Оглавление

Страсть

Маша. Семь! Девяносто!

Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу.

Маша. Двадцать восемь!

Тригорин. Поймать ерша или окуня — это такое блаженство!

А. Чехов

1

Помню, когда я в первый раз приехал к дяде Николаю в гости в маленький рабочий городок К., ему было около сорока лет. Городок тот был некогда процветающим советским райцентром с широко развитой промышленностью и сельским хозяйством, сейчас же из всего богатства что и осталось — смешно сказать — молокозавод да мебельная фабрика, которые производили окрест никому не нужную продукцию и посему дышали на ладан, намереваясь с года на год закрыться насовсем. Дядя Николай, правда, здесь никогда не работал, он ездил в областной центр на изматывающей электричке два часа туда и обратно столько же — трудиться в одном из тамошних НИИ.

Природа в тех местах была замечательная! Воздух дышал ароматами, лес был напоён сладкими звуками — то ли трелями диковинных птиц, то ли жужжаньем шмелей, травы в полях производили не менее ошеломляющее впечатление, а речка, о, речка была вообще удивительной и неповторимой, лично я нигде больше ничего подобного не встречал: сквозь резкие извивы крутых песчаных берегов она несла свои тёмные воды, оттенка сиены жжёной, кое-где с пурпурным отливом, гордо и величаво. Само собой разумеется, приехав в такие изумительные места в первый раз, я не мог не влюбиться в их непреходящую данность и поспешил на следующий год вернуться туда уже не один, а с приятелем, заядлым рыбаком, грибником, туристом, лесником и так далее, тем более что и дядя Николай был всегда, как я понял, рад гостям. Но здесь стоит на время остановить наше повествование и познакомить читателя с моим героем поподробнее, ввести его, так сказать, в курс дела.

А дело это состояло в том, что жил дядя Николай не один, и даже не в том, что у дяди Николая были жена и сын, а в том, что у него, помимо всего прочего, была одна… нет, не страсть, всего лишь маленькая слабость. Представьте себе такую картину: едет он домой с работы в пропылённой насквозь электричке весь уставший, измождённый, стресс, наверное, какой-нибудь испытал, а тут мужики по соседству в том же вагоне, понимаешь, «разливают». И не квас какой-то там, не тархун (помните, такая из советских времён ядовито-зелёная жидкость) и даже не пиво, а что-то этакое с резким знакомым запахом, прозрачное и не в пример крепко берущее за душу. Как тут устоять и не поддаться тянущему за галстук соблазну! Да, так вот и стал он изо дня в день слабости этой потакать, пестовать её, и редко когда тренировки по энтому делу пропускать. Само собой в маленьком городке К. для данного вида спорта государством теперь были созданы все условия. Тренируйся не хочу! Лишь бы желание было.

Так вот в тот день мы с Юриком (так звали приятеля) даже не стучались к нему — всё было нараспашку: покосившаяся, давно не крашенная, на ржавых петлях калитка, заросшая давно не кошенной крапивой извилистая тропинка, отчаянно скрипящая на сквозняке входная дверь, потрёпанная в неравных боях с преступником-временем. Когда мы вошли внутрь, взорам предстала картина, недвусмысленно иллюстрирующая победу, пусть пока ещё не окончательную, маленькой слабости над большим дядей Николаем.

— А где же тётя Люся?

— А… — дядя Николай неопределённо махнул рукой.

— А Вадик?

— Там же, — он ещё раз махнул. — К тёще съехали.

Вот как бывает. Но мы с Юриком не унывали, да и дядя Николай нос не вешал. Гостили весело, но к энтому делу — ни-ни, не притрагивались, ну и дядя Николай (надо отдать ему должное) вёл себя прилично, держал в узде свои слабости.

И вот как-то раз в один из дней мы пригласили его с собой на рыбалку.

— На рыбалку? — он сразу приосанился, оживился, в глазах прояснился притухший уголёк жизни. — Я готов! Когда идём? Куда? Во сколько встаём? Что брать с собой? А снасти есть? А прикормка? На что будем ловить?

