автордың кітабын онлайн тегін оқу  Сага о Тамаре

Тамара Иванкова

— Мам! Ты пить будешь?

Я улыбаюсь. Наша бабуля любит эту шутку — сказать: «Я пришла к выводу, что мне надо пить водку. Тогда у меня ничего не болит. Наливай!» А потом еще поворчать: «Вот зять налил мне! Две капли, даже губы не намочила». Но в этот раз она грустно отвечает:

— Ой, Любочка! Наверное, нет. Что-то мне нехорошо.

— Тогда суп-пюре из морковки. Садись за праздничный стол, я тебе черпачок супа налью. Начинаются двадцатые годы, и это прикольно. Новый Год мы уже встретили, со всеми детьми переговорили. Просто пообедаем.

Она медленно и осторожно присаживается за стол, несет себя, как хрустальную вазу, наполненную до краев. Это очень больно видеть, как годы и болезни постепенно, не сразу, изменили ее.

— Одно хорошо. В зеркале себя не вижу. Я старая и страшная, как беззубая обезьяна. Мне неловко чавкать с вами за одним столом.

Ход этого привычного разговора меня несколько напрягает, в сотый раз одно и то же. И сейчас по правилам моя реплика:

— Не обращай внимания, кушай. Ты нормально выглядишь для своего возраста. Замечательная симпатичная прабабушка.

И, как всегда, думаю: «Да, хорошо, что она уже 11 лет не видит, с какой болью и сочувствием я смотрю на нее. На опутанные вздутыми черными венами ноги. На покрученные суставы когда-то ловких пальцев. На спину, когда-то горделиво ровную, где сейчас между лопаток вздулся холмик с гнездящейся внутри болью».

Она вздыхает:

— Мне повезло. У меня есть дочка.

Я отвечаю полушутя, держа нить разговора за хвостик:

— А я говорила тебе, что я тебя люблю?

Ее не собьешь.

— Тебе вот сколько приходится со мной возиться. А моя мама умерла неожиданно, хоть и болела 12 лет. Я вызвала скорую. Они сначала что-то кололи, а потом стоят и смотрят. Я волнуюсь: «Почему ничего не делаете?» Врачиха молодая такая, с длинным хвостом, решительная, говорит: «Не мешайте ей умирать! Видите, у нее ногу потянуло».

— Мама! Эту историю я слышала триста раз. Тридцать девять лет прошло. Зачем ты сегодня в праздничный день?

— Не буду, не буду. Я тогда была в шоке, как так? А сейчас понимаю, зачем тащить? Она могла остаться парализованной на несколько лет. И вообще, я всегда говорила, чтобы не быть старой, надо вовремя умирать. А здоровой умирать не хочется!

— Поживи еще.

— Да, Любочка. Мне надо пожить. Ты без меня ничего не напишешь. Мне сегодня так паршиво…

Она придвинула к себе керамическую мисочку:

— Чем ты меня кормишь? Пользуешься тем, что я не вижу?

И тут вступает в разговор третье постоянно действующее лицо этого спектакля:

— Здрасьте, Тамара Ивановна! Если бы Вы знали, чем она Вас кормит. Оно такого цвета. Я бы не ел.

— Ой, Миша, ты тут? Я тебя не видела. Здрасьте, Михаил Борисович. Тебе постричься пора, ты лохматый.

— О, так Вы же говорите, что не видите. Понятно, когда Вам выгодно, то говорите, я не вижу.

Я хмурю брови и делаю большие глаза — замолчи!

Она расстраивается почти до слез:

— Сколько раз вам объяснять? Вы мне не верите! Я вижу твою голову на фоне светлой стенки.

Я трогаю ее за руку и мягко говорю:

— Мам! Он шутит, не обращай внимания. Мы давно уже знаем, как ты видишь.

— Я не собиралась так долго жить. И зять такой попался, что не добьет.

Она вздыхает и подносит ко рту ложку:

— Вкусно. Мне все равно, как оно выглядит.

И тут происходит что-то необъяснимо ужасное и неизбежное. Язык, который только что разговаривал, становится толстым и, не помещаясь во рту, выпихивает клочки супа. Губы наоборот, истончаются и синие крапинки отчетливо видны на серых бескровных полосках. Глаза, которые всегда прикрыты от режущего яркого для них света, удивленно открываются, и чернеют зрачки узенькими точками среди выцветшего, когда-то насыщенного карего цвета. «Мамочка, мама!» Она пытается встать, то неосознанно отталкиваясь от стола, то хватаясь за скатерть. Хрипящее дыхание пугает меня больше всего, я мгновенно подхватываю ее под руки и зажимаю между столом и спинкой стула.

— Миша, скорую!

— Что сказать?

— Иванкова Тамара Ивановна. Полных 86 лет. Кардиологическую! Был инфаркт в 2006 году.

Я вытираю у нее со лба холодные капли пота, глажу по седым волосам, шепчу что-то вроде: «Держись, держись, мамочка, я люблю тебя!» Она не слышит меня. Это все. Я понимаю так — это смерть. Скорая приедет и зафиксирует смерть. Мысленно я прощалась с моей мамой много раз. Когда она попала в реанимацию с инфарктом, я первый раз испугалась, но это как-то быстро прошло. Она лежала в кардиологии и глазном отделении, но это было в порядке вещей, плановое лечение, обыденно, хлопотно, денежно, но привычно. Очень сильно меня скрутило, когда она потеряла зрение, я таскала ее по больницам и радовалась, что она не видит моих слез. «Это может быть рак глаза, и придется его удалять», — такое заявление собьет с ног кого хочешь. Но после обследования врач сказала:

— Лопнул сосуд, и сгустки крови полностью закрыли глазное дно. Вам повезло, что кровь вылилась под сетчатку, а не в мозг. Вы же понимаете? Это был бы инсульт.

И в тот раз, и позже, я была почему-то уверена — не сегодня… Но такого еще не было. Я прислонила к себе ее тяжелое обмякшее тело, все еще сидящее на стуле, она задышала ровнее и как будто заснула, тяжело похрапывая. Какое-то время, долгое, застывшее от неизвестности, как кисель, я стояла около нее, потерянная и решительная одновременно.

— Почему Вы ее не уложили?

— Как? Я ее не подниму. И стол не отодвину. А если отодвину, она упадет. И я не знаю, можно ли ее тормошить.

Мужчина-врач быстро организовал пространство, отодвинули праздничный стол с холодцом и шубой, вместе со стулом перенесли ее на диван. И она очнулась. О, чудо! И я в который раз думаю: «Хорошо, что я не наговорила ей ерунды. Типа, прощай и прости. Вроде бы я рада, что она нас покидает».

— Это был кратковременный обморок. На будущее, чтобы Вы знали, в таких случаях нужно человека уложить. Ноги чуть выше, под голову подушку.

Расспросы, кардиограммы, давление. Медики делают свое дело, загораживая ее от меня, отрывая, и я чувствую, как истончается эта ниточка, этот канат, соединяющий нас, мне так досадно, что я не могу держать ее за руку, чтобы ей не было больно и страшно. Обычно, чем хуже она себя чувствует, тем больше говорит, но не в этот раз. Я потихоньку говорю доктору:

— Посмотрите ее диагноз. Она не знает.

Он понимающе кивает и — громко:

— Инфаркта нет. Сердце в норме. Живот не болит? Вам лучше?

Она говорит:

— Доктор, у меня все в порядке.

— Что с Вами случилось? Что Вас беспокоило?

— Я сидела за столом. Мы только что говорили с моей правнучкой по скайпу. Я ей пела по-немецки.

— Вы учитель немецкого?

— Нет, что Вы! Нас в школе учительница научила «Широка страна моя родная» и песенку про музыкальную семью.

Доктор одобряюще кивает:

— А мне споете? Давайте, давайте.

И мне:

— Пусть, пусть. Ей лучше. Ничего сердечного колоть не будем. Если что, вызывайте.

Похвалил ее память и пение. И перед тем, как уходить:

— А давайте попробуем ее посадить.

Вот загадка и решилась, вылившись фонтаном алой крови изо рта…

— Капельницу! Быстро! Дайте подушку или полотенце. Ищите марселевое одеяло. У Вас есть швабра?

Я сразу понимаю, нам прямой путь в больницу. А швабра-то зачем?!

Пока мрачная медсестра с идеально-алым маникюром рассматривает тонкие полоски вен, подкладывая полотенце, мама уже вошла в свой режим «ритора», как я это называю, и надтреснутым старческим хрипловатым голосом с безупречной преподавательской дикцией вещает:

— Не выкручивай мне руку! Она у меня до конца не разгибается. А на левой руке у меня вены плохие, все в узлах. Раньше у меня вены были хорошие. Я была донором много лет. У меня третья отрицательная группа, и еще мне делали уколы, чтобы титр повысился. Я подсчитывала, за все время я сдала два ведра крови.

Ну, понеслась… Доктор отзывает меня:

— Пусть, пусть говорит. А Вы собирайте постельное, кружку, ложку, медкарточку.

Тем временем капельница пристроена на швабру вместо штатива, и мамин менторский тон продолжает в тишине плести свой четкий рисунок:

— Попала с первого раза. Ты молодец. Кожа дряблая, растекается. Я лежала в кардиологии на втором этаже. Там много лет работает Фатима, она лучше всех делает внутривенные уколы. Все больные к ней хотят, и медсестры просят ее, если у кого-то вены плохие. Ждут ее: «Вот Фатима придет и все сделает». Последний раз она была в отпуске, моя палата досталась молоденьким медсестричкам. Олечка такая хорошая девочка, ласковая, а боится, руки трясутся! Я ей говорю: «Чего ты боишься?» «Вам больно». «Да не думай ты об этом! У тебя все получится». Я им потом стихи написала.

Доктор интересуется:

— Да ну? Прочитайте.

Она помолчала немного:

— Это дочка знает. Я пишу и забываю, прочитать не могу, вот в чем беда. Только она мой почерк разбирает.

«Как я буду ее одевать? На улице мороз, а ее поднимать нельзя, плюс в руке иголка торчит».

— Мы вынесем ее на одеяле. Возьмите что-то теплое, укроете ее, в машине холодно.

Она услышала:

— Это хорошо. Год назад, когда у меня внутреннее кровотечение было, я еще покрепче была. Доктор у дочки спросила: «Бабушка ходячая? До машины дойдет?» Я сразу сказала, в машину не залезу! Они мне не поверили. Чуть руки мне не оторвали. Три бабы. И тянули меня, и толкали. Я думала, у меня сердце станет! Закинули меня на пол, как мешок, так и ехала всю дорогу.

Толкаясь боками в проемах дверей, выносим ее вместе с капельницей на одеяле. Она испуганно широко открывает невидящие глаза:

— Люба! Ты здесь?

В отличие от приветливого доктора, медсестры немногословны и пасмурны. Едем до городской больницы долго, жестко подпрыгивая на ухабах, и стоит мне об этом подумать, как мама из своего курточно-одеяльного кокона озвучивает:

— Что ж так трясет? Были бы зубы, вылетели. Хорошо, что у меня ни одного зуба нет.

В скорой действительно мороз, как на улице.

— Люба, у меня нос ледяной. Перепонки в носу, как из морозильника, вот пощупай! Как ты думаешь, почему?

Этот сводящий меня с ума диалог повторялся практически каждый день, и я должна ответить: «Значит, сердце плохо работает», но сейчас меня радует живой слабый голос из глубины одеяла, да пусть говорит что угодно, и я молюсь потихоньку, как умею, сбиваясь и повторяя снова: «Отче наш! Я не держу ее! Я только помогаю ей пройти свой путь!»

— Люб! А, Люб? У меня дочка есть, а кто за тобой будет ухаживать, как ты за мной? Хотя я лежала с женщиной…

И следует слово в слово давно известная мне история о женщине, за которой сын ухаживал и никому не доверял.

