Оглавление

Интро. Мыльные пузыри

— Я был бы никудышным кумиром молодёжи.

— Почему? Чего тебе не хватает?

— Героиновой зависимости. Преждевременной смерти. Хотя, может, и то и другое ещё впереди.

Джастин Хэйворд-Янг, The Vaccines

Такая рыжая, что глаза слепит. Рыжая и солнечная. Кожа будто светится, а на ладонях мозоли.

— Тати, — представляется она, протягивая руку.

— Давно на барабанах играешь? — деловито спрашивает Ральф Доэрти, басист и основатель группы. Он хоть и главный, и старший из ребят, они всё равно зовут его Дороти с тех пор, как кто-то ляпнул «каким ураганом тебя занесло из Англии аж в Калифорнию, Дороти?», и так оно и прилипло.

Ральф не понимает, что «давно» — не главное; главное, что много.

— Мне тоже нравится, когда девчонки на ударных, у них там всё это… ходуном ходит, — шепчет маленький лохматый Майк Эллиот. Его тоже «занесло ураганом» с Ральфом заодно, а теперь он усердно сжимает гитару и полагает, что он достаточно невидимый, чтобы быть неслышимым. Краснеет от собственных слов, а солист пихает его плечо и торжественно объявляет хорошо поставленным голосом:

— Принята!

Такой чистенький, будто с плаката слез. Бьёт кулаком в грудь, называя своё имя:

— Трой Гордон!

Напыщенный до смешного. Смазливый. Таким самое место у микрофона. Пьёт шампанское из одноразового фужера, оттопырив мизинец. Осколки второй бутылки валяются на полу в липкой лужице. Традиция такая: бить бутылки в честь больших событий.

— Вытирать кто будет? — возмущается Майк, прихлёбывая пиво из банки.

— Пф-ф! — Трой топчется на месте, стекляшки хрустят под подошвами безупречно начищенных ботинок. — Мы же рокеры, бунтари! Наше дело — наводить беспорядки, а не устранять!

Дымок приторным облачком тянется к потолку, он стряхивает пепел на пол, подмигивает в её сторону:

— Точняк, Солнышко?

На учёбу — строгая форма, а на репетиции — сердитая футболка и кепка, как у Гавроша.

— Тебе не идёт петь «Нирвану», — заявляет она. — Это ничего, мало у кого получается.

— Потому что мне не нравится, — огрызается Трой.

Зато нравится, как она носит майку с Кобэйном, непринуждённо, без фанатизма. А Трой не упускает случая:

— Опять у тебя этот пижон на груди, — тычет пальцем до тех пор, пока не получит по руке.

— Где твои манеры? — ворчит она. — Ты же лицо группы.

— Я не лицо, я — голос, — не соглашается вокалист, а Майк быстро разрешает спор:

— Да жопа он!

Они все употребляют бранные слова, а подзатыльники почему-то достаются только Трою.

— На Майка рука не поднимается, — сокрушается она. — Он такой маленький.

«Маленький Майк» хоть и в самом деле ростом не вышел, но всё равно выше неё и троих перепьёт. Ральф ладно, он у них джентльмен, у него даже ругань звучит так, будто он изъясняется в любви на диковинном языке. А ей будто удовольствие доставляет вставать на цыпочки, тянуться до его многострадального затылка. Ещё и угрожает:

— Трой, а Трой! Когда-нибудь тебе рот с мылом вымою.

— У нас будет запретная любовь, — разглагольствует Трой.

— С какой стати?

— Что! Твои родители с ума сойдут от ужаса!

Любовь. Такими громкими словами разбрасываются, когда они ничего не значат.

— С чего ты взял, что мои родители против? — поддразнивает Тати.

— Ну мы же рокеры. Бунтари! Жуть!

А мама умилённо складывает ручки после выступления:

— Какие у вас славные песенки. И мальчик такой миленький поёт.

Папа тоже добавляет крупицу своего веского мнения:

— У тебя сейчас возраст такой, самое время влюбляться.

— Ни в кого я не влюбляюсь, — категорично заявляет она. — И вообще, возраст — это временно.

У «миленького мальчика» целый мини-бар в багажнике новомодного авто.

— Да не пойду я с вами никуда, — отнекивается она. — Напьётесь и будете ко мне приставать.