И так далее, далее — вопросы просыпались, как ягоды из нечаянно задетого бидончика. Постепенно выяснилось, что дядя Николай толком никакой и не рыбак (как могло поначалу показаться). Приволок из чулана самодельную удочку, опутанную всклокоченной бородой лески с ржавым крючком и пенопластовым поплавком, и пытался нам доказать, что именно на эту снасть он в девятом классе выудил из пруда огромного карася. Что делать, пришлось поверить. Однако предложение обмыть предстоящее дело (тут слабость немножко начала было побеждать) всё-таки было нами категорически отвергнуто. Всё строго! И дядя Николай, слегка приуныв, отправился на боковую в девять часов.

Встали в четыре. Юрик накануне всё приготовил, наварил каши, червей накопал, удочки наладил — всё чин чинарём, нам с дядей Николаем оставалось наутро только пользоваться благами чужого труда и постигать новую для обоих науку (я, признаться, также был не весьма искушённым в рыбной ловле индивидуумом). Мешались, конечно, Юрику отчаянно: то зацеп, то запуталось, то ещё что, всего и не упомнишь теперь, однако крепко в памяти, по крайней мере, моей сидит дядин Николаев восторг, абсолютно по-детски непосредственный и даже в чём-то наивный. Помню, как Юрик злился, а дядя Николай буквально в рот ему заглядывал и висел на руках, ловя каждое его движение и каждое слово. Конечно, при прощании выпросил пару удочек и всяких причиндалов две коробки, а краем уха выхватив знание о какой-то непонятной зимней (кругом ведь снег и лёд!) рыбалке, взял с нас обещание приехать как-нибудь к нему и зимой.

Всё. Уехали. Потом, да, приезжали зимой, потом летом, а потом уж не знаю как там Юрик (он на почве общей страсти, — дядя Николай стал тоже настоящим страстным рыбаком, — может, и ездил без меня в те места), а я долго не посещал районного городка К., и жизнь дяди Николая оставалась для меня совершенной загадкой.

2

Несколько лет назад я вновь посетил те места, ехал проездом, осенью, и, вспомнив о дяде Николае, решил проведать его ветхий домишко. Из писем его жены к моей маме я уже кое-что знал о тутошней жизни, а новости были взаправду весьма занимательные. Но то, что предстало моим очам по прибытии, превзошло все мои ожидания. Но обо всём по порядку.

Итак, оставив дяде Николаю тогда, много лет назад, рыбацкие снасти в подарок, мы и представить не могли насколько сильно они будут пущены в ход. Новоиспечённый рыбак настолько перевоплотился, что его узнать уже никто не мог. Во-первых, он бросил пить, совершенно бросил (вот ещё тратить время и деньги на этакую ерунду, когда есть рыбалка), во-вторых, занялся изучением соответствующей литературы (теперь по дороге домой с работы, в то время как его попутчики продолжали упражняться в питии крепких напитков, он одну за другой штудировал книги по искусству рыбалки), в-третьих, всё свободное время уходило у него на практические занятия (благо речка была под боком).

К нему вернулась жена, сынок подрос и начал было составлять отцу компанию, но ему быстро надоело сие времяпрепровождение и он блаженно спал по утрам. Зато дом, как полная чаша, стал потихоньку заполняться рыбой. Свежей, солёной, сушёной, копчёной, вяленой, морозилка — мороженой. Во дворе висели нити с воблой, за домом пыхтела коптильня, в кадках солилась селёдка. Все коты в округе ходили довольные и сладко облизывались, едва завидев в конце улицы дядю Николая. Потом стало перепадать соседям, они поначалу радовались (о, рыбка!), но вскоре стороной обходили сумасшедшего с садком и удочкой наперевес и совсем не открывали ему входных дверей, когда он стучался в их дом с очередной своей добычей.