Приемник, доктор, сердито спрашивающий:

— И что Вы от нас хотите?

И пожимающий плечами в ответ на мое растерянное:

— Остановить кровотечение.

Ему больше от меня ничего не нужно. Медики не употребляют слово «рак». Опухоль, метастазы, онкология. И снова капельницы, снова — не выкручивай мне руку. Снова ледяной нос и медсестры с модными стразами на ногтях. Мне кажется или им раньше не разрешался маникюр? Я сижу в ногах у мамы на так называемой функциональной кровати, не претендуя ни на кровать, ни на стул, а после процедур сворачиваюсь кривым клубком, положив на нее руку, чтобы вскочить при малейшем ее движении…

Ночь.

— Люб, а Люб.

— Что?

— Скажи мне, когда он умер.

— Кто?

— Ты знаешь. Твой отец.

— Да не знаю я!

— Ты меня обманываешь. Чтобы не расстраивать. Не может быть, чтобы ты не знала.

— Мама, зачем мне врать? Я не знаю и мне неинтересно.

— Жаль. Ладно, может, ты и права. Зачем оно мне? Я его в гробу не видела, значит, он для меня живой. Там в моих тетрадях найдешь стих. Называется «Любаше. Важно и не срочно».

— Угу. Спи.

Да читала я этот стих. Но, если она его любила всю жизнь, это не гарантия, что я обязана его любить…

Второй день второго десятилетия двадцатого века.

— А сегодня красивое число. Ноль два ноль один двадцать двадцать. Второе января прошло под знаком зодиака «капельница».

Я пытаюсь немного развеселить, поддержать, отвлечь ее после тяжелейшего дня. Шутка ли? С 9 утра и до пяти вечера лежать под капельницами. Сумрачный доктор испросил моего согласия влить кровь. Холодок страха прилип к моим пальцам и спине:

— Она выдержит? Это же стресс для организма.

Он резко и жестко чеканит:

— Вы понимаете, что она умирает? Гемоглобин 55. Не вижу другого выхода.

Литр крови. Читаю на пластиковых контейнерах фамилии неизвестных доноров, у которых такая же третья отрицательная группа крови. Благодарю тебя, Господь милосердный, нашлись такие люди, как когда-то моя мама нашлась для других. Кажется, она про кровь не догадывается. Пусть. Так ей будет спокойнее, чтобы не заподозрила, что дела ее совсем плохи. Хорошо еще, что сердечного приступа нет, несмотря на такие перегрузки и напряжение.

Она тихо стонет и кряхтит от боли:

— Люба, я в памперсе? Хорошо. Раньше я считала это недопустимым для себя. Какое унижение, надеть памперс! А сейчас мне так тепленько…

Слабая улыбка. Похоже, у нее поднялась температура, реакция на чужую кровь.

— Совсем плохо вижу. Я так устала, сильно болит спина.

— А что ж Вы хотели, бабушка? Сколько Вам лет?

Она тут же отзывается на привычную шутку:

— Ста-ру-ха! Поняли? Вы — старуха! Говорила мне эндокринолог, а она была лет на десять старше меня. Ох, и вредная была баба! Царство ей небесное.

— Вот-вот. Все, кто тебя обидел, уже умерли.

Третье января.

— Мама, сегодня капельниц нет, я домой съезжу. Соседка по палате тоже Люба.

— Книжку привези ей почитать. «Иван да Марья».

Возвращаюсь. Соседка улыбается:

— К Тамаре Ивановне приходили врачи, предлагали ей глотнуть шлангу с лампочкой. Она лежит такая на спине в спортивных штанишках, ногу на ногу. Говорит: «Так! Сначала Вам придется сделать мне операцию!» Они переглянулись: «Какую?» Она так четко: «По замене сердца. Вот сердце мне замените, тогда и проглочу, а сейчас ни за что!» Врачи руками развели и ушли. Отшила их! Бабушка у нас молоток!

Мама подключается:

— Ишь, чего придумали, кишку глотать! Год назад сам врач сказал: «Это очень тяжелая процедура, у нее возраст, сердце больное, она не выдержит».

— Тебе полегче?

— Да. А чего я тут лежу? Забери меня домой. Уколы ты мне дома сама делаешь.

— Вставай, одевайся.

Минутная заминка.

— Ну, ты даешь. Дай мне книгу в руки.

Я достаю заботливо упрятанную в пластиковую папку нашу семейную ценность. Мама гладит глянцевые лица родителей на обложке, напряженно прищуриваясь, ищет ускользающий ракурс, пытаясь боковым зрением поймать хотя бы контуры изображения. При этом вид у нее всегда взволнованно испуганный, и меня протыкает насквозь жалость. Нет! Мы не жалеем, мы любим!

— Люба, ты здесь? Да не ты, Люба, а та Люба! Смотри. Это мои родители. Я написала о них книгу, а Люба напечатала.

Каждый раз. Я наблюдаю эту картину каждый раз. Когда кто-то близкий или случайный знакомый берет в руки эту вещь. Я не знаю, как ее лучше назвать? Больше, чем книга. Больше, чем мемуары, чем просто повествование. Уникальный предмет, артефакт, творение, вызывающее благоговейный трепет и восторг. Большой формат, хорошая белая бумага, крупный шрифт и иллюстрации-вкладыши, фотографии тридцатых годов прошлого века, письма-треугольники и другие документы, тщательно подобранные мной и обработанные моим дизайнером.

— Красивые у тебя бабушка и дедушка! Они очень похожи друг на друга.

Фото сделано в фотосалоне, простая добротная одежда, лица серьезно-мечтательно-задумчивые, светящиеся изнутри пленительным блеском молодости и ожидания счастья.

— Читайте. Книга не только красивая, но и интересная. И ни слова неправды. Тут только о жизни Ивана и Марии. А еще мы пишем продолжение, называется «Сага о Тамаре». Те, кто уже читали, удивляются, как она все это помнит?

— Так у меня преподавательская привычка. Разобраться и запомнить так, чтобы другим растолковать. Слышишь, Та-Люба? Мне нельзя умирать, пока не допишу! А знаешь, меня правнучки Томочкой называют. Мне так нравится! Раньше я была Тома, потом Тамара, много лет Тамара Ивановна, а теперь Томочка. Это Сашенька придумала, она очень на меня похожа. Дианочка поспокойнее, тихий омут, характер сдержанный, как у Любы, а Саша на одной ножке вертится, прямо, как я в детстве. Меня отец называл «наша артисточка». Я говорила: «Хочу быть на сцене! Хоть полы буду мыть, лишь бы на сцене!»

— Получилось?

— Частично. В техникуме пела со сцены, а потом… сорок два года моя работа была с шахтами связана.

— А твой муж? Умер?

Я тихонько сжимаю ее руку и отвечаю за нее:

— Вы пока книгу почитайте, а потом она Вам все расскажет.

Иногда у меня появляются сомнения, не слишком ли ее опекаю? Как только меня рядом нет, она собирает себя «в кучу» и рассказывает, рассказывает. То о родителях, то о себе, то притчи, услышанные по радио. И что интересно. Слушать других ей трудно, а говорить она может в любое время, хоть ночью разбуди, как говорится.

Четвертое января.

Ужасный день.

— Люба, сегодня уколы делает та медсестра, что и в первый день? Я догадалась. На каждом пальце перстень сверкает. Разве им разрешают? Она психическая. В вену сразу попадает, но руки у нее злые.

Я рассмеялась:

— Ну да, есть такое. Впечатление, что она у них главная. Из тех, кто поднимется над равными на одну ступеньку и начинает орать: «Эй, вы! Насекомые!» Зато она мне разрешила занять пустую кровать. Говорит: «Что Вы, как собачонка, примостились?»

Мама передернулась:

— Вот гадина.

Меня тоже покоробило такое сочувствие, но я привычно-безразлично пропустила эту колкость мимо ушей и стала на ночь передвигать кровать на колесиках через всю палату вплотную к маминой и держать руку на ее спине или плече. Иначе меня из пушки не разбудишь.

— Да ладно, забудь. Бульон будешь?

Если усадить ее лицом к окну, то видно небо. Только зимнее серое небо во все огромное больничное окно.

— Люба, это что за тени мелькают? Птицы? Я их вижу. Здорово! Их так много! «Летят перелетные птицы…» Дома я бы такого не увидела, как тут с пятого этажа.

— Тебе лучше? Все спрашивают, как там Томочка? Я пишу, попила бульончику и сидит песни поет.

— Уложи меня и давление померяй. Голова кружится.

Ну вот, как говорится, «накаркала» сердечный притсуп. Пульс частит, спотыкается сердце. И таблетка не помогает. Бегу на 1-й этаж в аптеку за ампулой и к медсестре:

— Сделайте внутривенно!

— Без назначения не могу, а врачей сегодня нет.

— Дежурный врач?

— В другом отделении.

Пожатие плечика под безукоризненно-белым элегантным халатиком вызывает мягкий блеск массивной золотой цепочки, свесившейся над тонометром.

— Давление пониженное, в пределах нормы.

Так и бегаю я по коридору, то в палату, то в манипуляцию, где восседает наша царица медицины в отдельно взятом хирургическом отделении.

— Не проходит! Дома бы я скорую вызвала, и они укол сделали!

— Я спускалась к дежурному врачу на 4-й этаж. Он не имеет права назначить. В терапию звонила, сказали, померяйте давление.

Мама дрожит в такт мельтешащему сердцу и теряет сознание. А эта… гадина, стоя у ее постели, раздраженно спрашивает:

— И что я должна сделать? У меня списание.

Мне хочется спросить: «Кого? Умерших?», но понимаю, она совсем не об этом, она прозаично и буднично оформляет расход бюджетных лекарств.

А что должна сделать я?!

— Не смотри на меня, это очень тяжело…

Она шепчет, а я понимаю, я знаю (она говорила это сто раз!) — тяжело видеть, как близкий человек умирает, это потрясение на всю жизнь…

Какое бы ни было изношенное сердце, но оно успокоилось, перестал скакать пульс. Я держу ее за руку и размышляю, как легко двинуть кони в семиэтажном хирургическом корпусе, напичканном медиками.

— Мама, ты как?

Слабый шепот:

— Не получилось.

— Что?

— Не получилось, как я хотела. Не получилось умереть.

Три раза за полдня у мамы возобновлялся приступ, три раза она теряла сознание. Ночью кряхтит:

— Спина болит. Не получилось умереть.

Я придвигаюсь вплотную, обнимаю всем телом и шепчу прямо в ухо:

— Что? Говоришь, не получилось по-твоему?

— Да, Любочка. А я так распланировала все.

— Снова твоя гордыня? Чтобы все под контролем было. Ты только предполагаешь, а Бог располагает.

— Я знаю. Если суждено умереть, то и скорая в снегу застрянет, и не то лекарство кто-то введет по ошибке.

— Помнишь анекдот про внутренний голос?

— Нет. Расскажи.

— Скачет ковбой по прерии, а за ним краснокожие гонятся. Думает: «Это конец», но внутренний голос говорит: «Нет! Это еще не конец! Убей вождя!» Он поворачивается, бах! Убил вождя. Внутренний голос говорит: «А вот теперь тебе точно конец!»

Мама тихонько смеется, а я продолжаю:

— Так что, извините, бабушка, какой-такой Вам конец? Ты своего вождя еще не убила!

Пятое января.

Врачей никого. Снова пульс 130. Медсестра сменилась, но я уже понимаю эту систему, они без врача не чихнут, и пристаю к ней неотвязно:

— Вызовите дежурного из другого отделения. Кардиолог нас всегда предупреждает, чтобы не затягивали с приступом!

Добилась, вызвали этого хирурга, а тот терапевта, назначили сердечные уколы и таблетки. Капали до 11 ночи, а пульс так и не снизился.

