Дана Канра

Пути Миритов

Недобрые всходы

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Дана Канра, 2019

На склоне умирающего кватриона к четырем Хранителям родных земель приходят боль и счастье, печаль и радость, смерть и жизнь. Перед лицом новой эпохи они найдут себя или потеряют, спасут страну или предадут, казнят друга или пощадят врага. Третьего потомкам наместников мифических Миритов не дано, и каждый возьмет или получит то, что заслужил по праву. Им суждено встретиться на коронации, а что будет потом, известно лишь Творцу.

12+

ISBN 978-5-4496-5850-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Пути Миритов
2. Пролог. Запад
3. Пролог. Юг
4. Пролог. Север
5. Глава 1. Аминан Анвар
6. Глава 2. Ли Найто
7. Глава 3. Аминан Анвар
8. Глава 4. Камилла Моранси
9. Глава 5. Грета Ларсон
10. Глава 6. Ирвин Силиван
11. Глава 7. Фрэнсис Эртон
12. Глава 8. Ли Найто
13. Глава 9. Мартин Дальгор
14. Глава 10. Грета Ларсон
15. Глава 11. Аминан Анвар
16. Глава 12. Фрэнсис Эртон
17. Глава 13. Ли Найто
18. Глава 14. Ирвин Силиван
19. Глава 15. Камилла Моранси
20. Глава 16. Мартин Дальгор
21. Глава 17. Аминан Анвар
22. Глава 18. Ли Найто
23. Глава 19. Мартин Дальгор
24. Глава 20. Ирвин Силиван
25. Глава 21. Фрэнсис Эртон
26. Глава 22. Камилла Моранси
27. Глава 23. Аминан Анвар
28. Глава 24. Мартин Дальгор
29. Глава 25. Фрэнсис Эртон
30. Глава 26. Ли Найто
31. Глава 27. Грета Ларсон
32. Глава 28. Аминан Анвар
33. Глава 29. Ирвин Силиван
34. Глава 30. Аминан Анвар
35. Глава 31. Мартин Дальгор
36. Глава 32. Аминан Анвар
37. Глава 33. Ирвин Силиван
38. Глава 34. Аминан Анвар
39. Глава 35. Ирвин Силиван
40. Глава 36. Аминан Анвар
41. Глава 37. Камилла Моранси
42. Глава 38. Фрэнсис Эртон
43. Глава 39. Ли Найто
44. Глава 40. Ирвин Силиван
45. Глава 41. Грета Ларсон
46. Глава 42. Ли Найто
47. Глава 43. Аминан Анвар
48. Глава 44. Ирвин Силиван
49. Глава 45. Грета Ларсон
50. Глава 46. Аминан Анвар
51. Глава 47. Аминан Анвар
52. Глава 48. Камилла Моранси
53. Глава 49. Аминан Анвар
54. Глава 50. Ли Найто
55. Глава 51. Аминан Анвар
56. Глава 52. Ли Найто
57. Глава 53. Ирвин Силиван
58. Глава 54. Грета Ларсон
59. Глава 55. Аминан Анвар

Пролог. Запад

Шагов за стеной не слышу, никто не стучится в дверь,

Стрекочут, не умолкая, сверчки под моим окном.

Крыльцо подмести хотел я, да только зачем теперь?

Никто не придет отныне в мой старый забытый дом.

Сиан Тиао. «Строфы одиночества».

Прощание с родовым замком для Фрэнсиса Эртона было донельзя тяжёлым и мучительным, хотя он изо всех сил старался не подавать виду. Но тоска всё равно пряталась в уголках его выцветших серых глаз, в горестной улыбке, в хрипловатом от старости голосе. Явиться на коронацию — дело святое, если он не в изгнании и не при смерти, однако в душе Фрэнсиса змеей шевелилось неприятное опасение. Собственная старость и отсутствие наследника угнетали герцога Эртонийского куда сильнее, чем нежелание ехать на коронацию.

Он снова смотрел в чистое зеркало и видел беспомощного седого старика, который, несмотря на мундир родовых цветов и обилие наград за отличную службу, бессилен перед собственным родом. Только что поделать? Уголок его рта нервно дернулся, и Фрэнсис тут же отвел от отражения измученный взгляд. Нельзя оттягивать начало поездки, чтобы среди свиты не пошла молва о его старческой немощи.

То ли по давней привычке, то ли мельком вспомнив свою не слишком целомудренную молодость, Фрэнсис Эртон подумал, что, может быть, это его судьба — не оставить после себя сыновей. Сколько у него было женщин — и молоденькие крестьянки, и девушки званием повыше, и даже одна благородная дама, жена покойного графа Ноттена, чьи родовые владения граничили с Аранией, а ныне были по непонятным причинам разорены. Ни одна из них, за исключением собственной жены, не родила мальчика от герцога Эртвестского. У графини были сыновья, но до такой степени похожие на отца, что сомневаться не стоило. Разве что…

Гульда из Талнора была скорее зрелой, чем свежей, не блистала яркой красотой и не умела чаровать изысканными манерами. Но в молодые годы Фрэнсис любил повторять подхваченные у приятелей насмешливые максимы: «Только скот ежедневно ест одну и ту же пищу», «Если не разнообразить жизнь, быстрее состаришься», «Вино надо открывать и пить, а не смотреть на бутылку». К тому же лютнистка ныне покойной герцогини так опускала глаза, когда пела нескромную балладу, в которой герои смели — подумать только! — целоваться, что хотелось научить ее чему-то по-настоящему бесстыдному.

Он и научил. Так хорошо научил, что она в один ужасный день прибежала к нему вся в слезах, причитая, как служанка. Он мало что различил из ее бессвязного бормотания — только про какую-то знахарку, которая дала ей траву, а трава не помогла, и непонятно, что ей теперь делать.

Фрэнсис придумал, что делать. Вызвал одного из своих вассалов, неано Холта, молодого и небогатого, но умеющего поймать удачу за вихры, предложил ему большое приданое и рекомендательные письма на хорошую должность, если он искупит «свой грех», и дело было решено. Фрэнсис был успокоен, вассал удовлетворен, герцогиня, которая все-таки не была слепой, весьма обрадовалась, а что думала новоиспеченная замужняя женщина, никого не волновало — ей следовало быть благодарной и за такой исход событий.

На прощание, когда все думали, что он дает ей суровые назидания, он шепнул:

— Если будет мальчик, сообщи мне.

Гульда, которая до того не поднимала глаз, насмешливо на него посмотрела и не сказала ни слова.

Герцогиня тогда начала стыдить ее за гордыню и дерзость, герцог ей вторил, и даже молодой супруг не утерпел, чтобы не вставить несколько оскорбительных слов, а Гульда, словно окрепнув, вскинула голову и, рука об руку с мужем покинула замок Эртонов.

Письмо не пришло, зато супруга родила здорового и красивого сына Арнольда. Если бы он не погиб в семнадцать лет, отправившись по приказу северного командования в открытое море, герцог Эртвестский и думать забыл бы о той девице, но теперь то и дело ее вспоминал. Она могла не написать, потому что родилась девочка, или потому, что умерла вместе с ребенком, или из упрямства не пожелала сообщить о своем сыне. В любом случае, сразу по возвращении с коронации стоило попытаться найти Гульду. Эртвесту нужен хозяин, иначе драгоценный кузен Эдвард быстро упрячет в суму замок и титул.

Ведь герцогиня умерла, родив дочерей, а жениться снова Фрэнсису вовсе не хотелось — слишком сильно овладело им смешанное чувство из досады и скорби, в котором, впрочем, досада преобладала.

За дверью послышались голоса, которые отвлекли от раздумий о прошлом и будущем. Девочки хотели его проводить, и герцог Эртвестский должен был глядеть веселее, не огорчая их раньше времени.

— Здравствуйте, отец, — прозвучало двойное звонкое приветствие.

Обращаясь к нему, дочки любили говорить именно так: хором, словно они — одно целое. Хотя, возможно, таковым Вилма с Вивьен и являлись: обе белокурые, зеленоглазые, с нежными красивыми лицами. Фрэнсис любил их, но несколько раз его посещали неверные мысли о том, как было бы здорово, если бы вместо умненькой и расчетливой Вилмы родился мальчик. Но Всевышнему виднее, каких детей дарить герцогским семьям.

— Я рад вас видеть, дочери мои, — произнес он, сдержанно улыбнувшись.

Одна из них, та, что родилась последней, забрала жизнь его жены, но сейчас, в старости, герцог Эртвестский редко вспоминал об этом. Тогда он не спрашивал, какая из девочек родилась второй, — слишком тяжкое горе нахлынуло на него солеными волнами, а теперь Фрэнсис уже давно не думал об этом. Стоит ли держать зло на ни в чем не повинного ребенка?

— Мы пришли проститься с вами, отец, и выслушать ваши распоряжения, — герцог мягко улыбнулся.

— Для начала — перестаньте пока говорить хором, а то я вас не понимаю.

— Простите, отец, — слитно ответили девушки.

Отец засмеялся, Вилма тоже, Вивьен опустила глаза и ярко покраснела.

— Не смущайтесь, дочери мои, и не тревожьтесь. Мои распоряжения будут просты: ведите ту же жизнь, какую вели бы в моем присутствии. Присматривайте за хозяйством, трудитесь, отдыхайте, вышивайте, читайте, гуляйте, принимайте подруг, только держитесь в рамках приличия. Вивьен, это я говорю и тебе: не сиди дома затворницей, твои цветы и вышивки не пропадут, если ты раз или два в неделю проедешься верхом. А ты, Вилма, наоборот, лучше побольше проводи под крышей, а если будешь гулять, не увлекайся. Я слышал, тебя видели в обществе наследника графа Силивана.

— Мы встретились случайно, отец, — ответила Вилма. — К тому же со мной были грум и камеристка.

— Верю, дочь моя, но все же будь осторожна, воду из разбитого кувшина не собрать.

— Я помню, отец, и буду осторожна, — Вилма чуть склонила голову.

Герцог только покачал головой. Вилма была умна и сообразительна — пожалуй, умнее Вивьен во всем, что не касалось хозяйства и рукоделий. Гордостью и самолюбием она тоже превосходила скромную сестру. Но что стоит гордость, что говорит ум, когда у мужчины белозубая улыбка, приветливая речь и ясные черные глаза.

— Я хочу также отдать некоторые распоряжения на тот случай, если я не вернусь, — продолжал герцог. — В моем кабинете, в футляре зеленого сафьяна, я оставил для вас письмо. Если я вернусь домой благополучно, забудьте о нем, если же со мной что-то случится…

— Отец! — снова вскричали хором дочери, до сих пор не сумевшие принять гибель Арнольда.

— Если со мной что-то случится, — твердо закончил герцог Эртвестский, — выполните все, что в нем указано, как можно точнее и лучше.

С одной стороны прощальные слова звучали жестоко, но с другой, его дочери выросли, и нет смысла давать им ложные надежды. Поэтому Фрэнсис только улыбнулся, обнял обеих и снова посмотрел в зеркало. Теперь отражение старика в бело-зеленом мундире показалось ему бодрее и спокойнее, а может, ему просто хотелось утешить себя. Мелькнуло легкое сожаление, что Хелена, его покойная супруга, не видит его сейчас. Но она будет ждать его в Живом Лесу, пока он сам не придет к ней.

— Мы постараемся, отец, — пообещала Вилма.

— Постараемся, — вторила Вивьен.