Следующим его шагом стало то, что он бросил курить. А зачем тратить деньги на сигареты, когда можно купить лишнюю удочку! И правда, зачем? И он продолжал себе отказывать в малом в надежде скопить на новые и новые снасти! Больше снастей! Лучше удочки! Прочнее леска! Мелкую рыбу он уже отпускал, но, начиная со средней, всё тащил в дом. Даже нам несколько раз присылал посылки с воблой, на что мама ругалась и таки выбрасывала всё на помойку. Это, действительно, было больше похоже на страсть, говорил я себе, больше на дикую страсть, чем на безобидную, маленькую слабость.

3

Прошли года, и вот я снова подхожу к знакомой калитке, снова она дружелюбно скрипит, впуская гостя на участок, я иду всё той же тропинкой, и крапива устало трется о мои ноги, вхожу в незапертый дом, вдыхаю пропитавший всё вокруг нездешний запах рыбы во всевозможных его проявлениях. В доме тот же беспорядок, углы — в мусоре, давно не метены, в сенях удочки, нити с воблой, заботливо обёрнутой марлей («Это нужно, чтобы мухи не засиживали», — смекнул я), повсюду огромные садки и рыбацкая амуниция. Женское присутствие в доме никак не ощущается. «Наверное, снова жена ушла», — пронеслось в голове. И тут, завернув за угол и зайдя в комнату, я наконец увидел его.

Он сидел в центре, на низеньком детском стульчике, перед небольшим столиком и считал деньги. Раскладывал купюры по кучкам, доставая их из мятых и громко шуршащих пакетов. Когда он обернулся на скрип старенькой половицы, я не узнал его. «Кто это?» — мелькнула мысль. Неужели тот самый дядя Николай, которого я помнил дыханием своей далёкой юности? Удивительно, как страсть способна изменить человека, я сейчас имею в виду внешний облик. Про внутренний мир ведь мне было трудно судить… Он быстро отвернулся и продолжил считать деньги, даже ничего не сказав мне. Может, он тоже не узнал меня?

Я обошел вокруг и стал напротив него так, чтобы видеть лицо. Присел. Пристально вгляделся в крючковатые пальцы, в высохший нос и уши, в поредевшие волосы… в глаза! О, вместо глаз в его глазницах тлели яркие угли! Как он пронзил меня ими прямо в упор! Я отвернулся, встал, прошёлся по комнате, стараясь не глядеть в его сторону, а через некоторое время скрипучий голос всколыхнул хрустящую тишину так, что я вздрогнул.

«Ты прав, жена ушла от меня, сын тоже убежал, я даже не знаю где он, чем занимается. Да мне это и не интересно. Мне интересна только моя страсть. Ты точно подметил, это настоящая страсть! Рыбалка! О, я полностью подчинил ей свою никчёмную жизнь. А что? Разве не верно, что у человека должна быть цель в жизни, любимое занятие… Банальные слова? Но это самая настоящая страсть. И точка. Жена ушла, вот хочу бросить работу — считаю деньги, прикидываю, хватит ли дожить до пенсии…»

Снова переложив пару купюр из кучки в кучку, продолжил:

— Как думаешь, хватит? — он назвал сумму и на сколько лет её придется растянуть. — В нашем городишке К., ты знаешь, жисть-то не очень дорогая.

И дядя Николай рассмеялся своим неприятным, чужим, нечеловеческим смехом. Я ответил, что, несомненно, хватит, и вышел из комнаты, из дома, с участка, уехал из К. навсегда и больше туда не возвращался.

Странное дело, думалось мне потом, большая страсть победила маленькую слабость, однако всё так же разрушила человеческую жизнь, хоть при этом отчасти и сохранила внешние приличия. А есть ли у меня самого что-нибудь подобное, способен ли я, подчинив свою жизнь страсти, изменить всё окончательно и бесповоротно? Или я так и буду довольствоваться лишь маленькими слабостями, которым не будет числа и которым не суждено существенно повлиять на что-либо?