— Ну… — повторяется Трой. — Мы же рокеры, бунтари! Мы обязаны вести себя непристойно!

Тати не любит пьяных, от одного запаха воротит. И не любит, когда мальчишки лезут.

— Я что, я ни-ни! — божится Трой. — Могу пройти ровно.

Четвёртый шаг заканчивается смачным падением прямо у её ног. Галантный весь такой: она тянет руку, чтобы помочь ему встать, а он целует её пальцы.

— Мадемуазель, прошу на танец, — вся шея в конфетти, подтяжки спадают с плеч, а майка пропахла шампанским. — Хочешь, я брошу?

— Что?

— Да что угодно! Всё на свете брошу, хочешь?

— Давай. Бросай давать обещания, которые не можешь выполнить, — парирует она. Серьёзная вся такая. И рыжая. Чёрт бы её побрал.

Вечно сидит со своими книжками; одна обложка сменяет другую, как костюмы на параде. Он не успевает запоминать названия.

Хочется взять её за ладони и сдуть эти мозоли, как пушинки с одуванчика.

— Что ты там читаешь? — не из вежливости и не для того, чтобы отвлечь её. Правда интересно, что там в этих пёстрых обложках может так долго держать её внимание. Это же просто буквы.

— Ну расскажи, про что там книжка, — повторяет он.

Она долго говорит, он долго смотрит на неё. Жмурится, а перед глазами — золотой песок.

Майк вечно бурчит, что Сэнди дружит с Троем исключительно, чтобы сунуть нос в дела группы и стащить парочку идей. И не взирая на аргументы Троя «сдалась ему наша группа», предпочитает сохранять дистанцию.

— Чем он тебе не угодил? — пытается выпытать Трой.

— Он странный.

— А кто сейчас нормальный?

— Да нет, он просто слишком этот… Слишком ирландец.

— Вот беда, не думаю, что это можно как-то исправить, — сокрушается Трой. — Да и вообще мало ли кто ирландец. Например, Боно.

— Боно это Боно.

— Окей, — соглашается Трой. — Сэнди это Сэнди.

Ему нравится иметь «друга на стороне»; рассказывать то, что с мальчишками обсуждать стыдно, а девчонке не доверишь. Сэнди лишнего не болтает, только вопросительно выгибает бровь:

— Ты на чём сидишь, милый друг?

— На жопе я сижу, что! — Трой разводит руками, вдыхая прибрежный солёный воздух.

— Да нет, дурень! Колись, ты на что подсел? Тебе будто запасную батарейку вставили.

— Ни на что я не подсел.

Но батарейка — хорошее сравнение, потому что у него будто электрический разряд на языке скопился, и, если от него не избавиться, голова взорвётся от напряжения.

— Ну правда, — не унимается Сэнди. — Я никому не скажу. Что с тобой происходит?

Трой театрально покусывает губу.

— Я тут подумал… Мне нравится песок.

— Песок?

— Когда зачерпываешь его, а потом сдуваешь с ладони, и песчинки летят…

— Куда летят?

— Не знаю… ну просто летят. Красивые.

— И что в этом такого?

— Тебе не понять, песок — это очень глубоко.

Сэнди щурится поверх тёмных очков.

— Ты опять издеваешься над моим именем, да?

Трой отворачивается, медленно покачивая головой:

— Не знаю, Сэнди, я очень загадочный.

— Я не хочу жить между строк, заключённый в плену метафор… и прочая хренота. То есть на кой чёрт всё усложнять, когда можно сказать как есть?

— Потому что это поэзия, — вполсилы объясняет Тати.

— Что поэзия? У Шекспира тоже поэзия… ну как в том сонете, про бабу, у которой глаза на звёзды не похожи.

— Он не об этом.

Трой складывает губы трубочкой, колупая корешок её книжки. Кажется, никто уже не читает бумажные книжки, кроме неё. Никто не читает бумажные книжки, как она: страницы аппетитно шуршат под деликатными пальцами, каждый пассаж ложится новой маской на фарфоровое личико.

— Всё равно. Если бы все говорили всё как есть, было бы проще.

— Почему ты не можешь побыть хоть чуть-чуть серьёзным?

