Оглавление

Книга не пропагандирует употребление наркотиков, психотропных веществ или каких бы то ни было других запрещенных веществ. Автор категорически осуждает производство, распространение, употребление, рекламу и пропаганду запрещенных веществ. Наркотики — это плохо!

МАЖОРИК

1

Со стаканом сока в руке Проворин недовольно посматривал на сына. Тот, вперившись в экран, не отвечал на его взгляды. Наконец Леонид Еремеевич не выдержал:

— Сидеть в интернете можно и дома, незачем было ехать так далеко, — проворчал он негромко. — Живете с заклеенными глазами.

— Что тебя раздражает? Я как раз читаю об этих местах, — не отрываясь от экрана отвечал сын.

— Дома не мог? Здесь каждый час дорог. Приехали пройти библейскими тропами, подошвами ног, так сказать, ощупать историю.

— Тебе с твоими друзьями вообще-то лучше было бы пройтись тропами Ермака. Ведь это он, Ермак, открыл Сибирь, страну ваших богатств.

— Вот я тебя самого скоро отправлю в Сибирь, поймешь, как богатства достаются.

Кремнистая, ржавая земля вади, в каменной крошке и щебне, цвела в эту пору анемонами, ирисами, дикой горчицей и луком, и от множества лиловых, красных и желтых пятен казалась парчовой ризой, брошенной кем-то сверху. Солнце, не жгучее и доброе из-за войлочной облачности, шло к заходу, отчего отдаленные ковриги гор на востоке нежно порозовели, а в складках холмов залегли синеватые тени.

Проворин допил сок и растянулся в шезлонге. Он не терпел беспредметной болтовни, к которой был склонен его сын Еремей. Но, странное дело, тот часто втягивал его в ненужные диспуты, более того, умел разбередить и растревожить, лишить привычного покоя и устойчивой здравости мысли. Леонид Еремеевич любил сына и в то же время невольно остерегался близкого общения с ним. Тот мог спросить то, на что у него не было ответа, сказануть такое, что прежде ни от кого не доводилось слышать. С Инной, матерью Еремея, Проворин развелся, когда тому было двенадцать. Инна была из консерваторской семьи и, хотя самой пришлось податься в экономисты, с рождения сына мечтала о его музыкальной карьере. Но он, обнаружив хороший слух и способности, не прикипел к клавишам, прикидывался чайником, изводил преподавательницу. Его пытались вести по дороге Рахманинова и Рихтера на веревочке, но однажды, восьмилетним, Ерема пригрозил сбежать из дома или броситься в пролет лестницы — и от мальчика отступились.

Уйдя из семьи, Проворин верно и аккуратно заботился не только о сыне, но и об Инне, понимая, что лишь здоровая и благополучная мать вырастит ему достойного наследника. А в том, что он сделает из Еремы наследника своего дела, Леонид Еремеевич не сомневался. Потому — самая элитная школа, развивающие программы, языки, поездки — чаще с ним, чем с матерью — по мировым столицам. Любознательный и смышленый, Ерема явно опережал в развитии сверстников, причем имел оригинальный склад ума, отличался быстротой реакций, своеобразным юмором и независимостью суждений, чем все больше и больше нравился отцовскому честолюбию. Он удивлял и внешней своей миловидностью. Темными бархатными глазами, удлиненным овалом лица мальчик походил на мать (Инна была и оставалась привлекательной женщиной), а энергичную посадку лба и ямку на подбородке взял от отца.

И вдруг скандалец, в десятом классе — из-за обнаруженного в сети любопытного видеоролика. Проворину любезно о нем донесли, скопировали и доставили на просмотр. И вот что он увидел: вход в парк Горького, из машины вываливается сынок с двумя дружками, один из них с камерой.

— Сегодня мы приехали в парк Горького, хотим проверить, на какие унижения способны люди ради денег, — объявляет Ерема в камеру. После чего начинает ходить по аллеям парка и приставать к прохожим.

— Если я дам денег, вы согласитесь выпить моей мочи? — предлагает девушкам-сверстницам. — Тысяч за десять-пятнадцать?