22.09.2016

Конфликт поколений

Это случилось на закате лета, на окраине города, в пропылённом и продутом насквозь сквозняками, трясущемся дилижансе, мчащемся без устали по своему вечному маршруту. Я сидел, притаившись, в самом углу, спрятавшийся от назойливых глазок и прилипчивых ушек, старался никуда не смотреть, ничего не слушать, но мотать всё происходящее непременно на свой длиннющий ус. Внимание моё уже века два привлекали две юные грации, непринужденно щебечущие на едва мне знакомом наречии далёкого поколения, лепечущие друг дружке громким шёпотом сущие безделицы и несуразицы. Выглядели они в аккурат под стать своим несолидным возрастам, и тематика их громкошёпта была соответствующей. Стоило мне на секунду отвлечься — сквозь мутные стёкла и пыль параллельно нашему ходу я заметил разъярённо набирающего ход киборга-скорохода[1], частого гостя в этой округе, — стоило мне на него заглядеться, как юные грации поменялись местами, и я уже больше не мог угадать, какая из них где сидит.

Кое-что из их беседы я потом записал, и люблю на досуге перечитывать этот на первый взгляд сбивчивый диалог. Постепенно, не сразу, но я стал понимать и их интонации, да, именно интонации здесь были очень важны, а сверившись с карманным словариком, я не сразу, но стал вникать и в смысл разговора.

Две тонкие, изящные сестрицы находились в том видавшем виды дилижансе и ехали они хоть и в одном, но совершенно в разных направлениях. Одна (откровенно признаться) — стремилась предаться развлечению, другая (и это непомерно высоко здесь прозвучит) — мечтала насытить ум свой новыми знаниями, а именно: первая мчалась в киношку, тогда как вторая ползла на учебу. «О-хо-хо! — вздохнул я с облегчением. — Милые грации, ну что же так похожи вы и так не похожи друг на друга и на всех вокруг?» Они рассмеялись, дружно, громко, во всю громкость своих белоострых улыбок, держась цепкими пальчиками за пальчики своей оппонентки, покрывая сетью новорождённых морщинок свои игривые веки и отставляя немножко в стороны от своих гладких ножек мимолетные каблучки. «О-хо-хо!» Но не моё сокрушённое восклицание вызвало это весёлое соревнование, к сожалению, не моё.

Когда неожиданно нестерпимая тряска стихла, под хохот и визг видавших виды дверей жерло омнибуса поглотило в себя ещё одного пассажира, в котором я сразу признал героя своих новелл и поэтому оживился.

Этот субъект говорил на столь близком и прекрасно понимаемом мною наречии одного со мной поколения. В то время как грации держали в своих нетруженых ручках стаканчики с молочными коктейлями, новый персонаж отчаянно сжимал в мозолистых дланях огромную бутылку с дикого цвета газировкой. «Вот наш человек!» — пронеслось быстрой мыслью. Он был небрит, потен, мятая рубашка на выпуск и всклокоченные, давно не стриженные и не мытые волосы. Терпкий загар на его массивных колких скулах мягко гармонировал с рафинированным пушком на припудренных щёчках элегантных наездниц.

Он сел напротив, поближе, благо, дилижанс был почти что пуст, сел так, чтобы им удобно было, искоса поглядывая на него, взмахами длинных ресниц томно скрадывать свои взгляды. Он же смотрел на них во всю ширь красноватого содержимого своих отверстых глазниц. Смотрел, не стесняясь, чуть усмехаясь, и, нагловато причмокивая, потягивал из огромной бутылки неизвестное зелье.

— А куда это такие красавицы едут? — после вопроса последовал смачный хлебок. — А? Расскажите уж, не скрывайте от бедного странника.

Грации засмеялись, прикрываясь ладошками, морща свои похожие носики и щебеча друг дружке на ушко.

— Ладно, ладно — рассказывайте! — тут он склонился поближе и, сделав таинственный вид, прошептал, — Я никому не скажу!

— В кино едем! — хором выдохнули сестрицы и опять засмеялись, а я и эту обычную фразу занёс в реестр событий.