— Почему не могу? Я очень серьёзный! Там… коррупция! Инфляция! Депиляция!

— Привыкнешь потом, — заверяет Ральф, услужливо протягивая Тати бутылку колы. — Мы с Майком привыкли. От него много шума.

Точнее сказать, Трой — ходячая ярмарка. Того и гляди голуби из рукавов полетят, а из-под шляпы выскочит стая кроликов. Удивительно, что каждый его шаг не сопровождается взрывом хлопушек и брызгами шампанского. Такой шумный, что в ушах звенит.

— Ну, — подхватывает Майк, отколупывая зубами тёмно-серый лак с ногтей. — Хрен претенциозный.

Ральф, интеллигентный, вежливый Ральф кивает, делая пометки в электронном конспекте, — единственный в группе, кто разделяет её потребность в посещении лекций:

— Есть немного.

— Ага, — Майк щёлкает пальцами. — Шутки ещё дебильные. И вечно как заладит…

— «Мы же рокеры, бунтари!» — передразнивает Тати.

— «Это войдёт в историю», — весело поддакивает добрый Ральф.

— Хрен претенциозный, — снова бубнит Майк, чётко выговаривая слова, но взгляд его становится хмурым.

Они сидят на пляже вдвоём: Тати и Трой. Все привыкли к пляжам — никакой романтики. Подумаешь, море. Подумаешь, песок под ногами. Ральф и Майк так и не пришли; она уткнулась в книжку, а он демонстративно скучает, разбавляя досуг мыльными пузырями.

— Думаю, Микки наконец-то похитили пришельцы. По ошибке. Приняли за своего. Будем надеяться, что скоро вернут.

Он плюхается перед ней на колени, взбалтывает пузырёк.

— Хочешь, фокус покажу? — и, не дожидаясь ответа, хлебает мыльный раствор.

Она вскакивает как ужаленная, бьёт его по руке.

— Совсем спятил?!

А он хохочет так, что мыльная пена изо рта лезет; пытается выдуть кругленький пузырь, но тщетно.

— Почти получилось! — смеётся всё ещё, пытается увернуться от её подзатыльника. — Ай! Почему ты всё время меня бьёшь?

— Потому что ты дурак такой!

— Сама обещала мне рот с мылом вымыть!

— Отравишься.

— Ой да ладно, что со мной станет? Радугой буду блевать?

Оказывается, что совсем не радугой.

— Почему сразу не обратились? — спрашивает строгая тётя доктор, а он отвечает чистосердечно:

— Я думал, это бабочки в животе.

В конце концов, это попросту нечестно. Дело даже не в том, что рука у неё тяжелее, чем она думает, а у него в голове гудит от низкокалорийной диеты. И бабочки совсем ни при чём. Просто это нечестно — и всё тут.

— Вот можно подумать, что твой Кобэйн не бухал, не матюкался и вообще солнце у него из жопы светило!

Она качает головой, рассыпая локоны по плечам.

— Дурак, вот нашёл с кем сравнивать…

— А что? Твой же любимка!

— Так нельзя.

— Нельзя? Нельзя лечь и умереть, когда тебя любит столько народу!

— Ты ничего не знаешь…

— Ну если я лягу и умру, ты будешь любить меня больше, да?

Она хмурит брови, только и знает, что повторять:

— Иди ты… Дурак. Дурак вообще.

— У меня есть план, — доверяется она рассудительному Ральфу.

— Он тебе нравится?

— Конечно, это же мой план.

Ральф должен понимать. Они слишком похожи, чтобы он не понял.

— У меня тоже есть план, — делится он.

— Надёжный?

— Нет. В нём замешано слишком много людей.

Конечно, Ральф всё понимает. Он единственный, у кого она просит прощения.

В последний раз она видит Троя на подоконнике собственной комнаты, и это всё глупо и неловко, потому что он долго кидал камушки в её окно, а она делала вид, что спит, пока не услышала звук разбитого стекла. Теперь он сидит на подоконнике; растрёпанный, серьёзный, с букетом «чупа-чупсов».

— Ты пьяный или просто дурак? — Тати мечется в негодовании и поисках скотча.

— Я пришёл сказать, что ты обязана поехать с нами в тур.

