияние. Здесь налицо непримиримая трудность в понимании между всеобщим и частным, Брахманом и майей. Шанкара не рассматривает вопрос о том, зачем всесильному, бесконечному и абсолютному Брахману создавать конечный мир не самому, а с помощью иллюзий-­галлюцинаций, незнания. В самом деле, подобное исследование ставит под сомнение совершенство Брахмана, поскольку он так или иначе зависит от того, что способно его исказить, — от майи. Ставится под сомнение и всемогущество Брахмана, который не способен иметь в частном реальный статус. По словам известного отечественного востоковеда А. И. Кобзева, у Шанкары идея личности как совершенно бестелесного субъекта достигла своего предельного выражения в истории индийской философии38.

Несмотря на последовательную аргументацию, Шанкара ­все-таки не отвечает на вопрос, какое дело совершенно отрешенному от этого мира божеству до природы, общества и человека? Зачем вообще были созданы последние (даже с помощью иллюзий)? Вряд ли можно говорить о предпочтительности тех или иных человеческих поступков, обычаев, законов, тех или иных религиозных ритуалов, мыслей или даже той или иной нравственности или порядков, как это часто делает Шанкара, если руководствоваться логикой теории, утверждающей в качестве единственно реального отвлеченное, мистическое «начало», бескачественный принцип. При таком мировосприятии нельзя определить нравственные или политико-­правовые критерии человеческого общежития, оправдать жизнь людей, придать смысл земному существованию конкретного человека, дать ему хоть ­какое-то утешение и опору в тягостях посюстороннего мира. Остается непонятным, с чьей же точки зрения строится теория познания абсолютного иллюзионизма и галлюциногенности? Ведь Шанкара или любой другой адепт подобной точки зрения — это тоже иллюзия-­галлюцинация? Это явно «нечеловеческая» точка зрения, поскольку человек, являясь продуктом видимости, выключается из процесса истинного познания. Для чего же она человеку?

Если же ­все-таки человек может быть причастен к познанию Брахмана и тем самым — «спасен», то в чем отличие майи от Брахмана? Но как дано иллюзии знать, что она иллюзия? А суждение о том, что все есть иллюзия — не является ли в свою очередь галлюцинацией-­иллюзией? А суждение о том, что все есть видимость и нет абсолютно непререкаемых суждений — это непререкаемое суждение? При любом ответе на этот вопрос и подобные ему в плане утверждения или отрицания абсолютный иллюзионизм опровергает самое себя. Даже будучи порождением искажающей истинное начало видимости, человек в системе абсолютного иллюзионизма все же признается необходимым для постижения совершенства всеобщего и отрицания собственного ничтожества. Он призван не сотрудничать с совершенством, а лишь воздавать ему восхищение, петь «хвалебные гимны», в виде тех же Вед. Но что это за совершенство, которое нуждается не в равном партнере, а в лицемерии и лести ничтожества? В этом случае природа, общество и человек, лишенные любой свободы и самостоятельности, становятся результатом тщеславия совершенства, что, согласно учению Шанкары, совершенно невозможно. Очевидно, что изощренная логика монистического иллюзионизма не спасает его от явных и неодолимых противоречий.

Если угодно, то «Артхашастра» как раз и является такой попыткой оправдания человека в его праве на реальное существование. Причем человека именно политико-­юридического. И не просто политико-­юридического, а наделенного властными полномочиями и потому осознающим всю меру именно своей реальной ответственности перед другими людьми в их реальном существовании в прошлом, настоящем и будущем — именно реальном мире. Это — гимн, но именно человеку, человеку-­лидеру, который имеет истинное познание истинной, как именно реальной, жизни в политике и праве; и потому он законный правитель — «раджа-­атваман», а не самозванец, случайно оказавшийся на вершине власти.

В «Артхашастре» 15 отделов, 150 глав, 180 разделов или 6000 шлок (стихов). Здесь рассматриваются разнообразные проблемы государст-венно-­административного управления, судопроизводства, военной политики, экономики, внутренней и внешней безопасности, а также магические средства достижения успеха, и сама методика подачи материала в «Артхашастре». Волшебными снадобьями и заклинаниями рекомендуется «вредить врагам и защищать собственный народ», «страшными чудесными явлениями следует приводить в ужас врага». Впрочем, подобного рода «политическими инструментами» (достижение власти с помощью, например, заклинания и жертвоприношения мертвой галки, пучка свиной щетины и колючки дикобраза и т.п.) ввиду их деликатности и неустойчивого действия, зависящего от слишком многих и не всегда надежных, предсказуемых переменных, злоупотреб-лять все же не рекомендуется. Существует очень большой риск зависимости от массовых, переменчивых настроений, слухов, общественного мнения: «Если распространится молва, что такие действия идут не на пользу государству, то получится общая смута»39. Поэтому политическим лидерам — и в своей философии и, и в своей политической практике рекомендуется прибегать к более прозаическим и не таким быстрым, но зато более надежным и эффективным политическим рычагам. Их рассмотрению и посвящена большая часть (14 из 15 отделов) «Артхашастры». Собственно говоря, кроме «пользы», «выгоды», артха обозначает еще и «богатство», «ценность». Поэтому в 15-м отделе, посвященном методике трактата, пишется: «Богатство, ценности (art-ha) обеспечивают человеческое существование. В рассматриваемом случае ценностью является населенная людьми земля. Средством для приобретения такой земли и для ее сохранения служит настоящая наука, которую мы назовем наукой о ценностях»40.

«Артхашастра» — прежде всего это наука об эффективном политическом действии, о тех качествах, которыми должен обладать тот или иной политический деятель. Другими словами, это наука государственного управления, понимаемая как искусство править по обстоятельствам. И вот здесь сразу же на повестку дня выносится философский вопрос, стержневой для всякой государственности, рассматриваемой в долговременной перспективе, а не с позиции захвативших власть временщиков-­самозванцев. Он будет пронизывать все капитальнейшие социально-­политические трактаты вплоть до наших дней: в чем счастье, польза правителя?

Ответ на этот вопрос состоит в следующем: если царь действительно осведомлен об истинной природе своих интересов и хочет править долго, а также желает благополучия не только себе, но и своим детям» домочадцам, родственникам, приближенным и т.д., то он должен усвоить следующее: «Счастье царя — в счастье подданных, в пользе подданных — его польза. Польза для царя — не то, что ему приятно, но что приятно подданным — в том польза царя». — Идеальный государь должен быть высокого рода, со счастливой судьбой, должен обладать ясным умом, прислушиваться к советам старых и опытных людей, быть справедливым, правдивым, не изменяющим своему слову, благодарным, щедрым, в высшей степени энергичным, не имеющим обыкновения медлить. «Поэтому царь, всегда напряженный в работе, пусть то велит делать, что нужно. Корень того, что нужно, — это напряженность в работе, противоположное — корень вреда»41.

Кроме того, государь должен быть господином своего окружения, своих вассалов, с сильной волей, не иметь в своем окружении лиц негодных. Вот те качества, которыми, как утверждается в «Артхашастре», он привлекает себе людей.

Но это еще далеко не все. Государь должен быть любознательным, способным учиться. В этом плане он должен не только выдвигать, так сказать, «ролевые стандарты», но и быть «ролевым стандартом». Он должен уметь воспринимать, а главное — «удерживать в памяти, познавать, размышлять по поводу осознанного, отвергать негодное и проникать в истину. Вот качества ума, которые должны быть свой­ственны ему»42. Иными словами, любому, кто хочет стать государственным деятелем, а, главное, быть успешным и успешным долговременно в рамках избранной профессии, следует крепко-­накрепко усвоить: учиться придется всегда и постоянно. Это и особенность профессии, и самый ее действенный инструмент в управленческой деятельности. И главный итог учебы — навык к постоянному самообразованию, самопреобразованию. А это — основа преобразования других, управления другими. Иначе — потеря бдительности и неуспех, так как власть знания, как это только сейчас принято в мировой политологии повсеместно, стократ сильнее власти силы и власти богатства.

Но и это еще не все. Государь должен быть храбрым, настойчивым, быстрым и ловким. Это качества, характеризующие его деятельность.

Государь должен быть красноречивым, находчивым, сметливым, обладать физической силой, быть высокого образа мыслей, легко обуздываемым, должен искусно применять военную силу в случае притеснения со стороны врагов. Он должен видимым для подданных образом воздавать за добро и зло, быть стыдливым, заботиться о подданных. Очень важное его качество — дальновидность. Главное внимание здесь должно быть обращено на правильное использование людей в нужное время и в подобающем месте. Государь должен быть искусным при выборе мира, вой­ны, послаблений, крутых мер, быть верным договорам, должен использовать слабые места своих врагов. Он должен быть сдержанным, веселым. Взгляд его — прямой, а не хмурый. Он свободен от страстей, гнева, жадности, надменности, рассеянности, вспыльчивости и наклонности к клевете… «Он должен говорить приятное, в разговоре улыбаться и вместе с тем держать себя достойно и поступать согласно наставлениям опытных людей. Вот положительные качества государя как личности»43.

Если же государь такими качествами не обладает, то это значит, что у него непрочные основы. Другими словами, такой государь может подпасть под власть врагов, «хотя бы он владел землей в четырех ее пределах». — «Но тот, кто обладает личными качествами, хотя бы он владел и незначительной землей и не потерпит ущерба»44.

Соответственно, должными качествами следует обладать и ближайшему сподвижнику и исполнителю воли государя, например, первому министру. Это должен быть житель данного государства, «развитый, легко руководимый, искусный в ремеслах, прозорливый, умный, с хорошей памятью, ловкий, красноречивый, самоуверенный, искусный в ответах, одаренный предприимчивостью и храбростью, выносливый, честный, дружественно расположенный, устойчивый в преданности, доброжелательный, сильный, здоровый, стойкий, не упрямый и не легкомысленный, не ссорящийся»45. Эти качества делают министра совершенным для занимаемой им должности. Такими же качествами, по «Артхашастре», должен обладать и посол, и дипломат.

Следует отметить то особое внимание, которое уделяется не только профессиональным, но и личным, нравственным качествам чиновников государственного аппарата управления в этом древнем индийском политическом трактате. Все они должны быть способными, обладать той или иной степени качествами министра. И царь должен постоянно испытывать их в работах. Потому что непостоянно людское сердце. Ведь должностные люди, как и лошади, изменяются в работе. «Можно узнать путь летящих в небе птиц, но не путь действующих чиновников, имеющих скрытые намерения»46.

В этом смысле одной из основных, если не самой главной, стороной деятельности правителя-­государя становится, говоря современным языком, кадровая политика. Здесь царь должен быть особенно осторожен и щепетилен: малейший просчет в руководстве грозит не только государству, но и ему лично, поскольку именно он (в этом Людовик XIV был совершенно прав) — государство. Вернее — главное административное лицо в государстве, гарант законности и безопасности государства, а значит — и своей собственной безопасности.

