Оглавление

Пролог

Будем мерить теперь расстояния.

Озеро Байкал. 2000 год

Маленькая Сарáн бежала против ветра, кутаясь в огромный пушистый платок, который закрывал ей половину лица. Рукой она придерживала капюшон с меховой оторочкой, так и норовивший упасть с ее головы. Снег мелкими колкими брызгами летел ей в лицо и таял на ресницах. Ее ноги проваливались в еще неглубокие сугробы, и это замедляло бег. «Не припомню такого ветра в январе, — думала Саран. — Будто сармá[1] пришла! Да и снег валит, не прекращается». Девочка посмотрела на небо: серая мгла скрывала звезды и месяц. «Темная ночь будет, — заключила Саран. — Хорошо, дядька Степан на остров успел вернуться».

Она остановилась на секунду, увидев наконец перед собой сэргэ[2], а чуть дальше — неподвижно застывший темный силуэт на берегу озера. Приободрившись, девочка побежала еще быстрее, пока, наконец, не поравнялась со старухой в дэли[3], отороченном белым мехом и синим бархатом. Та сидела прямо на снегу, уставившись куда-то вдаль, в снежный туман, поднимавшийся теперь над озером.

— Бабушка! Вот ты где! Идем домой! Ветер-то какой, замерзнешь ведь!

— Замерзну? Вот еще! Насмешила, — негромко отозвалась старуха. — Этот ветер ничего не знает о холоде, — задумчиво добавила она, не отрывая взгляд от ложившейся на поверхность озера ночи.

— Да ладно, бабуль, смотри, темнеет, метель того и гляди начнется. Как до дома дойдешь?

— Дождусь его, вместе и придем.

— Сказки это все твои, — сказала девочка, натягивая платок на лицо. — Идем. Замело все. Тяжело будет через снег до дому добираться. — Не получив ответа, она вздохнула: спорить с прабабкой — дело неблагодарное, все равно на своем настоит. — Как знаешь, бабуль. Через час не придешь, дядю Степана за тобой отправлю.

— Не нужен Степан. И сама ступай, Саран, обо мне не тревожься.

— А если не придет?

— Придет. Ведь год его близко. — Шаманка обернулась и посмотрела на правнучку, сощурив левый глаз. — Или ты не веришь, что прадед твой Дракон?

«Совсем бабка-то из ума выжила, — думала Саран, глядя на Оюну. — Да и не мудрено, давно за сто лет ей перевалило. Уж и счет годам потеряла. Хорошо хоть имя свое помнит да дорогу домой знает. Да ходить сама может. Ох, замерзнет. Люто сегодня. Ветер так и обжигает».

— Бабуль, если до ночи не придет, домой возвращайся. Да не заплутай в темноте. Побегу чай с травами заварю, ждать тебя буду.

— Иди, иди… — небрежно махнула рукой Оюна и снова погрузилась в созерцание замерзшей водной глади древнего озера.

Что она видела в этом тумане, стоявшем теперь над запорошенным льдом Байкала? На ее губах, некогда свежих, влажных, нежно-розовых, словно лепестки роз, а нынче более напоминавших увядшие цветы, играла легкая улыбка. Она ждала его.

Начиналась вьюга, и сумерки уже давно спустились на остров Ольхон, но она продолжала сидеть на берегу озера, прямо на снегу и, не отрываясь, смотрела уже почти невидящими от таявшего на ресницах снега полупрозрачными глазами на морозное ледяное безмолвие.

Она не чувствовала холод с того далекого дня, когда впервые ощутила лед его дыхания на своей коже. Здоровье у нее было отменное. Никто не замечал, чтобы ее донимала старческая немощь, и никто не мог припомнить, чтобы она хоть раз за свою долгую жизнь обратилась к врачам. Она словно была создана из особой материи, не знавшей течения времени. Она не склонилась под тяжестью прожитых лет, и ее легко было узнать издали по горделивой осанке и неспешной походке. В таком почтенном возрасте Оюна умудрилась сохранить почти все зубы. Глаза ее не тронула слепота, напротив, с возрастом она стала видеть намного дальше, а порой видела даже то, чего не могли рассмотреть другие: духов, приходивших к ней. Слух ее тоже пока не подводил. Про нее говорили, что это духи питают ее тело своими силами. Так оно, наверное, и было. Оюна стала шаманкой, когда ей уже исполнилось полсотни, но поговаривали, что еще в молодости, отдав свои тело, душу и сердце во власть Хозяина Вод, она стала посредником между миром духов и миром людей.