Тур. Вот оно — яблоко раздора. Они уже имели этот разговор вчера. Трой сказал, что это их первый тур и он, разумеется, «войдёт в историю!»; она, разумеется, сказала, что не поедет, потому что не может бросить учёбу, а Трой ответил, что у них у всех учёба, но никого это не останавливает. Потом они ещё много чего друг другу сказали, довольно громко и не по делу, а теперь он сидит на её подоконнике с дурацкими конфетами на палочках и зачем-то запускает болезненный разговор по второму кругу.

— Я же сказала, — напоминает она. — Я не могу. Ты можешь.

— Да с чего все взяли, что я могу всё? Я что, грёбаный волшебник Оз?

— Страны Оз.

— Что?

— Волшебник страны Оз.

— Нет, — Трой хлопает ладонью по колену, вздыхает, почёсывает взлохмаченную макушку. — Дело в том, Солнышко… Дело в том, что, если ты не поедешь, мы возьмём другого барабанщика. Мы поедем в тур, мы прославимся, а тебя с нами не будет, понимаешь?

— Ну и ладно, всё равно я не собиралась прославиться, когда записывалась в группу. Я так… просто хотелось побарабанить.

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю.

— Когда-нибудь, запомни, когда-нибудь я позвоню тебе перед нашим концертом где-нибудь в Лондоне, куда придут тысячи людей…

— Мне всё равно.

— … чтобы посмотреть на нашу группу.

— Мне всё равно.

Он шуршит фантиком принесённой в подарок конфеты. Змий-искуситель. Чёрт бы его побрал.

— Значит, ты собираешься всю жизнь быть просто фанаткой?

— Так вот как ты обо мне думаешь, — она пылает праведным гневом. — А ты знаешь что? Ты никогда не будешь настоящим рокером.

— Пф-ф! Ну, конечно, настоящий рокер — мёртвый рокер.

— Просто в тебе этого нет, Трой! — уже мало кого заботит, что родители спят за стенкой. — Ты хорошо поёшь, вот! Но в тебе нет этого и всё! А я не хочу ехать в тур с группой, которую я сама не стала бы слушать.

— А! А я-то думал, что дело в учёбе…

Трой замолкает. Задерживает дыхание, закусывает язык; ждёт, пока рассосётся яд и перестанет сводить челюсть.

— Я позвоню тебе, — обещает он в последний раз. — Позвоню, а ты будешь кусать локти.

Вечер растягивается до самого утра. Алкоголь не искрится весёлыми пузырьками, на вкус — та ещё дрянь; стопка увесистая, руки-ноги неподъёмные, тяжёлое всё — вплоть до воздуха.

— Это врут всё, что хорошим девочкам нравятся плохие мальчики, — бормочет Трой, пока маленький Майк отряхивает ему коленки. — Никто им не нужен: ни плохие мальчики, ни хорошие. Им нравятся дяденьки, которые висят с плакатов, мёртвые дяденьки с плакатов в особенности.

— Не знаю, — его спутник чуть менее пьяный и куда более стойкий.

— Не знаю… — повторяет Трой. — Чем я хуже?

— Не знаю, — маленький Майк сдавленно сопит, перекинув его руку себе через плечо. — Может, ты слишком живой.

Он почти ничего не помнит о той ночи, только голубые прожилки на запястье прочно впились в память. Потом там будет красоваться тату с надписью «jamais», а сейчас Майк в пёстрой майке с пайетками и красных штанах трясёт древним мобильником и богом клянётся, что ничто так хорошо не помогает справиться с затянувшимся похмельем, как «что-нибудь цитрусовое».

— Какое цитрусовое? Лайм с текилой?

— Ну, там всякое… Апельсин. Лимон. Грейпфрут. Что-нибудь ещё.

— Ладно, — соглашается Трой. — Я мигом сгоняю, найду апельсин-лимон-грейпфрут. Что-нибудь ещё.

Саймон его зовут. Такой худенький, что смотреть жалко. Высокий, широкоплечий вроде, а худенький вплоть до болезненного. Чёрные волосы небрежно топорщатся из-за ушей, взгляд сонно блуждает по пыльным витринам с музыкальными дисками. Такой вежливый. Такой потерянный.

— …и вообще, согласись, мальчишки лучше девчонок, — рассуждает Трой на энной минуте их спонтанной беседы, когда забытый грейпфрут уже валяется в мусорке.