Наверное, ему должно стать сейчас очень грустно, но ничего подобного не случилось. Фрэнсис Эртон почувствовал себя помолодевшим и бодрым. Это замечательное настроение для поездки на коронацию. Вот только осталось дождаться своих вассалов. С ним должны были поехать все четыре вассала: Холт, Мейсон, Аллен и Шелтон; насколько герцог знал, другие Хранители тоже брали своих вассалов с собой, но вот Силиваны, к числу которых принадлежал ухаживающий за одной из его дочерей юнец, по неизвестным причинам оставались в прохладном Эртвесте. Хоть и не все. Но ему не нравилось кое-что другое. А именно: вместо Джонатана Мейсона, потерявшего на войне ногу, поедет его единственный сын Дин. Мальчишке едва исполнилось шестнадцать лет и его, для сохранности, записали в порученцы Фрэнсиса. Если быть честным с собой, то сначала герцог просто посочувствовал семье вассала. Сейчас же, после недельного общения с неспособным усидеть на месте Дином, Фрэнсис испытывал легкое беспокойство.

— До свидания, дочери мои, — выдохнул он, сделал шаг вперед и обнял обеих девочек сразу.

Девочки прильнули к нему с двух сторон, и правая щека стала влажной. Конечно, это были его слезы — Вилма и в детстве никогда не плакала.

— Доброго вам пути, отец, — сказали девочки, и голос Вилмы показался непривычно звонким. Значит, все-таки она.

Герцог вышел из комнаты и зашагал по коридору. Из соседнего прохода чуть ли не вприпрыжку выскочил молодой человек, а скорее даже мальчик, на вид лет шестнадцати.

— Герцог, вас ожидают, — выпалил он, уставившись на Фрэнсиса сияющими глазами.

— Ведите себя прилично, — сухо ответил герцог, на старости лет взявший в привычку разговаривать с окружающими суровее, чем с дочерьми. — Следуйте за мной.

Фрэнсис шел не быстро: годы и старые раны никому не придают сил. Поэтому юный Мейсон то и дело едва не опережал его, а потом долго перетаптывался за спиной, ожидая, пока герцог отойдет на некоторое расстояние, и тут же снова срывался с места. Слушать его отрывистые шаги и нетерпеливое, как у стригунка, дыхание, Фрэнсису быстро надоело, и он с радостью пропустил бы мальчишку вперед, но это было бы вопиющим нарушением этикета, разве что герцог дал бы своему порученцу задание. Увы, все, что следовало сделать, уже было сделано, что-то слугами и свитой, что-то Дином — кстати, весьма неплохо. Теперь приходилось терпеть. Вдобавок мальчишку, кажется, распирало от желания поговорить, а начать беседу первым он не имел права.

Уже у дверей герцог смилостивился над юным Мейсоном и спросил:

— Полагаю, вы предвкушаете, что скоро увидите красоты столицы?

— Да, монсеньор, — поспешно кивнул Дин. — Отец рассказывал, что там прекрасно.

Прекрасно-то прекрасно, но ровно до тех пор, пока вот такие юнцы приезжают и начинают с самоуверенным видом творить жутчайшие глупости. Чего греха таить, и он, Фрэнсис, когда-то ничем от них не отличался и был рад, что помнит это до сих пор. Но тем не менее он надеялся, что виконт Мейсон не помчится, очертя голову, ввязываться в неприятности на следующий же день после приезда.

— Он был прав, молодой человек, — согласился с Джонатаном Фрэнсис, слегка улыбнувшись. Воспоминания о прошлом нахлынули на его. — Может быть, если вы станете вести себя достойно, я расскажу о некоторых проделках вашего отца в молодости.

Мейсон просиял.

— Но только немного погодя, — заметил Фрэнсис, — сначала мы должны выехать.

— Я понимаю, монсеньор, — мальчик широко улыбнулся.

Фрэнсис неодобрительно покачал головой. Конечно, Дина можно было понять, но все-таки в его возрасте и положении следовало бы воспитывать в себе спокойствие и выдержку.

Если уж его отец этим не занимался, значит, герцог Эртвестский попробует сам приучить молодого человека к хладнокровию и терпению.

Когда наконец тронулись в путь, бедный Дин уже места не находил, и Фрэнсис с усмешкой сказал:

— Ну, спрашивайте же. Что вам рассказать?

— А что вы можете, монсеньор? — деловито осведомился графский наследник.

— Ну, например, о том, как ваш отец добывал локон прекрасной дамы.

— Матушкин? Да, они мне рассказывали, — кивнул Дин. — Они до сих пор его берегут.

Выходит, жизнь ничему не научила графа Мейсона, и он попытался повторить свою

глупую выходку? Если Дин пошел в него, с ним будет много трудностей.

— О, нет, — ответил он, — до того, как ваш отец познакомился с вашей матушкой, он считал своим долгом вздыхать по столичной красавице. Правда, в дамы сердца он выбрал не знатную графиню, а племянницу одного барона, жившую у него из милости, но, надо сказать, очень красивую девушку с чудными золотыми локонами. Ваш отец залез, как водится, в окно, срезал своим кинжалом локон, и…

Фрэнсис сделал изящную паузу.

— Мало того, что бедняга чуть не оглох от криков и не лишился глаз из-за чужих ногтей. Когда ваш отец спасся бегством, надо сказать, не слишком почетным, он обнаружил, что локон, с таким трудом и кровопролитием добытый, не золотой, а седой. Он по ошибке забрался в комнату старой камеристки. А может быть, эта милая девушка заблаговременно поменялась с верной служанкой спальнями.

Фрэнсис рассмеялся, но смолк, когда увидел, как нахмурился Дин.

— Монсеньор, — сказал тот, — конечно, я не вправе учить вас, но разве то, что вы сейчас делаете, хорошо? Ведь вы говорите, что мой отец ваш друг, а теперь над ним смеетесь. И эта девушка… она бедна, но ведь это не значит, что о ней можно говорить в том же тоне, что и о бесчестных женщинах. То есть…

Дин перевел дыхание и замолчал. Его щеки и уши полыхали, глаза блестели не то от гнева, не то от слез.

— Это не насмешки, молодой человек, — резонно и нисколько не сердито промолвил герцог Эртон, задумчиво глядя вперед, — это рассказ о бурной молодости вашего отца. Бывало еще много различных случаев. Неужели вам неинтересно? Что же, тогда могу рассказать о военных походах и том, как ваш отец отличился там. Или, может, вы поведаете мне историю с локоном вашей матушки?

Лошади ехали медленно и спокойно, на Эртонийском тракте погода выдалась умеренно-теплой, а на небе не выплыло ни единого облака с утра, но даже несмотря на такой прекрасный день уходящего лета, в душе Фрэнсиса медленно, но верно нарастала странная тоска. От воспоминаниях ли про женщин, с которыми он был или о мыслях про невозвратную молодость?

Порученец не нарушал его размышлений: видимо, был порядком обижен и не желал разговаривать с герцогом. Фрэнсис на пробу позвал его, но тот не повернул головы.

— Так что же, вы будете слушать о военных походах и первом бое вашего отца? Или предпочитаете скучать всю дорогу в молчании?

Дин Мейсон безмолвствовал.

— Вам часто будут говорить неприятные и обидные вещи, в столице это любят и умеют, — продолжал Фрэнсис. — Если вы будете дуться из-за каждого пустяка, то прослывете дурно воспитанным чудаком, а это не слишком благотворно влияет на карьеру. А если вы приметесь хвататься за оружие, то долго не проживете.

Дин послушал, машинально кивнул и повернул голову.

— Тогда, монсеньор, — попросил он, — расскажите и вправду что-то об отце. Только, пожалуйста…

— Не о дамах? — уточнил Фрэнсис.

— Не совсем. Я имел в виду — не рассказывайте то, что отец сам не желал бы мне рассказать, — докончил Дин и затеребил повод коня.

— Следите за руками, молодой человек, — заметил Фрэнсис. — Что ж, расскажу. Не знаю только, не буду ли я повторяться. Вы наверняка знаете наизусть все, что отец желал вам рассказать.

— Вы наверняка знаете, — в тон ответил Дин, — что отец не любит много разговаривать.

Это было так. Джонатан Мейсон являлся неразговорчивым человеком, но в молодости он любил и поболтать, и выпить, и был горазд на глупые юношеские выходки… Страшно подумать, что делает с людьми война… Прерывисто вздохнув, Фрэнсис посмотрел на внимательно глядевшего на него юношу и начал рассказ о захватывающих молодых годах Мейсона-старшего.

Пролог. Юг

Стереги мою супругу,

Покуда я в походе,

Поклянись крепкой клятвой

Быть ей ближе брата,

Охраняй от обид,

Блюди от бесчестья,

Одного не осмелься —

Желать ее в жены.

Северная история «Дагне, Алвис и Хемминг»

Аминан Анвар, герцог Эн-Меридский, откинул пеструю занавеску и вошел на половину матери. Здесь было очень тихо, немного душно и пахло курениями. Служанка поклонилась и молвила:

— Госпожа ждет.

Аминан вошел в комнату, которая, кажется, нисколько не изменилась с его детских дней: те же ковры и подушки на полу, цветы в вазах, ни одной картины на стене и дурманный запах благовоний. Среди ярких красок и пестрых узоров резко чернела фигура в траурной одежде. Когда Аминан вошел, она медленно повернулась к нему.

— Вы явились, сын мой, — сказала герцогиня.

— Я пришел просить благословения матери, — ответил Аминан и опустился на колени.

Полуседая худощавая женщина с неправильными, но притягательно яркими чертами лица, подошла к нему. Ее губы были плотно сжаты, карие глаза смотрели перед собой. Герцогиня протянула тонкую смуглую руку и коснулась головы сына.

— Пусть твой путь будет легким, а возвращение желанным. Пусть плачут твои враги и поют друзья, ожидая тебя.

— У меня нет друзей, которые будут меня ждать, — глухо сказал Аминан, вставая.

— Сейчас нет, — кивнула женщина. — Но, может быть, они появятся. Я желала бы, чтобы это случилось. И чтобы у одного из них была сестра… или дочь, — добавила женщина.

— Мне нет прощения, — как тысячу раз до этого, проговорил Аминан.

— На тебе нет вины, — ответила герцогиня — тоже как тысячу раз до этого. — Ты выбирал из двух правд, и ты выбрал. Если наш род и прервется, то это будет награда за верность, а не наказание за предательство.

Аминан склонил голову и глухо вздохнул.

— Прости, мать моя, но мне пора пускаться в путь.

— Пора, сын мой, — ответила она. — Я выйду тебя проводить. Лейла, накидку. Алия, займись моими волосами.

К госпоже подошли две служанки. Алия легко и быстро переплела волосы герцогини и собрала их в простой узел. Лейла набросила на голову госпожи Ясмины длинное черное покрывало, расшитое по краю серым жемчугом.

— Идем, сын мой, — негромко, но властно сказала герцогиня Ясмина.

— Идем, мать моя, — ответил он и предложил ей руку.

Лейла и Алия собрались следовать за господами, но герцогиня покачала головой.

— Оставайтесь здесь. Впрочем, нет. Лейла, принеси ледяной воды. Алия, достань маду.

Сыну и матери недолго пришлось идти: замок был невелик. У самого выхода госпожа Ясмина остановила Аминана.

— Мальчик мой, — прошептала она и порывисто прижала его к себе. Сын прижался щекой к плечу матери и тоже крепко ее обнял.

— Пожалуйста, пусть все будет хорошо, — проговорила она, — пусть мое благословение будет сильнее чужих проклятий.