— В ки-но-о-о? — закричал дядя Василий (назовем его так, хоть возрастом он и был не старше меня). При этом он изобразил невыразимый ужас на лице, выкатил глаза и скривил губы так, что я приготовился стать свидетелем самой животрепещущей драмы на свете. Но… тут, в самый интересный момент, я отвлёкся и о том, что было дальше, могу лишь гадать.

Я высмотрел в окно ещё одного своего приятеля — киборга-бегуна[2]. Он параллельным курсом неторопливой побежкой вразвалочку непринуждённо ковылял в своей традиционной амуниции под лучами запоздалого солнца. Я сразу узнал его — и этот плащ, крепкие кулаки, взлохмаченная седая бородёнка, из-под вязаной шапочки выбиваются кудри. И эта мотающаяся из стороны в стороны массивная голова на короткой шее — да, без сомнения, это был он. Сколько раз встречал я его угрюмую спину в своих путешествиях — и не сосчитать. Но вот мы его обогнали (всё-таки скоростной омнибус — это вам не какой-нибудь там бегун, хоть и киборг), и я вернулся к нашим героям.

Грации сидели надутые, смотрели стеклянными глазками в окошко, а в надутых ушках виднелись воткнутые затычки из музыки. Доносилось оттуда сквозь грохот и тряску странное «тыц-тыц-тыц». А дядя Василий и ну знай себе разорялся, нравоучительную лекцию, значит, читал. И в киношку ходить не надо, вредно даже совсем, и коротенькие юбочки надевать опасно, дескать, делаете сами себе компрометации, и много чего ещё в подобном роде. А уж когда он увидал, что грации от соседского велеречия спастись захотели затычками в ушках, тут совсем его понесло в непонятную сторону. «Ай-ай-ай!» — прошептал я, но спасать сестричек не стал, а лишь зафиксировал и этот нюанс в своей памяти.

Так бы всё и кончилось, все бы оказались в итоге каждый на своём месте, если бы не одно происшествие, суть которого и составит в итоге замысел этой новеллы. Дорогу в одном непредвиденном никем месте вздумал было переходить киборг-крадун. Я встречал его пару раз раньше, но эта встреча стала особенной. Несмотря на всё совершенство конструкции дилижанса, он не мог стать как вкопанный в единое мгновение ока. Всё посыпалось с грохотом, дядя Василий выронил бутылку, грации смущённо полетели в него, он их ловил, ловил стаканчики из-под молочных коктейлей, омнибус трещал и охал. Наконец стихло. Я выглянул из-под лавки — киборг-крадун[3] неторопливо двигался дальше. Вот в облаке странного марева уже едва виднеется его искривлённая спинка, вот он совсем скрылся из вида. Прошло ещё минут десять. Тишина. Пассажиры оправились, уселись как ни в чём не бывало по своим местам, дилижанс тронулся дальше. Всё продолжается.

05.08.2016

 Уже не помню, когда я впервые повстречал его, но с тех пор не часто, но изредка он попадается на моём пути. Особенно опасны те моменты, когда он неожиданно выскакивает из-за поворота: шум вырывающихся из его ноздрей и рта клубов пара и видное издалека облако пыли из-под его ног заранее предупреждают о надвигающейся опасности, о необходимости посторониться — дать дорогу киборгу-скороходу. Достаточно зрелищны и моменты его разгона либо торможения. Лицо его, как правило, искажено зловещей гримасой: щёки надуты, глаза выпучены, ноздри расширены; ноги и руки совершают круговые движения.

 Полная противоположность киборгу-скороходу. Маленький, худенький, в сером потрёпанном плаще, в вязаной шапке, небритый — его усталый меланхоличный вид и грустные красноватые глазки всегда вызывают чувство сопричастности и сострадания. Бежит всегда неспешно, вразвалку, смешно покачивая своим неспортивным корпусом, в краткие периоды отдыха неуклюже стирает пот со лба и шеи крупным цветастым платком.

