— А не стрелять — это сейчас тоже подвиг. Считай, что Бог тебя уберег.
Непривычные вывески, написанные и на государственном, и на русском языке. Такого в Республике Марта не видела, и не только во время войны. Здесь и на улице русский и ее родной языки звучали одинаково свободно и естественно. А над трехэтажным кирпичным зданием городского муниципалитета развевалось сразу два флага: Североморской Второй Республики и Русских Объединенных Северных Территорий. Такого просто не могло быть — и все же оно было.
А мы чем хуже? Только тем, что родились, когда взрослые совсем уже с ума посходили, не могут жить без войны, по-нормальному.
— Я думаю, началось, когда стали бередить давние, уже зажившие раны. Кому от этого легче или лучше? Каждый щитом выставлял свою правоту — и свои жертвы. Но тогда еще можно было остановиться. Пока не появились новые жертвы. И теперь у каждой стороны есть, за что мстить и за что ненавидеть, есть погибшие, униженные, страдающие, и наверняка еще будут. И есть страх — проиграть и остаться на милость победителю, который щадить не будет.
Был еще вариант — назвать улицу именем нашего национального космонавта. Но и с этим не согласились: в космос-то он летал, когда Республика была оккупирована, на оккупационном космическом корабле, в составе экипажа оккупантов. А тут еще Первый Президент Второй Республики заявила, что главное для нашей страны — хорошая экология и туристы, а промышленность, созданная оккупантами, нам без надобности, да и в космос летать незачем.
— В Москве не знают, каково это, когда твой Город в осаде, когда нет еды, а по трамваям стреляют снайперы. Они не понимают этого. Они русские — и для них я враг.
— Почему же враг? Не они же стреляют. Да и кому, как не тебе, объяснить им, каково это, когда снайперы, снаряды и нет еды.
— Но это словами не передашь, это надо самому испытать, чтобы понять… А если и скажешь, то зачем? Разве от этого будет лучше?
— Ты найдешь нужные слова, я уверен. Уже находила. Я ведь слышал твои стихи — про Синий десант… — генерал будто споткнулся. Потом он заговорил снова, только хрипло. — Они увидят, что ты не враг, а ты — что они не враги. И может быть, это на целую минуту приблизит мир!
— На минуту! Издеваетесь вы, что ли? Значит, я буду в безопасности писать стихи и говорить — как это — миротворческие речи, да? А как же мама, и все наши ребята из школы, а учитель Золис и госпожа Анна, а их ребенок, который еще не родился? Что же, я всех их брошу?
— Минута на войне — это очень много. Пуле нужно мгновение, чтобы убить. Может быть, она, эта добытая тобою минута, и сохранит жизнь кого-то из них.
Бесконечного мира в ближайшие лет двести явно не предвидится. Но и бесконечных войн не бывает тоже. Кто будет строить мир, когда эта война окончится? Если всех таких, как ты, как Марта, как ваш отец, как директор Силик, поубивают…
Кто-то и хуже. А кто-то — просто другой, и судьба у него иная. И призвание другое. Некоторые должны и стрелять, и убивать, — увы, без этого никуда. Но ты-то ведь этого не хотел никогда. Ты — человек мира, а не войны. Потому что умеешь мирить и объединять, умеешь видеть людей по обе стороны конфликта. И знаешь, такие миротворцы скоро будут гораздо важнее, чем генералы вроде меня. Пока снова не придет время вояк.
Отец Мартин из пустынной церковки в поселке беженцев, русский мальчик Виталька, без документов, в промозглом и страшном трамвае. Трехлетний толстячок Гошка, про которого Дед ни разу раньше не упоминал — ни намеком, ни полусловом. А я-то думала, что только у меня такая беда, с которой жить невозможно. Нет, знала, конечно, что не только. И все же.
— А сами себя вы судите?
Генерал смотрит в окно. Долго смотрит, хотя оно занавешено плотными шторами.
— Конечно, сужу. И это самое страшное. Еще и потому, что не имею на это права. И на самокопания права не имею тоже. Война кончится — тогда все можно. А сейчас — нет.