Она отстранилась и поспешно вытерла слезы.

— Не надо, матушка, не плачьте, — попросил Аминан.

— А мада? — спросила она и шмыгнула носом. — Ступай уже, иначе я прямо тут расплачусь, и все пропадет зря.

Аминан вышел из дома, но не сразу шагнул к ожидающей свите. Он внимательно смотрел, как мать идет по коридору и черное покрывало крыльями колышется над ее плечами. Она шла торопливо: должно быть, спешила к заветной маде. В детстве он всегда смеялся над глупым поверьем, а сегодня от стыда за былой смех болела душа.

Может быть, магия мады и не помогала, но хотя бы позволяла облегчить страдания. Когда сердце обливается кровью, а глаза остаются сухими, можно умереть от горя. Хорошо, что у южных женщин есть мады — заветные кувшинчики, в которые надлежит собирать слезы, чтобы излить их на землю или воду, выплеснув самую нестерпимую боль. Мужчины утешают свои страдания битвами и науками, женщины — слезами и разговорами, и каждый, не различая пола, — стихами и трудом.

Аминан прошел к своей свите и при помощи слуги сел на серого коня.

— Едемте, — негромко приказал он.

— Да, ваше сиятельство, — откликнулись его спутники — их было не слишком много.

Будь воля Аминана, он ехал бы в полном одиночестве, в простой одежде, останавливаясь в скромных придорожных трактирах и не привлекая ничьих глаз. Но герцог Эн-Меридский не имел права на подобную дерзость. Ему предстояло ехать вместе с теми, кто остался ему верным, через владения тех, кто сейчас называл его предателем, за глаза, а лет шестнадцать назад и в глаза. Если бы не тот королевский закон, род Анваров, наверное, уже пресекся бы. Хоть на это хватило памяти о старой дружбе и благодарности.

Может быть, новый король будет иным. Может быть, может быть… какие странные слова. В них пустая надежда, мольба о спасении, слепая неуверенность, насмешливое сомнение…

— Аминан, ты так уморишь и коня, и нас, — шепот пробудил его от ненужных мыслей. — К тому же так отрываться от охраны небезопасно.

— Адис? — осадив коня, он посмотрел на друга. — Ты тоже здесь?

— Где же мне еще быть? — ответил тот. — Не в Шавае же. Прости, — добавил он.

Должно быть, Аминан снова изменился в лице. А в его годы пора бы уже научиться владеть собой. Вступив в возраст, когда можно уже иметь внуков, не должно выдавать своих чувств.

— Тебе не за что просить прощения, — ответил Аминан — Если кто-то и виновен, то я.

— Я уже говорил тебе, не надо брать на себя вину за все, что происходит в мире. Не ты замыслил мятеж и не ты давал клятву дружбы, когда собиралось свержение. Но не будем больше говорить об этом, по крайней мере до тех пор, пока не окажемся наедине.

Аминан умолк и опустил глаза. Не говорил ни слова и Адис Бедиль, граф Шавайский, спутник, вассал и единственный друг Аминана Анвара. Им следовало помолчать, хотя бы ради уважения к последнему поступку Хранителя Юга, оттолкнувшего от него всю родню. Те, кто покушались на покойного ныне короля Антуана Третьего, не желали иметь с ним дела, за исключением, пожалуй, матери. Но Аминан сейчас жалел не себя, а молодого Виктора Моранси, на чьей коронации ему предстояло появиться через две недели.

Кто защитит растерянного мальчишку, за которого вышла замуж южная девица, и который просто взял ее в жены, даже не понимая, в чем опасность? Очевидно, именно ему, Аминану, придется стать юному королю опорой, не забывая усмирять своих вассалов. У престарелых Инамов нет сыновей, лишь восемнадцатилетняя дочь, ставшая королевой, и теперь эти стервятники, по-другому назвать их было сложно, желали урвать себе хоть немного от обширных владений Инамов, когда те умрут. Но по фиаламским законам, завещанное королеве становится собственностью короля — разумеется, пока он или его потомок не захочет наградить кого-нибудь из верноподданных.

Нежданно-негаданно нахлынули на герцога Эн-Меридского мысли о собственной неустроенной холостяцкой жизни. После жестоких распрей с семьей он надолго затворился в родовом поместье и никого не желал видеть, а позже, когда его душа оправилась от потрясений, Аминан понял, что не хочет связывать себя узами брака. Ясмина Анвар, добрая и мудрая женщина, понимала сына, а если и хотела мягко настоять на своем, то не решалась.

С другой стороны, если бы герцог отправил сватов к кому-то из знатных девиц Юга, а точнее, к их отцам, ему, скорее всего, отказали бы. В здешних краях долго помнили былое, а свои обиды и чужие грехи лелеяли и берегли, как редкие ядовитые цветы. Затворить ворота перед герцогом, разумеется, никто бы не посмел, но ни один южанин не отдал бы свою дочь или сестру предателю. Разве что брат его матери мог бы снизойти до этого, ведь он и сам был отчасти предателем, потому что не примкнул к убийцам короля. Но, по старинному закону, браки между двумя благородными семействами могли заключаться не чаще, чем трижды в кватрион, дабы избежать вырождения, а супружество его отца и матери было как раз третьим. Герцог мог бы поискать себе жену среди знати других провинций. Однако он был южанином до мозга костей и привык думать, что муж должен быть сильным, заботливым и ласковым, жена же — скромной и послушной. То, что он знал о гордых девушках Востока, своевольных северянках, бойких девицах Запада, ни в коей мере не походило на его тайную мечту. Аминан знал, откуда взялась эта мечта: такой была старшая сестра Адиса, которую прочили в жены герцогу Эн-Меридскому. Он помнил ее тихую улыбку, опущенные ресницы, от которых на нижние веки падали тени, и тонкие пальцы, постоянно сплетенные в замок. Помнил он изящный росчерк лица, очень смуглого даже для южанки, и неправильные, но четкие и яркие черты. Аминан помнил все, забыл только ее имя, а за кого ее выдали после разрыва помолвки, и вовсе не желал знать.

Об этом они с Адисом почти никогда не разговаривали, чтобы не пробуждать печали и хандры. И то и другое Аминан старался гнать от себя подальше, дабы не впасть в тяжелую кручину, потому что в жизни еще много интересного, кроме девиц, если посудить, и, кроме того, он нужен своей стране. А если суждено ему богом встретить ту, единственную, значит и быть тому.

— Не хочешь ли поехать галопом? — спросил тем временем Адис, явно заметив тень печали на лице друга.

— Нет, благодарю, — в любой другой раз Аминан бы согласился, но сейчас, снова ощутив тяжесть свалившихся на него шестнадцать лет назад бедствий, он был бессилен даже заставить коня слегка ускорить шаг.

Адис, который всегда хорошо понимал, что чувствуют другие, смолк и стал смотреть вперед, на широкую дорогу и степную траву, которая, пожелтев и выгорев после долгих дней зноя, снова стала оживать, перемежаясь, где молодой зеленью, где своенравными южными цветами, которые распускаются не в определенную пору года, а когда пожелают — или сумеют.

За разговорами и размышлениями Аминан и не заметил, как день стал клониться к вечеру. Солнце скатилось с высокого синего неба, тут и там отмеченного легкими облаками, и не слепило глаза, а мягко согревало правый висок. Сдобный дух согретой травы, до того витавший в воздухе, рассеялся. Потянуло свежим ветром, под которым ковыли подрагивали, точно струны лютни под невидимой рукой.

— Нам все же стоит поторопиться, — сказал Адис, — иначе мы не успеем добраться до постоялого двора засветло.

— Верно, — кивнул Аминан, слегка пришпорил коня и поднял руку над головой, призывая свиту следовать за ним.

По ночам в Эн-Мериде не разъезжали, разве что если путешественник замыслил дурное дело или в дни Безумного зноя. Теперь же, когда установилась прохлада, не было необходимости так рисковать. Аминан вспомнил, что в нынешнее время года во всех четырех Провинциях царит самая приятная погода, какой можно пожелать. Не поэтому ли это пору выбрали для коронации, чтобы все, кого долг призывал прибыть в столицу, могли путешествовать с наибольшим удобством.

Тот, кто подсказал это молодому королю, был весьма разумен, и это означало, что, скорее всего, герцога Эн-Меридского по-прежнему не слишком охотно примут в столице, ведь разумные люди обычно весьма подозрительны.

Подгоняя коней, доехали они довольно-таки быстро, и суетливый человек невысокого роста выбежал им навстречу. Назвал господами, предложил хорошие еду, вино и отдых, но Аминан слушал вполуха. То ли после тяжких раздумий в дороге, то ли от чего-то еще, но его внимание притупилось, мысли рассеялись в усталой голове, и даже ненадолго пропал аппетит. Но, чтобы не вызывать лишнего волнения у Адиса, он выдавил из себя довольную улыбку и спешился.

К чересчур резвым, словно не было этого долгого дня в пути, коням, нерешительно подступились слуги, а словоохотливый хозяин постоялого двора самолично принялся рассказывать о ценах и услугах. Кажется, его звали Дениз или как-то вроде того… Убрав с лица ненужную сейчас, приветливую улыбку, Аминан щедро заплатил за себя, Адиса и свиту.

— Ну что ты… — друг смутился, касаясь своего кошелька. — Я бы сам…

— Ничего страшного, — отмахнулся Аминан.

Он никогда не был скупцом, когда дело касалось нужных трат.

— Мяса на угольях, для всех и вдоволь, — сказал Аминан, — запеченных овощей и молодого вина.

— А как насчет сладкого, благородные господа? У нас есть прекрасные фрукты, свежие, сушеные, засахаренные.

— Подайте, пожалуй, — кивнул Аминан.

— А орехов, жаренных в меду?

— И орехов.

— А как насчет шарбета?

— И шарбета, — с небрежной благосклонностью ответил Аминан.

— На всех? — сладко улыбнулся слуга.

— На всех, — твердо сказал Аминан. — Если денег не хватит, я доплачу.

— Ты не слишком расточителен? — шепнул Адис.

— Пожалуй. И дальше мне тоже придется быть расточительным, — усмехнулся Аминан. — Возможно, это будет мой единственный выезд за пределы родового поместья. Я хочу, чтобы мои люди хорошо его запомнили и вспоминали с радостью.

— Король и королева молоды…

— Не думаю, что меня пригласят на представление наследного принца. А до его коронации я могу и не дожить, особенно если первой родится девочка. Ты же знаешь нашу летнюю хворь.

Адис знал. При летнюю хворь, которая так часто поражала в дни безумного зноя, люди не мучались, просто говорили: «Что-то мне душно» и шли прилечь в тень. Потом их находили уже остывшими, точно несчастные рады были сбежать от иссушающей жары в прохладу смерти. Бедняки, которые не могли себе позволить отвлечься от трудов в самую горячую пору, обыкновенно падали, где придется, и уже не вставали. Чаще всего летняя хворь косила людей от сорока пяти до шестидесяти. Реже умирали зрелые мужчины, еще реже — дети и подростки, почти никогда — глубокие старики.