И от этого не уйти, как бы мы ни называли такое лицо — фараоном, кесарем, императором, королем, царем, раджой, ваном, ярлом или президентом. В «Артхашастре» мы находим весьма примечательные рекомендации на этот счет, адресованные правителю: «Приближенными пусть он делает тех, кто был еще у его отца и деда, имеют знатное родство и связи, образованы, преданы и опытны в деле. Пусть не делает приближенными иностранцев или тех, кому не были даны награды, или не оказано было внимание, или даже людей из своей страны, если они были приняты вновь на службу, после того как провинились»47.

Однако подбором государственной элиты дело не ограничивается! Царь должен постоянно держать в поле зрения уже отобранных и чиновников, а точнее — их имущественное положение, изымая у нажившихся должностных лиц их богатства и перемещая их в делах, чтобы они не расхищали государственное имущество или возвратили расхищенное. А вот честный, исполнительный, не только не расхищающий, но и приумножающий казну чиновник, стремясь доставить приятное царю, пусть остается постоянным в своей должности.

Что касается выделения средств на содержание государственного аппарата, то их, согласно «Артхашастре», необходимо устанавливать в соответствии с возможностями страны, но не выше четвертой части доходов бюджета. В крайнем случае, обеспечение должно позволять чиновникам хотя бы исполнять обязанности. Иначе будут злоупотребления. Однако этого «Артхашастра» всячески советует сторониться чиновникам, «ибо мудрый, прежде всего, заботится о собственной безопасности, а жизнь царских слуг подобна существованию в огне»48.

Вообще надо отметить тот высокий уровень требований, который предъявляется и к обязанностям царя, и к обязанностям его чиновников. И это отвечает, прежде всего, их же собственным интересам, коль скоро они заинтересованы в долговременном и предсказуемом характере собственного существования. «Когда царь деятелен, то деятельны и его слуги. Если царь бездеятелен, то вслед за ним бездеятельны и его слуги, которые и уничтожают его дела, и он одолевается ненавидящими его (курсив мой. — В.Ш.)»49.

При этом деятельность государя должна включать в себя не только оперативный анализ информации о мерах безопасности государства, о доходах и расходах, но и рассмотрение частных дел его подданных; проведение совещаний с собранием советников при помощи письменных сообщений, рассмотрение «тайных сообщений шпионов», смотр вой­ск и даже дела благочестия, и молитвы. И все это в течение дня! Кроме того, государь должен быть доступным, «ибо, когда трудно видеть царя, то он своими приближенными приводится к тому, что смешивает то, что надо и чего не надо делать»50.

А вот ­этого-то, согласно «Артхашастре», власть должна всячески избегать, поскольку от профессионального, качественного и оперативного выполнения обязанностей зависит, как уже не раз отмечалось в этом компендиуме политической мудрости, благополучие и государства, и его граждан, и государя, и политической элиты. Все эти виды благополучия тесно взаимосвязаны, забвение или ущемление одного из них неминуемо повлечет за собой «системный политический кризис» — крушение всего остального — и в целом, и по частям.

Профессионализм, качество и оперативность политического управления — и законодательного, и исполнительного — рассматриваются в «Артхашастре» очень подробно. В качестве примера можно привести то, как детально и всесторонне анализируется такая «техническая» сторона законодательной деятельности, как составление указов. При этом и достоинства и недостатки государственных документов раскрываются здесь очень конкретно с формально-­стилевой и с содержательной точек зрения. Скажем, достоинства хорошо составленного документа состоят в следующем:

— в последовательности изложения фактов, под которой разумеется то, что внимание сначала направляется на главный факт, выясняющий правильную последовательность событий;

— в логической согласованности событий, т.е. в изложении следующих друг за другом событий, до самого заключения, без внесения ­какой-либо путаницы в течение излагаемых событий;

— в полноте изложения. В документе не должно быть лишних тем, слов и даже букв; не должно быть и пропусков, «чтобы факты были выявлены приведением оснований и иллюстраций примерами, без излишнего многословия»51;

— в изяществе стиля, которое состоит в том, что слова льются свободно, их смысл, равно и звуковая сторона, приятны; в избегании слов грубых, вульгарных; в ясности языка (должны употребляться слова, только всем известные).

Содержательные рекомендации еще более детальны. В «Артхашастре» мы находим 13 разновидностей изложения правительственных бумаг. Так, мнение правительства в письменной форме выражается, когда имеют место: осуждение, похвала, вопрос, сообщение, просьба, отказ, порицание, запрещение, приказ, примирение, помощь в бедствии, угроза (выговор), благорасположение (прощение).

Эти документы также касаются следующих четырех главных средств политики: это мирные переговоры, подкуп, сеяние раздора и открытое нападение. Особенно подробно рассматриваются мирные переговоры. Здесь мы видим скрупулезный подход к позиции политического соперника или союзника, включающий пять разновидностей:

— восхваление положительных сторон состоит в рассмотрении достоинств и недостатков рода тех лиц, с которыми приходится иметь дело; их личности, поведения, характера, образования, имущественного положения и т.д. Их хвала, одобрение и составляют политику, выдвигающую положительные стороны этих лиц;

— выдвижение личных связей, родственной связи по отцу, родни по матери, связи по учителям, по духовным наставникам, по родственной и сердечной дружбе;

— указание на взаимные выгоды;

— указание на благоприятный исход событий (обязательно, какой именно!) для обеих сторон в случае договора;

— подача личного примера, когда стороны заключают: «Ведь ­оттого-то обоим нам будет польза для ­такой-то цели (ведь что я, то и ты), поэтому что у меня (теперь) есть, то и тебе нужно в своих целях приобрести»52.

К недостаткам же правительственных документов в «Артхашастре» относятся: с внешней стороны — неряшливость, неправильная грамматика; с внутренней стороны — противоречия, повторения, бессмысленные разделения на разделы, где не нужно, и неразделение, где нужно.

Но, конечно же, тщательное исполнение своих обязанностей связано у чиновников не только с их административными, дипломатическими, законодательными, исполнительными или экспертно-­совещательными функциями, но и с функцией управления, в том числе и в экономике, поскольку только «мир и труд являются основами благополучия… Трудом мы называем напряжение сил для доведения до конца предпринятого дела. Наслаждение благополучием, заключающимся в использовании плодов работы, мы называем миром (или мирным благосостоянием)»53.

Грамотная экономическая политика правительства, государя считается в «Артхашастре» очень важной, она связывается, что весьма интересно, в первую очередь с судебной, а не с законодательной или исполнительной властью. Так, проблемы собственности, торгово-­финансовых операций, имущественных претензий рассматриваются преимущественно в отделе, посвященном судопроизводству. И права граждан провозглашаются очень четко и недвусмысленно: «Насильственное присоединение недвижимости влечет за собой наказание, как за воровство»54. Если недвижимость приобретается законным образом (например, за долг), то следует возместить ее стоимость хозяину, используя для этого расчет труда, потраченного на данную недвижимость, и приносимого ею дохода как средства к существованию. Очень современно звучащим представляется положение, подчеркивающее огромную роль самоорганизации общества с точки зрения «мира и труда» в государстве: «Все без исключения ссоры решаются через посредство соседей». — Чиновник следит не только за соблюдением имущественного законодательства вообще, но и за тем, чтобы собственник со всей ответственностью относился к технической исправности и «экологической» безопасности своей собственности. Например, приобретенной в аренду оросительной системы за вознаграждение, за часть урожая и т.д. Следит чиновник и за порядком выплаты долгов (торговый конкурс). Например, если имеется совокупность нескольких долгов, то два заимодавца не должны одновременно побуждать к уплате одного должника, за исключением случаев его отъезда. Здесь должна соблюдаться последовательность, в которой деньги брались в долг. «В таком же случае должны быть уплачены сперва долги, сделанные у государства или у ученого брахмана»55.

Обязанность же государя — быть гарантом того, что чиновник будет исполнять свои функции контроля тщательно и неукоснительно. И делает это правитель, прежде всего, в собственных долговременных интересах. Если, конечно, он дальновидный, мудрый правитель, желающий добра себе и своим родным. Но в этом случае — он должен желать добра своим приближенным и своим гражданам. Иначе никакого добра себе и своим родным не получится. Особенно подробно с практической, а не отвлеченно-­назидательной точки зрения это положение прорабатывается в седьмом отделе «Артхашастры», посвященном методам внешней политики.

Государь должен всячески стремиться к справедливости. Но не только — ему следует с наивозможнейшим рвением выявлять случаи несоблюдения, как мы говорим сейчас, прав граждан в других государствах», имея в виду (в перспективе) следующее. Враг мой, говорит от лица индийского правителя автор «Артхашастры», обладает силой, но, тем не менее, в будущем (по гордости своей) погубит свои же собственные государственные начинания и свершения путем оскорблений словами, действиями, притеснениями. Или же, достигнув своей цели, он (враг) станет беспечным, предаваясь удовольствиям охоты, игры и т.д. Поэтому прозорливый государь в своей, так сказать, PR-компании, всегда должен держать на примете такого своекорыстного и алчного правителя-­гедониста, поскольку его подданные наверняка будут враждебно к нему относиться (если он их притесняет, что неизбежно, то на протестном поведении электората можно сыграть, выдвинув теории «экспорта революции-­демократии» и «поражения собственного коррупционного правительства» с помощью компрадоров — пятой колонны). В любом случае соперник будет ослаблен или пребывать в беспечности, — и, таким образом, можно с ним справиться.

Таким образом, на критику собственной политики лучше отвечать действием — не запретом критики, а делами, исправляющими ошибки. Оправдываться при этом не надо — всякие унижения лишь оскорбляют власть и ухудшают ситуацию. А вот политика-­конкурента лучше всего критиковать словами. Дела — сделают из него мученика, что тоже невыгодно. Надо сказать, что, судя по всему, у современной президентской администрации США сейчас на вооружении скорее «Артхашастра», чем либерально-­демократическая теория в стиле «Гоббс со Смитом».

Но в «Артхашастре» есть и свои, не всегда очевидные, предостережения: прямо указывается объект, против которого не только можно, но и должно идти вой­ной: «Следует идти против более сильного, но несправедливого». — А вот если подвергнется нападению даже более слабый, но праведный, правящий справедливо государь, то с ним лучше не связываться. Его подданные будут ему помогать и разделять его участь, если ему придется даже бежать в изгнание. Именно поэтому так выгодно быть честным. Такой государь, «хотя бы он владел и незначительной землей, обладая совершенными основами государства и зная методы правления, получит власть над всей землей и не потерпит ущерба»56. Воистину, “Honesty is the best policy”!

Бесправные же, истощенные подданные, хотя бы они жили в сильном государстве с «профицитом» и ими правил сильный государь, делаются алчными и становятся враждебными и по отношению к своему правителю, и по отношению к собственному государству. И будучи враждебными, говорится в «Артхашастре», они переходят к врагу или же убивают своего владыку. Примечателен в этой связи весьма многозначительный вывод для прошлых, настоящих и будущих политических деятелей: «Поэтому не следует вызывать причины, создающие истощение, алчность и враждебность подданных. Те же причины, которые могли бы возникнуть, следует немедленно устранить»57.

