Однако он все решает; можно ли сказать, что брак "еще длится", когда грех в нем живет, и притом в какой угодно форме - злобы, презрения, неуважения, мысленной неверности? Договор - длится; гражданский институт - длится. Но таинство? Конечно, нет более святого - нет и таинства!
острочно и пословно мы слышим у этих "дьяков" возглашения: "таинство брака", "святой брак", "святое таинство". Но все это в возгласе. На самом деле нет никакого трепета перед браком, как есть этот трепет у брачащихся мирян; и нет вдумчивого желания посмотреть: "а что содержится в чемодане?". Он, именуясь "таинством", рассматривается как гражданский институт, как договор, но не как священная тайна. Даже более: не трудно подсмотреть и доказать, что собственно трактующий брак стоит на почве учения о фиктивном, т. е. лишь в формальных своих частях значащем, браке, без непременности какого-нибудь в нем реального содержания.
Но обратимся к анализу.
Входит ли длительность первою и главною чертою в таинство? В гражданский институт - да; это требование социальной устойчивости, "крепость договора", "солидность векселя". Но в таинство? Не входит. Совершенно нельзя определить и не вытекает решительно ни из какой черты таинства непременная его продолжительность. Сколько времени длится в человеке действие принятых Св. Даров? Неизвестно. До первого греха. Грех и Тело Христово - несовместимы. И "согрешивший" уже вышел из-под благодатного таинства. Сколько времени длится действие крещения? В Вольтере оно кончилось, ко
Брачащиеся, хотя никогда один другому не напоминают о священстве тайны брака, ощущают его, однако, как таинство. У них есть необыкновенно деликатное и углубленное к нему отношение и вечное, неиссыхающее искание брака, всегда в минимально порочных чертах. Когда он расторгается, он расторгается сквозь слезы, иногда сквозь кровь; и никто из брачашихся не может представить этого себе без ужаса.
уже в византийскую пору развод только частью регулировался церковью, а большая часть законоположений о нем и именно о достаточных причинах к разводу была проведена светскою государственною властью и включена церковью в канон для себя по предложению первого. Что за явление? Придет ли на ум государству вмешиваться в процесс и формы крещения, исповедания, причащения, елеосвящения? Ничего подобного. Отчего же в одном таинстве брака возможно это явление?
Семья есть институт привычки, и институт - растущий. Самый бледный злак жизни, если он есть, вырастает в ней с каждым днем; любовь, если хоть ниточка ее была, укрепляется привыканием. Вам жаль покинуть старую квартиру; жаль, положительно бывает жаль, гимназических, университетских товарищей. Между тем здесь есть только свыкание ума и характера, т. е. неизмеримо меньшее, слабейшее, чем то, что есть в семье. Семья как родник роста представляет, в детях и родителях, буквально одно сросшееся существо. И когда оно начинает разламываться на отдельные составляющие его части, то, значит, самый прирост их друг к другу был уродливо болезнен, и притом с самого начала. Молодую чету, "новоженов", уже на 13-м, на 14-м месяце, иногда на третьем-четвертом, уже можно определить в смысле прочности счастья всей остальной жизни.
Но я заговорил о разуме в его распорядительном значении. Семья есть институт существенно иррациональный, мистический. Поэтому совершенно напрасна борьба в ней против страстей; напрасна и даже не права. Разуму, как и всякому закону, страсть может ответить просто: "Я здесь образую все - и я господствую. Семья есть мой дом, и именно сотканный мною. Без меня ни закон, ни разум семьи не создадут. Вот почему, когда я рушу семью, я рушу свое создание, рву свой покров, изделие внутренностей моих. Мне больнее от этого, чем
почему изъять страсти из семьи - это значит не начать семьи; мысленно или в законе изъять их из семьи - значит даже не дать семье возникнуть. Страсти суть динамическое, зиздущее и вместе материальное условие семьи; "порох", без которого не бывает выстрела. Не без улыбки и недоумения я читаю иногда, что причина необыкновенной разрушенности семьи в наше время лежит в сильном действии, и притом разнузданных, страстей. "Если бы не страсти, семья бы успокоилась". Я думаю, "если бы не страсти" - семья скорее не началась бы. Есть три жалобы на них: зачем иногда рождают девушки и вдовы: зачем изменяют женам мужья? зачем мужьям изменяют жены? На эти три темы написаны все романы с "разрушенным счастьем". Но мне думается, что не было бы ни счастья, ни несчастья, совсем бы ничего не было, если бы время от времени не происходило этих трех разрушительных явлений.