Саран добралась до небольшой бревенчатой юрты, отворила тяжелую дверь и вошла. Лицо обдало приятным теплом.

— Дядя Степан, ты дома? — позвала девочка.

— Я-то дома. — Крепкий коренастый мужчина лет пятидесяти вышел встречать ее, вытирая руки о холщовое полотенце. — Прабабка твоя где? У озера осталась?

— Упрямится. Дракона ждет. — Саран стянула с ног угги. — Чай заварю. Может, одумается да придет. На улице морозно. Не простыла бы.

— На моей памяти ни разу такого не было, чтобы Оюна от холода слегла. Авось и теперь минует.

— У бабушки Оюны с головой беда, — посетовала девочка. — Придумывает разное. — Саран наполнила большой чайник водой и потащила его на огонь.

— Что теперь вздумала?

— Говорит, прадед мой — Дракон. Вот уж придумает… Верно говорят, что млад, что стар. Одни фантазии на уме.

Улыбнулся Степан таким словам.

— Фантазии, говоришь? Твоя прабабка Оюна — мудрая женщина, много видела, много ведает.

— Неужто веришь в это? — Девочка присела поближе к гуламте[4], приготовившись слушать. Дядька Степан уж больно искусный рассказчик был. Много знал, говорил складно.

— Отчего же не верить? Сотню лет Оюна с духами говорит. Родила двоих детей, а мужа так и не видел никто. Да и дети какие — оба белые, словно молоко, глаза голубые, что лед Байкала. Где таких среди бурятов видела? Да и тебе белые косы достались и глаза голубые. Откуда, думаешь? Сама же бабка Оюна всегда черноволоса была да черноглаза. Сказывают, как дохнул на нее Снежный Дракон, так прядь белоснежную с тех пор в волосах и носит. А теперь и вся голова уж ее белой стала.

— Хочешь сказать, и вправду прадед мой Снежный Дракон?

— Вот во что хочешь, в то и верь. Да только раз в двенадцать лет приходит к ней мужчина вроде как из ниоткуда и живет с ней сто дней, а потом уходит — туда, откуда пришел. А еще говорят, с молодости он ее навещает и за это время не изменился ничуть. Высокий, метра два ростом. Лицом на местных не похож: кожа белая, словно у альбиноса, волосы тоже белые, по плечи, в косы заплетены; глаза яркие, голубые да прозрачные, точно лед, а взгляд холодный, пристальный. И молчит. Только с ней беседу ведет. Последний раз еще до твоего рождения его видели. Этой зимой двенадцать лет как раз будет, как он не появлялся.

Саран слушала его, широко открыв глаза.

— А что же, ты сам его видел?

— Видал. — Степан задумался, будто припоминая. — Ребенком еще тогда был, а вроде как помню. Избегает он людей. На глаза никому не кажется. Мельком его люди замечали. Зайдет в юрту Оюны — только тени видны, да голоса слышатся: один — ее, другой — мужской. А слов не разобрать. Лишь с ней и бывает.

— Так что же, не выдумки все это?

— За выдумки держать или за правду — твое дело. Расскажу тебе все, что знаю, а ты уж сама решай.

 Сармá — сильный, шквальный ветер, дующий в средней части Байкала.

 Сэргэ — ритуальные коновязные столбы у бурят, якутов, алтайцев и других родственных народов.

 Дэли — верхняя одежда бурят халатообразного покроя, без плечевого шва, с запахом на правую сторону.

 Гуламта — очаг в центре традиционного бурятского жилища.