Те смущенно разбегаются. А сидевший на лавочке потрепанного вида молодой мужчина при виде купюр вступает в переговоры. Сговариваются на десяти тысячах. Отходят за какие-то строения…

Парень лет двадцати пяти, к которому Ерёма подходит с тем же предложением, ни слова не говоря, бьет его с правой в голову. Сынок скувыркивается на газон и пускается наутек. Хорошо, будет уроком!

Так, снова девушки. Ну и наглец же! Предлагает им раздеться «прямо здесь». О, эта не против! Красивая, а вот же не устояла — за пятнадцать тысяч. Стягивает с себя одежду, в одних трусиках прохаживается по аллее. Дальше еще забавней — Ерёма покупает в киоске две банки красной икры и здесь же в парке любезно кормит ею бомжей.

Снова говорит в камеру:

— Я не осуждаю этих людей. И не смеюсь над ними. Считаю, что у каждого бывают ситуации или проблемы, из-за которых человек способен на что угодно. Мы не знаем, как сами бы себя повели, если бы попали в тяжелую ситуацию.

«Наглец, подонок! — кипел отец. — Запись растиражируют, звон поднимется на весь свет. И на кого пальцами будут показывать? Не на тебя — ты на хрен никому не нужен. На меня все шишки — подонка воспитал, с жира бесятся, глумятся над людьми. Развращающая власть больших денег! И всякие старые дела не забудут припомнить».

— И откуда это в тебе? Что ты культивируешь? Какие при этом чувства испытываешь? Превосходства, садистского удовольствия? — перекипев, спрашивал он Ерёму. — А если б тебе предложили то же самое? Или заставили под каким-нибудь условием? Стал бы?

— Все может быть. Мы себя мало знаем. И при том, учти, сам я больше их унижаюсь. Я ведь понимаю, что выгляжу как подонок, как последняя мразь! Они-то уж во всяком случае чище меня, хоть и мочу пили. Пить легче, чем предлагать. Тебе этого не понять…

— Где уж! Элементарный Мазох.

«Все-таки он странный! — думал Леонид Еремеевич после разговора. — И какая наглость! Захотел провести эксперимент — и не постеснялся, провел. Не побоялся ничьих мнений. Наверное, это хорошо для руководителя. Детей надо баловать — тогда из них вырастают настоящие разбойники! Жаль, мы-то были другими!»

Когда настало время решений, Проворин выбрал сыну место в Лондоне, в школе экономики и политических наук. В самом сердце британской столицы, по соседству с Королевским колледжем. Жилье — в Ковент-Гардене, с видами на Стрэнд, центральную улицу Лондона. «Это стоит мне миллион евро в год!» — говорил Проворин. Сферой познавания Ерёме выбрали финансы и юриспруденцию.

Вдруг зимой, не дождавшись Рождества, Еремей сам, без предупреждения, свалился из Лондона. «Там я учиться не буду!» — заявил, как отрезал. В глазах блеск. И новая привычка появилась — искоса смотреть в сторону, словно бы прислушиваясь и ожидая чего-то. Леонид Еремеевич понял: нажимать бесполезно, может замкнуться и нагрубить. Дал ему отдышаться, даже виски плеснул в бокал. Поговорили о лондонской погоде. После чего сынок выдал: «Там расисты, папа, настоящие расисты! Меня, как русского, третируют, оскорбляют, обзывают путинским шпионом, не хотят общаться, не принимают в игру».

— Как русского? Ничего себе! Или ты разыгрывал из себя патриота?

— А что, мне надо было отрекаться? Кричать: «Я не русский!» Ты читал мне, еще в детстве, о людях из гетто. Они понимали это как знак избранности. А теперь, представь, в гетто попали мы, русские. Из нас делают отверженных, называют изгоями, гонят о нас всякую пургу. А какое всюду невежество! Там же верят, что Россия вместе с Гитлером напала на Англию в войну! И я должен был, по-твоему, отречься, встать на их сторону? Может быть, топать и свистеть вместе с ними? Вот им! Я заказал и стал носить футболку с надписью «Good thing I’m Russian». А потом купил билет на самолет. Ничего, есть места и получше ихнего рая!

— Постой, постой! А что, другие русские, из вашей школы, все такие майки надели? Кто-нибудь из них устроил скандал, бросил учебу, уехал из Лондона?