— Любочка, я боюсь спать. Так я хоть меры вовремя могу принять, а во сне… А вдруг я умру?

Я неотступно думаю об этом. Как Бог распорядится? Как лучше для нее, умереть без сознания или в здравом уме и трезвой памяти? А я? Что мне отмеряно? Быть рядом или отлучиться на минуту?

Шестое января.

Бока на комковатом матрасе начинают печь огнем, стоит лишь прилечь. Полночи провозившись с капельницами и с бродившими, как скисший компот, мыслями, я встаю с кровати совершенно разбитая. Но по традиции, первая половина дня проходит идеально. Давление? В норме. Пульс? Отличный. Самочувствие? Бодрое. Господи, ты дал нам хлеб наш насущный на этот день. Живем по Священному Писанию сегодняшним днем, не загадывая на завтра.

— Мама, я с батюшкой договорилась, приведу его прямо в палату. Проведет исповедование и соборование. Ты же хотела.

— Да, я очень сожалею, что раньше в храм не ходила. Сначала не хотела, а потом не могла. А что я должна ему говорить?

— Он сам спросит, какие у тебя грехи.

— О, грехов у меня! На Пасху окна мыла? Да. Матюкалась? Да. С чужим мужем спала. И главное, против Бога боролась, политзанятия проводила, воинствующий атеизм называется.

— Вот все ему и расскажешь.

Не скажу ей, как священнослужитель отчитал меня:

— Сегодня праздничный день, у меня минуты свободной нет. Приду через неделю. Ваша мать какой храм посещала? Вообще не ходила? А Вы знаете, что таинство соборования только для прихожан? Они понимают каждое слово.

— Через неделю… нас могут уже выписать.

Однако, он все же пришел. Попросил в коридор выйти и совершил все положенные обряды. По дороге назад в храм он уже более спокойно сказал:

— Пусть молится. «Отче наш» она знает.

Первые двое суток в больнице для таких «кровотеченцев» полностью голодная диета, а теперь «поставили на довольствие» и кормят на удивление прилично — больничный жиденький гречневый суп, рисовая кашка и даже паровая тефтеля из курочки. Покормила ее, усадив лицом к небу с летящими стаями птиц, устроила снова среди подушек и прошу соседку Любу:

— Поговорите с ней, а я посплю.

К ней подружка пришла из другой палаты, они с удовольствием мамины бесконечные рассказы слушают, которые я уже выучила наизусть, а я провалилась в сон. Сколько я спала, не знаю, и тут приносят ужин. Эта чужая женщина стоит надо мной и спрашивает:

— Вам кисель брать?

Ухмылка у нее какая-то многозначительная, притворная, трогает меня за руку, а я как будто вынырнула откуда-то, у меня сон продолжается и такое чувство вины сумасшедшее! Впечатление, что я что-то ужасное натворила и не помню ничего, как в детективах бывает. Если бы у меня в руках был нож и море крови, я бы поверила, что кого-то в беспамятстве зарезала…

Никита, [07.01.20 14:34] Как там Томочка?

Любовь, [07.01.20 14:36] Неплохо. Усадила ее, напоила бульончиком, лежит, про Бога задвигает. Я переживала, что будет сильно спина болеть, обезбаливающие уже неделю не делали, но, видимо, организм очистился, да и молодой крови влили литру))

Никита, [07.01.20 14:40] Передавай бабушке привет от первенького внучка. И не давай залеживаться.

Любовь, [07.01.20 14:42] Она очень слабенькая. Но мы уже сидим на кровати по несколько раз в день, так что может еще поживем) С утра я ездила домой. Вернулась, она не хочет есть и разговаривать, говорит, мне плохо, где та врачиха, что не будет мешать мне умирать

Любовь, [07.01.20 16:02] Тут сегодня мужика в морг отправляли. Смотрю, в коридоре так скромно стоит каталка и на ней что-то замотанное. Около грузового лифта в темном коридорчике. И я начинаю понимать, что по форме человек, но лица не видно, как мумия укутанный. Я раз прошла, два. Хотела спросить у санитарки, а потом медсестра, слышу, звонит родственникам и говорит — мы сейчас отправляем вашего папу в морг, готовим документы, завтра там можете его забрать.

Никита, [07.01.20 16:15] Капец

Любовь, [07.01.20 16:15] Я у нее потом спросила, она говорит да там цирроз, весь желтый был. А вчера привезли мужика 39 лет с ножевым ранением в живот, и он дома отлеживался несколько дней. Там говорили, страсть, перитонит-перитонит, все хирурги на 7 этаж собрались и уже 2 часа никто не выходит. А он, конечно, не признавался, что ножевое, говорил, упал на стекло. Фильмов насмотрелся, видать, раз дома отлеживался. Я думала, этого не спасли, а нет, другой помер.

Никита, [07.01.20 16:20] Больничка. Насмотришься там

Любовь, [07.01.20 16:30] Когда не видишь, кажется, что этого и нет

Восьмое января.

— Мама, нас завтра выписывают. Гемоглобин 86. Больше не держат, кровотечение остановили и хорош. Теперь самая большая проблема, как от машины дойти до кровати.

— Да, Любочка, я не дойду. Прошлый раз ты меня кое-как до крыльца довела, а я понимаю, что на эти две ступеньки я не поднимусь. Ты так рассердилась на меня…

— Да не рассердилась, а расстроилась. К перилам прицепилась и шатаешься. Что делать? Хотя бы в дом затащить тебя.

— Я не очень хорошо помню, но в коридоре мне совсем плохо стало, в глазах потемнело, голова кружится, умираю и все. Как ты сообразила мне скамеечку подставить и к шкафу прислонить?

Девятое января.

Вещи собраны, все продумано.

— Люба, ты в выписке почитай, какой у меня диагноз. И какие рекомендации? Может, купить что-то нужно.

— Выписку ждать не буду, в понедельник приеду.

— Томочка! Здоровья тебе! Дома и стены помогают.

— Это точно. Дома у меня все на своих местах. Вот тут у меня пульт от телевизора, вот тут наушники, вот тут радиоприемник, и говорящие часы под рукой. Нажмешь кнопочку, а китайская тетя тебе время скажет. А ты знаешь, Та-Люба? Я всегда, когда в больнице лежу, знакомлюсь с соседками, а потом дружим, перезваниваемся. Вот с Майей Филипповной долго дружили…

Я знаю и поэтому предупредительно сжимаю ее руку, чтобы не дать ей договорить: «А потом она умерла, и все мои больничные подружки уже умерли». Мама чуть позже шепчет мне:

— Чуть не ляпнула. Смешно было бы — все мои подружки умирают, а ты дай мне телефон. Скажи, какая я стала умная и выдержанная после 86 лет? И с зятем отношения наладились, расшаркиваемся: «Здрасьте, Михал Борисович!» «Здрасьте, Тамара Ивановна». «Счастливого пути тебе, Михаил Борисович! Ангела-хранителя!» «Спасибо!» Это все потому, что я в Бога поверила, а Бог — это любовь.

Все бывает когда-нибудь в первый раз. Я раньше не знала, что есть специальное такси для перевозки лежачих больных. Подвезли из палаты на коляске прямо до автомобиля, из него вышел рослый, крепкий мужчина, наклонился к ней:

— Ивановна! Обнимайте меня за шею!

Подхватил подмышки и пересадил на носилки. Вжик, вовнутрь задвинул. 1000 рублей — и донесли на носилках и сгрузили на кровать. Правда, в куртке и головой в другую сторону получилось, да какая разница. Главное, мы дома.

Андрей, [09.01.20 12:48] Как бабушка?

Любовь, [09.01.20 12:50] Сегодня приехали с полчаса назад. Дремает, еще даже не переодела

Андрей, [09.01.20 12:48] Ну вот и дождалась, что молодые мужики носят на руках фактически)

Любовь, [09.01.20 16:30] Ходить совсем не может, даже стоять. В последнюю ночь в больнице была температура 38 и очень сильно болели колени и спина. Так схватило, я уже прикидывала, что пора, наверное, переходить на более сильное обезбаливающее. Если бы у меня был с собой налбуфин, я бы уколола

Андрей, [09.01.20 16:50] ((((

Я теперь совсем не могу от нее отойти, то писять, то какать, то уколы, то таблетки. Раньше она сама много делала для себя, а теперь не может и расстраивается до слез.

— Поставлю тебе ноутбук, с Андреем поговоришь.

— Внучок, я дома! Еще поживем! Кстати, 31 декабря я вопреки традиции выпила коньячка. Люба купила хороший, настоящий армянский, уговорила меня попробовать. И вот. Первого числа кровотечение. Вот что значит, надо пить водку!

У меня есть полчаса для хозяйственных дел. Звонит мне по телефону. Прибегаю:

— Что случилось?

— Я на горшок слезла, а подняться не могу.

И у меня не хватает сил ее поднять. С полчаса возилась, кантовала ее, потом кое-как ей штаны натянула и позвала Мишу, вдвоем ее, как кулек, закинули на кровать.

Год назад, когда у нее первый раз было кишечное кровотечение, я была в шоке. «Берите перчатку и засовывайте ей палец в задний проход». Я до сих пор не понимаю, зачем врач скорой помощи так сказала? Все, кому я потом рассказывала, были в недоумении: «Они должны сами все делать». Но этим самым она провела как бы «инициацию». После такого действа я уже не боялась ни «полной жопы крови», ни памперсов, ни подмывания. В ответ на мое: «Она не дойдет до туалета» санитарка отрезала: «Я на нее памперс надену». Из ее уст это прозвучало, как наказание. Мол, не будет хорошей девочкой, отлуплю. «Как?! — думала я. Это же унизительно. В памперсе. Она такая гордая и сильная женщина (в прошлом!) и лежать при полной памяти в гомне по лопатки». А оказалось, что памперс — это спасение, как раз аккуратность и чистота. Я спала с ней валетом на одной кровати, и это окончательно притупило мою брезгливость. Я убирала за ней дома из горшка, купала, стригла.

— Мама, что ты Сашеньку в заблуждение ввела? Она со мной спорит, говорит: «Люба, ты Томочкина мама! Мне Томочка сказала!»

— Люба, чем дальше, тем больше я чувствую себя твоим ребенком. Как дети: «Мама, на ручки!». Когда ты дома, я спокойна, а когда тебе надо уйти, у меня такая тревога…

— Мы все надеемся, что ты после больницы восстановишься, как в прошлый раз. Ты даже вокруг дома ходила летом.

«Не давай бабушке залеживаться», — напутствие Никиты я повторяю и в шутку, и всерьез.

— Ничего, приспособимся! Давай пересядем к столу.

С большим трудом и моей помощью на подкашивающихся ногах прошла буквально три шага от кровати до стола, покушала и потом назад. Переступает почти на весу:

— Любочка, мне очень тяжело! Отстань.

Я ненадолго отстаю и с ужасом думаю: «Как я могу от нее отойти? Ни ночью, ни днем». Зайду — спит, загляну — спит. «Я не спала!» Я улыбаюсь: «Ну, конечно!»

— Ты сегодня молодец! Скажу твоим внукам, что бабуля молодец! Столько прошла! Для них это равносильно полумарафону! А я говорила тебе, что я тебя люблю? Так вот, я тебя люблю. Ты — моя героиня.

Татьяна, [10.01.20 12:48] Бабушка сильно похудела?

Любовь, [10.01.20 12:49] Ну дряблая кожа на руках, шее и животе, а ноги светлые и попа крепенькая, спина гладкая. Я уколы делаю и говорю — попа хорошая! А она смеется — большая? Не промахнешься. Конечно, уже совсем не такая большая)

Татьяна, [10.01.20 12:50] Когда мы с Андреем познакомились, она была очень полная

Любовь, [10.01.20 13:05] Да, как колобок, что в длину, что в ширину)) До 95 кг доходило. А сейчас у нее 56. Но она очень медленно похудела еще до болезни

Татьяна, [10.01.20 13:15] Позвонить ей?