Мысль о смерти показалась ему не пугающими, а обыденными. Но к этому ощущению рассудительного спокойствия примешивалась легкая грусть. Если род Анваров прервется на нем, то его поместье разберут жадные вассалы, и уже через пол-кватриона люди забудут про древний, тянувшийся чуть ли не из самого зачатия мира, род Хранителя Юга. Им станет другой, заняв его место, наиболее влиятельный вассал. Они не отдадут земли королю, а иначе затеют войну. Когда все это началось, когда люди потеряли честь и совесть в безумной погоне за деньгами? Аминан с задумчивым видом посмотрел, как простодушно радуются его люди принесенным кушаньям, и молча сел за стол. Только сейчас он понял, что проголодался, и даже сильно. Странно, в последнее время он почти ничего не ел, а сейчас аппетит нежданно-негаданно вернулся.

— Адис, — обратился он к другу, севшему рядом, — я должен тебя попросить…

Мысли путались, но пришлось взять себя в руки и собрать их воедино.

— Должен? И о чем же?

— Когда я умру, — в голосе Анвара сталью отдалась решительность, — стань новым герцогом Эн-Меридским.

— Серьезно? А луну с неба тебе на гербовый щит не перековать? — спросил Адис. — Хотя, раз ты просишь невозможного, придется это сделать, я ведь дал клятву дружбы.

Еще не договорив, он изменился в лице, точно отражая собой чувства Аминана.

— Прости, — вздохнул он. — Но ты ведь знаешь моих родичей, а твоих тем более. У меня есть дядя и младший брат, у тебя родня со стороны матери. Ни Бедили, ни Мистаны никогда не упускают своего. Среди их мужчин достаточно тех, кто видит на этом месте себя, а женщины совсем не против добиться герцогства для своих мужей или сыновей.

— Я оставлю завещание, по которому моим наследником будешь ты, — твердо сказал Аминан.

— У меня тоже есть наследники, — ответил Адис. — Младший брат, например. И он всегда был нетерпеливым, насколько я помню.

Аминан упрямо опустил голову.

— И все же я хочу, чтобы ты принял Эн-Мэрид. Достойнее тебя нет человека во всей провинции. Адис, я прошу тебя.

— А я, Аминан, прошу тебя, давай не думать о смерти, — Адис мягко положил руку другу на плечо. — Мы с тобой еще не так стары. В Вете много родовитых и красивых невест, а у нас достаточно времени, чтобы узнать о них побольше. Но теперь давай ужинать.

Он молодо рассмеялся и подал пример, впившись зубами в кусок мяса. Аминан кивнул и тоже принялся за еду. Мясо успело слегка остыть и оттого стало жестковато, но превосходно подобранные специи и душистый соус искупали его недостатки. Овощи тоже были хороши, а молодое вино оказалось легким и на редкость ароматным.

— Лет через двадцать вино этого года будет стоить на вес золота, — сказал Аминан, осушая чашу.

— Если его раньше всё не выпьют, — ответил Адис и отправил в рот несколько миндальных орехов.

После ужина хлопотливые слуги стали размещать герцога и его свиту. На всех места под крышей не хватило, и конюхи с удовольствием устроились под открытым небом на циновках и коврах. Другие разошлись по комнатам, благо они пустовали. Герцогу отвели отдельные покои, но Адис последовал за ним.

Некоторое время они лежали рядом, переговариваясь ни о чем, как в детстве, когда сбегали в степь ловить птиц и ящериц. Скоро Адис перестал отвечать на вопросы и стал тихо похрапывать, а Аминан долго лежал без сна, глядя в узкое окно. Где-то жаловался степной шакал, где-то спорила с ним сова, прямо под окном звенели сверчки. Вдруг они умолкли: кто-то подошел к гостинице. Послышался звонкий девичий смех, рокочущий мужской хохот, звуки поцелуев, испуганный вскрик и совсем уж недвусмысленные звуки.

Аминан понимал, что должен бы прогнать парочку — не потому, что они поступали бесстыдно, а потому что он подслушивал чужое счастье. Но отчего-то на душе вдруг стало так спокойно и хорошо, что никому не хотелось омрачать настроение.

С этими мыслями Аминан и заснул.

Пролог. Север

«Меня, злодейка, не морочь

И не зови меня к воде», —

И дочь волны умчалась прочь,

И не видать ее нигде.

Он стал ответа поджидать,

Но девы моря нет как нет,

И вот опять он стал искать

Ее в танцующей волне.

Западная баллада «Рыбак и морская дева».

Утро выдалось сурово-прохладным для конца лета, и двадцатилетний Мартин Дальгор со всей свойственной ему серьезностью видел в этом недоброе предзнаменование. Накануне солнце прощальной лаской согревало всех, кто выходил из замка на прогулку, и прибывшие вассалы не переставали радоваться прекрасной погоде. А сегодня солнце спряталось за облаками и не собиралось показываться на небе. Мартин с будничным унынием смотрел, как деловитые молчаливые слуги выносят сундуки, и чувствовал себя отчасти виноватым. Ему не терпелось покинуть родные северные просторы, впервые за восемнадцать лет побывать в оживленной и шумной столице, но в то же время юноша чувствовал стыд. Словно этим горячим и несдержанным желанием он предавал память отца, болезненную мать, младшего брата, который обязательно будет тосковать, старый величественный замок и вассалов — всех сразу.

Сколько Мартин себя помнил, его всегда предостерегали от излишне бурного выражения чувств, не подобающего герцогу Талнорскому. Он не то чтобы овладел этим искусством в полной мере, но привык, что быть сдержанным — одна из важнейших его обязанностей, хотя иногда, как ему казалось, требовалось совсем другое.

— Ее светлость ожидает вас, — тихо напомнила Ида, которая много лет была камеристкой матери, а теперь стала почти сиделкой.

Мартин последовал за ней в комнаты на первом этаже.

— Вы уверены, что я ее не побеспокою? — вполголоса спросил он.

— Ваше сиятельство, она вас очень ждет, — Ида прижала руки к груди жестом, перенятым от госпожи. — Идите, пожалуйста, поскорее.

И Мартин вошел в материнскую спальню.

Герцогиня сегодня, против обыкновения, не была в постели, а села в кресло с высокой спинкой, положив ноги на скамеечку и укутавшись в цветастую шаль, которая делала ее совсем бледной. У колен матери, точно паж подле королевы, сидел Пауль, держа на коленях лютню. Должно быть, перед приходом Мартина младший брат развлекал герцогиню музыкой — она любила старые сказания под незатейливые мелодии, которые никто, кроме младшего сына не умел или не желал петь.

При виде своего первенца она улыбнулась обветренными губами и попросила:

— Иди сюда, Мар, я тебя обниму на прощание. Пауль, выйди пока и пройдись, ты устал сидеть.

Пауль нахмурился, но послушно встал, слегка наклонил голову и, оставив лютню на скамеечке, вышел из комнаты.

Мартин подошел к матери и положил руку ей на плечо. Она вздохнула и притянула сына к себе. Он неловко прижался щекой к ее щеке, чувствуя запах лекарственных трав и неестественную теплоту.

— У вас опять жар, матушка, — сказал он, отстраняясь. — Я сейчас позову врача.

— Погоди пока, потом Ида всех позовет и все принесет. Посиди со мной немного, Мар, что ж ты такой неласковый, не хочешь меня лишний раз обнять, расцеловать.

— Я не умею, матушка, — признался Мартин.

— То-то и оно, — с грустью вздохнула вдова. — Не научили тебя. И Пауля не научили. Хотя он хоть вспылить умеет, а у тебя и того нет.

Мартин смешался, как всегда, когда мать мягко упрекала его в бесчувственности. Возражать на это было нечего, тем более что отец обычно упрекал в излишней порывистости.

Трудно было жить при таком положении вещей, и теперь юноша сам удивлялся, как сумел сохранить спокойный нрав и не бросался из крайности в крайности. В этот раз Мартин промолчал: негоже было заводить долгие и бессмысленные разговоры перед долгой разлукой.

— Совсем, как отец, — посетовала герцогиня Анна и слегка улыбнулась. — Обещаешь ли ты осторожно вести себя в дороге?

— Да, матушка, — сухость этого ответа Мартин постарался смягчить искренней улыбкой.

— Обещаешь ли ты не забывать о том, кто ты есть? — спросила мать, сделав суровую мину, которая ей совершенно не шла.

— Обещаю, матушка, — Мартин кивнул, сохраняя привычное спокойствие. Герцогу Талнорскому действительно следовало помнить свое имя, спорить было не о чем, но как это иногда казалось тяжело.

— Обещаешь ли ты беречь и защищать честь нашего дома? — спросила герцогиня.

— Обещаю, матушка.

— Обещаешь ли ты, — герцогиня вдруг широко улыбнулась, — умываться каждый день и не забывать мыть руки перед едой?

Мартин, не удержавшись, фыркнул. Матушка тоже засмеялась — звонко и легко.

— Вот, хоть на человека похож, — добавила она и вдруг смолкла.

— Матушка, вам дурно?

— Да нет, нет, — ответила побледневшая герцогиня. — Так, пустяки.

В комнате назойливым стеклянным дребезжанием повисла зыбкая недосказанность, поэтому Мартин чувствовал себя не в своей тарелке. Его родители поженились, когда бедной девице Анне едва исполнилось шестнадцать. Их любовь поистине оказалась крепче гранита, но нередко юноша задавался вопросом: а что свело таких разных людей? Ответом тут же, как по подсказке доброго наставника, приходила в голову легенда о юных несчастных влюбленных из прошлых кватрионов, но его родители к таковым явно не относились.

— Ты действительно похож на отца, — вдова зачем-то коснулась рукой своих темных прядей, в которых, словно запутавшиеся белые нитки, серебрились седые волосы. — Но нельзя все время быть холодным и отстраненным, постарайся это понять…

— Я понимаю, — кивнул Мартин.

— Нет, пока ты не понимаешь. Но когда-нибудь поймешь. Не зажимай себя в кулак, позволь своим чувствам хотя бы иногда стать явными. Знаешь, если бы твой отец всегда был таким, каким хотел казаться, он бы никогда на мне не женился.

Герцогиня снова улыбнулась, а Мартин ответил ей, как сумел.

— Вы же видите, матушка, я стараюсь позволять себе быть свободнее, чем раньше.

— Да-да, — кивнула герцогиня, — так же как лет пять назад ты старался упражняться в стихосложении.

Мартин с досадой почувствовал, что невольно краснеет. В свое время он готов был решить хоть дюжину дюжин задач по арифметике, упражняться с мечом и пистолетом от рассвета до захода солнца, за один день вызубрить годы правления и тронные прозвища всех королей, — только бы не мучиться с рифмами и размерами, еще и следя за композицией и не допуская повторов.

— А вот твой отец очень любил писать мне стихи, — продолжала герцогиня. — Я до сих пор их храню и перечитываю.

Она вздохнула и добавила:

— Нынче ночью он мне приснился. Жаловался, что у него много дел, напомнил, как много дел у меня. Так что, когда ты будешь возвращаться, сынок, я выйду тебя встречать. Я непременно поправлюсь, — докончила она.

— Я тоже желаю этого, матушка, — ответил Мартин, наклоняя голову.

Всем было известно, как суеверна вдовствующая герцогиня. Она знала тысячу примет, дурных и добрых, частенько посылала за старой гадалкой, на которую не первый год закрывали глаза церковники, и умудрялась во всем находить знаки — в разбитой посуде, в птичьем крике, даже в том, в какой день недели чихнешь. Все сны, разумеется, герцогиня считала вещими.

— А еще мне снилась твоя невеста, очень красивая девушка, — добавила герцогиня. — Белокурая, голубоглазая.

Мартин с сомнением покачал головой. Можно было перевести разговор на другую тему, но матушка сразу поймет, что он хочет уклониться от разговора про женщин, а потому лучше всего пожать плечами и промолчать. Вряд ли безбожница и преступница, сумевшая покорить его сердце, станет хорошей невесткой Анны Дальгор.