 Чтобы хоть отдалённо представить себе этого персонажа, читателю потребуется вообразить себе большого паука, который встал на цыпочки и медленно-медленно подкрадывается к своей уже запутавшейся в паутине жертве. И эти крючковатые пальцы, и кривые ноги, нелепо изогнутые в высоко поднятом положении, и хищный оскал обнажённых клыков, и взгляд, воспалённый предчувствием скорой добычи.

Старый дом

* * *

Сосед всегда приходил домой пьяный. Помню, как сжималось всё существо моё, а сердце начинало бешено колотиться, едва заслышит мой слух шарканье его плетущихся ног по старому скрипучему полу и глухие тычки пьяных плеч в тесноте углов и дверей. Коридор был длинный, тёмный, пол местами провален, местами трухляв до последней степени тления. Как ужасно было в воображении рисовать картины его нетрезвого падения! Вот он ступает нетвёрдо, вот под его пьяной ступней оказывается труха или зияющий провал… Что там под полом? Шушукающиеся мыши, скалящиеся крысы или что-то ещё пострашней? Вот, наконец, пол трещит, до нас доносится глухой вскрик, сосед падает с гулким эхом, метущимся по ошарашенному коридору, а мы с бабушкой спешим ему на помощь, пытаемся поднять эту матерящуюся тушу, сыплющую на наши головы страшными угрозами. «Я убью вас!» или «Задушу ночью, пока все спите!» или совсем уж противное «Спалю дом, раз уж вы меня не любите!» Но вот видение отступает, шарканье приближается, оказывается совсем рядом, и мы теперь лицом к лицу с тем самым кошмаром. На нас сыплется наяву весь тот представляемый недавно в мечтах поток ругани, бабушка отвечает ему смело и безапелляционно потоком тех же самых угроз, а я… я сжимаюсь в комочек и жду, когда он уйдет. Дело в том, что дом был очень, очень старый, в нем не было никаких привычных для современного человека удобств. Ни воды, ни отопления, ни туалета с ванной, ни газа… Что? Вы спрашиваете про свет? Вот электричество было, но только проводка была настолько старой, что вряд ли это удобство можно было записать дому в актив: со дня на день из-за короткого замыкания он мог вспыхнуть как пионерский костёр.

Когда-то бывший купеческий особняк, за долгие годы стояния на оживлённом проспекте дом приуныл, повыгонял с горя расторопных жильцов в высоченных панельных монстров, и теперь наслаждался неспешным увяданием в компании всего лишь трёх квартирантов: то есть нас с бабушкой и того злосчастного соседа, с которым мы и делили многочисленные комнаты пополам: с одной стороны наши, с другой — его. Так вот дело всё в том, что запоры на дверях были чисто декоративным элементом, маленькие задвижечки (бабушка говорила, всю жизнь так жили, нечего под старость лет что-то менять) при желании можно было лёгким толчком вышибить, потому каждый из дней и любая из ночей были для меня пыткой ужаса и страха. Это было невыносимо! Редкие мои вечера той далёкой поры были предоставлены безмятежности и внутреннему созерцанию. В итоге я до сих пор по ночам просыпаюсь от страха, мне кажется, что дверь спальни медленно открывается, и сосед, громко шаркая и сипло дыша перегаром, крадётся к нам в стремлении всех удушить.

Ты сейчас мне это рассказываешь о прошлом в который раз уже за время нашего долгого знакомства, а ведь я хорошо помню то время. Весь класс завидовал тебе белой завистью, завидовал тому, что ты жила, во-первых, ближе всех к школе, во-вторых, без родителей, а тогда эти два «блага» казались для всех школьников величайшими благами на свете. Помнишь, как я частенько провожал тебя после школы домой, мы долго кружили вокруг да около, но никогда и близко не приближались к старому дому. Это потом я узнал, в чём там дело, а тогда он казался удивительным, фантастическим, вот бы когда-нибудь побывать в нём, думалось мне тогда. Сейчас, когда его уже нет на свете, а облик его остался засвеченным лишь на нескольких тусклых фотографиях, давай попробуем совершить прогулку по его пустым комнатам и тёмному коридору. По тем самым, о которых я столько слышал из милых моему сердцу уст. Давай? Ты соглашаешься, берёшь своей маленькой ладошкой меня за мою большую ладонь, и мы отправляемся в чудесное путешествие в то время, которого уже нет, в твой старый дом.