Новый знакомый продолжает вежливо улыбаться, но это только подтверждает его собственные слова. Мальчишки по-любому лучше девчонок.

Трой вытирает руки о джинсы, достаёт пачку сигарет и ещё раз уточняет — причём голос его звучит так, будто он озвучивает мультик:

— На барабанах играешь, значит?

Годы спустя случается Том. Как раз между вторым туром и записью первого альбома. Том такой славный малый со своей гитарой и синтезатором, а ещё у Тома явно какая-то особая любовь к экспериментам с электричеством. Детектор соврать не даст. Бьёт разрядом за каждую мелкую ложь. И вопросы у Тома самые безобидные:

— Ты когда-нибудь влюблялся по уши?

— Нет, — Трой прыгает под неожиданным разрядом. Том морщится:

— Давай убавим?

— Нормально, давай ещё раз.

— Ты когда-нибудь влюблялся?

Разряд.

— Хм, язык говорит — нет, а пульс уверяет, что — да, — констатирует Том и добавляет доверительно: — Не переживай, я никому не скажу.

— А что тут говорить? — фыркает он и добавляет нехотя: — Ни в кого я не влюбляюсь.

— Ладно, ладно, — разводит руками славный Том. — Ты же знаешь, мне можно рассказать, что бы там ни было.

— Да знаю… не знаю. Ничего не было, — Трой пожимает плечами и вздрагивает. — Я думал, это мыльные пузыри.

Сторона А

Всем, кому грустно, скучно, одиноко, посвящается

Глава 1. Саймон П.

Placebo — это музыка для аутсайдеров от аутсайдеров. Наши концерты — это как конвенция отщепенцев, и это здорово.

Брайан Молко, Placebo

Это всё лето виновато. Оно началось ещё в апреле и теперь растянулось на полгода. Мы успели сгонять в тур, зацепили пару дождей по дороге и снова вернулись в эту дурацкую жару, которая застряла посреди города.

Раскалённый асфальт плавит резиновую подошву конверсов, мифические мошки бьются в истерике перед глазами… В октябре деревья шелестят янтарной листвой, земля дышит дождём — где-то там, в другом месте.

Это всё лето виновато и тот факт, что я ненавижу это время года.

— Том рассказывал, как у него как-то раз была девушка по имени Лето, и каждый раз, когда он говорил, что ненавидит лето, она принимала это как личное оскорбление. Так они и расстались, — Трой слизывает с запястья потёкший за пределы вафли клубничный сорбет.

— Да врёт он всё, твой Том, — огрызаюсь я.

Мороженое заканчивается в два укуса, утреннее солнце печёт спину.

— Ты был меньше! — пытается убедить меня Трой.

— Ничего я не был…

— Да реально, Сай! — он хватает меня за руку, тащит к первой попавшейся витрине, встаёт рядом и кивает на смутное отражение силуэтов. — Гляди, мы же почти вровнячка шли!

Может, он и прав, разница весьма ощутима.

— Вот признай, ты мне назло вымахал, да? — бурчит он раздосадованно. — Стоило отлучиться на чуть-чуть…

Мы не виделись три месяца. Почти четыре на самом деле, а значит, чуть больше, чем летние каникулы. У Троя короткая стрижка, короче, чем я когда-либо видел, и уже не красная. Ему совсем не идёт, хотя в остальном вид у него весьма сносный: отдохнувший, расслабленный.

— …хрена, в смысле, — его голос полон притворного возмущения. — Ты же барабанщик, тебя даже не видно за установкой! На хрена тебе быть таким красавцем? И вообще, куда тебе столько росту? Вот вы двое, вы две телевышки, вы с Томом.

Мы три месяца не виделись, а имя уже не первый раз всплывает за пару часов общения. Конечно, никто не считает.

Трой болтает свешенными с качелей ногами в ярких пляжных шлёпках и умоляет рассказать, что у меня нового.

Это всё Монти виноват, мой брат. Сначала измотал всем нервы своими выходками, а потом резко и без веских причин обратился в пай-мальчика. Маме на радость, которая складывает руки в умилении, когда речь заходит за её «взрослого мальчика». Мы так и не нашли общий язык, не сошлись пороками: у него — гордость, а у меня — зависть. Эти два плохо сочетаются вместе.

