В этот мрачный зимний вечер в Дрездене Фридрих берет гравировальную иглу и царапает на металлической пластине тончайшие линии. Разумеется, он начинает с деревьев, высокие липы во всей красе, это он умеет. Перед ними руины, это он тоже умеет, он же как-никак романтик.
В Дрездене можно сесть в замечательный скоростной поезд старого типа и наслаждаться неторопливой поездкой, есть австрийские блинчики и клецки, успеть утром посмотреть в Дрездене на «Большой заповедник» Фридриха, днем на «Монаха у моря» в Берлине, а к вечеру завершить программу «Странником над морем тумана» и «Ледовитым океаном» в Гамбурге. Важно не забыть и о вернувшихся на свое место «Клубах тумана», которым никак не навредили годы, проведенные за шинами и в рояле. Но мое сердце за десятки лет покорила маленькая и практически неизвестная картина Фридриха из Гамбургского Кунстхалле. Она называется «Проплывающие облака», имеет размер всего восемнадцать на двадцать четыре сантиметра — и содержит в себе целый мир.
Он излучает обаяние во всех возможных направлениях. Гурлитт живет вместе со своей бывшей женой, с сестрой бывшей жены, которая тоже его любит, с новой женой, с их общими дочерьми и со своей большой любовью — Лили Агостон. Это надо уметь.
Интересно, а как пережил этот страшный мюнхенский огонь, этот катастрофический пожар 6 июня Томас Манн, которому в этот день исполнилось пятьдесят шесть лет? Может быть, он стал жаловаться жене Кате на досадный шум от пожарных? Или на скверный запах гари, «тревожащий» ему нос? Сходил ли он на пепелище? Этого мы не знаем. Мы знаем только то, что в июле он выступит в университете с благотворительной лекцией в помощь жертвам пожара. И что в его романе «Лотта в Веймаре», написанном вскоре после трагедии, Аделе Шопенгауэр будет поклонницей «божественного Давида Каспара Фридриха».
Ойген Рот пишет в своем тексте портрет огня, с такой точностью, будто он — Каспар Давид Фридрих, он видит каждый язык пламени, каждый отсвет на небе, каждое дуновение, завихрение ветра, да, в этом тексте он становится тем поэтом, которым мечтает быть.
В утренние часы этого прекрасного и ужасного июньского дня он вспоминает о каждой из девяти картин Каспара Давида Фридриха, сгорающих у него на глазах: о «Вечернем часе» с женой и дочерью, о гавани в Грайфсвальде, о горном пейзаже. Вспоминает бедного человека с «Осенней картины», который собирает веточки хвороста на пустом поле, чтобы вечером разжечь огонь, а теперь сам сгорает в огне. Но больше всего он думает о своей любимой картине, о «Даме на берегу моря», которая машет платком вслед лодке, это такая нежная картина, ее образ, такой трогательный, стоит у него перед глазами, и теперь он знает, что это прощание навеки. Ее белый платок стал черным пеплом; дама ушла в мир иной.
Ну и пусть, что ему пришлось убрать расставленные повсюду плевательницы, потому что она против, зато в остальном: «Мы больше едим, больше пьем, больше спим, больше смеемся, больше лепшуем»[2