Остров Ольхон. 1904 год

Зима 1904 года выдалась на редкость суровой: столбик термометра опускался ниже тридцати градусов. Но не только лютые морозы принесли людям беды, но и разразившаяся Русско-японская война.

Строительство транссибирской магистрали, которая должна была соединить всю страну от Санкт-Петербурга до Порт-Артура и Владивостока, на тот момент еще не было завершено — не доставало одного, ключевого звена между двумя частями Великого Сибирского Пути, разделенного водами Байкала. Это звено — Кругобайкальская железная дорога — появится здесь годом позже, и получит название «Золотая пряжка стального пояса России». «Пряжка» — потому что соединит разорванную Байкалом Транссибирскую магистраль, а золотой ее окрестят из-за немыслимой по тем временам стоимости работ. Пока же, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение российской армии, по льду озера от станции Байкал до станции Танхой была организована переправа, ставшая тонкой, но прочной связующей нитью между двумя берегами длиною в сорок четыре версты[1].

Лед гудел от напряжения. Помимо гужевого[2] переезда, через Байкал были проложены рельсы. Днем и ночью через озеро неслись лошади, тянули за собой вагоны и сани с людьми. На полпути находилась станция, где пассажиры, следовавшие в обе стороны через озеро, могли остановиться, чтобы немного согреться и дать отдохнуть лошадям. Весь путь в ночное время освещался фонарями, размещенными на верстовых столбах, а в случае буранов и метелей, столь частых для этих мест, вдоль дороги устанавливали колокола, звон которых указывал едущим верное направление.

Казалось, природная стихия была покорена в угоду и на благо людей. Но озеро, пережившее не одну войну, не одну эпоху, не одну империю, было растревожено. Земля живет по своим законам, и когда люди, копошащиеся на ее поверхности, слишком сильно шумят и причиняют ей боль, она просыпается и пробуждает Природу, и напоминает о том, что она — живое существо, а люди — лишь досадное недоразумение на ее коже.

Так, желая покорить стихию, люди лишь нарушили ее покой. Покуда они разрушали старые империи и устои и создавали новые, отстаивая свои интересы, в глубине вод пробудилось нечто еще более древнее, чем само озеро. Разбуженное скрежетом и гулом, взрывами снарядов и мин, оно открыло глаза и медленно повело носом, раздувая огромные ноздри. Когда-то прежде, очень давно, из этих ноздрей валил дым, а из пасти вырывалось настоящее пламя, и люди в ужасе разбегались, принимая его гнев за извержение вулкана. Но теперь никто не верил в Дракона, а сам он был холоден, как воды Байкала, и даже чешуя его побелела, словно покрылась инеем, и он уже сам не помнил, когда и при каких обстоятельствах его огненный пыл стал губящим холодом. В его памяти осталось лишь то, как он опустился на дно озера, и огонь угас в нем, и сердце его стало камнем.

Зверь приподнял голову и прислушался, поведя ушами. Гул, взрывы, детский плач, стенание Земли — все это отлично улавливал его слух, но он искал другое: призывные звуки шаманского бубна — и не слышал их. Зверь пошевелился, разминая спину и лапы, и вдруг ощутил жуткий голод. Обида на неблагодарность людей породила ярость, а ярость усилила чувство голода, и, не обнаружив никакого подношения, он взмыл вверх, сквозь плотные слои воды, к поверхности замерзшего озера, разбил толстый ледяной панцирь, взмыл в припудренное снегом небо и обрушился всем телом на лед, ломая его и снова погружаясь в темную воду.

С досадой осознав, что его внезапное и фееричное появление не возымело должного эффекта и, более того, осталось незамеченным, он сам вышел на берег, намереваясь получить то, что причиталось ему. Во время своего прошлого визита он напомнил людишкам об их долге перед ним сильнейшим землетрясением. Тогда несколько деревень навсегда скрылись под толщей воды, и он вдоволь насытился полученной жертвой. Вернувшись теперь, спустя какие-то четыре десятилетия, он в очередной раз убедился, что у людей слишком короткая память. Подтверждение их никчемности и беззащитности перед лицом стихии ничему не научило их, а значит, стоило преподнести им новый урок и воскресить в их умах память предков.