Если бы страсти человека одни управляли им, они разрушили бы жизнь. Но человеку дан еще разум, который вмешивается в страсти и входит в них регулятором. Разум - его собственный, не роковой; разум размышляющий, избирающий; разум - как критика, как опыт. Но разум есть именно устрояющая, однако не творческая сила. Замечательна глубоко ограниченная его роль в семье. Семью нельзя рационально построить. Наблюдали ли вы, как иногда образованнейшие и рассудительнейшие супруги, притом нисколько не запальчивые, бывают глубоко несчастны и, пробившись двадцать лет, к "серебряной свадьбе" расходятся окончательно. Я знал жену одного образованнейшего профессора, почти столь же уже ученую, как он сам, которая именно к серебряной свадьбе помешалась. Она истощилась в скуке; и так как бежать ей не могло прийти в голову, да было уже и поздно, то она сошла с ума. Каменное терпение - лопается.
93-м году, постоянный до тех пор провинциал, я переехал в Петербург. Ранняя весна. Николаевский вокзал. Мы, русские, все мечтатели, и вот я ехал в Петербург с мучительною мечтой, что тут - чиновники и нигилисты, с которыми "я буду бороться", и мне хотелось чем-нибудь сейчас же выразить свое неуважение к ним; прямо - неуважение к столице Российской Империи. Мечтая, мы бываем как мальчики; и вот я взял пятимесячную дочку на руки и понес, а затем и стал носить по зале I класса, перед носом "кушающей" публики; и твердо помню свой внутренний и радостный и негодующий голос: "Я вас научу"... чему, я и не формулировал: но борьба с нигилизмом мне представлялась через ребенка и на почве отцовства. Читатель посмеется анекдоту, но он верен, а для меня он - доказательство.
Вы чувствуете, нравы могущественнее закона; нравы, переходя в предрассудки, в суеверия, становятся стальною неизбежностью или стальною же невозможностью. На всем континенте Европы учеников больше не бьют; но жен? - Сколько угодно! Вот уже первая ступень к Лютгерту. Их бьют века, тысячелетие, и не одно; и мы, конечно, очень снаивничали, высказав выше претензию, почему перед ними не встают в конке. Писатели наши, из натуралистов, давно дивятся, что жеребую кобылу мужик не впряжет в воз, а беременную жену поставит на тяжелую работу. Не забуду, как, много лет назад покупая грибы у немолодой, но и у нестарой женщины, я увидел, что она вдруг залилась слезами. - "Что с тобой?" - "Дочка на сносях, 17-й годок только, совсем глупая; и вот боюсь, чтобы чего не случилось; она у меня слабая, а муж поставил ее рожь молотить". Но это - в сторону. Конечно, дико думать, чтобы кобыла была дороже жены для мужика, но о кобыле, т. е. о хозяйстве, каждый мужик что-то специальное понимает, а о жене каждый специально не понимает, и, так сказать, не понимает не разумом, но суеверием, предрассудком, привычкою. Чего же он не понимает? да с чего он, в самом деле, 2000 лет привычно бьет ее? "Лошадь - одёр; ну, противна - продал ее. Но жена
Афинах, до самой поздней поры, был замечательный праздник апатурий: на него все 12 фратрий, составлявших население города, собирались отчасти в религиозных целях, отчасти для разрешения чисто земных нужд. Праздновался он в октябре и продолжался 4 дня. Из этих дней третий назывался "куреотис", "детский день": в этот день дети, родившиеся у граждан в продолжение года, были представляемы своими отцами (или их заместителями) всему собранию фратрии и, по удостоверении клятвою последних законности рождения, вносились в списки своей фратрии, после чего становились гражданами; так же поступали с детьми незаконными, если хотели наделить их правами гражданства