Любовь, [10.01.20 13:16] Нет, она сегодня совсем не в настроении

Полгода назад я узнала, что у нее рак. Не буду растекаться по подробностям, но догадались о ее диагнозе практически случайные люди, а совсем не те врачи, которые могли и должны были обратить внимание. С одной стороны, я очень благодарна медикам за их труд, но часто приходилось сталкиваться с их равнодушным, пренебрежительным и даже хамским отношением.

Я сидела в кабинете у онколога со спазмом в горле и набегающими слезами, а она терпеливо объясняла:

— У нее разрушается позвоночник, двух позвонков практически нет и процесс идет. Возраст, слабое сердце, операция невозможна. Химиотерапию или лучевое облучение она тоже не выдержит. Что Вы ей сейчас колете?

— Обезбаливающее. Вольтарен или диклофенак. Терапевт назначил. Как только кончается действие укола, боль зверская.

— Бедняжка. Вольтарен, который Вы сейчас делаете, может вызывать желудочно-кишечное кровотечение. Я выпишу рецепт на опиодный анальгетик, но учтите! Терпите до последнего, иначе быстро наступает ухудшение. И не надо ей говорить. Сам диагноз убивает больше, чем болезнь, человек опускает руки.

Я купила лекарство, прочитала инструкцию, о ужас! Там такие побочные эффекты! И остановка дыхания может быть, и аритмия, и замедленное сердцебиение, тошнота, головокружение, понос, и некоторые лекарства в сочетании с ним, например, обычный лоперамид, может вызвать непроходимость кишечника.

«Какая злая боль!» — говорила она. И плакала. А я не могла себе позволить плакать. На моих запасах, на моей силе духа должны были удержаться мы вдвоем и не упасть в отчаяние и боль. Я сознательно не записывала, не вела дневник, чтобы сгустки этого негатива не жгли и не убивали равновесие и спокойствие. Мы должны были выстоять и победить. Один только раз. Ей было так больно! Я видела это, как боль скрутила ее щипцами, клешнями. «Мамочка!»

У меня тряслись руки:

— Сейчас-сейчас.

Я сделала укол, она еле стояла на слабых негнущихся ногах, опираясь на стул, и плакала. Я обняла ее сзади, всем телом согревая спину, и расплакалась, шепча:

— Потерпи, сейчас поможет.

Потом усадила ее на кровать, гладила по спине, она склонила голову ко мне на плечо и постепенно успокоилась. Я поняла потом, ее удивило, что с меня слетела обычная сдержаность, она сказала:

— Как ты так… себя проявила.

К тому времени была написана тысяча страниц воспоминаний, и я заторопилась, понимая, как важно это для нее, и как мало ей отмеряно времени. Поначалу я относилась к этому, как к психотерапии. Начнет она очередную историю рассказывать, а я ей говорю:

— Мне сейчас некогда слушать. Ты напиши, а приду и прочитаю.

— Так я же строчек не вижу и исправить не могу.

— И что? Картошку ты как-то приспособилась чистить. Ты пиши, а там разберемся.

Но чем больше я углублялась в перипетии ее жизни, тем больше мне хотелось сложить их в настоящее произведение, достойное внимания читателей, и я дала себе обещание закончить «Сагу о Тамаре», вернее, написать столько, сколько смогу, выбирая по крупицам из ее черновиков и из своей памяти эти местами смешные, иногда страшные, часто поучительные истории жизни обыкновенного человека двадцатого столетия…

Одиннадцатое января.

— Люба, а что ты меня все лечишь, каждый день по два укола делаешь, а я все не выздоравливаю? Какая у меня болезнь?

— Ты же лампочку не захотела глотать, врачи не смогли определить. Тебе Надя, психолог, привет передает. Помнишь, приезжала летом к нам в гости?

— Конечно, помню. Вся воздушная, светлая, в длинном платье. Она с обнимашками приехала, мне было приятно. Она же типа лечить меня приезжала? Вот не люблю я эти словечки «типа-типа», меня от них типает. Дала мне методику прощения себя, я честно писала по 70 пунктов в день, и даже в стихах! В общем, я всех простила, но не забыла.

— Да, как говорится, я человек не злопамятный, но память у меня хорошая. А себя простила?

— Вот это оказалось самое трудное. А что она сказала обо мне? Бабка болтливая? Выжила из ума?

— Ты что?! Восхищалась, говорит: «Это удивительно, сколько у нее энергии! Томочка — огонь!» Может, позвоним ей? Поговоришь. Что ты задумалась?

— Нет, Любочка, мне трудно напрягаться.

— В начале февраля Юля Сашеньку привезет, она заобнимает тебя.

Она хмурится:

— Я ее очень люблю. Она такая крепенькая, горячая, но мне так тяжело! Ей нравится меня трогать, гладить, щипать, а у меня болит вся кожа.

— Ничего. Включишь режим «бодрой бабушки».

— Это одна видимость. Я стараюсь изо всех сил, чтобы внуки и правнучки запомнили меня такой. Как мне Никита сказал: «Прабабушка — это не должность, это почетное звание. Бабушка — это обязанности, куча дел, внуки, а прабабушка должна сидеть на почетном месте и ничего не делать, от нее ничего не требуется. Как свадебный генерал».

Я каждый вечер говорю ей: «Я люблю тебя. Я люблю тебя всегда. Я люблю тебя, потому что ты есть. Я люблю тебя, потому что ты это ты. Я люблю тебя просто так. Я люблю тебя, даже когда не понимаю тебя. Я люблю тебя, даже когда ты сердишься на меня». Я разговариваю с ней ласково и спокойно, не позволяя себе ворчать и возмущаться. Узнав о маминой болезни, эти 30 фраз безусловной любви прислала мне Лиля, моя подруга, мой тренер, наставник по духовным практикам. Я выбрала из них и запомнила те, которые посчитала нужным. Сначала мне было трудно, непривычно, неловко. Мама подозрительно спрашивала:

— Чего это ты? То воспитываешь и ворчишь: «Ты это уже говорила». Ты будешь еще по мне скучать!

Мне всегда хотелось ответить:

— Да я уже скучаю! Я только отойду от тебя и начинаю скучать. А подойду — и твои истории меня утомляют. Вот парадокс!

Двенадцатое января.

Дни одинаково грустные.

— Люба, мне не хотелось бы умереть на горшке.

— Ну, не умирай.

— Мне кажется, это так позорно.

— Извини, но какая тебе будет разница?

— Хотя даже английская королева, говорят, на горшке умерла.

— Слушай, ты про эту королеву сто раз говорила. А я вот возьму и в интернете проверю.

— Проверь, проверь. У меня было такое один раз. Давно. Я еще курила. Мишка бросал с крыльца окурки в палисадник, я их там находила и собирала, курить в доме боялась, чтоб вы не ругали, пряталась в дворовом туалете. Села, двери открыла, вы все на работе. Закурила, затянулась, и мне как ударит что-то в спину от шеи до копчика! Я думала, там и парализует меня. Какое-то время стала этого бояться. Но недолго. Как кто-то заколдовал меня. Представляешь, какое позорище? Вы приходите, а я мертвая на горшке с сигаретой в руках. Но Бог милостив.

— А сейчас не хочется курить?

— Нет, представь себе. Иногда снится, что я курю. Главное, я маму расстраивала этим безобразием, я ей укорачивала жизнь, скотина такая. Она после своего инфаркта прожила 12 лет, по всем больницам и отделениям возила ее, все стало цепляться к ней, здоровье резко уходило, а я продолжала курить. Осталось только в памяти, как она говорила: «Эх, Тамара, Тамара! Когда же ты поумнеешь? Я не доживу!» И таки да! Она не дожила. Я даже этим не смогла ее успокоить, скотина такая!

Я вздыхаю:

— Хочешь, я расскажу, а ты проверишь, правильно ли я рассказываю?

— А ну-ка.

— «Я при маме никогда не курила. Я никогда не курила на улице или среди незнакомых людей. На своем балконе курила втихаря, спрятавшись за вьетнамскими шторками из соломки, дым идет через них, а кто курит, не видно. Однажды одна дамочка меня застала за курением и решила повоспитывать, она мне сигарету, размоченную моей слюной, затолкала в рот, а я ей выплюнула в лицо. Она обиделась, а я сказала: «Насилия над собой не потерплю. Я сама знаю, что творю, и ты мне не судья».

Она удивленно смеется:

— Откуда ты знаешь?

— Так ты сто раз говорила!

Однако, она продолжает, не обращая внимания на то, что я все это не раз слышала:

— Бросала, когда случился микроинфаркт, его назвали микро не потому, что он маленький, а потому что лопнул не крупный сосуд внутри, а мелкие, как сеточка, на поверхности сердца. В реанимации подлечили, недели две я полежала, пришла домой и закурила. Так интересно! Голова закружилась, как в молодости в первый раз. Через год снова микроинфаркт, а я ж не угомонилась! Назначат мне для поддержания сердца внутривенные уколы, бегает ко мне домой участковая медсестра по утрам. А мне курить ужасно хочется, и я психую. Нельзя сейчас мне курить, она унюхает, некрасиво! Ну, вот прибежала, уколола, дверь за ней закрываю, нет бы полежать, а я сразу иду на кухню, закурить, нервы успокоить. Покупать себе сигареты я уже не могла, пользовалась теми, что у Миши воровала. Когда он заметил, стал прятать от меня сигареты, я шарила по всем карманам, а когда это не получалось, выбирала из металлической баночки «бычки». А он, зараза такая, докуривал до фильтра или оставлял горящую, она не тухла и догорала зря.

— Какой расточительный. Это не по-хозяйски!

— Я столько раз бросала! Я уже себя возненавидела. Такими шахтерскими словами обзывала себя, не стесняясь. Уже всем это надоело, все против меня ополчились, и я понимаю, что они правы, а рука тянется, ну, хоть разок потянуть. Я сказала Мише: «Пока ты не бросишь, пока здесь везде находятся окурки, ничего не получится, бросай и ты!» «А чего я?» Опять скандал, обиды. Хотелось бы бросить, но не могу! Вот что такое зависимость! Когда Миша бросил, стало негде взять, и я бросила!

Она помолчала и продолжила тем же медленным размеренным тоном:

— И возникает вопрос, как в одном со мною теле уживаются две особи? Одна умная, сильная, продвинутая женщина и этот неисправимый придурок!!! Это уже не женщина, не мать, не бабушка, а ничтожество. Что было, то было, здоровью вредила, за это расплачиваюсь до сих пор. Живет во мне умница и дура несусветная, за что теперь пред Богом каюсь. Но если бы мне мой любимый мужчина сказал, целовать курящую женщину, все равно, что целоваться с пепельницей, полной окурков, я бы немедля бросила, клянусь. Но он мне этого не говорил, он сам курил, все пальцы были желтые от дешевых бычков. И легкими был болен, но я не знала этого. Такая наша жизнь была. Безбожники, и этим сказано все.

Тринадцатое января.

Я так старательно убеждаю всех, а в первую очередь себя, что «ничего страшного». Я готовилась и молилась. Все случилось именно так, как я хотела и боялась. Мама, мамочка, моя единственная и необыкновенная, волшебная, светлая и веселая. Она ушла, и я держала ее за руку, целовала ее, молилась милосердному Богу. Она ушла тихо. Просто перестала дышать. Как же мне ее жаль! Я видела, как ей бывает больно. Рак, опухоль, онкология, метастазы выжгли ее изнутри. Персонаж с косой приходил за ней много раз, в любой из этих дней она реально могла умереть, но Бог сохранял ей жизнь, позволяя врачам и мне ей помочь. Возможно, для того чтобы произошла встреча со священником. Может, чтобы я успела погладить, прикоснуться к ней, проявить свою заботу и любовь. Может, чтобы она послушала свои стихи в больнице, когда я читала вслух. И однозначно, последнее время она жила, чтобы как можно больше написать. Ей так хотелось оставить о себе память у каждого.