У нее ярко-рыжие, бесстыдно распущенные волосы и пронзительно-зеленые глаза. Она жестока и изворотлива. Она держит в руках его сердце. Но самое печальное, что она уже вряд ли помнит Талнорского герцога, год или два назад позволившего скрыться в своей карете, от преследования королевских солдат.

Граф Талн, коим на тот момент являлся Мартин, должен был посодействовать ее задержанию, но сделал наоборот. Она отблагодарила его кривой ухмылкой, небрежно вложила ему в руку звонкую горсть медных монет, а потом девица выскользнула из кареты, накинула на голову темный капюшон, и стремительно, подобно шустрой белке, нырнула в непроходную темень ближайшего сумрачного леса.

Вот только рассказать об этом матери он все же не решался: вместе со спокойствием ему привили любовь к молчанию.

— У меня нет невесты, — произнес он твердо, — и вряд ли до конца кватриона таковая появится, матушка.

— Сколько там до конца кватриона, — ответила герцогиня.

— Немного, но все-таки… — начал Мартин.

— Немного, да и я ведь вижу, невесты у тебя нет, а на сердце что-то есть, ведь есть же, правда? — матушка внимательно всмотрелась в лицо сына. — Только ты отчего-то думаешь, что она тебе в невесты не годится.

Мартин красноречиво промолчал. Матушка кивнула и продолжила:

— Может быть, она не очень знатная? Так это пустяки, я ведь тоже, знаешь ли, не

герцогиня и даже не графиня, а так, — она помахала в воздухе худой рукой. — А твой отец все-таки меня выбрал, никого не побоялся. Тебе во второй раз будет даже легче: люди ведь уже привычные.

Мартин, против воли улыбаясь, покачал головой. Как ни были привычны люди, но, если герцог Талнорский женится на государственной преступнице, это не встретит одобрения.

— Может, она старше тебя? — продолжала матушка. — Так ведь и я отца старше. На целых полтора года.

— Матушка, давай не будем об этом говорить, — сказал наконец Мартин и осекся, подумав, что это можно принять за упрек.

— Не будем, что ж, — герцогиня кивнула. — Перед дорогой надо говорить о хорошем, а то иначе можно накликать беду.

Они говорили, но недолго. Слуга постучался в дверь и вполголоса сказал:

— Ваша светлость, вам уже пора.

Мартин вышел в коридор. У дверей стоял притихший Пауль.

Наклонившись к брату, герцог поцеловал его в лоб.

— Что тебе привезти из столицы? — спросил он, как в давние времена спрашивал отец.

— Ты сам приезжай, — серьезно ответил мальчик. — И привези хорошего лекаря, чтобы он матушку поставил на ноги.

— Ну, а ты сам что хочешь?

— Только этого, — Пауль опустил глаза.

Мартин вздохнул. Конечно, мальчик любил матушку и готов был ради нее жертвовать своими немудреными радостями, но не слишком ли много жертв он уже принес? Второй год брат живет в четырех стенах и выходит на воздух только для ежедневных упражнений в фехтовании, а чтобы прогуляться верхом… он так скоро забудет, как на коня садиться. А ведь Пауль всегда был и сложением крепок, и нравом непоседлив, любил побегать, поиграть, затеять проказу вместе с отрядом замковых мальчишек. Неудивительно, что у него одно желание — чтобы кончилось его заключение.

— Что ж, попробую привезти лекаря, — Мартин крепко обнял брата. — А теперь иди к матушке, она скучает без тебя, да и меня уже ждут.

Пауля тоже учили сдержанности, но он все-таки был младше, да и характером отличался, поэтому брат заметил, как мальчик подавляет вздох и придает лицу бодрое выражение перед тем, как войти в комнату.

Вассалы действительно терпеливо ждали Мартина Дальгора в холле замка, наверняка, при этом обсуждая его убранство. Люди они хорошие, но Фридрих Ниссен никогда не прочь поболтать со своим дальним родственником Якобом Ольсеном. А Кронборг и Винтер уже достаточно пожилые и степенные люди, поэтому давно перестали поддаваться соблазнам посмеяться от души. Глядя на двух веселящихся людей, походящих друг на друга, словно братья, Мартин вспомнил слова матери и подумал, что кто-нибудь из них постарается выдать за него свою младшую сестру. Одной девушке шестнадцать лет, второй едва исполнилось четырнадцать, и Мартин относился к ним хорошо, однако никаких возвышенных чувств не испытывал. Вот только кого это станет волновать, когда речь зайдет о наследнике.

— Здравствуйте, господа, — поприветствовал он вассалов сдержанным голосом и быстрым кивком головы.

— Приветствуем герцога Талнорского, — отозвалось четыре голоса, и вассалы склонились в поклонах.

— Нам пора отправляться в путь, — провозгласил он, и вассалы последовали за ним.

Они ехали неторопливо и молча: Мартину не хотелось говорить, а вассалы вынуждены были следовать его примеру. Кажется, слуги пересмеивались вполголоса, шептались, наверное, о том, что ждет их в столице, которая предоставляла немало возможностей развлечься не только благородным господам, но и простым людям. Впрочем, молодые дворяне от них не отставали: кто смеялся, кто оживленно спорил, кто что-то напевал.

Кто-то — кажется, это был Кронборг — несколько раз окорачивал расшумевшуюся челядь, но это помогало ненадолго. После четвертого окрика герцог веско сказал:

— Оставьте. Пусть каждый ведет себя как умеет.

Это помогло водворить тишину. Слуги по-прежнему переговаривались, но уже не поднимали голос, и Мартин мог позволить себе роскошь задуматься о том, что было и что будет, как любила говорить обожаемая матушкой гадалка Орфида. Может быть, будь он чуть менее здравомыслящим, то заехал бы накануне в ее домик на отшибе и расспросил. Но Мартин не собирался этого делать: он все равно не верил ни в какие гадания, а если серьезно, боялся, что услышит что-то вроде «Она не твоя судьба». Он и сам знал об этом, но одно дело, когда такое говоришь себе сам, а совсем другое — когда слышишь от других. Искры в глазах, огненно-рыжие волосы, худое тело, тонкое и гибкое, как язык пламени, бесстыдно подчеркнутое мужским костюмом.

Мартин даже прикоснуться к ней не успел. Он ее видел несколько минут и больше никогда не встретит. Ему надо думать не о ней, а о той, которая скоро станет его женой и герцогиней. Ведь преступно, взяв в супруги одну, томиться и мечтать по другой.

Держать спину прямо стало гораздо утомительнее, чем раньше. Еще полгода назад, когда он носил длинный детский хвост, голова под тяжестью волос сама слегка откидывалась назад, а теперь, когда его остригли по столичной моде, потому что предстояло ехать в сердце страны, за всем приходилось следить самому. Привычный халат из алого шелка тоже сменили белоснежной рубашкой с кружевным воротником, дублетом и штанами по столичной моде. Но Ли Найто знал, что человеку высокого рода во всех обстоятельствах надлежит выглядеть достойно своего происхождения, и очень старался. Ему было гораздо легче, чем его далеким предкам: раньше юноши рода Найто женились в двенадцать лет, или шли на войну, или сами правили провинцией, или…

Он дошел до южной части сада и остановился, глядя на крохотные белые цветы гадючьего лука.

Не сорвать ли один для матери? Они так скромны и невзыскательны, что послужат наилучшим украшением для вдовы.

Но Ли тут же опомнился и покачал головой.

— Цветы растут, плоды срывают, живые на земле живут, а мертвые в покое пребывают, — пробормотал он старинную строфу, сложенную в неведомые года.

К тому же, чтобы сорвать такой низкорослый цветок, пришлось бы встать на колени, что в новых штанах было весьма затруднительно. Да и запачкать землей замечательные новые вещи, в которых он будет представлен будущему королю, совсем не хотелось. В вершине персика, усыпанного завязью, раздался недовольный свист, и Ли протянул руку. На его предплечье тотчас села ручная сорока, встряхнулась, вздыбливая перья, и, перепрыгнув мальчику на плечо, ухватила его за ухо.

— Как тебе не стыдно! — улыбнулся он.

— Стыдно! — его голосом ответила сорока, но слетела на ветку и стала смотреть на него, наклонив голову и кося хитрым блестящим глазом.

— Зачем ты меня обижаешь, разве так можно? — принялся увещевать ее Ли.

— Можно, — глубокомысленно заявила сорока¸ встала на одну лапку и другой стала чесать себе шею, приоткрыв клюв от усердия.

— Смотри, ты еще раскаешься, — с укором заметил Ли.

— Раскаешься, — крикнула сорока.

— Я, может быть, никогда не вернусь, — докончил юный Хранитель, отлично понимая в душе, что не хочет верить в свои слова.

— Не вернусь, — и, захлопав крыльями, точно рукоплеща достойному окончанию разговора, сорока улетела прочь.

Ли вздохнул и, забыв о приличиях, угрюмо склонил голову, разглядывая камушек, попавший под ноги, и гоняя его туда-сюда носком сапога. А ведь он так надеялся, что сорока повторит «Вернусь» и все будет хорошо, а она сказала два слова вместо одного.

— Кто обманывает, тот бывает наказан строже, чем за обычный проступок. Даже тот, кто обманывает судьбу, — вздохнул Ли и решил, что эту мысль надо непременно занести в заветную тетрадку, которую, как Хранитель, он обязан был вести.

Раньше он почти не писал в ней прозу, разве что стихи или примечания к ним, но эта мысль, хотя и была тревожной, ему понравилась.

— Эй, друг Ли у нас сегодня мудрец?

— Друг Нио? — Ли поднял голову. — Ты что вытворяешь, тебе же попадет.

— Не попадет, — Нио весело засмеялся и поудобнее устроился на дереве. — Никто, кроме тебя, не видит, что я тут делаю, а ты не выдашь, ты мой официальный друг.

Ли, несмотря на тревогу, а может быть, именно из-за нее, тоже стал смеяться.

Нио был официальным сыном одной из прислужниц матери — слово «камеристка» в Нае было не в ходу. В семье Тайто рождались исключительно девочки, и после пятой дочери глава стражи Корито и его супруга Леми решили взять в дом мальчика-сироту, дабы приманить кровных сыновей. Сыновья не приманились, и Нио был признан их сыном и принят в род Тайто со всеми надлежащими церемониями и необходимыми бумагами. Вскорости его назначили другом Ли, который тогда был еще не Хранителем, а лишь наследником.

Дружба, впрочем, удалась не сразу: одной разницы в возрасте — Нио был на два с половиной года старше — хватило бы, чтобы между мальчиками пролегла пропасть, а они к тому же отличались, как день от ночи.

Нио обожал шумные игры и беготню — Ли был тихим и мечтательным, несмотря даже на врожденное любопытство, хоть Нио отличался крепким здоровьем — Ли, напротив, часто хворал и дважды находился между жизнью и смертью, так что приходилось обращаться к лекарям, монахам и знахарям. Нио любил похохотать — Ли смеялся редко и только за компанию с товарищем, а лет до восьми мог и всплакнуть над печальной повестью или мертвой птичкой.