Уже смеркалось. Буран сделал этот день еще короче, скрыв за снежной пеленой тусклый солнечный свет. В небольшом трактире обедали постояльцы заезжего дома. Здесь было мало местных, все больше приезжие, по воле судьбы, долга или корысти попавшие на новые для европейцев земли, суровые и малоизученные. Они негромко переговаривались. В помещении было непривычно тихо и приятно тепло.

Заведение это принадлежало семейной паре. Глава семейства, выходец из Центральной России, приехал на остров еще в молодости и обосновался здесь, очарованный теплом черных, как ночь, глаз его будущей супруги, ее мелодичным говором и покладистым нравом, а еще каким-то романтическим настроением, наполнившим его душу в ожидании встречи с неизведанным.

Обсуждали непогоду и неожиданную атаку японского флота на русскую эскадру в Порт-Артуре. Здесь, вдалеке от сражений и значительно севернее переправы, все еще сохранялись некоторые умиротворение и спокойствие.

Внезапный грохот разбил тишину: треснул лед на озере, и этот звук в одно мгновение привлек внимание присутствующих. Посетители разом вздрогнули и напряженно переглянулись: не началось ли поблизости сражение?

— Что это? — задал резонный вопрос кто-то из постояльцев.

— Скрежет ломающегося льда, — последовал угрюмый неспешный ответ из-за соседнего столика. Мужчины обменялись продолжительными взглядами, прислушиваясь к звукам, доносившимся с озера.

Это действительно был оглушающий скрежет льда. Казалось, поверхность замерзшего озера ломается под натиском огромного тяжелого металлического каркаса ледокола.

Хозяин трактира тоже напряженно прислушался.

— Да-с, это лед трещит, — произнес он. — Неужто теперь совсем рядом?

— Далеко отсюда до Танхоя, — ответил мужчина средних лет, прислушиваясь к скрежету льда. — Вряд ли это связано с переправой.

— А если японцы?

— Как бы могли так быстро, да в такой буран? Да и далече все же…

Он выбрался на берег и стряхнул с себя воду — так, как это делают животные. Он ненавидел находиться в маленьком хилом человеческом теле, но только так ему было позволено передвигаться по суше. Он закрыл глаза и стиснул зубы от боли: оказаться так быстро в теле, в несколько раз меньшем, чем твое истинное — ощущение не из приятных. Идти на двух ногах тоже было непривычно и не очень удобно, но, поскольку это была единственная возможность выйти на сушу, он смирился. Только так он мог покинуть озеро.

Он проспал несколько десятилетий, сытый дарами землетрясения 1862 года, которое сам же и породил. В январе того печального года под воду ушло несколько деревень, и ему, несомненно, было чем поживиться. Когда люди перестают почитать своих богов и решаются возомнить себя равными им, боги просыпаются и приходят за своим, за тем, что им причитается. Так он думал. И так всегда поступал.

В целом он не был притязателен: свежая плоть — потому что надо питать свои силы, золото — потому что на нем приятно спать, и звуки бубна — выбиваемые шаманом сладкие, любимые звуки единения со стихией и знак почитания духов и древних божеств — вот все, что ему было нужно.

Дверь трактира распахнулась, впустив в тепло помещения ветер и снег. На пороге появился примечательной внешности человек. Это был мужчина средних лет, судя по всему, явно не из местных: высокий, около двух метров ростом, с очень бледной кожей и длинными белыми волосами, собранными на затылке в тугой хвост. Он остановился на пороге и медленно обвел тяжелым взглядом всех присутствующих, словно искал кого-то между ними. Все невольно обернулись и также задержали на вошедшем свое внимание. Одет он был весьма необычно и не по погоде, и при этом нельзя было утверждать, что холод доставлял ему неудобства. На нем был лишь серебристый жаккардовый жилет, надетый поверх белоснежной сорочки с высоким стоячим воротником, узкие брюки из плотной белой ткани и высокие сапоги из мягкой, светлой, почти белой кожи.

В воца