Когда ей было плохо, она боялась спать. Боялась умереть во сне. Старалась вовремя принять меры, померять давление, выпить таблетку, растереть ноги, помазать спину. Вызвать скорую в конце концов. Встать и писать стихи! Говорить по телефону, говорить со мной, что-то слушать или рассказывать. В больнице были последние ее «публичные выступления», на которые тратились огромные силы. Насколько силен был ее дух! Я горжусь, преклоняюсь и восхищаюсь тобой, мама!

И вот в эту последнюю ночь… Как говорится, ничего не предвещало. Она разбудила меня телефонным звонком:

— Я, кажется, хочу на горшок.

— Держись за шею.

Мы привычно справились с этим делом, я все вымыла, поправила.

— Нога! Я не могу стать на нее, больно очень!

Губы опять белые, ей жарко, пот прошиб, слабость, а руки-ноги холодные. Неужели опять кровотечение? Три дня, как из больницы. Уложила ее на правый бок и стала растирать ногу, нагрела воды в бутылку-грелку. Она ойкала:

— Ой, больно, больно! Нога! Люба, я так боюсь, что меня парализует, и я не смогу встать на ноги. Боюсь спать. Проснусь, а ног не чувствую.

Я массировала, грела, растирала и говорю:

— Уже такое было с другой ногой. Мы справились.

Постепенно нога согрелась, боль отпустила, она начала дремать. В 6 часов — снова звонок. Прибегаю, лежит на левом боку, носом в свой любимый радиоприемник:

— Любочка, мне так плохо! Сильная боль в спине, я не могу повернуться.

Такой приступ был в больнице, и после анальгина с димедролом отпустило только под утро. Как это страшно! Я вижу, как будто оковы на ней, все тело окаменело от боли. У меня руки затряслись.

— Сейчас, сейчас! Я сделаю укол!

Хотя я с вечера делала обезбаливающее, уколола еще раз. Вижу, ей хуже, она руками хватается за спинку кровати, вроде хочет встать или повернуться. Я схватила налбуфин, который еще ни разу не делала. Все боялась, что ухудшение наступит. И тут началась рвота кровью. Я держала ее за руку и суетилась:

— Мам! Мамочка! Сейчас. Скорая приедет.

Она прошептала:

— Зарежут…

— Ну, что ты? Укольчик сделают, помогут!

Господи, как же мне ее жаль! Как я люблю ее и хочу помочь! Я понимаю, нельзя просить Бога продлить ее дни, нельзя ее держать. Это равносильно продлить мучения.

Довольно быстро приехала скорая. Пожилой врач разговаривал аккуратно и ласково:

— Ай-яй. Жаль, что выписки нет. Как же Вы так?

— Утром собиралась ехать.

И тут мысль: «А как я собиралась ехать? Оставить ее одну? А если бы она упала? Я бы всю жизнь винила себя, что не попрощалась с ней и не усмотрела».

Доктор отозвал меня в сторону:

— Да у нее пульса нет. Похоже, это не желудочное кровотечение. Где-то выше, может, пищевод.

Тем не менее, поставили капельницу. Молодой медбрат нашел вену на кисти руки:

— Ивановна! Рукой не двигаем!

Он повторял и крепко держал за руку, прижав иглу. На удивление, лекарство быстро уходило в вену. Значит, ток крови есть! Мне так мешает, что я не могу к ней подойти! Медсестра и этот парень загородили мне дорогу, но я, улучив минуту, все же трогаю ее за руку, глажу по плечу. Она другой рукой пытается то ли что-то показать, то ли развернуться. Доктор говорит:

— Мы прокапаем и снимем кардиограмку, как там сердечко.

И мне тихонько:

— Вы же понимаете, при таком диагнозе это финишная прямая. Мы сделали все, что могли. В таком состоянии она может пролежать сутки или двое. Поворачивайте с боку на бок, делайте уколы, я вижу, у вас дексалгин есть.

— Да, и налбуфин.

— Не сомневайтесь, делайте, чтобы ей не было больно.

Он посмотрел кардиограмму и удивился:

— Надо же. 78 ударов в минуту.

Я смотрю — да! Я видела у нее и 37, и 160 ударов. Но тут — сердце бьется ровнехонько, никакой тахикардии и аритмии! То самое сердце, о котором лет 15 назад врач говорила «очень изношенное», продержалось дольше всех органов. «Интоксикация», — напишут в медицинском заключении. Что там в организме происходит? Когда речь заходила об этом, она начинала рассказывать, какая удивительно-сложная химическая и биохимическая лаборатория внутри человека. 150 раз сказанная фраза вызывала у меня улыбку. Сколько можно? Я уже знаю, о чем ты скажешь и какими словами. Скорая уехала, а я села возле своей мамочки и взяла ее за руку:

— Давай повернемся на правый бок.

Она еще слышала и понимала меня, но глаза были явно заторможены и прищурены, руки ослабели. Я кое-как развернула ее и подвинула в глубину, чтобы с кровати не упала. Целую ручку и разговариваю с ней. Она дышит ровно, спокойно, а я не знаю, что ей сказать? Что снова мужчины вокруг нее? В больницу мужчина-доктор носилки нес, там хирурги колдовали, спасали жизнь. Потом домой на носилках двое несли. Она всем рассказывала, как ей повезло, как ее на руках носят, и как с мужчиной обниматься пришлось. А вот про этого доктора и про тех полицейских, которые акт писать придут, и про ритуальщиков, которые вынесут, она уже не расскажет…

Сижу я, разговариваю с ней, молитвами перемежая, четки взяла, «Отче наш» читаю. А она вдруг глаза так широко раскрыла и вверх подняла взгляд. Я говорю:

— Что? Что там? Что ты видишь?

Она вроде на шкаф оглядывается наверх, там семейные фотографии стоят, а я говорю:

— Что ты туда смотришь? Внуки там твои, правнучки. Сашенька приедет к нам скоро.

Она так напряженно и долго смотрит вверх, и я вижу, она меня не слышит. Потом кровь начала вытекать изо рта слабыми толчками. Она смотрела куда-то назад и вовнутрь, а темная неживая кровь все текла и текла. Она еще дышала, ровно, медленно, спокойно. Потом вроде бы уснула тихонько, дыхание замедлилось и вскоре остановилось. 8.55. Я посмотрела на часы на стене. Ее китайские говорящие часы вылялись с вытащенными батарейками. Когда я прибежала в 6 утра и суетилась вокруг нее с трясущимися руками, нечаяно придавила их, и «китайская тетя» несколько раз провозгласила время, я пыталась выключить, а кнопка заела что ли, они начали играть музыку и весело кукарекать без остановки, пришлось выдрать батарейки. Кошка бегала под ногами у врачей скорой помощи. Такого в жизни не было! Всегда пряталась от чужих, а тут металась.

Вот и ее сбылась мечта! Она умерла не на горшке и не во сне. Правда, просила меня:

— Не смотри на меня. Это очень тяжело.

Но я не могла. Не могла насмотреться на мою мамочку, зная, что она уходит, и я никогда ее не увижу.

И вот я сидела, вытирая кровь, целуя ей ручку и шептала:

— Мамочка, я не забуду этот день! Благодарю Бога за то, что дал тебе такую долгую жизнь! Благодарю Бога за то, что позволил мне быть рядом с тобой все последние годы. Благодарю Бога за то, что моя мама была именно ты! Благодарю Бога за то, что ты меня родила и воспитала такой, как я есть. Прости меня, за то, что не всегда понимала тебя. Прости меня, за то, что недооценила тебя. Господи, прости меня за грехи вольные и невольные. Господь Всемогущий, Всеблагий и Всемилостивый, да будет царствие Твое, а рабе Божией Тамаре царствие небесное. Аминь.

Вещи давно были собраны, приготовлены в ящичке «на смерть», как у всех бабушек. Полгода назад мы с ней все перебрали и обсудили самым серьезным образом. Хитро улыбаясь, она сказала:

— Этот пакетик уже лет тридцать, как лежит. Только трусы три раза пришлось менять, резинка от времени испортилась.

Я смеялась:

— Звучит, как тост!

В сотый раз она повторила:

— И не ставьте мне дорогущий памятник, в этом нет никакого смысла. Заботиться надо о живых.

Я приготовила фотографию, на которой ей 45. Она выглядит веселой и доброй, с задорными завитками волос. В день похорон я проснулась рано и написала речь.

Я знала, что без чувства вины не обойтись. Несмотря на то, что я старалась сделать для нее все возможное. Я была вроде бы готова к этому, но кинулась, а кто же придет проводить ее в последний путь? Как она говорила: «Кого не вспомню, все умерли. И друзья, и соседи, и сотрудники, и бывшие мужья, и любовники».

Я с волнением ждала в морге последней встречи с ней, одетой в любимую шелковую кофточку цвета темной морской волны и в васильковую шаль, купленную специально для этого случая.

— Что? Это не она. Выглядит, как кукла гуттаперчевая.

Она лежала дома красивенькая и не худая, а тут вообще чужая! Лицо и щечки были морщинистые, но нормального цвета, а тут ей губы, брови и щеки размалевали — совсем не наша Томочка! Неуловимо изменилась, как говорят, после пластической операции, только чуть-чуть исправят форму носа и уже другое лицо.

Моя подруга говорит:

— А это точно Томочка? Может, тебе другую бабушку вынесли?

Я с досадой сказала:

— Да ладно. Это уже не она. Как она говорила? Арендованное тело. И совсем больное, не жалко. Потертый скафандр, отслуживший свой срок.

Отпевали в соборе. Гроб стоял так, что голова была прямо над центром круга, выложенного из плитки.

Никита сказал:

— Ей бы понравилось, пели красиво, в храме гулко. Я увидел, как ее душа весело покружилась и улетела.

Мне никогда не хотелось, как ей, выступать на сцене или говорить речи. Но на поминках, прежде чем выпить за упокой, я извинилась, что буду читать с телефона, и срывающимся голосом начала:

— Героиня одного фильма сказала: «Я хочу, чтобы моя мама умерла счастливой». Я считаю, что моя мечта сбылась, моя мама умерла счастливой, дома, на своей кровати, зная, что ее семья ее любит.

Жизнь у нее была трудная и запутанная, с крутыми виражами и сумасшедшими круговоротами. Она была деятельным человеком, и когда ослепла, то очень переживала, что не может мне помогать по дому. Начались болячки и угасание. Но она никогда не была овощем, нытиком, вредной и ворчливой бабкой, которая сидит на лавочке и обзывает молодых наркоманами и проститутками. Она говорила: «Есть у меня большой грех — многословие». Я прихожу с чьих-то похорон, а она говорит: «И что? Кто-то что-то сказал? Нет? Кушайте-поминайте? Как же так? Не нашлось для человека двух хороших слов? Я бы сказала!» Ей много лет пришлось быть в похоронной комиссии на шахте, и она всегда находила нужные слова.

Она была очень вдумчивым, любопытным и грамотным человеком и до последнего дня стремилась узнать что-то новое, сокрушалась, что так мало успела, а в мире столько интересного. У нас сейчас вся память в телефоне, в интернете, контакты, путешествия, события, знания. Мы не даем себе труда это запоминать. А у нее не было возможности читать и изучать что-то новое, поэтому она постоянно пользовалась своей памятью. Записывала понравившиеся песни, притчи, вспоминала стихи и слова романсов, которые учила в школе и пела в техникуме со сцены. Говорила: «Мозг, как пластилин, и его надо постоянно разминать и тренировать, он становится теплым и податливым».