— Я с девчонкой одной встречался, — бросаю я грубовато.

Трой перестаёт болтать ногами.

— Охренеть! Ну и?

— Что и?

— Ну как вы с ней?

— Уже никак.

Трой вздыхает, шлёпок падает на пыльную землю, а он рассказывает про какие-то замки Луары, теребя край мятой футболки.

— Ты посеял мобильник? — перебиваю я, когда рассказ теряет смысл.

— Что?

— Я как-то позвонил, трубку взял какой-то мужик.

— А, да, я его отдал одному парню…

— На фига?

— Он мне был не нужен.

Я молчу.

— Я отправлял открытки, — оправдывается Трой. — Ты получил?

— Пару штук. Я же сказал, я съехал с квартиры.

— Жаль, они были красивые.

Он трётся плечом о качельную цепь, щурится на солнце.

— Так как её звали?

— Кого?

— Ну барышню твою, с которой ты встречался.

— Мэнди.

Трой, неисправимо и бесповоротно предсказуемый Трой, запрокидывает голову, смеётся и начинает петь:

— Well you came and you gave without taking

And I sent you away, oh Mandy…

∞ ∞ ∞

Это всё город виноват. Город и море. Огромное, солёное и мокрое. И на кой чёрт оно сдалось, когда никто не купается толком, плескаются только как вяленые рыбы. Солнце уже клонится к горизонту, а жарко так, что я готов лечь и умереть. Умереть лишь для того, чтобы потом не вытряхивать весь этот оголтелый песок из волос и одежды.

— И долго ты теперь будешь на меня дуться? — спрашивает Трой, пока мы мочим ноги на пляже.

— Я не дуюсь.

— Ну брось, я не хотел никого волновать. Я же сообщил, что я в порядке…

— Ну и молодец!

Ненавижу песок. И закат этот бессмысленный ненавижу.

— Ты всё равно дуешься.

И вода ни черта не успокаивает.

— Ну ладно, допустим… Что, если я… — дыхание перехватывает, но он не отпускает:

— Что, если ты?..

— Что, если я был не в порядке? Я пытался до тебя дозвониться, а ты отдал мобильник какому-то хрену, потому что он был «не нужен».

Он фыркает, получив своё признание, упирается взглядом в песок:

— Он был мне не нужен, потому что никто мне не звонил, — резко и холодно.

— Ау! Телефон в обе стороны работает, мог бы сам…

— Мог бы? Не мог бы! Я ж тебя достал, забыл?

— Что за бред! Я никогда не говорил, что ты меня достал.

— Потому что ты слишком вежливый, а я… я же не дурак!

Он смотрит на меня исподлобья, ощетинился весь, зажал свои шлёпки в руке, и мне кажется, что либо они сейчас полетят в меня, либо я сам полечу в воду. Но Трой лишь фыркает, закатывает глаза и качает головой.

— Пойдём. Я знаю, что тебе нужно.

Это алкоголь всё виноват. Точнее, его отсутствие.

— Напомни, почему мы опять бухие?

— Э-э-э… вероятно, тот ром был алкогольный, — предполагает Трой.

— Почему мы пили ром?

— Потому что мне двадцать один и я оказываю на тебя дурное влияние.

Мы сидим в салоне, расфуфыренные девицы красят нам ногти. Я не шучу, правда красят, да так хорошо, я бы сам в жизни так ровно лак не наложил, вечно растекается за всевозможные пределы, будто пальцы в дёготь засунул. А со стороны кажется, что всё легко и просто. Девчонки такие профи, улыбаются во все зубы. Улыбаются и не флиртуют. У моей какая-то корона на голове и ресницы до самых бровей, но мне всё равно, я держу руку и не дёргаюсь. У меня перед глазами стоит большой невидимый слон, и я думаю, что пришло время выпустить его на волю.

— Я парню одному врезал, — говорю я между делом, и воображаемый слон шевелит ушами.

Трой смотрит на меня вопросительно, и лучшее, что приходит ему в голову:

— Как следует?