Сворачиваем прямо перед ним с широкой улицы в проулок и оттуда уже полноправными хозяевами заходим во двор. Это с фасада коммунальщики его исправно подкрашивают к каждому празднику весны и труда, что позволяет ему красоваться новенькими, терпко пахнущими, розовыми боками, а со двора полуистёртая краска едва скрывала старость измученных временем стен. С улицы он казался величественным, большим, солидным и крепким, со двора было всё наоборот. Хотелось по-дружески прижаться к нему, ободрить ласковым словом, похлопать по уставшему косяку, вместе вздохнуть о чём-то далёком и уже совершенно незримом. В ответ он благодарно мигает приоткрытыми форточками и удивлённо поскрипывает не плотно притворённой дверью — как будто приглашает войти. Услужливо скрипнув заботливо подставленной половицей, радостно принимает нежданных гостей. Вот они сени, прямо из них направо — и мы знакомимся с тем самым тёмным и длинным. Вот он какой… Осторожно, не провались в дырку в полу! Хорошо-хорошо! Мы, аккуратно и медленно ступая, продвигаемся вглубь дома. По обе стороны то и дело зияют провалы отверстых дверей пустых, не обжитых комнат. А где же вы жили тут? Мы жили в самом конце коридора, там была печка. Вот в этой комнате бабушка хранила дрова, видишь, на полу остались усталые щепки и обрывок берёзовой коры, этот ароматный и столь быстро скручивающийся свиток, едва стоит к нему притронуться языку пламени. А здесь, заходи, заходи — здесь у нас была баня. Смешно, правда? Представь меня сидящей голенькой в этом крошечном тазике, и как бабушка поливала меня из этого ковшика… В бане всё ещё пахло сыростью, а ковшик приветливо шмыгал остатками в себе уже давно остывшей воды и на прощание весело звякнул, шлёпнувшись в угрюмый, так и не проронивший ни слова таз. Да, вспомнила, мы здесь ещё и стирали, видишь, в углу дремлет картонная пачка белого и сыпучего. А где же вода? А воду мы носили с колонки, она была за несколько домов отсюда на углу проспекта и улицы.

И мы шли всё дальше и дальше, мы шли по бесконечному коридору, ты знакомила меня с каждым шорохом и скрипом, закутком и провалом в полу обрадованного старого дома, истосковавшегося по голосам людей. А здесь? Эти комнаты пустовали, жильцы съехали, а мы так и не придумали, чем их занять. А эта? Это комната соседа, мы туда заходить не будем. Коридор презрительно пискнул при этих словах, и мы остановились. А в следующую комнату он перебирался на лето… раскладывал там рыбацкие снасти. Пойдём, я покажу тебе самую счастливую комнату! Пошли!

Самой счастливой оказалась самая большая, самая светлая угловая комната с тремя окнами. Это была комната для игр! Когда мы вошли в неё, потоки солнечных вихрей ворвались в наши сознания — то ли из памяти далёкого прошлого, то ли из окон близкого настоящего, — и комната встретила нас радостным и беспечным возгласом полинялых цветов на облезлых обоях! А когда приезжали родители, мы все вместе жили здесь! И это было счастье! Ты понимаешь, счастье! Невероятное счастье! И ты отворачивалась к окну и на несколько минут бескрайняя тишина обволакивала наши сердца.

И в эти самые мгновенья старый дом оживал невиданной доселе жизнью, терпкий весенний щебет врывался в его сердце сквозь отверстые окна его души, комната наполнялась непонятно откуда взявшимися голосами, мрачный и скрипучий коридор оживал жизнерадостным шелестом снующих по нему туда-сюда ног. Даже соседская запретная комната оживлялась — в щёлку слегка приоткрытой двери с весёлым вздохом подсматривала за происходящим. Что там такое?