Каковы же издержки политического свой­ства, при которых в государстве «не идут дела»? Они преимущественно философско-­нравственного, а не только экономического характера. Прежде всего, очень быстро, а главное неизбежно, можно прийти к государственному краху, смуте, перевороту или просто распаду, если притеснять праведных и оказывать предпочтение неправедным: по заслугам, по труду, нравственности или же по уму. Не менее разрушительны и потворство незаконному и нарушение закона; неотдача того, что следует отдать, и вымогательство того, что не следует брать. Оставление без наказания тех, кто подлежит наказанию, или, напротив, чересчур суровое наказание других. Задержание тех, кого не следует задерживать, и незадержание тех, кого необходимо задержать. Непринятие мер охраны против грабителей и ограбление подданных самим правителем. Огромный вред наносит воспрепятствование разумной деятельности, а, главное, — неприведение государем и элитой в движение того, что находится в состоянии застоя; небрежность и недостойное поведение государя.

В целом в индийской традиции (особенно у брахманских политиков типа Каутильи) — это признаки безначального, неединодержавного, анархического правления. В нем сильный губит слабого, свободные превращаются в рабов, никто не может наслаждаться своей собственностью, торговля приходит в упадок, хозяйство разрушается, и голод охватывает страну. Собственно, в «Артхашастре» подобного рода государство, не имеющее царя, как раз и описывается как государство, в котором ни у кого нет гарантий — ни имущественных, ни должностных, ни личных.

Главными же объектами «мира политического» в «Артхашастре» как раз и называются государь и государство, т.е. субъект, объект и инструменты управления одновременно — «вот в двух словах все государственные факторы». — И для государя, и для государства основной опасностью является смута — внутренняя или внешняя. По сравнению с внешней внутренняя смута — более опасна, «так как при этом имеется опасность, подобная той, какая возникает при непосредственной близости змеи»58. Но особенно опасны козни ближайшего к государю окружения, поэтому государь должен держать в своих руках, как казну, так и вой­ско.

Что же хуже, ставится вопрос в «Артхашастре», — двоевластие или власть чужестранца? Ответ однозначен: двоевластие. Из-за взаимной вражды и привязанностей партий, а также из-за взаимных трений происходит гибель государства; при власти же чужестранца, возможно, что такой государь, завоевав расположение подданных, будет управлять страной в соответствии с ее укладом. Вообще, «Артхашастра» рассматривает много конкретных примеров, связанных с различными особенностями высшего политического управления. В частности, такой: что хуже — государь больной или новый государь. Согласно Каутилье, больной государь предпочтительнее, поскольку он продолжает управлять страной в соответствии с плодотворной традицией, законом. Новый же государь считает, что государство добыто им силой, и потому действует необузданно, по произволу.

Итак, выводы:

1. Устоявшемуся порядку, стабильности, закону и в этом смысле государственности, в «Артхашастре» отдается неоспоримое первенство.

2. Как, впрочем, и нравственности, и с точки зрения знания «нравов» своего народа, и с точки зрения защиты реальной человеческой жизни.

3. В этом памятнике индийской мысли отражен огромный, интереснейший опыт (даются интереснейшие и эффективнейшие поныне рекомендации в области) государственного строительства как именно социальной политики в интересах граждан.

4. Отражен также опыт организации экономики, бюджетирования и налогообложения.

5. Представлены ролевые функции лидерства.

6. Отмечена роль философии языка как лингвополитики в социально-­правовой сфере, особенно в области законодательства.

7. Показана роль судопроизводства в политике государства.

8. Явлено философское и социально-­политическое осмысление такого опыта. Поэтому данный трактат представляет живой интерес для современности.

Контрольные вопросы

1. В чем счастье и польза правителя, согласно «Артхашастре»?

2. Какова роль образования в философии лидерства «Артхашастры»?

3. Какой должна быть кадровая политика правителя в философии власти «Артхашастры»?

4. Какова информационно-­коммуникационная философия власти в «Артхашастре»?

5. Какова философия благополучия государства в «Артхашастре»?

Лекция 4.
Философия мира в конфуцианстве

Основные сюжеты древнекитайской политической мысли во многом перекликаются с тем, что представлено в политической мысли Древней Индии, в частности, в «Артхашастре». Здесь также самым пристальным образом рассматриваются философские вопросы, связанные с государственной политикой, прежде всего с политикой согласия или «умиротворения народа»; очень тщательно изучается роль правителя-­государя (вана) и его ближайшего окружения — политической элиты; раскрывается неразрывная связь долговременных интересов элиты с насущными нуждами населения, отдельных граждан. При этом постоянно показывается, что и умиротворение общества, и эффективное политическое управление государством напрямую зависят от мудрости и нравственности властвующей элиты. Но, конечно же, что совершенно естественно, есть и существенное своеобразие. Это специфическая философская «космогонизация» политики, при которой умиротворение, согласие и гармония в обществе и государстве непосредственно зависят от «гармонии Неба». Кроме того, весьма существенным в политической традиции Древнего Китая является то особое внимание, которое уделяется связи политики с историей, традицией, ритуалом.

Повторяем, эти сюжеты и проблемы чаще всего частично, а иногда более полно, были представлены в Китае еще в древности в трактатах, сочинениях, трудах как отдельных авторов, так и в написанных целыми «научными коллективами» сводных памятниках. В последних, например, в «Гуань-цзы» (IV в. до н.э.), собраны труды представителей самых разных идейных течений — конфуцианцев, даосов, легистов, натуралистов по философским, этическим, социально-­политическим и экономическим проблемам. Особо отметим роль творчества Конфуция (Кун-цзы — VI–V вв. до н.э.), который, освоив достижения китайской культуры, во многом дает ее обобщения в своих пяти книга (И-цзин — Книга Перемен; Шу-цзин — Книга исторических документов; Ши-цзин — Книга стихов; Ли-цзи — книга о ритуалах; Чунь-цю — Весны и Осени — Хроника событий 721–480 гг. до н.э.). Конфуцианское мировоззрение включает концепцию жэнь («гуманность», «человеколюбие»), ли («правила», «этикет»), фэнь-шуй («ветра и воды»). «Ли» при этом понималось как высшее проявление «жэнь» в рамках «фэнь-шуй». Из трех основных учений Китая — даосизма, чань-буддизма и конфуцианства — последнее наиболее полно отразило представление о единстве понятий космической и социальной справедливости. В соответствии со спецификой такого мировосприя-тия Конфуцием была выстроена строгая иерархизированная система, пронизывающая собой космос и социум как единое сакральное целое. Поэтому одно из фундаментальных положений конфуцианства о безусловной преданности чиновника правителю и безусловном подчинении его не являлось актом примитивного конформизма, как этом может представиться на первый взгляд, а священным актом, призванным поддерживать равновесие и гармонию во Вселенной. «Именно поэтому Конфуций соединял воедино два таких разных в нашем представлении понятия, как “власть” и “справедливость”. Ибо в их единстве реализуется Воля Неба. Тогда же возникает у Учителя идея о “следовании среднему пути” (чжун-юн), или учение о середине, в котором Кун-цзы предостерегает от опасности следования крайностям»59. Главное в учении Конфуция — идея сакральной наполненности ритуала: «По Конфуцию, — пишет В. В. Малявин, — ритуальная выверенность каждого жеста, каждого слова и даже каждой мысли есть не что иное, как встроенность в изобильный ритм вселенской жизни. Поэтому управление в Конфуциевой традиции есть прежде всего исправление (оба знака в китайском языке звучат и пишутся почти одинаково). Исправление себя, в первую очередь. Возвращение того, что изначально заложено в нас, к «первозданной чистоте сердца», к «чистоте, освещенной светом сознания, исполненной бесконечно долгим усилием воли»60. — «Светила в небесах, по представлению древних китайцев, образуют “небесный узор” (тянь вэнь), и этот древний образ мирового согласия полностью подобен “узору” человеческой культуры (вэнь) как образу стилизованной и доставляющей эстетическое наслаждение жизни. Конфуций потому и стал отцом китайской традиции, что он каждой черточкой своего поведения, каждым словом давал понять, что в мире существует всеобщий порядок, принимающий в равной мере природу и человека, материальное и духовное, и этот порядок воплощен в незыблемых законах роста всего живого и в жизни самого сознания. Духовное свершение для Конфуция — это просто сполна прожитая жизнь»61. Сущность ритуала для Конфуция — это музыкальная (позволим даже употребить византийский термин — «симфоническая», поскольку евразиец Л. П. Карсавин считал конфуцианство «потенциальным православием») настроенность души на глубину жизни. Каждый фрагмент человеческого существования должен воссоздавать системную целостность бытия. — «Ритуал выступает у Конфуция и как форма символического мышления, и как принцип иерархического понимания бытия, и как метод структурирования космоса и социума»62.

Особо отметим связь мировоззрения, теории не только с космосом, но и с социумом. Точнее — с его историей. Надо сказать, что связь мира политики с историей Китая касалась не только политической практики, но и политической теории, научного исследования, которые, кстати, никогда особенно и не разделялись. В древности постоянно подчеркивалось, что политические действия, т.е., проще говоря, управление, упорядочение государства, с одной стороны; и процесс познания, осознания прошлого (тоже связанный с упорядочением, но истории), с другой, — и все это, в сущности, одно и то же. И тут и там идет поиск гармонии, согласия.

И вот осмысление политики с точки зрения единства политического действия в его истории и политической мудрости — то же в ее истории с позиций целостной системы представлений о средствах гармонии, упорядочения, согласия в интересах государства, общества, — воплотилось в средневековом учении «успокоения народа». Особо показательным в этом отношении является трактат китайского политического мыслителя Ли Гоу (XI в.) «План обогащения государства», в который входит очень важный раздел «План успокоения народа». Как отмечает современная исследовательница 3. Г. Лапина, «все выделенные в трактате Ли Гоу элементы, составлявшие как бы инструментарий управления, были присущи политической мысли еще в древности (те или иные элементы мы находим в трудах отдельных авторов). Однако именно в средние века они приобрели особое звучание»63.

Трактат Ли Гоу — это своего рода учебник политологии, итог достижений, компендиум китайской социально-­политической и экономической мысли.

Приводя положение из известнейшего в Китае трактата Конфуция «Шу-цзин» («Книга истории», или «Книга документов»), «Небесное повеление на правление нелегко получить»64, Ли Гоу утверждает, что в политике, прежде всего, необходимо считаться с настроением народа. И задача эта состоит не только в том, чтобы поить и кормить, управлять им, но прежде всего в том, чтобы наставлением улучшать нравы народа. Эти слова Ли Гоу буквально дословно перекликаются и с соответствующими положениями главы «Правитель и подданные» уже упоминавшегося известнейшего трактата Гуань-цзы и с идейным наследием другого великого китайского мыслителя, очень почитаемого Ли Гоу, — Мэн-цзы65.