— Ну так… Он меня чуть не сбил на мопеде. Ну знаешь, как тут вечно эти дебилы гоняют, задолбали уже, на все цвета светофора… Еле-еле затормозил. А я как раз с магазина шёл, продуктами затарился. Ну я взял французский батон…

Он закусывает нижнюю губу, но в глазах уже плещутся смешинки.

— Ты избил парня французским батоном?

— Ну… выходит, так.

В ушах звенит от его смеха, хриплого, раскатистого и очень обидного. То есть кто он такой, чтобы улюлюкать на моего слона, будто это какой-нибудь хомячок пузатый? Просто Трой не до конца понимает…

— Да… да, и что сказала твоя Мэнди? — выдавливает он из себя через приступы хрюканья.

— Сказала: «Что же мы с тобой будем делать, Саймон?» То есть мы всего пару недель встречались, а она уже… «мы с тобой».

Он страдальчески подвывает от недостатка кислорода.

— И что они с тобой сделали? Саймон?

— Отправили на курс терапии по управлению гневом.

— Серьёзно?

Вторая волна истерического хохота больно врезается в слуховые рецепторы.

— Это не смешно, — шикаю я на него. — Я ему правда как следует врезал.

— Батоном, чувак! Ты врезал ему батоном! Это уже попало на «Ю-туб»? Ты мог бы быть супергероем, представь себе заголовки: «Человек-батон спасает город от лихих мотороллеров!».

— В следующей раз всё может быть серьёзней.

— Как что? Отымеешь бедолагу хот-догом?

— Трой!

— Двойным хот-догом?

— Да ну тебя, — обижаюсь я.

Дело в том, что я был уверен, что изменился: окончательно и бесповоротно. С какой дури я был так самоуверен? Причём настолько, что когда деньги были на исходе и Генри, как новоиспечённый отчим, намекнул, что можно хотя бы временно вернуться и пожить дома…

В итоге из полноправных девятнадцати я вернулся обратно в свои шестнадцать.

Я так и говорю вслух:

— Я думал, что я изменился.

— Зачем нам меняться? — усмехается Трой. — Мы идеальны.

∞ ∞ ∞

Мы топчемся на входе идиотского клуба в свете неоновых вывесок, загораживаем проход входящим-выходящим, но нам-то всё равно: мы уже оттуда выбрались. В маленьких городах такая беда: особо не пофлиртуешь. Так зацелуешься с девчонкой в клубе, а потом сталкиваешься с ней нос к носу на улице, и что? Никакой анонимности. Хотя я думаю, что та фифа, которая всосалась в меня на танцполе с такой силой, будто это последний поцелуй в её жизни, и про клуб завтра не вспомнит, не то что про меня.

— Ещё как вспомнит! — не соглашается Трой.

Два ряда разноцветных шотов, он трёт шею своей кредиткой и рассказывает мне, какой я красивый. Мальчишкам вообще не принято о таких вещах думать, не то что говорить вслух. Да я и не слушаю толком, он про всех так говорит: и про Майка, и про Тома. Только восторги про Ральфа обошли меня стороной… Как говорится, красота в глазах смотрящего, а Трой такой пьяный, что я уверен, что он вообще ничего перед собой не видит.

— Да как тебя вообще можно забыть! Ты же такой… такой… ТАКОЙ! — повторяет он восторженным воплем. Я так и не понял, что он имеет в виду, а он снова виснет на моей руке.

— О! Я знаю, что тебе нужно!

Мы обходим клуб с другой стороны и останавливаемся перед рядом припаркованных машин. Это вроде как даже не парковка, просто стоят в ровный ряд у дороги: одинаковые в полумраке, скучные.

— Я покажу, как развлекался в школе, — он заговорщически хихикает, шарит по земле руками, поднимает какую-то палку, подходит к авто с торжественным видом.

— Готов?

Нет.

Я не сводя глаз наблюдаю, как Трой бежит вдоль ряда машин, херачит палкой по казённым багажникам. Рёв сигналок оглушителен, я стою как вкопанный, он спотыкается, падает, вскакивает снова и несётся на меня, попутно хватая за рукав.

— Бежим! Давай, давай!

Мы несёмся как угорелые, пока вой не стихает до конца. Я даже думать ни о чём не могу. Это слишком смешно, чтобы бояться, что нас поймают. В конце концов Трой плюхается прямо на асфальт: валяется в свете фонаря, продолжая смеяться.