Что там? — я коснулся легонько твоего плеча и всё вмиг исчезло. Скорее пойдем отсюда — взгляд забегал по комнате, по цветам на обоях, по перекрестьям рам на окнах, по полу и потолку, ища из неё выход. Солнце как-то сразу и вдруг убежало из неба, вокруг потемнело, кажется, даже двери всех комнат тревожно захлопали, будто негодующие зрители на неудавшейся пьесе. Скорее, скорее… Мы уже пробирались по коридору, туда — к выходу, на свет и к свежему вольному ветру, когда повсюду стал слышаться хруст и треск, потом глухие удары… бум! И снова треск, вот что-то упало и ещё, и ещё — в самом конце, куда мы чуть-чуть не дошли.

Когда дверь с усилием выплюнула нас на двор и мы протёрли ослеплённые наши глаза, уже всё было кончено. Мы стояли посреди огромного пустыря, зияющего беззубым провалом в десне оживлённо-шумного проспекта. Муравейник из груды досок, битого кирпича да обломков былого уснувшего счастья — вот и всё, что осталось от бывшего когда-то внушительным и нарядным, уставшим и тихим, беспомощным и счастливым. Мы долго молчали, смотрели на репейник, густо разросшийся по краям пустыря. Я хотел сказать тебе, что в народе эту траву называют дед колючий, но ты меня перебила. Потом вдруг вскрикнула, сжалась в моё плечо, спрятавшись от незримой опасности. Не бойся, я рядом. Ты показывала рукой куда-то в сторону, я повернулся, взгляду предстала такая картина. Средних размеров крыса, самодовольно помахивая усами, вылезла из-под кучи, пробежалась по пустырю и уже намеревалась приблизиться к нам (несомненно, чтобы завязать странные отношения), как неизвестно с каких деревьев спорхнули две большие серые вороны. Они принялись играть со своей жертвой, таская её за хвост, клюя в бока, и с интересом смотрели, как жертва играла со своими палачами, не спеша убегала от них, красиво выгибая изящную спинку.

Потом дома ты показывала мне те самые тусклые фотографии времен школьного детства и говорила, что он часто снится тебе до сих пор. А ещё показала стихотворение, написав которое ты хотела перебороть неприятности, что тянутся нитью в то самое прошлое. Пусть останется в воспоминании лишь светлое и только прекрасное.

Бармалей

Не знаю, кто придумал так его прозывать, но кличка прижилась быстро, и в скором времени Бармалея никто по-другому не звал. Сейчас мне думается, дело было не столько в меткости подобранного слова, довольно точно отражающего физический и психико-эмоциональный облик субъекта, сколько в общем колорите и загадочности самого слова, позволяющего хотя бы на краткое время его звучания скрасить серые рабочие будни. Действительно, в повседневной жизни таких слов было мало. А тут так ярко и сочно — Бар-ма-лей. Да ему самому эта кличка нравилась, по крайней мере, не обижался. Даже как-то уважительно, казалось, она звучала, не как у других (серый, лысый или косой, например).

Сам он был маленький, кругленький, рожа здоровая, глаза, выпученные по пять копеек, зубы кривые, торчат в разные стороны, рот до ушей. Как улыбнётся, всем сразу страшно становится и смешно одновременно… собственно, потому и прозвали таким редким и красивым прозвищем — Бармалей.

Работал он тогда водителем на грузовике. И вот послал его однажды начальник гаража с ответственным заданием на один из военных закрытых заводов (назовём его условно Звёздочкой), а я с ним поехал экспедитором, то есть ответственным за товар. Любили мы тогда ездить на эту Звёздочку, столовая там была прекрасная — вкусно готовили, а дешёвая, просто глазам не верилось. Везде пирожки по пять копеек, а там — по три! Бармалей как увидел эту дешевизну, так обомлел. Глаза сверкают, рот до ушей в его бармалейской улыбке расплывается, с клыков слюна капает. Много раз мы туда с ним ездили, но этот мне запомнился особо, и