В противном случае граждане становятся безучастными к государственным делам. «Это называется, как сказано с потрясающей силой в Гуань-цзы, — государство потеряло людей». — И это не удивительно, поскольку, как писал тоже известный в Китае мыслитель Сюнь-цзы (ок. 313 — ок. 238 гг. до н.э.), «когда лошадь, везущая экипаж, шарахается от испуга, правитель не может спокойно ехать в экипаже; когда народ испытывает страх перед приказами правителя, тот не может спокойно управлять делами государства. Когда лошадь, везущая экипаж, шарахается от испуга, нет ничего лучше, как успокоить ее; когда народ испытывает страх перед приказами правителя, нет ничего лучше, чем проявить к нему великодушие». — И далее: правителя можно сравнить с лодкой, а народ — с водой: вода может нести лодку, а может ее и опрокинуть»66.

И вот здесь в китайской политической традиции подчеркивается (исключение составляют, пожалуй, только легисты, или «законники», видевшие в государстве лишь средство господства и подавления, а не согласия и гармонии интересов) очень важный момент: нельзя сводить методы государственного управления, средства политики правителя к одним лишь репрессиям, средствам административного порядка. Это невыгодно прежде всего самим властным институтам государства, поскольку администрирование, построенное на жестокости, неустойчиво, недолговременно.

Так, последователь Конфуция Мэн-цзы неоднократно говорил о необходимости заботливого отношения к народу, которому Небо предписало заниматься физическим трудом и кормить тех, кто трудится разумом и управляет. Отсюда Мэн-цзы сделал вывод о том, что народ занимает важнейшее место в государстве. Сын Неба (правитель-ван) должен понимать предустановленное строение государства, иерархию и назначение верхов и низов, заботиться о соблюдении этой иерархии, чтобы не ввергнуть страну в хаос безначалия. Если перефразировать известную фразу, то низы — творят, а верхи — управляют творчеством. Но ни те, ни другие ничего друг без друга «не могут», даже если и очень «хотели», — ни творить, ни управлять. В соответствии с этим Ван и избирает себе удельных правителей, а те — сановников, своим управлением предупреждающих возможный ропот в народе и стремление к неповиновению. Сущность человеколюбивого правления сводилась, согласно Мэн-цзы, к следующему. Правитель, осуществляющий «веление Неба», обязан заботиться об управлении народом, чтобы предупредить какую бы то ни было возможность нарушения предустановленной гармонии в природе и государстве, где все имеет свое назначение, функции, обязанности, ритуал. Если народ будет обсуждать дела государственного управления, роптать или восставать, то подобная гармония будет нарушена, так как народ станет заниматься несвой­ственным ему делом. Только профессионализм, специализация составляют основу успеха в чем бы то ни было, а уж в политике — тем более. Мэн-цзы говорил: «Рассуждать о высоких вещах, занимая низкое положение, есть преступление. Для человека, занимающего основное место при дворе, не осуществлять положенных принципов — стыдно!»67. Речь ­опять-таки идет о принципах специализации и их умелом применении: «Одни напрягают свой ум, другие напрягают мускулы. Те, кто напрягает свой ум, управляет людьми, а те, кто напрягает свои мускулы, управляются другими людьми. Управляемые содержат тех, кто ими управляет. А те, кто управляет людьми, содержатся теми, кем они управляют. Таков всеобщий закон в Поднебесной»68. Но почему же в политической мысли Китая все время речь идет о Небе? Одна из причин состоит в том, что Небо — образец для политического правления, так как оно долговечно. А долговечно потому, что существует не для себя — и предоставляет право всему и вся (в том числе и людям) жить собственной жизнью.

Другой китайский философ и политический деятель Мо-цзы (479–400 гг. до н.э.) писал в этой связи: «Как узнали, что Небо придерживается всеобщей любви и приносит всем пользу? Это видно из всеобщности Неба, из того, что оно всех кормит. Поэтому утверждаю: того, кто питает к людям всеобщую любовь, кто делает им пользу, Небо непременно осчастливит. А того, кто делает людям зло, обманывает людей, Небо непременно покарает»69.

Если же говорить современным языком, то государственный деятель должен обладать унитарным (единым) мышлением на уровне принятия решений, и демократическим мышлением на уровне обсуждения этих решений. В этом его мудрость. Мо-цзы также подчеркивал, что если большие люди-ваны хотят сохранить страну и не утратить власть, то пусть они используют мудрость как основу управления государством, построенном на человеколюбии. «Если благородные и мудрые управляют глупыми и низкими, то царит порядок. Если же глупые и низкие управляют благородными и мудрыми, то будет смута»70. — Поэтому «только нравственная власть пользуется уважением»71. Мо-цзы полагал, что нынешние большие люди-ваны думают добиваться повиновения и власти путем устрашения народа смертью. Однако «от древности до наших дней не было ни одного примера, чтобы таким путем можно было управлять Поднебесной, держать в повиновении правителей царств»72.

Ли Гоу также в полном соответствии с традицией очень подробно анализировал эту тему. Он с сожалением отмечал, что в суждениях заурядных ученых всегда ценится наказание и недооценивается справедливость. Считается, отмечал Ли Гоу, что как бы ни была велика Поднебесная, всех можно упрятать в тюрьму, и как бы ни были упрямы живые, их можно усмирить ножом и пилой. «Когда услышат, что ­кто-то прославляет путь вана и превозносит образцы наставления, все сообща насмехаются над такими. А если без тени колебания настаивают лишь на убийствах, то где уж в таком случае наставлением улучшать нравы народа?». — И все это от того, сетовал Ли Гоу, что из-за упущений в наставлении люди становятся только хуже. Если же законченно дурных людей наказывать, то наказание может на них уже и не подействовать ­опять-таки из-за упущений в поиске путей согласия, гармонии! Тот же, кто умело наблюдает за народом, видя, что наказание не воздействует на дурных людей, приходит к выводу, что в этом повинно наставление. Хотя, на самом деле, считал Ли Гоу, скорее его недостаточность: «Ведь разве можно из-за того, что наказание не воздействует на дурных людей, отрицать вообще пользу наставления?»73. Здесь, в соответствии с Конфуцием, Ли Гоу как политолог делал упор прежде всего на согласительной, а не репрессивной функции государства, уделяя большое внимание тому, каким образом, опираясь на гуманность и справедливость, не допустить мятежа, чем тому, как насильственным путем устранить уже возникший беспорядок. В китайской политической мысли преобладала установка на то, что главное в государственных делах — не «хирургия», не «терапия» и даже не «профилактика», а именно «диагноз». Не болезненные и часто запоздалые кровопускания, а предварительное, долгое и вдумчивое изучение вероятных будущих форм заболеваний и возможных на современной стадии необременительных лекарств. Ведь как сказал еще один китайский мудрец Лао-­Цзы (VI–V вв. до н.э.) в трактате «Дао дэ цзин), «даже после успокоения большого возмущения непременно останутся его последствия»74.

А вот для «диагноза», согласно китайской политической мысли, необходимы, прежде всего, справедливость и мир. «Это, — как сказал знаменитый философ-­энциклопедист Сюнь-цзы (ок. 313 — ок. 237 гг. до н.э.), — мерило правления, середина и согласие — его правила»75. И для осуществления правил справедливости, мира и согласия необходима, прежде всего, мудрость.

Мо-цзы прямо указывал: «Почитание мудрости является основой управления»76. При этом задача правителя — разыскивать мудрых людей, чтобы сделать их своими помощниками: «Нужно, исходя из почитания мудрости, назначать управлять государственными делами способных»77. Иначе будет хаос в государстве.

В упоминавшейся уже ранее «Шу-цзин» это соображение подкрепляется также следующим положением: «Если Вы, Государь, не в состоянии побудить способных приносить пользу стране, то эти люди станут совершать преступления»78. Вот так — повышенная криминогенность как недоработка властей в области государственно-­административного управления!

Как отмечается в Гуан-цзы, когда люди жили стадами и, используя силу, нападали друг на друга, то умные обманывали глупых79. В государственном же состоянии функции умных качественно иные. Это использование сил народа, чтобы запретить насилие и жестокость, пресечь действия жестоких насильников; развитие того, что выгодно народу, и уничтожение того, что ему вредно; исправление его нравственности и обучение. Государь, нарушающий такие принципы, автоматически превращается в простолюдина и тем самым перестает быть легитимным, т.е. выпадает из-под защиты законов, теряет привилегии. На вопрос: а может ли подданный убить своего Государя, Мэн-цзы отвечал: «Того, кто губит человеколюбие, называют злодеем, того, кто губит справедливость, называют жестоким. Злодеев и жестоких людей называют простолюдинами (в русском языке еще более определенно — «подлым людом». — В.Ш.). Я слышал, что убили простолюдина Чжоу, но не слышал, что убили Государя»80.

Как и его предшественники, Ли Гоу также утверждал, что вся деятельность правителя-вана (сына Неба) должна быть направлена на достижение социальной стабильности, носить целенаправленный характер. Подобно тому, как гуманность, долг-справедливость могут оказывать решающее влияние даже при военном превосходстве противника, пренебрежение долгом правителя неизбежно влечет неудачу. Не проявлять гуманность и долг-справедливость в отношении к населению, по мнению Ли Гоу, хотя оно было бы населением противника (не говоря уже о своем собственном) и надеяться на успех — все равно, что завлекать жаждущих воды ядовитой жидкостью, а голодающих — аконитом (ядовитый корнеплод. — В.Ш.).

При мудром правлении государя-вана, ценящем мудрость и мудрых советников, в делах управления страной, особенно важной китайские мыслители считали проблему наград и наказаний. Мо-цзы полагал, что если мудрых не наделять высоким чином, то народ не будет уважать их; если мудрым выдается небольшое жалование, то народ не верит, что этот пост важен; если не давать им в подчинение людей, то народ не будет их бояться. Для этого древние правители давали мудрым высокий пост, большое жалованье и людей в подчинение. «Но разве это делалось для того, чтобы наградить своего слугу? Нет, это делалось потому, что совершенномудрые ваны желали, чтобы их дела шли успешно». — При этом постоянно совершался, говоря современным языком, своеобразный политический мониторинг — непрестанный кадровый поиск способных к государственно-­административному управлению людей, которые, как известно, должны были выдержать строго определенные квалификационные экзамены. «Если мудрый встречает добродетельного человека, то сообщает о нем верхам, — благодаря этому добродетель возвышается, а все злое и недоброе порицается, отбрасывается»81. И это очень важно, полагал Мо-цзы, поскольку «не было еще случая, чтобы правитель мог сохранить свое царство, если он беззаботно относился к привлечению мудрых и забывал о служилых»82.

Однако награда (как, впрочем, и наказание) должна быть заслуженной, иначе она теряет всякий смысл. Более того, поспешность и чрезмерность в награждениях приводят, согласно Ли Гоу, к ситуациям, когда «нога еще не вступила в горные реки, рука еще не коснулась военных барабанов, пленные и трофеи еще не заполнили ни одной повозки, еще не отрубили и нескольких голов противника, а в штабе армии уже доложили о победе»83.