— Нет, папа, кроме меня никто не уехал. Может быть я более русский, чем они. Зов крови более сильный.

— Ладно, ладно, пустое, не в тему! Где ж ты собираешься теперь учиться?

— Смотря чему учиться. По правде, я мечтал историей заняться, самой древней, может быть археологией. А насчет Лондона не ругайся и не жалей. Не хочу быть среди избранных… биороботов. На занятиях нельзя высказать свое мнение. Сомнения в правильности западной жизни недопустимы. Чуть что — «вы все там в России традиционалисты, сталинисты, мракобесы». В общем я, как когда-то говорили, выбрал свободу! — завершил он свою тираду.

Проворин досадовал, но смирился. Порода! Выплюнул золотую ложку изо рта… Он чувствовал в сыне свою породу и невольно сочувствовал ей. Конечно, археология в бизнесе не контрактна. Но кто его знает, кем сын станет в конце концов. Перебесится! Сам-то он тоже учился не маркетингу и финансам, а театральной режиссуре. И ничего, получается. Просто ум нужен, элементарный практичный ум. И характер. А бизнес тот же театр — с комедией положений, абсурдом, драмой судьбы. И зачастую не с той развязкой, что прописана в сценарии. И сколько же вокруг артистов из погорелых театров!

«Вылупившегося птенца обратно в яйцо уже не засунешь, — говорил себе Проворин, допивая бокал в одиночестве. — Ничего, образуется!»

Он видел и осознавал, как Ерёма борется, чтобы стать самим собой, получить право на собственную жизнь. Борется ни с кем-нибудь, а прежде всего с ним, с отцом, как библейский Иаков за место в истории боролся с Богом.

Спустя месяц Еремей уже ездил на исторический в МГУ. А в его поведении после Лондона произошли крутые перемены. Резко сменился круг общения. Исчезли прежние стритрейсеры, модные тусовщики и вообще мажоры. Никто не заезжал за ним на дорогих авто. Но по телефону он то и дело говорил о каких-то сходках, концертах, акциях, дежурствах. От всех материнских вопросов отмахивался: «Мне надо. Обещал. Да, собираемся. Да, пойду».

2

В пустыне темнеет быстро. Недолго поиграв легкой охрой, погас закат, сгустилась небесная синева, мягкой мглой заволокло горы. Лишь редкие голоса оживляли лагерь из шести палаток. Но вот в темноте вспыхнула электричеством большой шатер, резиденция организатора путешествия Халдея, прозвучал рожок — и обитатели лагеря потянулись на свет.

Внутренность шатра обустроена в восточном стиле — на полу ковер цветов предзакатной пустыни, по краям шелковые подушки, в средине на простых глиняных тарелках простое же угощение — лепешки, сыр, хумус, орехи, виноград, зелень. Никакой мебели, только в глубине стол, уставленный глиняными кувшинами и кружками, с двумя официантами по сторонам.

Гостей встречал Халдей, сам Максим Арьевич. Каждому он жал руку и однообразно приветствовал: «Добро пожаловать!» И добавлял: «Рассаживайтесь. Вернее, разваливайтесь. Ведь мы в походе». Громким возгласом «Вот это да! Кто бы мог поверить в такое счастье!» приветствовал Халдей единственную среди путешественников даму, в которой все узнали звезду балета Далию Кончакову, и ее непритязательного спутника Артура. Потом представил всем скромно державшегося в стороне бородатого мужчину в кипе, одетого в темный сюртук: «Мой друг профессор Иосиф Гальперин, самый мудрый и самый ученый человек на земле». Мужчина молча поклонился и снова отошел в сторону.

Стали размещаться на ковре и подушках, полулежа, с подобранными коленями. Еремей постарался занять место подальше от отца. И — о чудо! — Далия оказалась рядом с ним. Еремей старался не смотреть на знаменитость, но против своей воли ощущал и ловил всеми напрягшимися клетками ее аромат и нежное тепло коснувшегося бедра.

— В одних кувшинах у нас вино, в других вода из здешнего знаменитого колодца, она, говорят, еще слаще вина, угощайтесь! — объявил Халдей.