Даже внешне мальчики не походили друг на друга: Нио удался невысоким и коренастым, а Ли — тонким в кости и в последние полгода сильно пошел в рост, обещая перегнать старшего товарища. У Нио было приятное, но грубовато очерченное округлое лицо, низкий лоб, выступающие скулы и полнокровный пунцовый рот с пухлыми губами. Ли отличался тонкостью черт и не совсем здоровой бледностью, а изящный овал лица придавал ему сходство с девочкой. Мальчики были схожи только мастью: оба кареглазые, с волнистыми каштановыми волосами, матово-смуглые, точно выточенные из одного куска дерева.

Когда их начали обучать, оба мальчика проявили недюжинные способности, но каждый в различных занятиях: из Нио получился неплохой стрелок и фехтовальщик, но рисовал он скверно, поэзию не жаловал, а музыкального слуха был лишен начисто. Ли же не преуспел в том, что требовало телесной силы, но зато выучился отлично чертить карты, музицировать и слагать стихи. Стратегия оказалась сильным местом Нио, а в искусстве врачевания — разумеется, теоретическом — преуспел Ли. Способности к математике обнаружили в себе оба, но старший мальчик был практичнее, и никто не удивился, когда Нио по достижении тринадцати лет стал статским порученцем — или, как говорили на Востоке, слугой-учеником — казначея.

Когда они расставались, Ли немного всплакнул, кажется, последний раз в жизни, а Нио только нахмурился и угрюмо распрощался с другом, нарочито соблюдая все необходимые церемонии.

За два года Ли редко вспоминал о Нио и теперь не знал хорошенько, как с ним разговаривать. Нио, впрочем, выручил его и заговорил сам.

— Говорят, друг Ли, ты едешь в столицу? — без обиняков спросил он.

— Еду, друг Нио, — ответил он. — Точнее, меня везут.

— Тогда счастливого пути. Смотри, друг Ли, не подерись там ни с кем, — хохотнул Нио.

Ли улыбнулся и вздохнул.

— Ты ведь знаешь, я не люблю драться, да и не умею. Это ты у нас…

— Я? Да я кроток, как дух мертворожденного младенца! Помнишь, как в детстве я никогда тебя не обижал.

— Потому что я был сильнее, — Ли заведомо солгал. Он знал, что Нио легко попадается на такие слова и сейчас покажет какой-то из своих детских трюков, а ему почему-то очень хотелось увидеть их перед отъездом.

— Это ты-то сильнее? Смотри и учись, — нахмурившись для виду, Нио ловко спустился по стволу дерева, ухватился обеими руками за ветку и стал раскачиваться туда-сюда, как маятник. Ли посторонился и стал наблюдать за приятелем. Тот качнулся раз, другой, третий — и вдруг бесславно упал прямо на щебень садовой дорожки.

— Не такой уж ты и сильный, — заметил Ли, отступая в сторону.

— Это я просто недоспал, вот руки и пеньковые, — хмуро ответил Нио, вставая и отряхивая свой халат. — Я зачем пришел-то? Слушай меня, друг, слушай меня, судьба! — торжественно заговорил он, опускаясь на колени, упираясь руками в землю и только не склоняя голову. — Пусть будет гладка твоя дорога, пусть легким покажется путь, пусть отрадным будет возвращение, пусть минуют все беды.

— Беды! Беды! Беды! — закричала сорока из листвы.

Ли вздрогнул и посмотрел вверх. Нио вскочил и снова засмеялся:

— Какой же ты суеверный, друг Ли. Ну, доброй тебе дороги, а я побегу, иначе господин казначей надерет мне уши. Хотя… — Нио остановился и призадумался, — я ему и раньше не спускал, а теперь тем более.

Ли посмотрел ему вслед и тихонько пошел к дому.

***

В алом платье, расшитом серебром, в легкой накидке, подбитой пухом, госпожа Юмири казалась почти неузнаваема. Кроме того, Ли никогда не видел, чтобы мать причудливо укладывала волосы: она всегда носила хвост — простую прическу мужчин и вдов. Но сегодня ее голову венчала целая башенка из кудрей — исключительно своих собственных. Даже ради столичных обычаев ни одна женщина Востока не стала бы прибегать к поддельной красоте, разве что убрала бы волосы искусственными цветами.

Неподалеку от матери расхаживала туда-сюда, перебирая вещи, ее сестра, тетушка Кими. В непривычном корсете она ходила медленно дышала с трудом, к тому же черное платье с лиловой оторочкой — в цветах семьи Карито — казалось для нее слишком темным и делало ее похожей на мрачную тень. Однако она сохраняла присутствие духа, весело улыбалась и, кажется, не далее как минуту назад что-то очень живо обсуждала со старшей сестрой. У нее на голове тоже красовалась сложная башенка, только несколько локонов были выпущены и темными змейками касались плеч. Раньше такие прически были модны у молодых женщин всего Фиалама, но с окончанием прошлого кватриона остались лишь среди большинства ценивших традиции донгминок. О том Ли слушал от матери и тети как-то раз, но отчего-то хорошо запомнил. Особенно то, что они порицали манеру донгминских девушек забывать старое и ходить с распущенными волосами.

— Что с тобой, сынок? — спросила мать, и Ли наконец получил возможность говорить.

В кругу семьи Найто отношения слишком теплы и доверительны, чтобы соблюдать строгий этикет и повторять без устали титулы — и Ли был очень рад тому.

— Я хотел спросить, матушка, нельзя ли мне достать мою тетрадку? Мне пришла в голову хорошая мысль.

— Сынок, все вещи уже в сундуках, — мягко, но непреклонно заметила мать. — У нас нет времени искать твою тетрадку, а потом заново укладываться. Не спорю, твое желание вполне достойное и не похоже на детскую прихоть, но лучше прибереги его до более подходящего случая.

— А если я забуду эту мысль? — робко спросил Ли.

— Не забудешь, если она хороша. А если все-таки забудешь, значит, ее и не стоило запоминать, — утешила госпожа Юмири.

Ли понурился было, но вспомнил, о чем на самом деле хотел спросить.

— Матушка, как ты думаешь, мы ведь вернемся?

— Вернемся, сынок, — госпожа Юмири с некоторым трудом склонилась над сыном и погладила его по голове. — Отчего ты думаешь, будто мы не вернемся?

— Просто… — Ли очень не хотелось рассказывать про сороку, тем более при тетушке Кими, которая стала бы смеяться. — Просто у меня не очень хорошее предчувствие.

— Мы остановимся в храме святого Лири и помолимся в дорогу, — утешила его матушка. — Ты согласна с моим планом, сестрица?

— Конечно, сестра, — ответила тетушка Кими и сдержанно поклонилась, так что у нее на голове заколыхались кудряшки. — Хотя я заблаговременно обо всем позаботилась, поручила служанкам возжечь возле каждого бога четыре благовонные палочки, каждую вещь, которую мы берем с собой, пронесла под воротцами, и пропела песнь смиренной мольбы.

— Ох, Кими, и охота тебе стаптывать ноги ради старых поверий, — покачала головой матушка. Ли заметил, что она назвала тетушку Кими не по родству, как на Востоке положено обращаться к близким, не по родству и имени, как принято между родичами в официальной обстановке, а только по имени, словно чужую.

— А вот и охота! — выпалила Кими и покраснела. — Я же знаю, что это помогает! И нянюшка так говорит!

— Пусть говорит, — ответила госпожа Юмири, вставая, — мне не хочется ее слушать. Ты утомила себя перед дорогой, разве это может принести счастье?

— Мы же все равно поедем в экипаже, — ответила Кими.

— Поначалу да, но потом мы переправимся через реку на лодках, а на том берегу пересядем на лошадей.

— Матушка? Мы будем плыть на лодках? — в восторге прошептал Ли.

— Именно так. Но постарайся выражать свои чувства не так явно. Ты не просто дитя, ты Хранитель. Пойдемте же к экипажам, нам пора в путь. Сынок, ты разве хочешь остаться тут?

— Если бы я и хотел, — ответил Ли, чуть склоняя голову, — мне это не позволено.

— Тогда поспешим, — и госпожа Юмири величественно встала с места.

Поспешать в непривычной одежде оказалось нелегко, но, по счастью, идти было недолго.

— Матушка, — вдруг вспомнил Ли, когда они уже вышли из комнаты. — А я ведь недавно сочинил стихотворение.

— Ну-ка, ну-ка, послушаем, — Кими подскочила на месте.

— Сестрица, не торопись, — укорила матушка. — Что за стихотворение, сынок? Ты помнишь его наизусть?

— Да, матушка, — кивнул он. — Прочесть ли мне его?

— Читай, конечно, читай.

Ли перевел дыхание и медленно начал:

— Украдкой стирая слезы, сегодня покину дом,

Хотя накануне только мечтал из него уйти.

Что завтра со мною станет, не скажет никто о том,

Не ведаю я в начале, что будет в конце пути.

— Недурно, сынок, — благосклонно кивнула матушка.

— Я и триаду в первых трех строчках употребил как положено, — добавил Ли, не в силах сдержать улыбки.

— Это хорошо, но хвастаться не следует. «Не радуйся тому, что сделал, жалей о том, что не сделал», кто это сказал?

— Кинори Добродетельный, — ответил Ли.

— В каком году?

— В семнадцатом году двенадцатого кватриона.

— Хорошо, сынок. А при каких обстоятельствах он это сказал?

— Право, сестрица, сейчас не время для экзаменов, — заметила Кими. — Нам пора садиться и ехать. Если мальчик забыл…

— Он сказал это перед смертью, — тихо ответил Ли.

— Верно, но впредь не перебивай старших. И ты, Кими, тоже не вмешивайся в чужие разговоры. Но вот и экипажи.

Домочадцы одновременно поклонились, прощаясь с господами. Несколько женщин подошли обнять отъезжающих. Была среди них и Кора, которая вынянчила и матушку, и Кими, и самого Ли, а теперь жила в доме семейства Тороми, пестуя близнецов — двоюродных сестер Хранителя, но ради такого случая была отпущена господами.

Восемь прислужниц сели в два расписных экипажа, высокородные сестры заняли простой черный. Слуга поднес Ли широкополую шляпу из некрашеной соломы, которую придется в столице заменить чем-то более подобающим для присутствия на коронации, и мальчик сел в открытую повозку. Экипажи тронулись и неспешно покатили по дороге. За ними вереницей шли слуги. Они махали кто рукавами, кто платками, кто шляпами, чертили пальцами в воздухе старинные знаки защиты и вытирали слезы.

Многие остались за воротами, но некоторые вышли, чтобы проводить господ чуть дальше. Ли сидел в повозке задом наперед и смотрел, смотрел, смотрел, пока дом и слуги не скрылись за поворотом. Но и тогда он глядел назад, пока от тряски и неудобного положения не ощутил дурноту.

Тогда он сел как следует и стал смотреть на дорогу. Солнце было очень яркое, и Ли невольно зажмуривался от его лучей.

Прошло время, и Ли внезапно пожалел, что не едет в экипаже, как ребенок, которого должно уберегать от злого глаза, а сидел у всех на виду, дабы, как полагается мужчине, наблюдать за дорогой и следить, нет ли опасности. Если бы он мог укрыться за шелковой стеной, он бы заплакал. Но эта детская слабость не должна была быть явлена ничьему взору — потому что он отныне он называется герцогом Донгмина, несмотря на юный возраст и тихую добрую наивность в темных глазах.