Совершенно необходимо, чтобы награда была справедливой и давалась, как уже отмечалось, мудрым, нравственным и служилым, т.е. подтвердившим на деле свою мудрость и нравственность. Другие же способы награждения, согласно Ли Гоу, должны быть совершенно исключены из политической практики. Это непременное условие сохранения устойчивой и успешной государственной политики, оно отвечает истинным, долговременным, а не сиюминутным, обманчивым интересам правителя-вана, поскольку в противном случае, в конце концов, ему перестанут служить. И не только за совесть или за страх, с рвением или без оного. Они перестанут служить вообще: «Если неспособные и недостойные станут получать место, а свояки и любимчики — преподношения, то разве можно рассчитывать на то, что чиновники будут добродетельны и совершать подвиги? Раз, достигнув высокого положения, они узнают, что такое же у неспособных и недостойных. Раз, удостоившись щедрых преподношений, они обнаружат, что такие же получили свояки и любимчики»84.

В своем трактате Ли Гоу также писал о том, что для государственно-­административного управления необходимо, прежде всего, использовать всех подданных в управлении государством. И делать это надо в первую очередь в интересах самого государства и правящей династии, т.е. в интересах политической власти. Другими словами, для того чтобы долго сохранять в своих руках власть, правителям необходимо постоянно и вовремя ею делиться с максимально широким кругом своих подданных. Отсюда следует вывод о том, что истинная власть, как, впрочем, и умственная деятельность, добродетель — подобны колодцу с родниковой водой: чем больше вычерпывают, тем больше там воды, тем она чище.

Ли Гоу, его предшественники и последователи в Китае (да и не только в Китае), — сторонники эффективной, твердой, устойчивой и наиболее благоприятной для максимального количества граждан государственности в европейской политической мысли, задавались и задаются по сути одним и тем же вопросом: каким методам отдавать предпочтение в управлении государством правительству, осуществляющему свою власть над подданными? Ответ таков: путем успокоения (умиротворения) народа. Тот, кто понимает правильный путь усиления государства и благополучия его граждан, не будет полагаться лишь на силу. Еще Мэн-цзы на вопрос о том, какие достоинства нужны, чтобы можно было стать ваном, ответил: «Править, заботясь о народе и охраняя его, тогда никто не сможет оказать противодействия»85.

Однако когда исчерпываются средства морального воздействия, правитель оперативно и без колебания должен употребить такие властные функции, как повеление, наказание, но в соответствии с законом, — Прежде всего потому, пишется по этому поводу в «Гуань-цзы», что «если тот, кто является правителем, нарушает принципы управления страной, отбрасывает законы и любит вершить дела по личному усмотрению, то это называется хаосом»86.

Очень пристально у Ли Гоу рассматривалась роль повеления указа, закона как средства государственного управления. Закон необходим правителю-вану прежде всего для того, чтобы он на деле очень четко реализовал дарованную ему Небом власть. Требования, которые предъявляет китайский мыслитель, весьма, на наш взгляд, актуальны — это неотвратимость и необратимость. При этом в соответствии с китайской космогонической традицией (Гуань-цзы: «Указ должны соответствовать временам года»87; «Шу-цзин»: «Достойное поведение правителя символизируется своевременным дождем»88, и т.д.) они связываются с Небом.

Вред от нарушения требования, согласно которому указ должен быть «един на все времена и не подвергаться изменениям», Ли Гоу доказывал на примерах из жизни природы. Так, весной порой случается непредвиденное: от внезапно выпавшего инея и вернувшихся холодов гибнет все живое. Выживают лишь единичные, самые хилые особи: растения, не распустившиеся вовремя, насекомые, еще не пробудившиеся от спячки. Подобно им, самые худшие элементы общества оказываются в выигрыше, когда на смену одному закону быстротечно приходит другой. Краткосрочность действия указа-­закона дурно влияет на лиц, рассчитывающих на недолговечность правительственных постановлений»89.

Здесь Ли Гоу отмечал очень важный момент принципиального свой­ства: «Народ подчиняется не правителю, а его указу. Поэтому правителю, прежде чем охранять государство, следует соблюдать собственный указ»90. Только долговременные указы способствуют смягчению нравов и предупреждают преступление, т.е. оказывают воспитательное и профилактическое воздействие.

Это положение Ли Гоу обосновал следующим образом: хорошие люди и при дозволении указа не осмеливаются действовать, боясь, что указ изменится, а они окажутся в проигрыше. Дурные же, невзирая на запреты, не желают меняться, надеясь со сменой указа избежать наказания. Когда один указ сменяет другой, писал Ли Гоу, чиновники не успевают принимать их, а неразумный народ вводят в заблуждение и он не знает, чему следовать: «Чем так издавать указ, лучше не издавать его вовсе»91. Прежние правители, продолжал далее китайский мыслитель, были осмотрительны, провозглашая указы, они тщательно изучали их сущность, а лишь затем проводили в жизнь. — Вслед за другим китайским автором Ли Гоу восклицал: «Ведь можно вместе с народом наслаждаться свершенным, но разве можно обсуждать с ним свои начинания!»92. Как тут не вспомнить «Государство» Платона, в котором греческий мыслитель сетовал по тому же поводу: «Горе государству, которое вынуждено постоянно менять собственные законы».

Вообще, Ли Гоу советовал правителям проявлять постоянную щепетильность при выполнении своих служебных обязанностей, помнить об особой деликатности той сферы, в которой они работают. Иначе последствия могут быть внезапными, катастрофичными и даже необратимыми. И здесь творчество Ли Гоу напоминает взгляды европейского мыслителя — англичанина Т. Гоббса, который в XVI–XVII вв. утверждал, что при нарушении правителями главнейшей государственной максимы: «должно искать мира»; «наступает вой­на всех против всех». Ли Гоу, ссылаясь на другой китайский источник, писал, что ведь вещи от природы имеют множество, а когда вещи во множестве, они вытесняют друг друга, «сильные начинают угрожать слабым, многозаселенные царства начинают насильничать над малочисленными, знающие начинают обманывать неразумных, дерзкие — причинять страдания робким». — Случается, отмечал Ли Гоу далее, что убивают, случается, что и ранят. «Если бы не было правителя, люди поглотили бы друг друга без остатка»93. Мастерство политика, по Ли Гоу, состоит в гибком сочетании разнообразных средств с учетом обстановки.

И как здесь не привести другие положения из древнекитайских источников: «Труд простых людей лишь тогда успешен, когда он направляется добродетельным правителем»94; истинный, т.е. долговременный, интерес, которого в отличие от корысти недальновидного временщика-­самозванца состоит в следующем. «Если есть ­что-то прочное, то рождается доверие. Правитель получает выгоду от гармонии; подданный сохраняет душевную чистоту от доверия к правителю, и тогда нет фальши в отношениях между верхами и низами. Поэтому говорится: «Правитель управляет при помощи гуманности, а подданный сохраняет доверие к нему — это называется правильными отношениями между верхами и низами»95. И только в том случае, подчеркивается в «Шу-цзин», «если правитель утвердит свое совершенство, во всем его многочисленном народе не будет сообществ злоумышленников, а среди людей не будет стремления объединяться в группы с целью заговора»96. Но если управлять страной, «не имея закона, то тогда народ организуется в группы и союзы; находясь в сообщничестве, низы мошенничают, чтобы достичь своей личной выгоды. А если система законов отличается постоянством, то тогда народ не разбредается, а объединяется с верхами, и исчерпывает все свои чувства, чтобы преподнести им свою преданность». — Тогда можно не рассуждать о знаниях и способностях, государственные дела налаживаются, страна освобождается от страданий, сановники справляются со своими обязанностями, «можно не рассуждать о мудрости и проницательности, выдвигаются люди достойные, вероломные и фальшивые наказываются» наблюдающих и подслушивающих осведомителей — множество»97.

Но, как сказал Мэн-цзы, «законы сами не могут осуществляться». Вот почему так необходимы талантливые люди. Если высокий пост занимает такой человек, то он выдвигает подобных себе. И вот системе поиска и последующей квалификационной аттестации, проверке тех, кто призван исполнять законы, следить за их исполнением со стороны других, Ли Гоу как раз и посвятил одно из интереснейших мест своего сочинения. «Ведь кандидаты в чиновники (в самом общем значении — это те, на кого толпа взирает с уважением. Если же они носят одежду конфуцианцев и читают конфуцианские книги, а ведут себя словно низкие люди, то это делает народ невосприимчивым к наставлению»98.

Сама система экзаменов, которая, как известно, была наидетальнейшим образом разработана в Китае с древнейших времен, вызывала у Ли Гоу неоднозначное отношение. Одни и те же ее стороны можно расценить и положительно, и отрицательно. Так, письменные и устные экзамены, несмотря на всю их возможную объективность, беспристрастность и анонимность, таят в себе в силу особых требований к соискателям следующие опасности. Дело в том, писал Ли Гоу, что на квалификационных испытаниях экзаменуют лишь речи, а на службе важны поступки. Ответы порой как будто и хороши — и на их основе набирают на службу. Но что поступки подлинно плохи — распознают не сразу. «Однако вручить таким рукоять власти над людьми — все равно, что бросить новорожденного в логово тигра»99.

Почему же,спрашивал Ли Гоу, цветистую словесность нельзя принимать за истинный уровень знаний соискателя? Да потому, отвечал он, что все свои давние устремления, ученость, приобретенную в результате денного и нощного бдения, кандидат без остатка выкладывает на быстротечном экзамене, а между тем у него изначально не было даже намека на данные, необходимые чиновнику. Поэтому достойный — не тот, кто проявил себя таковым за короткий срок, а лишь тот, кто за долгий срок не переменился, действительно способен к государственной службе. «Если следовать этому, то уверен, что обретенные таким образом люди будут самыми лучшими»100. Эта система как бы санкционирована сверху, самим государственным аппаратом, принимающим на службу с помощью определенных испытаний подходящих людей.

Однако Ли Гоу писал и о другой системе, как бы идущей снизу, т.е. от самого гражданского общества, от его самоорганизации. Что касается тех, считал китайский мыслитель, кто живет за счет земледелия, то те из них, кто имеет давние заслуги, но не прошли через школы, станут по-прежнему выдвигаться посредством старой системы рекомендации на службу, при которой исходят, прежде всего, из репутации, а затем лишь из результатов экзаменов. Так они будут приняты на службу не одним человеком, «а непременно всей Поднебесной… А если это так, то также уверен, что обретенные люди будут самыми лучшими». — Но здесь, признавал Ли Гоу, тоже есть свои, сложности, злоупотребления: «При выдвижении всегда есть злоупотребления. При выборе всегда есть пристрастность». — Склонялся же Ли Гоу ­все-таки в пользу второго способа набора представителей государственного аппарата управления, поскольку «путь благородного мужа не сможет проявиться в школярском сочинении»101.

