Я любила собирать цветы в букеты, я собирала их специально, чтобы увидеть, как они вянут. Я сделалась особенно чувствительной к этому процессу: изящные венчики на длинных горделивых шеях — свежие сияющие лики, мужские и женские одновременно, пестики, тычинки, пыльца, нектар, лепестки, чашелистики, ярко-желтая шевелюра, синяя с фиолетовым оттенком, оранжево-рыжая, длинные руки, стебли, юбочки, гофрированные листики — за три дня преображались.
И вот тут-то и начиналась театральная пьеса: я оставляла их вянуть в вазе.
Когда-то я выкидывала их, стоило им хоть немного потерять свежесть.
Теперь же букет цветов оставался стоять на столе дней десять, чтобы я могла вдоволь налюбоваться разрушением красоты, созерцать склонившиеся шеи, отвислые щеки, опустившиеся плечи, сгорбленные спины, их сморщенные ягодицы и обвисшие груди [44] — это цитата, — их приближающуюся неотвратимую гибель и отчаянные попытки цепляться за жизнь. Еще хоть немного продержаться. Попытаться реанимировать выдохшиеся колдовские чары. Это было жалкое зрелище. Вода в вазе гнила. Стол был усыпан останками былой красоты. И когда они наконец принимали свое поражение, становились мумиями, на которые было неприятно смотреть, я относила их в компостную кучу, как преступница — труп, и заставляла себя смотреть на них, уложенных поверх своих двойников, или это были мои двойники, они все лежали, вытянувшись головками в одну сторону, — так Сюзанна Лилар [45] рассматривала живот утонувшей в пруду собаки в романе «Дневник аналогистки [46]». Вот только в моем случае речь шла почти о тотеме, ведь не было никаких различий между их внутренностями и моими, между их телами и моим телом.