Те, кто познакомился с моей мамой уже сейчас, удивлялись. Надя, психолог, Лиля, тренер, Аня, мой дизайнер, молодые люди, восхищались ее талантом и жизнелюбием. Она часто повторяла слова отца: «Дочка, не горюй! Это не последний поцелуй. Надо быть жадным до жизни. Надо жить! Жить!»

Для нее я должна была быть дочерью, а была кем? Воспитателем, судьей, строгим редактором, мамой, которая ухаживает. Да, я высказывала ей свою любовь, но благодарность и уважение как-то замялись, остались в тени. Мама, прости меня за глупость. Мама, я благодарна тебе! За то, что родила и вырастила меня и моих детей! Я уважаю, восхищаюсь и горжусь тобой! Я люблю тебя! Я люблю тебя всегда. Я люблю тебя, потому что ты есть. Я люблю тебя, потому что ты это ты. Я люблю тебя просто так. Я люблю тебя, даже когда не понимаю тебя. Я люблю тебя, даже когда ты сердишься на меня. Светлая память!

Ночь. В доме все спят. А у меня бессонница, которую надо благодарно принимать. Хочется полежать недолго на левом боку, но сердце не дает. Несколько минут потерпит, а потом начинает колотить по ребрам. Приходится уступать, оно же у меня одно. Сколько ударов сердце делает за сутки? А за год? А за 81 год? Врач-кардиолог уверенно сказала, предварительно посмотрев на обложку карточки:

— Тамара Ивановна! Сколько Вам лет? Что же Вы хотели? Ваше сердце очень изношено. Бьется неровно, спотыкается. Кровеносные сосуды зашлакованы, большое сопротивление кровотоку. Сердце может в любой момент остановиться. Например, чихнете неудачно или поднатужитесь.

Умеют же врачи успокоить, подбодрить, посоветовать! На первый взгляд, руководствуясь благими намерениями — предупреждают: «Берегите сердце! Будьте осторожны!» Кучу рекомендаций на тебя обрушат. А я после этого чихнуть боюсь!

Со слабым сердцем в старости лучше, чем с длительной мучительной болезнью и здоровым сердцем. «Мне и тут повезло, как обычно», — улыбаюсь я, успокаивая себя… Что мы имеем? При росте 140 см вес 84 кг, все органы — хроники, все заканчивают свои функции. Каждый день что-нибудь обостряется. Зато пропали 32 проблемы — ни одного зуба. Больше всего угнетает то, что я почти ничего не вижу, только контуры и тени. Висит икона на стене, а я вижу только рамку. Но я точно знаю, что Бог есть, не надо и на икону смотреть. Слышу тиканье часов, но не вижу, сколько времени. Тик-так. Тик-так… Иногда бунтую: «Зачем я так долго живу?!» Но с Богом не поспоришь!

Бабушку свою вспомнила. Закроет лицо ладошкой, слезы текут по руке, и поет жалобным тоненьким голоском:

— Я стою-ю-ю на краю-ю-ю, вижу ги-и-ибель свою-ю-ю…

И царица ты, и Владычица, всем заступница, Боже мой, Боже, тебе вопию-ю-ю…

А я ее руки от лица отнимаю:

— Бабушка, не плачь! Ты же мне обещала!

«Нет, петь я сейчас точно не буду», — я переворачиваюсь на спину. Через десять минут начинают сильно болеть колени, и судороги тянут ноги до самых пяток. Если долго так лежать, то ноги придется руками с кровати снимать.

Сажусь. Включаю телевизор. Хорошо, что наушники есть, звук никому не мешает. Если попадется передача интересная, совсем заснуть не получится. Выпить снотворное? Поздно, не поможет, днем буду сонной мухой. Укладываюсь на правый бок и колени сильно подтягиваю. Поза эмбриона? В полудреме неожиданно вспоминаю лето 1956 года.

Первая встреча с морем… Это невозможно забыть. Огромная дышащая масса воды шепчет, шуршит, клокочет, бьется, гневается… С шумом тянет за собой в глубину камешки, приостанавливается и с размаху бросает их на берег. Я наблюдала за прибоем и с удивлением по-новому осмысливала строчки любимого Пушкина:

Сколько стихов, песен и картин посвящено закатам, восходам и бескрайним морским горизонтам! Сколько эпитетов, аккордов и красок подобрано! Но! Лучше один раз увидеть. «А потом еще сто раз», — сквозь сон думаю я, представляя блики лунной дорожки на ночной глади морского простора…

Впервые после войны мама сумела собрать немного денег и привезла меня в Алупку на пару недель из Горловки. Поселились далеко от моря, высоко на горе, квартира без удобств, еду готовили сами. Раненько утром по крутым тропам спускались к морю, чтобы до палящей жары вернуться обратно. Второй раз уже не было сил тащиться вниз и наверх, но воздух! Аромат цветущих деревьев и можжевельника заполнял изнутри, и казалось, вся кожа благоухала соленой водой, крымскими травами и ласковым утренним солнцем…

С нами была пятнадцатилетняя девчонка, дочка маминой сотрудницы. Однажды они с мамой почему-то ушли домой, а я отпросилась еще поваляться в тенечке. Рядом со мной присел мужик, я не могла определить его возраст, тогда мне он показался стариком лет 45. Посидел молча, я застыла на боку в неловкой позе. Возражать? Он будто и внимания на меня не обращает. Через пару минут он улегся прямо на песок носом к носу ко мне, руку под голову поудобнее подложил и принялся меня рассматривать.

— Я художник! — заявил он. — Ищу для работы натуру.

«Врет, — подумала я. — Как бы повежливее сбежать?»

— Это дело непростое, знаешь ли. Хочешь, я расскажу тебе… о тебе?

Еще бы! На такой крючок любая девчонка поймается. Молчу, но он и не ждал ответа.

— Сначала общее впечатление. Ты ростом маленькая, не больше 150 см. Руки и ноги ровные, пропорциональны длине туловища. Стандарт 90*60*90 у тебя не получится, так как по твоему росту объемы должны быть меньше. Бедра шире, чем плечи, но талию тонкой не назовешь. Все части тела здоровы, кожа чистая, матовая. Теперь подробнее. Голова правильной формы…

Я засмеялась, а он методично продолжил:

— Не смейся, голова бывает приплюснутой или некрасиво выпуклый лоб. Лицо миловидное, пропорциональное, три размера равны: расстояние от переносицы до волос на голове, от переносицы до ямочки под носом, и от нее — до ямочки на подбородке. Лицо европейского типа, не скуластое. Уголки глаз на одном уровне, разрез глаз продольно ровный, не кошачий. Брови… надо бы исправить, волос достаточно, а лишние убрать, чтобы получилась дуга, и немного удлинить к вискам. Лоб высокий, без складок и морщин, щеки округлые, в уголках глаз морщин нет. Цвет лица светло-розовый, мягкий. Губы!

Он замолчал, разглядывая мои губы, а я, как загипнотизированная, понимала, что пора бы уже и удрать, но не могла пошевелиться.

— Губы скорее тонкие, чем толстые, рот маленький, четко очерченный, такую форму называют «бантиком». Цвет яркий. Сладкие губы, надо сказать… Вот ты думаешь, что выражение придают лицу глаза? Нет, губы! Как сложены губы. Криво — пренебрежение, вниз — высокомерие. Выпячена нижняя губа — задумчивость… Ушная раковина небольшая, красивый завиток, верхние уголки аккуратно прижаты к голове, не лопоухая. Мочка уха не маленькая и не прикреплена к голове, это вообще сексуально, ты не знала? В такое ушко пошептать — и все!

«Что — все?» — не поняла я. Он бормотал, уютно устроившись на песочке, и не было повода его опасаться.

— Подбородок округлый, не выступает и не проваливается. У тебя короткая шея! Это недостаток. Красивое положение голове придает именно шея. Если применить поговорку, то я думаю, ты не сможешь вертеть мужем, шея у тебя не та! Следи за головой, не прижимай подбородок, иначе будет хмурый взгляд из-под лба. Или заискивающий при твоем росте… Что можно сделать? Чуть-чуть запрокидывай голову назад, полуприкрытые глаза производят изучающее впечатление. Томное, оценивающее… Да, нос! Не очень тебе красивый нос достался. Почти курносый, но не легкомысленный, ровный, плавно расширяющийся. Кончик носа аккуратный, не заостренный и не лепешкой. Ноздри чувственные, не резко вырезанные. Нижняя перепонка носа, от кончика до верхней губы, не торчит, не портит картину.

«Он препарирует меня, как лягушку. Никогда не думала о себе так подробно», — мелькнула мысль. Он сидел, вставал, ложился снова.

— Глаза карие, лукавые, выразительные. Смешливые. Очи. Озорные глаза, надо сказать. Столько мыслей выдали… Волосы здоровые, живые, блестящие, можно и короткую стрижку сделать, открыть красивые ушки, и длинные волосы наверх поднять. А ровные распущенные волосы — не для тебя… Молочные железы широковаты в основании, тебе нужно будет шить бюстгальтеры на заказ. Если хочешь, чтобы платье хорошо сидело, стандартные не годятся, а еще лучше — полуграция до пояса… Кисти рук маленькие, пальчики подвижные, вполне приличная форма ногтей. Суставы коленей крупные, не носи короткие юбки. Но длина должна быть ненамного ниже колена, иначе будешь похожа на коротконогую таксу. Размер обуви маленький, подъем ступни высокий, красиво будут выглядеть туфельки на высоких каблучках. Такую девочку вполне можно носить на руках! А вот со склонностью к полноте надо срочно что-то делать! Упражнения, диета. Живот надо убрать! Кстати, пупик у тебя красивый, втянутый, ровно завязанный, спасибо повитухе…

Он встал, тщательно отряхнул песок и сказал:

— Нет, я тебя рисовать не буду! Сейчас мода на высоких рабоче-крестьянских девчат, крепко стоящих на земле. Знаешь, мне хочется, чтобы каждая женщина знала себе истинную цену и могла во внешности что-то исправить для уверенности в себе.

Помахав кому-то рукой, ушел, не попрощавшись. На этом пляже мы бывали постоянно, но ни раньше, ни позже я его не видела. Может, он вышел из моря? Или мне приснился? Так нет, он курил и складывал окурки в пустую пачку, и она осталась лежать рядом со мной.

* * *

Совсем спать перехотелось… Прав он был, склонность к полноте мне много хлопот причинила. И еще я жалела, что ноги удлинить нельзя. Мне так хотелось быть высокой и длинноногой! В детстве представляла себя на сцене, балериной в пачке со стройными ногами. Внуки надо мной и сейчас подшучивают, как только увидят балет по телевизору:

— Бабушка! Скажи!

Я делаю важный вид и говорю:

— Вот если бы у меня были такие длинные ноги! И такая юбочка! Я бы тоже смогла сейчас так танцевать!

Всегда завидовала высоким длинноногим девчонкам. Единственное в жизни, чему я завидовала. Успехам у мужчин? Нет, со своими бы разобраться! Богатству? Никогда за богатством не гналась. Тогда особо богатых людей вокруг и не было. Замужним женщинам? Не верила, что можно быть счастливым в браке. Считала — они, скорее всего, скрывают свои проблемы. И правильно делают. Каждый судит по себе? Да, после полутора лет первого замужества и семи лет второго, я была совершенно разочарована.