Так или иначе, но главное путем гибкого (­опять-таки — по обстоятельствам!) сочетания двух способов сформировать компетентный институт власти, поскольку нет ничего лучше знающего, исполнительного, ответственного и честного чиновника. Плохой же чиновник — и это неоднократно находило подтверждение в истории человечества вообще, а не только одного Китая — хуже стихийного бедствия и даже хуже сознательного вредителя-­диверсанта: «Если чиновники лишены таланта, то они обедняют народ, обременяют повинностями, убивают его, наносят ему вред. Правитель хоть и гуманен, но не от него зависит покой его народа». — И дело не в личной воле чиновника. Дело в особенностях тех средств, которыми он пользуется, — в неумелых руках они станут разрушительными независимо от добрых или злых намерений их владельца. Именно тогда наступает тот хаос в политических делах, при котором даже хоть ­как-то править становится невозможно: «Ведь в пламени огня не отличишь яшму от камня»102.

Таким образом, подходы мыслителей Древнего Востока, в данном случае Китая, менее всего можно обвинить в архаизме, отсталости. Напротив, многие их установки звучат удивительно свежо. Причем иногда настолько современно, что хочется нынешним законодателям пожелать не «изобретать велосипед», а воспользоваться сокровищницей политической мудрости человечества, по крайней мере, провести тест, проверку новых законодательных актов «на традицию», сравнить их с уже действовавшими в прошлом (кстати, довольно успешно и долго!) законами и подзаконными актами в государственном и гражданском праве, судопроизводстве, в обычаях и истории культуры.

В заключение хотелось бы привести слова нашего великого соотечественника, к сожалению, мало еще оцененного как политолога, Алексея Степановича Хомякова, более известного в качестве отца-основателя славянофильства. В своем обширнейшем и капитальнейшем с философской, политической, историко-­культурной и языковедческой точек зрения труде «Семирамида» он писал: «Как бы высоко мы себя ни ставили над нашими юго-восточными соседями, мы должны признаться, что логическая стройность и строгая последовательность отличают их политическую организацию перед всеми другими и что уважение к уму человеческому и к просвещению не доходило нигде до той степени, до которой оно доведено в Китае»103. Согласимся: нельзя не видеть за этой позицией большую доказательную силу.

Контрольные вопросы

1. В чем особенности философского плана «умиротворения народа» в Китае?

2. Какова суть китайской «философии Неба»?

3. В чем связь общества, природы и космоса в конфуцианстве?

4. Какова роль истории, традиции и ритуала в китайской философии?

5. Какова связь философии и «человеколюбия»?

Лекция 5.
Закон и политическая целесообразность в поздней античной философии

Предметом нашего рассмотрения будут являться три ключевых категории, без которых нельзя себе представить не только историю философии и философию политики и права, но и сам процесс мышления. Эти категории — закон, цель и целесообразность, которые были всесторонне осмыслены в античной философии; но в каждую эпоху подвергались переосмыслению, когда кардинально изменялось законодательство и его функции, все стратегические цели развития, когда происходила переоценка ценностей, а люди отказывались от былых авторитетов и отрекались от своих святынь. Но человеческая мысль постоянно возвращалась к истокам. Проходило время, и каждый раз новые мыслители переоткрывали для себя наследие великих греков, — и прежде всего, Платона и Аристотеля.

Учитывая, что тема посвящена столь сложным категориям философии, которые давно проникли в специализированные языки естественных, гуманитарных и социально-­политических наук, в политический дискурс и язык законодателя; а также во все языки мира, и, соответственно, в обыденную речь, — предварить ее хотелось бы методологическим введением. Без такого введения невозможно выделить из историко-­философского материала собственно политико-­философский аспект темы, показать актуальность и значимость ключевых понятий политики и права, которые не могут быть осмыслены без обращения к истории их введения в научный оборот, что особенно важно для правовой сферы, которая очень тесно связана с римским правом.

Дело в том, что мы с огромным трудом можем понять не только подлинный смысл, который вкладывали мыслители и законодатели древности в понятия о законе и закономерности, цели и целесообразности; но и смысл, который мы сами в них вкладываем в разных речевых ситуациях. Ведь следует признать, что все эти категории так перенасыщены многообразными образными коннотациями и неожиданными смыслами, что даже авторы, рассуждающие, к примеру, о законах или целесообразности, сами не замечают, что, употребив эти слова по десять раз на одной странице, иногда каждый раз вкладывают в них совершенно различное значение. Что уж говорить о повседневном словоупотреблении!

Но главное заключается в том, что от этого наслоения смыслов нам невозможно избавится хотя бы по той причине, что мы должны хотя в ­кокой-то степени понимать друг друга. А заранее договориться об однозначном толковании слов никто не в состоянии. Поэтому призывы отказаться от многозначности понятий и терминов чаще всего звучат от людей, которые ­что-то поняли, или им показалось, что они поняли, — и на этом основании требуют, чтобы и все остальные люди думали точно так же. Это обычная, рядовая ситуация каждый раз возникает и в процессе преподавания, когда учитель требует от ученика дать точное определение слова, как он его усвоил из методички. Еще хуже, как это бывает при тестировании, когда студентам предлагается выбрать из ряда определений единственно верное, хотя его быть не может, особенно когда речь идет о философских категориях, у каждой из которых своя многовековая, иногда тысячелетняя история. И в этой истории далеко не очевидно, какое наполнение категории — данное тысячелетие назад Платоном или Цицероном, или только что введенное, — более продуктивно в методологическом плане и ближе к истине; тем более, что в научном сообществе обычно на трех ученых приходится как минимум три различных интерпретации.

Это связано с тем, что в науке вообще чрезвычайно высока конкуренция школ и авторских концепций, которая часто граничит с желанием отбросить авторитеты или сменить «образцы научности», т.е. парадигмы, господствующие в той или иной специализированной области знаний. Еще в большей степени это качество свой­ственно экспертам, которые, как правило, и задают «смысловую канву» в политике и в массовом сознании. Впрочем, отделить ученых, производящих смыслы, и экспертов, «управляющих смыслами», иногда в принципе невозможно, хотя в каждой профессии есть свои «законы», — и писаные, и неписаные, и свои функциональные цели, и свои представления о целесообразности и нецелесообразности.

Причина понятна: именно представители научного сообщества чаще всего непосредственно вовлечены в аналитическую и экспертную работу во властных структурах. Именно они занимаются и тем, и другим, оставаясь при этом самими собой и постоянно совмещая функции политического аналитика и эксперта с собственно научной или преподавательской деятельностью, где также на каждом шагу требуется похожая «смена ролей и функций». Поэтому опытные эксперты и аналитики обычно не замечают ­сколько-­нибудь существенных затруднений при смене органично связанных видов работы — ни в выборе способов аргументации, ни в авторском стиле изложения, который сохраняется с учетом жанровых отличий, конечно: одно дело — аналитическая записка или заключение, и совсем другое — публичное выступление, публицистика или научное сообщение. Но такое жанровое многообразие характерно в большей или меньшей степени для любой специализированной интеллектуальной деятельности.

К тому же политическая аналитика и экспертиза рассматриваются сегодня как деятельность, доступная едва ли не каждому, а принципиальные различия между работой аналитика и эксперта вообще ускользают из поля зрения. Не случайно среди тех, кого так называют, все реже упоминают представителей научного сообщества, но все чаще — так называемых «медийных персон», среди которых доминируют журналисты и обозреватели, раскрученные в электронных СМИ комментаторы, которые непосредственно не участвуют в подготовке, а тем более в принятии политических решений. Но основную и большую часть так называемого экспертного сообщества сегодня составляют бесчисленные блогеры, зарабатывающие авторитет (иногда вполне заслуженный) в сетях.

Когда речь идет об аналитической работе в области публичной политики, то во всех этих случаях абсолютно доминирует личностное начало и так называемое мозаичное «личностное знание» (термин введен М. Полани). Даже высокий профессионал ничего не стоит как аналитик, если не может продемонстрировать совершенно новый и неординарный срез проблемы, который до него никто не демонстрировал. Если же речь идет об экспертизе, то мы видим прямо противоположную установку: здесь желательно убрать человеческий фактор вообще и ограничиться при первой возможности «весами или пробирками», то есть до предела зачистить результат экспертизы от «субъектного начала». Именно по этой причине экспертиза — это чаще всего не индивидуальное дело, а коллективное, которым занимаются отдельные организации, дорожащие лицензией; и ученые, дорожащие именем.

Но вернемся к проблеме многозначности терминологии и стремлению полностью ее устранить. Еще один аргумент в пользу многозначности — тот очевидный факт, что почти каждое из значений, если они вошли в научный оборот и связаны с различными научными школами и учениями, имеет своих адептов и противников, которые никогда не откажутся от «своего» понимания. А кроме того, в каждом из значений закреплено определенное видение предмета мысли — будь то закон или цель, или любое другое понятие; и при этом только это значение помогает увидеть ­какое-то новое измерение предмета, ­какую-то особую грань понятия, которое шлифовали многие мастера.

И при этом особенно важно, когда мы говорим именно законе и тем более законосообразности (об этой категории тоже пойдет речь), в ряде случаев добиваться почти полного единообразия в трактовках, почти абсолютной идентичности и единообразия в значениях. Совершенно ясно, что в данном случае имеется в виду законотворческая и законоисполнительная деятельность. Но как разобраться в этом хаосе взаимоисключающих требований и правил? Следует сделать это в специальном методологическом введении; и начать с констатации того, что способность «вычитывать смыслы», воспринимать и точно фиксировать контекстуально возникающие значения, а также узнавать (атрибутировать) концепты, особенно авторские, должна превыше всего цениться в исследовательской и педагогической работе.

Это умение требует в качестве главной предпосылки уважения к концептуальному разнообразию, которое останется неустранимым во все времена (кроме тех, когда в науке не допускается разномыслие и «отсебятина»), что, конечно, не исключает поиск инвариантных, непреходящих смыслов, которые необходимы в любой коммуникации среди «разно-­образованных» людей. Не менее важная предпосылка — признание того факта, что даже самые образованные люди с трудом замечают границы, отделяющие язык науки (языки различных научных дисциплин) от языка массового образования, а то и другое — от языка публичной политики и обычной повседневной речевой практики, где происходит «смешение языков» и царствует «детерминализация».

В научном дискурсе узкие профессионалы располагают уникальной возможностью использовать концепты особого рода. И философы политики и права относятся именно к этой категории специалистов, когда изучают базовые философские категории (здесь специально допущена тавтология, чтобы выделить два тесно связанных, но совершенно различных значения слова «категория»). И этой возможностью надо научиться пользоваться. Здесь очень важно пояснить, чтó означает концепт и чем он отличается от понятия или термина. Когда мы говорим о концептах, то имеем в виду особый класс смыслов, оформленных иногда в разных понятиях, как бы несущих на себе особый знак или «пробу», наподобие той, которую мы видим, например, на золотых и серебряных изделиях. Причем в них особо ценится и история предмета и, конечно, личное клеймо известного мастера.