Глава 1. Аминан Анвар

Столица Фиалама, Вета, встретила четырех приехавших в разное время путников удивительно ясной и теплой погодой, а для конца месяца Летних Дождей такая устойчивая благодать была едва ли не чудом. Некоторые остряки из столичных дворян, знавшие о грядущей коронации и имевшие в прошлом многократное неудовольствие столкновений с ливнями и грозами именно в этом месяце, замечали со свойственной им колкостью, что возможно визит в Вету четверых герцогов, управляющих разными частями страны, и поспособствовал наступлений хороших погодных условий. И что раз так, то следовало бы им приезжать каждый год в столицу, дабы осчастливить тех хорошей погодой. Но это была лишь шутка с изрядной долей суеверия.

Фрэнсис Эртон ехал в сопровождении юного порученца и испытывал присущие любому старику усталость, раздражительность. Он держался в седле с видом достаточно гордым, почти спесивым, однако его люди тоже утомились дорогой и ничего не замечали. Так им было даже лучше и спокойнее, потому что никто не желал испытывать на себе силу его нетерпимого гнева.

Аминан Анвар выглядел все печальнее, даже несмотря на постоянные попытки Адиса его развеселить. В последний раз, незадолго до въезда в городские ворота, южанин не утерпел и строго сказал, что не желает видеть лучшего друга в образе балаганного шута, и тогда неано Бедиль притих. На смуглом спокойном лице друга не появилось грусти, но застыло скучающее выражение, и Аминан счел это хорошим признаком. Хотя до самого визита во дворец они почти не разговаривали.

Ли Найто с силой сжимал поводья худыми дрожащими руками и продолжал робко коситься по сторонам. Веселая Кими Корито тоже притихла — она, в отличие от Юмири, не была представлена к королевскому двору в юном возрасте, и многолюдная столица казалась уроженке тихого Донгмина чем-то необычным и удивительным. Действительно, здесь смешались разные звуки, и слияние выкриков торговок, визга уличных мальчишек, лошадиного ржания, колокольного звона ближайшего храма вызывало у Ли такой же страх и трепет, как и у тетушки Кими. Заметив такую реакцию на шум, вдовствующая герцогиня Юми объяснила сыну и сестре, что шум — привычное для центра столицы дело, а колокола бьют в храме Святой Саманты.

Мартин Дальгор сохранял равнодушный вид в течении всего пути и не изменил своим привычкам даже к его завершению. К тому же усталость человека, посещавшего Вету всего второй раз — в первый он находился тут с отцом, не могла позволить ему веселиться. Свита притихла тоже, и знам. знаменитых северных баллад уже никто не распевал. Всему есть свое время, так однажды сказал отец, незадолго до смерти, а Мартин отлично запомнил это.

Столица находилась на берегу большого бессточного озёра, в которое впадают четыре реки. На нем озере жили северные тюлени, цвели восточные лотосы, гнездились южные фламинго и плавала западная селедка. Так было и с сотворения мира Акеман, и во времена правления Норманденов, чья династия прервалась в прошлом кватрионе, так происходило и сейчас. Столь важные обстоятельства нельзя игнорировать, а потому за все минувшие кватрионы с тех пор, как мифические Мириты оставили после себя человеческих наместников и навсегда оставили Акеман, столицу ни разу не переносили — хоть и перестраивали, переименовывали, проклинали. Вот почему Хранителям Севера, Запада, Востока и Юга так необходимо было сохранить сердце своей страны в первозданном облике к завершению пятнадцатого кватриона и началу шестнадцатого.

Комната, где четверо Хранителей ожидали коронации, была довольно просторна, хотя и невелика. Окна отсутствовали, но рыжее пламя, трещавшее в камине и три канделябра, полные свечей, не давали сгуститься тьме, и делали обстановку почти уютной, если только четыре герцога могли почувствовать себя уютно хоть где-нибудь. Здесь стояли глубокие на вид кресла, но никто не спешил сесть. Заговорить никто тоже не порывался, и тишина висела в натопленной комнате, подрагивая, точно свечные огоньки.

Аминан стоял и молча смотрел на трех Хранителей: старика в зеленом и белом, молодого человека в белом и голубом, мальчика-подростка, одетого почти как сам Анвар, в красное, только не с золотым шитьем, а с серебряным, согласно геральдическим цветам Найтонов. Ли — Аминан не сразу припомнил имя юного Хранителя, потерявшего отца в младенчестве, — сплетал пальцы в замок и посматривал кругом темными глазами, как маленький зверек. Миниатюрному отроку пока не слишком подходил тигр на гербе, а вот девиз «Один в засаде», наоборот, годился как нельзя лучше.

Аминан улыбнулся и хотел заговорить с Ли, чтобы хоть немного рассеять его смущение, но тот набрался храбрости, сделал несколько быстрых шагов и подошел к Хранителю Запада.

— Вы, вероятно, устали с дороги, — голос у мальчика был немного хриплый, — отчего вы не присядете, господин герцог Эртвестский?

— Я не привык часто отдыхать, — отозвался Фрэнсис. Голос у него был тоже хрипловатым, но для старика его лет такое вполне свойственно. — К тому же, не хочу отставать от других, — он обвел усталым взглядом всех остальных Хранителей, что стояли в неловком молчании.

Мысленно Аминан позавидовал выносливости пожилого Эртона и пожелал в его годы оставаться таким же сильным духом. Он знал, что на самом деле старики, побывавшие в боях, устают очень сильно. Интересно, завяжутся ли дружеские отношения между Западом и Востоком или опять начнутся междоусобицы, как в конце прошлого кватриона? Но отчего-то думать об этом быстро расхотелось; он посмотрел на одиноко стоявшего в углу комнаты Мартина Дальгора. С самой первой встречи и до нынешнего момента тот держался холодно и отстраненно. Не подойти ли к нему?

Сочтя эту мысль не самой плохой, Аминан неторопливыми шагами пересек комнату, и Мартин, заметив южанина, скользнул по нему слегка заинтересованным прохладным взглядом, но тут же отвел глаза в сторону.

— Здравствуйте, — на всякий случай проговорил Анвар.

— Здравствуйте, — кивнул Мартин Дальгор, — вы герцог Эр-Меридский, Аминан Анвар, я полагаю?

— Да, вы правы, — Аминан постарался улыбнуться как можно приветливее.

— Очень рад с вами познакомиться, — сухо ответил Хранитель Севера. — Вы благополучно добрались до столицы?

— Более чем, благодарю вас, — ответил Аминан. — А вы?

Беседа становилась все более светской и все менее осмысленной. Не хватало еще заговорить о погоде.

— Последние недели две не было дождей, — заметил Мартин.

Вот и разговор о погоде завязался, усмехнулся про себя Аминан.

— И это не может не радовать, — ответил Хранитель Юга.

— А меня это настораживает, — покачал головой Мартин. — Чем дольше нет дождя, тем вероятнее, что он будет на следующий день. Если ливень испортит празднества и народные гуляния по случаю коронации, это могут счесть дурным предзнаменованием.

— Какие глупости! — резко сказал Фрэнсис, герцог Эртвестский.

Вообще-то к нему никто не обращался, но он, видимо, счел, что старость дает ему право вмешаться в разговор. А вот покойный отец Аминана, Селим Анвар, не грешил подобным.

— Дождь во время коронации — не дурное, а благое предзнаменование. Он предвещает щедрое, изобильное и благодатное правление, — важно сказал он и, подобно мэтру, поднял вверх указательный палец.

Ли Найто судорожно выдохнул и прижал к груди сжатые ладони.

— Интересная мысль, — сказал Аминан Фрэнсису. — А вы что скажете? — и взглянул на Ли.

— Я ни в чем не могу быть уверен до конца, — судя по выражению лица, честно и искренне, ответил мальчик. — Если быть откровенным, то меня переполняет тревога.

Впрочем, дети редко лгут посторонним или малознакомым людям просто так — Аминан знал это наверняка. Будь он ровесником Ли, испытывал бы ту же тревогу, но вот не был бы настолько откровенным. Впрочем, не его это забота, хотя… Он посмотрел на растерянное лицо Ли Найто и отчего-то захотел его утешить.

— Ничего постыдного в тревоге нет, — проговорил он, прежде чем кто-нибудь успел что-либо сказать. — Не то чтобы я волнуюсь, но хочется верить, что печаль не помешает мне нести ответственность, что лежит на моих плечах.

Конечно, это прозвучало очень старомодно, как зачитываемая какой-нибудь камеристкой строчка из любовного романа, но, по крайней мере, Аминан высказал то, что творилось у него на душе, и стало немного легче.

Фрэнсис странно усмехнулся.

— Ответственность и долг. Кажется, нас с вами сызмальства приучают следовать им, удивляюсь еще, как дети не говорят слово «долг» раньше «мама» и «папа».

— Обычно первыми словами детей становятся не «мама» и «папа», а «хочу» и «дай», — между прочим заметил Аминан.

— Потому что дети еще не понимают, что такое ответственность, им не нужно ее на себя принимать, — Фрэнсис мягко повел рукой. — Исполнение своего долга, ответственность за свои поступки — признак зрелости. Это бремя бывает тяжелым, но оно еще не самое страшное, что может быть с человеком. Поверьте, куда хуже гнетущее раскаяние и понимание, что у тебя не хватило сил или разумения исполнить свой долг.

— У нас часто сказывают истории в таком духе, — заметил на время притихший Мартин. — В основном они повествуют о воинах прошлого кватриона, которые мстили друг другу даже через пятьдесят лет после Северной смуты, потому что видели в этом свой долг, а потом горько раскаивались, когда осознавали, что своей жестокостью сами же его и нарушили. Впрочем, человечеству свойственно становиться мудрее, и меня не покидает надежда, что этот кватрион окончится лучше, чем предыдущий.

После этого высказывания повисла долгая и томительная пауза, сопровождающаяся неловкими взглядами. В древнюю магию, считавшуюся чуть ли не обыденностью когда-то, в самом начале времен, уже давно никто не верил, но Аминан понимал, что именно им, четверым, придется узнать, старые сказки это или жестокая реальность, нападающая на четырех герцогов в конце каждого кватриона. Вот в конце последнего представители четырех Великих Домов перегрызлись и были на грани войны между провинциями, только неожиданная и резкая смена короля остановила их. С тех пор между Западом и Востоком несколько напряженные отношения. Аминан не хотел делать ставки и предположения, но ему отчего-то неумолимо казалось, что именно эти двое, глубокий старик и несмышленный мальчишка, станут отвечать за тех двух глупцов, своих предков, что бросили в свое время друг другу вызов. Из-за женщин или из-за женщины. Подробностей Аминан не знал, потому что та история почти не коснулась Эн-Мерида, а имена нескольких безрассудных южанок, пошедших за глупой сестрой его предка, герцога Ахмета Анвара, стерлись из истории.

Что ответить на слова юного Дальгора, он не знал, потому что надежда была неведома Аминану; она умерла так же стремительно, как высыхают свежие зеленые ростки на полях, во время засухи, становясь желтыми и пожухлыми.

— Господа, — заглянувший в комнату церемониймейстер, невысокий и сухопарый, стареющий человек, чьего имени Анвар не запомнил, выглядел спокойным, но его желтоватые глаза отражали легкое беспокойство, — вам пора на коронацию. Церемония вот-вот начнется. Это, конечно, простая формальность, но слова четырех герцогов всегда ценились на вес золота.

Один за одним Хранители вышли из узких дверей темного дерева, друг за другом: сначала Эртон, затем Анвар, после него Дальгор и наконец юный Найтон. Медленно, торжественно они шагали по коридору, мимо богато вышитых шпалер, запечатлевших сцены из старинных песен, романов и баллад. Хранителям, идущим к королю, полагалось смотреть вперед, а не по сторонам, но глаз вольно или невольно выхватывал то одно изображение, то другое.