Как страшно ложиться в постель к мужчине, которого не любишь! «Выполнять супружеский долг» для меня невыносимо! Кажется, он дышит, и его микробы летают рядом, а мне приходится их вдыхать. Бррр! Противно! От одного его прикосновения передергиваюсь… Положить две грелки в постель спокойнее и безопаснее, чем греться в объятиях нелюбимого… За семь лет совместной жизни окружающие не догадывались, что у нас нелады. Я старалась хорошо выглядеть, быть в добром здравии и ровном настроении. Одевалась модно, но не броско, скромно, опрятно, и, как могла, следила за своей фигурой и боролась с лишним весом. Какие только способы похудеть я за свою длинную жизнь не пробовала! Малокалорийные овощные и фруктовые диеты, дробное питание, голодание, иглоукалывание… А потом снова набирала еще больше…

Интересно, если бы тогда, в Алупке, ко мне подошел не художник, а психолог, как бы он меня описал? Как бы он объяснил, почему я в 17 лет вляпалась замуж за морального урода, который за полтора года сломал мне всю жизнь? За что доверчивой девочке со сплошной романтикой в голове выпали такие испытания? Непростая у меня линия жизни получилась, над некоторыми загадками бьюсь всю жизнь. Если спросили бы меня, расскажите о себе в двух словах. Что было? Всякое бывало. Что есть? Грех жаловаться. Что будет? Что Бог даст.

А подробнее? Я углубляюсь в размышления, пытаясь докопаться до сути…

Где все люди, окружавшие меня? Участвовавшие в важных событиях и в повседневной суете моей жизни? Кого не вспомню — нету… Где родители, сотрудники, начальники, одноклассники, соседи, соратники, подруги, мужья, любовники, собутыльники? Ауу… Куда ушли? В темноте полуслепоты и ночной бессонницы они приходят ко мне толпами, вереницами и по одному, принося полузабытые звуки слов… Запахи и краски… Незаметно и постепенно старость и болезни ограничили мое существование пределами моего дома. Человек с ограниченными возможностями — так изощренно вежливо называют инвалида… Но язык у меня еще есть, я могу многое рассказать. Получается «Сага о Тамаре»…

Поезд из Львова медленно трясется, приплясывая на стыках рельсов, выстукивает ритмичную задорную песенку.

Я надуваю щеки и потихоньку подпеваю своим веселым мыслям, от чего образуется смешное гудение-мычание, но кто его услышит в грохочущем вагоне? Жаль, что у меня нижняя полка. На верхней гораздо интересней! Можно лежа смотреть на мелькающие столбы и деревья… Можно повернуться так, чтобы они проплывали вверх ногами… Можно вцепиться в поручень и спать всю дорогу… Дядька сразу на верхнюю полку полез, хмурый такой. Не понимаю, отчего у человека может плохое настроение быть? Кругом столько интересного!

— Владимир! — важно представляется белобрысый крепкий паренек. — Тебе сколько сахара?

— Тома. Тамара! Две.

Хм, какой заботливый. Хорошо, что он принес стаканы с кипятком, вагон так качает, я бы точно разлила. Он насмешливо интересуется:

— Как тебя отпустили одну, такую малявку? Сколько тебе лет?

— Уже четырнадцать! Меня в комсомол весной приняли! Я в Горловку к бабушке еду. В Киеве пересадка.

— А я в Киев! По важным делам…

Позвякивает ложечка в стакане, наверху храпит его старший товарищ, а Володя страшным шепотом с намеками и недоговорками рассказывает мне о государственно-важной работе.

— Мне уже 18, но я в армию не пойду, у меня задачи поважнее… Смотри, не проговорись! Кругом враги! Всегда надо быть начеку!

Перед сном, как бы в подтверждение своих слов, он многозначительно хмурит аккуратные светлые брови, достает из внутреннего кармана пистолет и прячет его под подушку.

«О! Как интересно! Наверное, он военный, как мой отец. Нет, он намекал на КГБ. Это разведка! Он — разведчик. Ух ты! Один в поле воин. Это так романтично!»

Под равномерный стук колес мне снится весенний день 44-года… горы подтаявшего снега…крик бабушки… Маня… Іван прийшов додому… запах кожаного ремня, портупеи, начищенных сапог… звездочки на погонах… я обнимаю любимого папку…

Раннее утро тянется мимо окон гораздо медленнее, чем вечер. Он напишет мне письмо? Адрес дать? Конечно… Когда уже Киев?! Володя гордо поглядывает на офицерские часы и объявляет время каждые две минуты.

* * *

«Поезд Львов-Киев прибыл на четвертый путь первой платформы. 4 часа 15 минут», — вещает металлический голос из репродуктора. На перроне меня должен встретить дядя Витя Шаламов, друг отца. Мама мне строго-настрого приказала:

— Витя встретит тебя, купит билет на поезд до Горловки. Пересадку ждать 12 часов. На вокзале не болтайся, там всегда жуликов и воров полно.

Как я его узнаю? Последний раз я видела его в 39-м году, когда мне было шесть лет! Или он первый должен меня узнать? Волнуясь, расхаживаю по перрону. Толпы встречающих перецеловались с приезжающими, подхватили вещи и исчезли за стеклянными дверями вокзала. Что пошло не так? На десятом круге по привокзальной площади меня осеняет — я знаю, где он работает! Да я его запросто найду! Любой водитель троллейбуса подскажет, как проехать в Совнарком! Однако, огромное десятиэтажное полукруглое здание неприветливо встречает меня закрытыми дверями и темными окнами. Оказывается, министры в пять утра не работают, вот досада!

— Э-э. Ты чего сидишь на крыльце? — неприветливый дежурный, вышедший из здания, подозрительно посматривает на мой чемоданчик и простенькую одежду. Сбивчиво объясняю, какой ветер меня принес. После расспросов, перезвонов и выяснений меня, наконец-то, забирает личный водитель дяди Вити и привозит к нему домой. Тот радушно встречает меня на пороге:

— Томочка! Дочка! Выросла как! Эх, жаль, Ванька не дожил… Что ж мама телеграмму не дала? Посылала? В ворохе почты потерялась, видимо!

Их большое семейство усаживается завтракать. На белоснежной накрахмаленной скатерти в особом порядке выстраиваются ножи и вилки, тарелки с тонкими золотистыми узорами разнообразных размеров, бокалы на тонких ножках. О такой роскоши я читала только в дореволюционных романах! Украдкой оглядывая многочисленные ковры и хрусталь, я ощущаю себя Золушкой в ситцевом платьице, попавшей во дворец короля. Проглатываю всю порцию вкуснейшей картошечки с мясом и ароматной подливкой. С аппетитом съев два заварных пирожных из хрустальной вазочки, красующейся посредине стола, я замечаю, что дети уже разбежались, а оставшееся восхитительное пирожное так одиноко!

— Можно я его съем? — спрашиваю я у хозяйки.

Жена Виктора торопливо подбадривает:

— Конечно, конечно!.. Как вы там живете… без отца?

Мама никогда не жалуется знакомым на тяжелую жизнь, и я деловито объясняю:

— Мама полгода не работала, пока в органах документы проверяли. Жили у тети Нины, ее подруги. Ели картошку, вареную в мундирах. А по праздникам кильку с подсолнечным маслом! Теперь мама работает в Управлении железной дороги, нам комнату дали в коммунальной квартире, мы теперь можем макароны и сливочное масло покупать!

Виктор сочувственно кивает:

— Трудно было? Ты же понимаешь, детка, порядок такой. Вот если бы мать в оккупации не осталась! Из-за предателей и на честных людей подозрение падает. Ну, матери твоей бояться нечего, ТАМ компетентные люди сидят, все проверили и оправдали. Знаешь, как у Советской страны много врагов? Но главное, Гитлера мы победили, выстояли в такой страшной войне! Говорят, у вас во Львове неспокойно. Никак не хотят Советскую власть признавать.

Он ласково гладит меня по голове:

— Куда после школы учиться пойдешь, Томочка?

— Не знаю, мне все предметы нравятся… Только не врачом! Там лягушек резать надо!

— Мария как? Замуж не вышла? Красивая у тебя мать… Пара была — заглядение. Иван да Марья, как в сказке…

«Как бы решиться спросить у него, почему разошлись мои мама и папа?» — с досадой думаю я, и мои глаза слипаются, наверное, от съеденных пирожных…

* * *

— Та яка ж в мене онучечка доросла!

Моя бабушка Лена, как маленький румяный колобок, хлопочет около раскаленной печки. Мне так нравится, когда она открывает чугунную дверцу и поправляет пылающий уголь кочергой! Искорки рассыпаются в разные стороны, огонь весело вспыхивает и скачет по уголькам.

— Бабушка, а помнишь, ты меня в школу блинчиком будила?

— Ні, Томочка, як це?

— Ну, теплый блинчик сложишь — и по губам мне, а он так пахнет маслицем, что я сразу просыпаюсь и хочу его укусить! Это когда уже нас от немцев освободили.

— А як від тебе кури тікали, пам’ятаєш?

— Так они скучные стояли на одной лапке, я хотела их развеселить… Бабушка, а почему папа от нас ушел?

— Це тобі мати краще скаже…

— Бабушка! Она мне ничего не рассказывает! Она такая строгая!

Бабушка усмехается и качает головой:

— Да, Маня така! В мене одинадцять дітей було, а вона ні на кого не схожа…

— Одиннадцать?! А я… а почему я знаю только… восемь?

— Повмирали діточки маленькими… Керсон самий старший залишився…

— Ой, бабушка, если честно, я их боюсь, маминых братьев. Андрей такой здоровенный! И злой. А дядя Хрисанф лысый, и смех у него скрипучий. Мама все время на них обижалась. Я так рада, что мы во Львов уехали! Мне там все нравится! 13 кинотеатров! Каждый день ходить можно! А как ты думаешь, меня папа забрал бы к себе в Москву учиться? Если был бы жив?

— Не знаю, у нього якась велика посада була… Може, і забрав би, що зараз казати?

— Я подумала, хорошо живут те, у кого папка есть. Еще и в Совнаркоме работает. Заварные пирожные едят!

— Томцю, заздрощі — це дуже соромно!

— Нет, бабушка, я не завидую… мне стыдно, что мы такие нищие!

Она бормочет:

— Ой, злидні-злидні. Нічого, Томочка, буде у людей, буде і у нас.

— Как это, бабушка?

— Що Бог дасть!

— Ты что?! Какой Бог? Человек — хозяин своей жизни! Я вот точно знаю, что со мной будет!

Бабушка испуганно крестит меня: «Свят-свят-свят», а я весело отбиваюсь:

— Ты что? Я же комсомолка! Брось эти забобоны. На Бога надейся, а сам не плошай!

— Лев идет!

Ученицы 9-го класса женской школы разбегаются по своим местам за партами, трепыхая крылышками форменных фартушков, и становятся по стойке смирно, пока учитель плотно закрывает за собой скрипучую дверь.

— Семен Львович! Дежурная Бондаренко. Класс к уроку готов!

Молодой учитель истории с толстой книгой в руках, недавно закончивший педагогическое образование, немного смущенно осматривает ряды девушек, пожирающих его откровенно восхищенными глазами.

— Садитесь! Сегодня тема: «Рождение абсолютизма и религиозные войны во Франции ХVI века». Кто угадает, какое художественное произведение соответствует этому историческому периоду?

«Это же так просто, — я тяну руку. — Дюма, Три мушкетера. Лев каждый раз какую-нибудь книжку приносит на урок».

Семен Львович удивительно ловко связывает художественные произведения с известными историческими событиями. Никогда по учебнику не рассказывает, урок пролетает незаметно, даже на перемену жаль уходить! Знаменитые битвы, дворцовые интриги и кругосветные путешествия оживляются эмоциями и подробностями, наполняются рыцарским благородством, вероломством королей и героизмом первооткрывателей. Зато дома, читая заданные страницы, остается только запомнить даты исторических событий.

— Семен Львович! Можно дополнительный вопрос по теме? — одновременно со звонком с урока поднимает руку Элеонора, самая старшая девушка в классе, томно опуская длинные ресницы. Из-под умело нанесенного неброского макияжа проступает легкий румянец. — Как Вы считаете, насколько объявление католицизма господствующей религией во Франции упрочило королевскую власть?

— Да-да, Вы правильно подметили, — одобрительно кивает учитель. — Установились более тесные связи между королевской властью, буржуазией и духовенством. Такой исход был благоприятен для развития капиталистических отношений в рамках феодального государства.