Этот символ, который сразу прочитывается знающим человеком, — не что иное, как свидетельство о принадлежности концепта ко вполне определенной авторской концепции, конкретной теории или научной школе. Аналогия подобных концептов с дорогими изделиями становится более приемлемой, если вспомнить и об известности имени мастера и о плеяде его учеников. Точно так же, как «мировое хождение» имеют далеко не все «клейма», так и научные имена, авторские теории и национальные школы имеют различный «вес» в научном сообществе, что во многом зависит от политики страны, которая желает защитить свое «пространство смыслов».

По этой причине в большинстве случаев специалисту достаточно упомянуть, какую именно теорию он имеет в виду применительно к ­такой-то области знаний (одно дело — отрасль науки, и совершенно иное — сфера законотворчества) и применительно к тому или иному конкретному случаю (будь то «закон» или «цель» у Аристотеля или того же Цицерона). Само это уточнение, которое чаще всего и не надо делать, позволяет сразу устранить основную часть возможных «разночтений». Знания и навыки такого рода существенно снижают риск подмены понятий. В результате, если дискуссия и возникает, то сразу же приобретает конструктивный и деловой характер, и не напоминает телешоу, где иногда высококлассные специалисты пытаются ­что-то объяснить совершенно не подготовленным в профессиональном плане ведущим и оппонентам, не знающим даже азов.

Однако ситуация резко меняется, когда речь заходит о процессе распространения и популяризации научных знаний, а тем более о различных уровнях, моделях и этапах образования, где с необходимостью происходит адаптация знаний и унификация концептов, а следовательно, и возникает искус подмены понятий. Если, к примеру, в научной работе ссылка на обезличенную словарную статью нежелательна, то в образовательном процессе и в рамках просветительской деятельности или «самопросвета» именно словари и (в лучшем случае) хрестоматии становятся основным источником пополнения знаний. Даже в сфере профессионального образования в обороте находятся преимущественно так называемые общенаучные понятия, которые, с одной стороны, выполняют множество необходимых функций, обеспечивающих коммуникацию; но, с другой, подменяют концепты, искажая до неузнаваемости исходные смыслы. Можно даже заглянуть в один из словарей, чтобы убедиться в этом.

Даже новейшие энциклопедические словари, причем самые лучшие и узкоотраслевые, не говоря уже о популярных справочниках, ограничиваются набором крайне упрощенных схем, в соответствии с которыми под законом понимается только ­какая-то малая часть значений. К примеру, в Большом юридическом словаре закон трактуется в двух значениях: как юридический акт, принятый высшим представительным органом государственной власти либо непосредственным волеизъявлением народа (в порядке референдума), и в широком смысле — как нормативные правовые акты в целом. Этот пример иллюстрирует, что здесь нет намека, к примеру, на философское понимание закона; а в философском словаре, скорее всего, не будет и намека на градацию значений, приведенных в юридическом справочнике.

По сути, если продолжить образный ряд, который мы открыли сравнением концептов с золотыми изделиями, «словарные знания» и общенаучные понятия, эксплуатируемые в системе образования и просвещения, можно уподобить бумажным деньгам, которые в большинстве случаев делают возможными общение и «обмен знаний». Риски, связанные с использованием такого рода «заменителей концептов», снижаются при условии, что существует «золотое обеспечение», а «пользователи знаний» помнят или догадываются о его существовании, хотя ни разу и не бывали в «хранилище подлинных ценностей».

Причем речь еще даже не зашла о самом процессе личного осмысления категорий, когда дело касается не только пополнения личного знания, но и его связи со знанием коллективным, а тем более спе-циализированным, что требует особого анализа и междисциплинарного подхода. Это тем более важно, что осмысление в данном случае составляет часть научно-­экспертной работы. Это касается и экспертной работы, связанной с подготовкой политических решений, например, при совершенствовании отраслевого законодательства и в процессе управлении. Сам процесс осмысления заключается, во-первых, в стремлении понять глубинные смыслы происходящих событий и процессов, чтобы уловить новые оттенки смыслов, которые вкладываются в понятие закона или, к примеру, Основного закона. Так, к философам нередко обращались с просьбой прокомментировать внесение поправок в Конституцию, ожидая именно философского анализа ключевых понятий и терминов.

Но еще важнее, говоря об осмыслении понятий, иметь в виду, что мы стремимся наполнить их собственными смыслами, привнести собственное понимание, которое, возможно, если и не изменит мир, то не исключено, что повлияет на ход событий. Здесь, конечно, многое зависит от того, кто занимается осмыслением — простой человек, или, к примеру, знаковый, как говорят об известных политика и экспертах, ученых с мировыми именами или о «властителях дум». Их суждения приобретают особую силу воздействия и способность «материализоваться». Этот феномен описывается в различных теориях институализации, которые раскрывают механизмы превращения идей, чаще всего закрепленных в научных концепциях и продуктивных понятиях, которые превращаются в институциональные факты, — в реалии социальной и политической жизни. Сегодня мы увидим, как представления мыслителей о законотворчестве или правотворчестве при их жизни и с их участием превращались в социальные факты, ставшие с годами нормами и воспринимаемые нами как данность: а разве ­когда-то было иначе?

Эти факты со временем «опривычниваются», то есть некритически принимаются миллионами людей как данность, неотличимая от других фактов, — например, природных (процесс хабитуализации). Но как бы мы ни относились к этим теориям и как бы ни воспринимали институциональные факты, — выделяя их или не выделяя, в любом случае, когда речь идет об осмыслении исторических событий и процессов, имеются в виду концепты, категории и понятия, которые закрепляют смыслы в языке, а точнее, во множестве языков. Итак, на этом методологическое введение завершено, и можно надеяться, что оно окажется полезным.

***

Пытаясь докопаться до «золотого эквивалента» в понимании закона и целесообразности, чрезвычайно интересно и полезно будет обратиться к поздней античности — важнейшему рубежу в развитии цивилизации. Именно здесь впервые и зародилось понимание общечеловеческой, всемирной истории, что вполне объяснимо: восходящая Римская империя по мере своего расширения разрушала все границы — и государственные, и языковые, и этнокультурные, и религиозные. Первооткрывателем самой идеи о всеобщей истории, которая воплотилась со временем целое направление исторической науки; и закономерностей, проявляющихся на самых ранних этапах создания единого мира, был греческий историк Полибий. Ему суждено было пережить крушение своей родины и превратиться из заложника, а по сути, раба в руках победителей, в выдающегося мыслителя, политического деятеля и полководца восходящей Римской империи.

Он не был сторонним наблюдателем процесса ломки многовековых традиций и представлений, переоценки всего былого опыта, а участвовал в определении стратегических целей дальнейшего развития Римской империи во всех областях внутренней и внешней политики, в создании новых социальных институтов на новых территориях и системы законов, ставшей позднее образцом для всех государств мира. И он лучше других понимал, что тот мыслительный арсенал, которым владели римляне, будет неполным и несовершенным без глубоко изучения греческих философско-­политических школ.

Можно согласиться, что эта ситуация в определенной степени напоминает ту, которая сложилась в наши дни, когда мы почти до основания разрушили устои старого, традиционного для нас мира, и наблюдаем мучительный поиск новых целей, заново открываем внутреннюю логику политической борьбы и подвергаем сомнению доводы не только тех, кто утверждает, что знает законы общественного развития, но и тех, кто верит в их существование. И неизбежно вновь и вновь мы обращаемся к вечным вопросам: что представляют собой законы писаные и неписаные, какова внутренняя природа целей, которые мы ставим перед собой; и тех целей, которые ставит перед нами реальная жизнь; насколько целесообразными являются наши попытки осмыслить и решить текущие и глобальные проблемы. Какую цену мы платим за некомпетентность людей во власти, которые «объявляют о своем намерении встать у кормила, когда на море разыграется сильнейшая буря, но не обучались этому и никогда не старались овладеть таким умением»?104

Этот вопрос задавал Марк Туллий Цицерон правителям Рима, и сам же дал ответ, что богатство, знатность, влияние при отсутствии мудрости и умения жить и повелевать другими людьми приводят только к бесчестию и высокомерной гордости; и нет более уродливой формы правления, чем та, при которой богатейшие люди считаются наилучшими. И он имел право так говорить, поскольку добился больших успехов не только в политических играх, но и в овладении искусством мыслить у своих греческих учителей, один из которых сказал молодому Цицерону: «Хвалю тебя, Цицерон, и удивляюсь твоему дарованию, но жалею о судьбе Греции: единственно прекрасное, что у нас еще осталось — образованность и красноречие, и это теперь завоевали римляне!»105. Ко взглядам Цицерона мы также специально обратимся. Выбор этих двух имен продиктован тем обстоятельством, что вклад этих мыслителей, пытавшихся приложить античную мудрость к «расколдовыванию» новых проблем, в развитие наших представлений о законах и закономерностях, целях и политической целесообразности, трудно переоценить.

***

Все сказанное было только первым подходом к проблеме определения сущности таких концептов и категорий, как «закон», «цель» и «целесообразность», поражающую многообразием смыслов, которые на первый взгляд кажутся совершенно несовместимыми. Дело в том, что в разных сферах специализированной интеллектуальной деятельности открываются самые неожиданные стороны таких феноменов, как цели природы, или цели деятельности и цели самого человека. К примеру, цели политики, а точнее, различных политик (отраслей политики); цели партий; и, конечно, личные цели самих политиков, которые, как известно, не только не совпадают, но иногда и исключают друг друга. Не менее широкий спектр значений открывается и при использовании понятия закона в естественных и гуманитарных науках, в политике, культуре и религии, в обыденной жизни.

О каких сферах деятельности идет речь? Эту проблематику — анализ и синтез функциональных целей различных сфер деятельности и их классификации — будет вполне удобно и логично изложить на основе методологической схемы, восходящей к кантовской теории106. В соответствии с этой схемой выделяются три основных сферы.

Первая — деятельность, основной функцией которой (то есть ее функциональной целью) является открытие того, что уже существует в мире природы и в мире людей. Эта функция полностью доминирует в специализированной сфере познания, в различных науках. Именно здесь мы получаем возможность открыть то, что называют «объективными целями» природы, т.е. всего того, что предопределено законами природы, которые нам известны, но только частично или недоступны нашему пониманию. Именно это обстоятельство делает мир малопредсказуемым, не позволяет понять и предвидеть конечные результаты многих процессов, происходящих в неживой и живой природе. Для того, чтобы преодолеть это несовершенство, ученый должен быть готов к тому, что добытое им знание со временем устареет. Как писал М. Вебер в известной работе «Наука как призвание и профессия», «такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее спе-цифическое отличие от всех остальных элементов культуры»107.