— Мне вина, — услышал Ерёма голос соседки, но не придал значения, и вскоре получил толчок локотком в спину. — Эй, я вам говорю!

Он обернулся — и увидел прекрасные смеющиеся глаза и губы. Наощупь схватил первый подвернувшийся кувшин.

— А что там — вино или вода? — спросила она.

— Вино, красное.

— Налейте.

Он налил подставленную кружку.

— И себе.

Так повелительно с ним еще никто не говорил. Но и слушаться никогда не было столь приятно.

— Ну вот, а теперь чокнемся. Как вас зовут?

Еремей назвался.

— А вас?

В конце концов он не обязан знать ее до знакомства. Красавица улыбнулась и, вдруг близко наклонившись к нему, прошептала:

— Хазва. Вам я могу сказать свое настоящее имя.

И тут же прервала общение, повернувшись к спутнику, возлежавшему возле нее справа. О чем-то они заворковали вполголоса. Пришлось слушать, что говорил Халдей. Тот вроде бы был занят с ученым, но говорил так, чтобы слышно было и всем остальным:

— Как измельчали люди! Мне показали здесь строящийся порт, его должны были сдать еще лет десять назад. Храм Соломона, я вам скажу, в объемах был не меньше, а построен, при той технике, всего за семь с половиной лет. Правда, работали на премудрого царя не одни лишь люди, но и духи, умел он впрягать и демонов. Бывало, пригрозит им перстнем, они, дрожа от страха, бегут исполнять.

Гальперин кротко смеялся:

— Складно рассказываете, будто видели.

— А что, может, и видел, — отвечал Халдей. — Я ведь много кое-чего на свете успел повидать. И убедился, что люди всегда и везде одинаковы — думают только о себе, а любовь и друзей считают наградой за свои достоинства.

— Но можно сказать и так, что нигде нельзя купить дружбу за деньги и подкупом добиться любви.

Халдей на это поднял бровь, но ничего не сказал. Он высоко ценил кругозор и познания профессора. Иосиф Гальперин в Санкт-Петербурге учился читать древние еврейские, арамейские и арабские тексты. В Париже занимался семитологией и гебраистикой. В вавилонской и ассирийской клинописи, в египетских иероглифах он разбирался столь же бегло, как обычный человек в ежедневной газете. В Карнеги-Тех изучил технологии древней металлургии, так что теперь безошибочно определял в местных археологических находках происхождение металлов и сплавов. В нью-йоркском музее «Метрополитен» исследовал костюмы и оружие. Поднаторел в ископаемой нумизматике и керамике, древней архитектуре и военном искусстве. И вот такой человек пришел сегодня рассказать о земле, на которую ступили путешественники, и о ее преданиях.

Иосиф переменил положение, подоткнул под себя подушку и, улыбнувшись в бороду, начал негромко, ни к кому особенно не обращаясь. Но именно это заставило всех прекратить смех и всякие разговоры.

— Мне часто приходится выступать перед приезжими — из России, Европы, Америки. Одни считают себя паломниками, другие просто туристами. Разница тут чувствительная, прежде всего в отношении к тому, что видишь и слышишь, а следственно и в восприятии. Я вас пока что мало знаю, а потому назову предварительно странниками.

— Я согласен, — внушительно сказал Халдей. — Все мы на этом свете странники.

— Не исключено, что и на том свете будем тоже. Потому я приветствую ваше желание пройти пешими по пустыне и так ближе узнать нашу страну. Есть ли в мире другая земля, пробуждающая столько дорогих сердцу воспоминаний? Эти слова, между прочим, принадлежат Ивану Алексеевичу Бунину, побывавшему здесь за сто лет до вас. Да, эта земля настолько одухотворена тысячелетней историей, что здесь не вы смотрите на пейзаж, а он смотрит на вас и говорит вам. Что говорит? Это зависит от умения слушать. Уверен, что перед поездкой все вы усердно читали Библию и потому вам знакомы имена и топонимы, которые я стану называть, и вы сумеете меня поправить в случае, если допущу ошибку.

Все согласно закивали.

— Да, существенное замечание, — с веселой улыбкой сказал Иосиф. — У меня не лекция, а вы не студенты. Потому продолжайте есть и пить. И будем беседовать.

Ере