— Ты тапок потерял, — я упираюсь руками в колени.

— Да? — он пытается оторвать затылок от земли. — Беда, беда, теперь меня найдут по отпечаткам пятки.

Я сажусь рядом, прислонившись спиной к столбу. Мы о чём-то говорим, но к тому времени, наверное, мой мозг окончательно расплавился от всей жары, алкоголя и адреналина, потому что я сам не понимаю, что несу. Помню только, как Трой начинает извиняться.

— Сай… Я… прости. Прости, что вот так сбежал. Я думал, что ты… Ну прости, правда… Хочешь, хочешь мне врезать?

Всё ещё лёжа, он запрокидывает голову и смотрит на меня широко распахнутыми очень зелёными глазами.

— Сдурел, что ли? Не хочу я тебя бить!

Он хитро щурится:

— Терапия не позволяет?

Я легонько шлёпаю его по щеке тыльной стороной ладони, хватаю за подмышки и притягиваю к себе, как тряпичную куклу:

— Дурак ты…

Нет, мне хватало физического контакта в последнее время, не то чтобы он мне остро необходим в жизни. Но мама вечно норовит поправить волосы, и Мэнди… Само собой, Мэнди, у нас было много контакта. Но это другое, совсем другое — это Трой, и я сам не понимаю, как эти острые лопатки, угловатые плечи могут приносить столько комфорта и умиротворения.

— Тощий пьяный дурак.

Он завис в неуклюжей позе, голова где-то в области груди, и, если хорошо скосить глаза, видно кусок его счастливой улыбки и ямочку на щеке.

— Я знаю, что тебе надо, — бормочет он заплетающимся языком. — Идём.

Через два квартала мы стоим перед надписью «Пироги и печенья: сделай сам». Закрыто.

У меня уже ноют ноги: после клуба и всей беготни страшно представить, что будет завтра. То есть мы два квартала топали пешком — Трой ещё и босиком, — а тут закрыто. Я смотрю на вывеску, на часы, снова на вывеску и медленно прихожу к мысли, что уже далеко за полночь.

— Закрыто, — тупо читаю я по буквам. — На фига мы припёрлись?

— Ну да… Сегодня закрыто, а завтра ты придёшь, испечёшь свою порцию печенья и будешь в порядке, — его слова звучат на удивление связно. — Не нужно тебе никакое управление гневом, ты же няшечка, Саймон! Ты самый добрый на свете!

— Предлагаешь променять мою терапию на кулинарные курсы?

— Ты любишь готовить.

Как удивилась бы мама… А я сам столько месяцев сковородку в руки не брал.

— И что теперь? — недоумеваю я.

— А-а-а-а, теперь вырублюсь с минуты на минуту, — признаётся он, пошатываясь, и я снова удивляюсь, как ему удаётся выдать такую здравую и связную мысль.

— Ну да, ты прав, — смеюсь я, — ты, как всегда, прав.

«…Иногда бывает так, что у людей есть предрасположенность к определённым видам поведения. Иногда это просто накопившийся груз эмоций, — пытаются донести до нас по ходу терапии. — Порой для срыва достаточно одного события, которое может пройти не замеченным для окружающих…»

— Я точно знаю, что тебе нужно, — объявляет Трой на следующий вечер, пока мы оба страдаем от похмелья, растянувшегося на целый день.

Через неделю мы собираем вещи и сваливаем из города.

Глава 2. Кексы, котики, рок-н-ролл

Всем пришлось бросить что-то старое, чтобы начать что-то новое.

Ральф бросил учёбу.

Майк бросил учёбу и пить. Причём первое происходило со скандалом дома, а второе — под наше всеобщее молчаливое одобрение. Так что пьёт Майк теперь гораздо реже: без фанатизма к трезвому образу жизни, но достаточно в меру, чтобы все вздохнули с облегчением.

Трой бросил курить. Снова. В своей обычной троевской манере — без терапии, без никотинового пластыря или жвачки; не постепенно снижая количество сигарет в день, а просто раз и всё. Сказал: «Это последняя сигарета», — докурил и бросил. Это Том ему рассказывает, что так не бросают, а Майк делает ставки на то, когда он сорвётся. А Трой берёт и не срывается.