Могучий Мартин сражался против полчища врагов, покрытый кровью с ног до головы. От шагов проходящих гобелен заколыхался, и показалось, что усталый воин шатается от слабости. Аминан задумался, легко ли носить имя столь славного героя, и втайне посочувствовал Хранителю Севера.

На другой шпалере молодой рыцарь — а может, еще только оруженосец — отдавал свой шлем монаху, пока другой протягивал ему рясу и сандалии. Аминан забыл, как звали юношу, но помнил его трагическую историю. Бедняга охранял своего сюзерена, но по роковой случайности принял его за разбойника и заколол. Светский суд оправдал преступника, но молодой убийца сам себя приговорил к постригу.

На третьей шпалере Аминан узнал Слепого Керима, вытканного в момент прозрения. На Юге о нем до сих пор пели хвалебные песни, рассказывали истории и даже сказки о том, как он, лишенный зрения, побеждал многих и многих врагов. Церковники переписали повесть о нем на свой лад: слепой Керим верил в духов и демонов, убивая в сражениях тех, кто поклонялся Всевышнему, но уверовал, прозрел и раскаялся в своих прегрешениях, а впоследствии был причислен к лику святых как праведный воитель.

Мужчин на шпалерах было множество, а женщина всего одна, и потому она приковывала к себе внимание. Прекрасная Эльда стояла на башне, ожидая возвращения своего возлюбленного, но на ее лице было написано такое мучительное отчаяние, что, даже не зная старую песню и написанный на ее основе роман, нетрудно было понять — она не сойдет вниз, а бросится. Мастеру необычайно удались глаза девушки: она в жадном ужасе смотрела перед собой, и Амина невольно скосил глаза на противоположную стену.

Рыцарь, которого она любила, летел в пропасть, на краю лежала отрубленная рука в необычайно точно вышитой латной перчатке, а над ней возвышался, подняв топор с алым лезвием, его брат. Аминан помнил, что в день свадьбы Эльды и убийцы ворон принес руку убитого, и преступник был до того потрясен, что тотчас раскаялся и во всем признался. Как звали обоих, Аминан тоже забыл: погубит его плохая память на имена.

Он не успел улыбнуться: Хранители уже дошли до дверей Золотого зала.

— Вас ждут, — кратко и веско произнес охранник положенную фразу.

И двери распахнулись.

Сначала неторопливой поступью вошел Мартин Дальгор — первенство всегда принадлежало Северу. За ним последовал Аминан, стараясь не отставать и дивясь мысленно поведению юноши. Он не горячился, как порученец герцога Эртвестского, не смущался, как юный Ли Найто, он вел себя, как и его погибший отец, оставаясь спокойным и хладнокровным, ничем не выдавая своих чувств. Чего это ему стоило, оставалось лишь догадываться.

Шагая по тому же коридору, Анвар уже не смотрел на картины, стараясь сосредоточиться не на том, что повсюду могут находиться наемники и заговорщики, а нехорошие и тревожные мысли лезли в голову каждые пять минут, а на том, что позади семенит Ли, тяжело дыша и пытаясь успеть за мужчинами. Еще один ребенок, которому придется повзрослеть раньше срока…

Последним шел Фрэнсис Эртон, даже не пытаясь приноровиться к быстрой и бодрой ходьбе предыдущих герцогов, но это легко оправдывалось его старостью. Впрочем, нужно выбросить из головы ненужные сейчас мысли о грядущем увядании, которые воровато попытались проскользнуть в сознание Аминана. Он коротко вздохнул, расправил плечи и, вслед за герцогом Дальгором сделал несколько решительных шагов вперед, чтобы пройти в Малую дверь тронного зала. Роскошное убранство, обилие золота и серебра в качестве украшений, разномастные одежды собравшихся придворных — все это слепило отвыкшие от яркости глаза. Не дрогнул только Мартин, а Ли испуганно заморгал — это Анвар увидел, когда мальчик тихо вышел из-за его спины. Фрэнсис же молча опустил глаза в пол.

Как того требовали правила коронации, а Аминану посчастливилось присутствовать на предыдущей, четыре представителя Великих Домов неторопливо разошлись, чтобы встать в четырех углах тронного зала. Хотя, Найто все-таки спешил; молодости так присуща скорость. Теперь настала очередь вассалов. Прибыли не все — из Эртвеста только восторженный, озирающийся по сторонам, мальчишка, порученец Фрэнсиса, и кто-то еще. К своему стыду Аминан Анвар забыл множество имен и сейчас нерадостно думал, что забывчивость — первый признак неумолимо надвигающейся старости.

Вот и Адис. Лучший друг шагал широко и неторопливо, но чем-то его походка неуловимо отличалась от поступи других. Впрочем, лучше не заострять на этом внимания. Больше никто из вассалов не прибыл — южане открыто показывали, что отвернулись от короля. Грозит это большой бедой, Аминан понял это сразу, но пока не мог знать, на кого они обрушатся.

По всем правилам сначала четыре великих герцога должны были поднести регалии принцу, а потом в процесс вмешивался кардинал. В истории был случай, когда герцогом Юга был младенец, сын погибшего Дамира Анвара, и тогда пришлось подносить скипетр его самому ближнему вассалу. Тогда у ребенка не было ни одного родственника мужского пола. Позже ходили слухи, что именно это событие подкосило династию Норманден в прошлом кватрионе.

Но сейчас все хорошо. Северянин безмолвно шагнул навстречу суетливому служке, тот протянул ему вышитую подушку с голубой росомахой на белом фоне. Герб Севера.

— Да будет благословен Фиалам и его монарх, — прозвучал строгий и спокойный голос служки.

— Да будет так.

Подняв аккуратно сложенную, подбитую мехом, королевскую мантию, юноша бережными движениями расправил ее и возложил на плечи будущего монарха. Тот остался столь же гордым и безмятежным, что и был до того. Поистине королевская осанка! Даже не подумаешь, что это потомок хитрого изворотливого королевского советника, толкнувшего однажды безмозглого мальчишку, последнего Нормандена, на передачу короны и власти в его руки! Посмотрев на улыбнувшегося уголками губ Адиса, Аминан понял, что тот думает о том же.

Была его очередь, и Аминан сделал шаг к служке, который протягивал ему подушку с мангустом. Изготовленный из черного дерева и обильно инкрустированный золотом и драгоценными камнями, скипетр сильно пригнетал подушку. Казалось, что вышитый зверек придавлен неподъемной тяжестью и бьется в предсмертных муках. Даже приоткрытый зев мангуста казался не геральдическим каноном, а страдальческим оскалом.

— Да будет благословен Фиалам и его монарх, — возгласил служка.

— Да будет так, — ответил Аминан и поднял глаза на монаха.

Тот словно силился казаться сдержанным и отрешенным: верхняя губа мягко покоилась на нижней, веки были чуть опущены.

Аминан принял гладкий теплый скипетр и, отойдя от служки, шагнул к трону. Теперь ему предстояло увидеть монарха вблизи и даже дотронуться до него. От этой мысли странно затрепетало сердце. Монарх сделал шаг навстречу герцогу Эр-Мэридскому, тепло и вместе с тем царственно улыбнулся и протянул руку. Она была белая и тонкокостная, но, кажется, крепкая.

Молодой король весь был мягкая нежность и непреклонная твердость. Его светлые волосы выглядели очень пышными, кожа — матово-чистой, а черты — правильными. Он напоминал бы ребенка, если бы не строгое, немного упрямое выражение лица, гордая осанка и плавная, решительная поступь. Королю не придется взрослеть — он уже взрослый, решил про себя Аминан и накинул на запястье короля крепкую шелковую петлю, которая не позволяла уронить скипетр. Юноша сжал рукоятку тонкими, но теперь видно, сильными пальцами, и благодарно кивнул своему вассалу.

Аминан отступил. Следующим был Ли Найто.

Герцог Донгминский выслушал обращенные к нему слова, дрогнувшим голосом ответил то, что от него требовалось, и, схватив с подушки золотое кольцо с крупным топазом, положил его себе на ладонь и накрыл другой, точно пойманную бабочку. Он сделал несколько шагов к королю, который мягко протянул ему руку, свободную от скипетра, и собрался надеть кольцо на палец его величеству.

У кого из них дрогнула рука? У мальчика? У юноши?

Кольцо выскользнуло из пальцев, но не долетело до пола, а подпрыгнуло, точно подброшенное, крутанулось в воздухе и… тихо упало королю в ладонь. Тот протянул его вассалу, который уже даже не старался скрыть свою робость, и ободряюще кивнул.

Ли Найто предпринял вторую попытку надеть кольцо королю. Она увенчалась успехом.

Мальчик отошел в сторону, держась неестественно прямо и шагая очень твердо. Бедняга, наверное, думал, что его неуклюжесть сочтут дурным знаком, если сам не пришел к тому же выводу и не обвинил себя неизвестно в чем.

Аминан хотел бы утешить Ли и сказать, что, если кольцо все же не упало, это не дурной знак, а добрый. Испытания в конце кватриона неизбежны, но Фиалам пройдет их и останется невредим. Но пока ни Хранители, ни кто бы то ни было другой, не имели права произносить ничего, кроме ритуальных фраз.

Герцог Эртвестский вышел, явственно шаркая ногами, сжимая в руках расшитую перевязь. Король шагнул к нему, и Фрэнсис Эртон бережно закрепил драгоценную ленту на одежде монарха. У Аминана отлегло от сердца: почему-то он боялся, что с перевязью тоже случится какая-то заминка, например, она соскользнет, и снова будут говорить и думать о дурном знаке.

Последний Хранитель отступил в сторону, и король поднял руку, призывая к тишине. Он, как и другие, знал, кто должен войти в следующее мгновение.

Двери снова растворились, и медленно, стараясь показать свое достоинство, вышел невысокого роста полноватый круглолицый человек с плавной, но быстрой походкой и уже начинающими седеть каштановыми волосами. Его одежды из темно-лилового шелка опоясывала цепь черненого серебра, на плечах лежала черная стола. Из-под подола виднелись острые носы темных сапог, сшитых, согласно старой традиции, на офицерский лад. То был кардинал Орани. Его сопровождали двое служек — один нес Святую Книгу, другой — корону. Все, как один, за исключением короля, поклонились кардиналу. Он воздел руки над головой и медленно опустил, призывая благословение на всех присутствующих, а затем взял корону с подушки и подошел к королю.

Один из служек опустился на колени, и черный том Писания оказался как раз под ладонью короля.

Наступало время присяги.

— Клянешься ли быть милосердным отцом подданным? — вопросил кардинал.

— Клянусь, — ответил король.

— Клянешься ли быть справедливым судьей преступникам?

— Клянусь.

— Клянешься ли быть, мудр, правя страной?

— Клянусь.

— Клянешься ли быть мужествен, отражая врагов?

— Клянусь.

— Прими же венец, Виктор, он твой.

Аминан смотрел, как руки короля потянулись навстречу рукам кардинала, как корона легла в узкие юношеские ладони, которые — или ему почудилось? — заметно дрогнули. Кардинал Орани мягко поддержал ладони короля, и тот осторожно донес корону до своего чела и только после этого сел на высокий трон. Кардинал поклонился и вместе со служками отступил.

Аминан прикусил губу изнутри. Странный жест кардинала казался неуместным, отдавал чем-то неправильным, в нем виделась странная, непостижимая дерзость. Но размышлять было уже поздно: Хранителям предстояло принести присягу.