Вторая сфера — область, где доминирует не способность открывать существующее, а другая способность — изобретать новое, не существовавшее прежде. К этой сфере И. Кант относил все виды и формы искусства, включая сюда наряду с технической деятельностью и изобретательством изящные искусства, т.е. искусства в узком значении этого слова, — изобразительные, исполнительские, литературу и другие, которые, в отличие от других искусств, не имеют прагматической цели и пробуждают эстетические чувства. Сегодня именно их обычно мы имеем в виду, когда говорим об искусстве. Впрочем, идея выделения этих сфер была растворена уже в античной философии. К примеру, Цицерон в своих диалогах «О законах» устами собеседников говорит, что в научном познании и, в частности, в историческом повествовании «следует соблюдать одни законы, а в поэзии — другие». — И дает точное объяснение: «В первом все направлено на то, чтобы сообщить правду, во второй большая часть — на то, чтобы доставить людям удовольствие»108.

В современном языке, заметим, и по сей день сохранилось широкое толкование искусств, — оно проскальзывает, например, когда мы говорим об искусстве ученого, предложившего совершенную теорию, или изобретательного политика, инженера или полководца. В этой сфере в центре внимания — цели человека и его целеполагание, где под целью понимается образ желаемого результата деятельности, а под законами — область законотворчества и процесс изобретения и легализации новых правовых норм.

Наряду с условно выделяемыми сферами, где ключевыми функциями являются «открытие» и «изобретение», особо выделяется третья сфера, где доминирует регламентирующая функция, которая распространяется на все сферы человеческой жизни деятельности. Это так называемые коллективные формы сознания и памяти, где отдельный человек и социум (этническая группа, народ и нация) как бы сливаются. Важно заметить, что само понятие коллективного сознания, по мнению многих современных авторов, не было знакомо античным мыслителям. По мнению Рикера, специально изучавшего феномен коллективной памяти, ни Платон, ни Аристотель, да и никто из древних мыслителей не ставил предварительного вопроса о том, кто вспоминает: «Их интересовал вопрос о том, что значит иметь воспоминание и добывать воспоминание. Атрибуция воспоминания ­кому-либо, способному говорить “я” или “мы”, неявно содержалась в спряжении глаголов, относящихся к сфере памяти и забвения в разных лицах и временах. Платон и Аристотель не ставили перед собой такого вопроса, поскольку их интересовал другой, касающийся практического отношения между индивидом и полисом»109.

К сфере регламентирующего коллективного сознания относятся следующие области, если рассматривать их в историческом плане: мифологическое и религиозное сознание, а также мораль, генетически связанная с мифологией и религией. В этом же ряду находятся политика и право, в котором выражаются государственные интересы. В каждой из этих специализированных отраслей совершенно по-особому высвечивается смысл наших категорий. Для каждой из них ключевое значение имеет закон, а по сути, они сами становятся своеобразными законами, по которым живут и действуют люди. Воля богов в мифологическом или мифоритуальном сознании в форме своеобразных рецептов-­образов поведения на все случаи жизни — это и есть закон. Понятие закона становится ключевым для всех мировых религий. Например, в христианстве под законом понимается и воля Творца: «Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Матф. 5:18), и сами заповеди Господни, и их толкование, в т.ч. и формальное, начетническое у так называемых законников, которые узурпировали право интерпретировать закон. О них было сказано в Новом завете: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли, и входящим воспрепятствовали» (Лк. 11:52).

***

Но особый интерес для нас имеет, конечно, интерпретация наших категорий в сфере политики и права, а также, соответственно, в философии политики и права, берущей начало в трудах античных мыслителей. Если вернуться к трудам Полибия, основной работой которого была «История» в 40 томах, из которых до нашего времени дошло всего два тома, то его главная заслуга заключается, как уже было сказано, в том, что он впервые стал трактовать историческую науку как особое знание о всемирной истории. На этом основании его называют первым всеобщим историком. По мнению одного из биографов Полибия, «если относительно Геродота и даже Эфора еще можно спорить, были ли они действительно всеобщими историками, то о Полибии такого спора быть не может»110.

Сам Полибий об этом говорит предельно ясно: «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец. Начиная же с этого времени, история становится как бы одним целым, события Италии и Ливии переплетаются с азиатскими и еллинскими, и все сводятся к одному концу». — По его мнению, «удивительная черта нашего времени — та, что почти все события мира судьба склонила в одну сторону, направила к одной и той же цели»111. Под этой целью он понимает господство римлян, но видел в этом не волю случая и не цели самих римлян, а закономерный результат предшествовавших исторических событий, и более того — в высшей степени объективно целесообразный процесс, являющийся следствием логики исторического развития. Очевидно, что уже в начале своего исторического исследования Полибий говорит об объективной цели, и о том, что цели римлян совпали с нею, то есть с законами самой истории.

При этом он указывает на закон круговорота (anakuklōsis) человеческих судеб, которые есть тоже не что иное, как предопределенные цели. По его мнению, формы правления изменчивы, но и они возвращаются по известному круговороту, в соответствии с природными законами, или, по выражению Полибия, «порядком природы» (phuseōs oikonomia). Этот круговорот не зависит от воли людей и от того, знают ли они о его существовании, а совершается с необходимостью согласно природе. Примером может служить неустойчивость любого вида государственного устройства, который с неизбежностью вырождается со временем точно так же, как железо поражает ржавчина. Таким образом, по Полибию, политическая жизнь не только отличается планомерностью и целесообразностью действий самих политиков, стратегов и полководцев, но и подчиняется законосообразности исторического развития. По этой причине возникает способность предвидения хода событий, которую он объяснял не сверхъестественным озарением, так был человеком, не верящим в языческих богов, — а сугубо естественным ходом вещей.

Разумеется, Полибий постоянно употребляет понятие «закон», и «цель», и «целесообразность» в наиболее привычном, узком значении слова, но привносит и сюда идею высшей справедливости и законосообразности, которую не дóлжно подменять правом сильного, что провоцирует разрушительные и несправедливые вой­ны, поскольку «вой­на возгорится скорее всего в том случае, если вой­ска совершат ­какое-либо деяние противное законам и правам народов»112. На этом основании Полибий выдвигает ряд требований к тем, кто пытается осмыслить историю, приписывая ей человеческие страсти и мотивы; и главное для историка, который имеет привязанности и основания для ненависти, — забыть обо всем этом, и, если того требуют факты, воздавать величайшую хвалу врагам и резко обличать самых близких людей, если их ошибки заслуживают того. При этом Полибий, борясь за чистоту научного познания, выступал даже против искусства риторики в историографии, хотя и сам был искушен в этом деле, поскольку прошел школу риторов. Но он сознательно ограничивает себя, отказываясь от любого проявления субъективизма. Мысль Полибия, как видим, полностью совпадает с суждением М. Вебера, согласно которому, у всякого ученого только один долг — искать истину. Поэтому он вслед за Полибием мог сказать, что отвергает субъективное пристрастие в чисто научных интересах.

Любопытно вспомнить в связи с этим о позиции великого оратора, мыслителя и политического деятеля Римской империи Цицерона, который, в отличие от Полибия, органично соединял научные изыскания с искусством риторики. Он полагая вслед за Сократом и Платоном, что именно в острой дискуссии, подчиненной всестороннему рассмотрению и решению проблемы, и рождается истина. Здесь две сферы, названных нами сферой открытия и сферой изобретательства, соединяются и органично дополняют друг друга. Это хорошо понимал Цицерон, и поэтому прибегал к жанру диалога для изложения наиболее сложных и неоднозначных вопросов, среди которых особое место занимали категории, которые являются предметом нашего обсуждения — закон, цель и целесообразность.

Благодаря искусству диалога и подражая «Законам» Платона, Цицерон выявляет многозначность смыслов, которые заключены в концепте «закон». Более того, он наглядно показывает, как совершенно различные трактовки этого понятия органично дополняют друг друга при внимательном рассмотрении, что открывает новые и более глубокие смыслы.

Вот пример подобного искусства выявлять истину, в котором сам Цицерон совестно со своим братом Квинтом и другом Титом Помпонием приходит к такому выводу: «Вы можете быть уверены, что ни в одном виде рассуждений нельзя лучше выявить, что именно природа дала человеку; сколь велика сила наилучших качеств человеческого ума; какова задача, для выполнения и завершения которой мы родились и появились на свет; какова связь между людьми и каково естественное объединение между ними. Когда все это будет разъяснено, станет возможным найти источник законов и права»113. И здесь же все приходят к важному выводу, что при всех различиях, существующих между законодательными системами у разных народов и государств, в них содержится много общего, что свидетельствует как об общечеловеческом содержании, заключенном в законах, принимаемых людьми, так и о принципиальной возможности выработки единого для всех законодательства. По сути, здесь мы приближаемся к идее международного права, которая мирно уживается с правами граждан, закрепленных в конституциях и законодательствах различных стран.

В диалогах Цицерона об этом говорится просто и понятно: «Но какой народ не ценит приветливости, благожелательности, сердечной доброты и способности помнить оказанные благодеяния? Какой народ не презирает, не ненавидит надменных, злокозненных, жестоких и неблагодарных людей? И когда мы поймем, что это объединяет весь человеческий род, то останется только показать, что этим объединением людей должны управлять законы, способные укреплять дружбу и основанные на разуме, так как разумный образ жизни делает людей лучше. Если вы согласны с этим положением, перейдем к другим; если вы не удовлетворены ­чем-либо, сперва разъясним это». — И в продолжении диалога, когда его участники возвращаются к этой мысли, тут же рождается другая, еще более глубокая мысль: «Раз мы (и, по моему мнению, правильно) согласились с тем, что все это верно, то как можем мы теперь отделять от природы законы и права?»114.

Но здесь же возникает и трудноразрешимый вопрос: как быть, если некоторые законы изданы тиранами? И на это дается ответ: «Существует лишь одно право, связывающее человеческое общество и установленное одним законом. Закон этот есть подлинное основание для того, чтобы приказывать и запрещать. Кто закона этого не знает, тот — человек несправедливый, независимо от того, писаный ли это закон или неписаный. Но если справедливость заключается в повиновении писаным законам и установлениям народов, и если, как утверждают все те же философы, следует все измерять выгодой, то этими законами пренебрежет и их, если сможет, нарушит всякий, кто сочтет, что это будет ему выгодно. Это учение приводит к тому, что, если справедливость не проистекает из природы, то ее вообще не существует, а та, которая устанавливается в расчете на выгоду, уничтожается из соображений выгоды для других»115. При этом Цицерон, говоря о писаных и неписаных законах (под неписаными законами понимается обычное или традиционное право, основанное на обычаях народов), отдает предпочтение неписаным законам, поскольку они возникли раньше любого писаного законодательства. Отсюда следует вывод, что на писаные законы нельзя полностью полагаться, так как за ними скрыты интересы правителей, которые могут не соответствовать государственным интересам и интересам граждан.

Цицерон убежден в том, что какие бы цели ни ставили люди и как бы эти цели ни отличались, существует общий критерий, сообразно которому можно судить и о законах, о и том, как они применяются. Этот критерий, доступный каждому разумному человеку, — не что иное, как чувство и закон справедливости — закон одновременно «божеский и человеческий», так как согласно ему, справедливый (честный) человек никогда не позволит себе пожелать чужого достояния и взять себе то, что отнял у ближнего. Именно этот критерий и помогает нам разрешить и вечную дилемму о несовпа

...