Элеонора и другие девушки-переростки, из-за войны пропустившие 2–3 года учебы, стайкой окружают молодого учителя, и их содержательная и поучительная дискуссия заполняет всю перемену.

«Элеонора так и старается перед Львом повертеться, смотрит на него влюбленными глазами. Наверное, пять параграфов наперед вызубрила, чтобы на себя внимание обратить! Было бы стыдно двадцатилетней дылде кокетничать с учителем, если предмет не учить», — насмешливо думаю я, раскладывая тетради и линейки к уроку геометрии.

— Что ж, позвольте откланяться, — Семен Львович картинно прощается и сталкивается в дверях со строгой математичкой.

Мария Трофимовна с порога набрасывается на школьную доску, выписывая четкие цифры и символы:

— Тема урока: решение тригонометрических уравнений алгебраическим методом. Это метод замены переменной и подстановки. Примеры!

Мария Трофимовна никогда не тратит минуты зря, потому что ей кажется, что ее предмет самый важный. А я больше всего люблю уравнения щелкать, как семечки! Для меня математика интереснее, чем сборник кроссвордов и ребусов, разгадывать — одно удовольствие.

— Если мы с тобой долго гуляем вечером, она обязательно вызывает, — шепчу я моей подружке Лиде.

— И двойки ставит, чтобы никто не подумал, что я ее дочка.

— А мне за что? За компанию?

И тут же слышим от строгой учительницы:

— Тамара решает задачу на доске, Лидия с места отвечает правила перехода к половинному углу!

Пока я скриплю мелом по доске, голос учительницы пресекает разговоры в классе:

— Может быть, вы не понимаете, зачем нужна математика? Думаете, она вам не понадобится, если ваша будущая профессия не будет связана с математическими формулами? Математика — точная наука, воплощение порядка и жесткой логики. Мир вокруг нас подчинен тем же законам, что царят в математике!

Мы с Лидой переглядываемся — точно будут двойки.

— Математические расчеты во всем: в механизмах, зданиях, медицинских приборах! Кроме того, эта дисциплина развивает аналитическое мышление, тренирует память. Как сказал великий Ломоносов: «Математику только затем учить надо, что она ум в порядок приводит». У вас экзамены на носу! Будьте внимательны!

Успешно решив на доске уравнение, облегченно вздыхаю. Несмотря на воспитательную лекцию, сегодня жирные двойки напротив наших фамилий в журнале не появятся.

И наконец-то, урок любимой учительницы Ларисы Леонидовны, увлеченной русской литературой!

— Девочки, усаживаемся, не шумим! Сегодня у нас тема — поэма Пушкина «Евгений Онегин». Каждая из отвечающих читает отрывок из письма Татьяны, следующая продолжает! Внимательно следим, чтобы закончить строчку! В конце урока ответим на вопросы: какой вы увидели в романе Татьяну? Какие поступки она совершает? Как они её характеризуют?

Элеонора поднимает руку:

— Почему именно поступки? У главных героев романа не так много действий, которые могли бы называться поступками.

— Жизнь человека — именно та цепь событий, которые что-то меняют вокруг него или в нем самом. Довольно часто один-единственный поступок может привести к необратимым последствиям. Давайте не будем отвлекаться и вернемся к чтению наизусть!

Звонко и тихо, отрывисто и нараспев, взволнованно и смущенно девичьи голоса читают бессмертные строки Пушкина. Лариса Леонидовна подбадривает, поправляет акценты и интонации, обращает внимание на ключевые моменты для раскрытия темы урока.

Во время обсуждения я говорю Лиде:

— Онегин подленький, жестокий и коварный, ни с кем не считался. Как можно было друга своего шлепнуть? И знал же, что Ленский любит Ольгу!

Лида пожимает плечами:

— И зачем Татьяна ему письмо писала? Опозорилась только.

— Он же собирался уезжать! Она любовалась им «хоть редко, хоть в неделю раз». Вот он уедет и даже не узнает о ее чувствах! Она же не красавица. Ей хотелось, чтобы он внимание обратил.

— Откуда ты знаешь?

— Лида, надо читать внимательно текст! «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива». Ни с кем не дружила. Она не хохотушка, как Ольга. И вот еще: «Ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной не привлекла б она очей».

— Потом он ее замужем увидел и влюбился, а что толку уже?

— Девочки! Конец дискуссии! Итак, кто готов отвечать? Тамара! Будьте добры, коротко и емко.

Я выхожу к доске:

— Коротко? Образ Татьяны вдохновляет меня. Она мне нравится! Это мой кумир! Она — символ порядочности, верности, долга. Она сказала: «Но я другому отдана и буду век ему верна», хотя все еще любила этого… подлеца Онегина. У нее сложилось ложное романтическое представление о нем…

Мои последние слова заглушает возмущенный хор голосов в защиту легкомысленного и раскаявшегося Онегина, но я горячо доказываю:

— Зря Пушкин назвал роман «Евгений Онегин»! Он — отрицательный герой! А вот Татьяна — это высоконравственная личность с богатым внутренним миром!

— Тома, ты всегда усложняешь, — качает головой Лида, а Лариса Леонидовна подводит итог:

— В классической литературе приводится множество судеб, различных по складу ума людей. Анализируйте их! Лучше учиться на чужих примерах, чем на своих. Литература расширяет кругозор, учит красиво и доходчиво излагать свои мысли правильным русским языком. Девочки, жду вас послезавтра на литературном кружке!

Обязательно придем, это главное наше удовольствие и развлечение! На прошлом литературно-музыкальном вечере, посвященном Лермонтову, я первый раз со сцены читала «Смерть поэта»! А Лида тоненьким голоском трогательно пела «Белеет парус одинокий», так что расплакалась даже ее мама, строгая математичка.

Самый трудный и сухой предмет — экономическая география, но учительница так увлекательно рассказывает о каждой стране, как будто она сама там была.

После звонка на последний урок, мы слышим только немецкую речь:

— Добрый день! Гутен таг! Кто дежурный?

Раиса Федоровна работала военным переводчиком на фронте и даже была ранена! Она разучивает с нами стихи известных немецких поэтов, простые шуточные детские песенки. Мы поем по-немецки: «Широка страна моя родная», а она говорит:

— Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Учитесь это понимать! Советское правительство всячески поддерживает Германскую демократическую республику!

«Еще бы! — думаю я. — У нас еще карточки на хлеб не отменили, а в Германию эшелоны с зерном идут!»

Через мою маму во Львовском областном управлении железной дороги под грифом секретно проходили накладные на грузовые перевозки, и она возмущалась: «Своих еще не накормили!»

— Машка! Давай по пирожку съедим! До комсомольского собрания надо еще на репетицию успеть!

Учитель музыки, типичный Василий Теркин, руководит художественной самодеятельностью в школе, организовывает концерты и конкурсы. Ему около тридцати лет, но мы уважительно говорим о нем «бывший фронтовик». Он пронес через всю войну свою гармонь-трехрядку, а сейчас перебирает клавиши отличного трофейного аккордеона. Под его аккомпанемент я старательно пою «Землянку»:

Учитель поднимает на меня огромные грустные синие глаза:

— Эх, не умеешь ты передать эту смертельную тоску по любимым глазам! Эту веру, надежду и любовь. Да и откуда тебе знать, что такое любовь? Молодая еще! Девчонка!

И разочарованно машет рукой.

* * *

— О-хо-хо-хо! — Элеонора жеманно смеется, складывая губки кружочком «чтобы не было морщинок», как учила ее мама. — И что ты ему ответила?

Люда Бондаренко энергично откидывает за спину русую косу толщиной в руку:

— Я говорю, у меня отец — командир эскадрильи летчиков, воевал еще в испанскую войну! А то нашел, чем удивить — лейтенант!

— Ой, Людочка, — вдруг трагическим голосом объявляет Элеонора. — У нас такое горе случилось! Такая неприятность…

— Что такое?

— К папе приехал старинный друг, он тоже главврачом работает, только в Киеве… Так вот, пока домработница на стол накрывала, наша овчарка погрызла мою шубу! Стащила с вешалки и разорвала в клочья! Представляешь? Теперь мне срочно шубу надо заказывать!

— Фух, ты меня напугала! Твою-то еще пол-беды, а если бы гостя шубу?

— Да? Думаешь, так просто? Она у меня на заказ сшитая, шкурки по ворсу подобраны. Спинка к спинке!

Я стучу линейкой по столу:

— Не отвлекайтесь! Повторяю второй вопрос повестки комсомольского собрания: «Отчет и перевыборы комитета комсомола класса». Кто за то, чтобы считать работу комитета удовлетворительной? Единогласно. Какие будут предложения по составу комитета?

Элеонора с неохотой говорит, растягивая слова:

— Да зачем перевыбирать? У вас с Лидой хорошо получается, вот и работайте. А меня эти мероприятия утомляют. Папа говорит, у меня анемия.

— Хорошо. Кто за то, чтобы оставить прежний состав? Единогласно. Нам нужно утвердить план работы на месяц.

Люда неожиданно спрашивает:

— А есть у нас в плане такой пункт «Разоблачение религии»?

Я растерянно пожимаю плечами. Она хохочет:

— Я ходила на службу в собор Святого Юра.

— Ты с ума сошла?!

— Моя бабушка сказала, там попик молодой. Я пошла посмотреть. Он такой красавчик! После этого я провела с бабушкой атеистическую беседу и объяснила ей, что Бог — это библейская сказочка, а многоуважаемый священник строил мне глазки! Запиши, что я выполнила комсомольское поручение и больше мне нагрузок в марте не давай.

— Как можно от комсомольской работы отлынивать? Это же так важно! Мы должны вырасти патриотами, воспитать в себе чувство гражданского долга и высокой ответственности перед обществом!

Девушки переглядываются и неопределенно пожимают плечами…

— Люда, а как твой кавалер? — ехидно спрашивает Элеонора, едва дождавшись конца собрания.

— Который? А, Женька… Он мне так нравится, ух! Хочется схватить его за голову, вот так — за уши, притянуть к себе и зацеловать!

Заполняя протокол собрания, краем глаза я вижу, как Людмила потрясает сжатыми кулаками, а Элеонора восторженно закатывает глазки. «Фу, пошлятина!» — я захлопываю тетрадь с названием «План работ комитета комсомола класса на 1950 год» и мчусь домой.

Я оглядываю нашу небольшую комнату. Самодельная металлическая кровать-полуторка занимает всю стену от стола до окна. Шифоньер отгораживает закуток-кладовочку, закрытую занавеской. Вот и вся обстановка! У Элеоноры собака шубу погрызла, а у нас мышам грызть нечего… Если бы что-то подобное случилось с моим единственным зимним пальто из плюша, мне бы и в школу пойти было не в чем.

Однако и наша небогатая комнатка требует уборки. Мама с детства учила — что у человека в комнате, то у него и в голове. Если вокруг человека беспорядок, то и в голове все покроется пылью и паутиной. Я в это не верю, но мама считает иначе. Так что приходится убираться!

Выглаженное белье убираю в шкаф, ботики вымываю и напихиваю в них газеты, чтобы за лето форму не потеряли… Вымываю полы под кроватью, под столом и в закутке за шкафом… Аккуратно задергиваю занавеску, чтобы с порога не видна была одежда, которая на крючках за шкафом висит… Вытряхиваю от пыли полотняный коврик в полосочку и стелю его ровненько-ровненько между кроватью и стареньким раскладным креслом… Поправляю скатерть, стопкой складываю газеты… Из-под газет выпадает надорванный конверт. Ой, на последнее письмо Володе забыла ответить! Три года прошло с тех пор, как в поезде познакомились, и мы продолжаем переписываться. Сейчас со своими делами разберусь и выкрою полчаса. Невежливо так долго не отвечать. Напишу-напишу. Сегодня обязательно напишу… Чья очередь убирать коридор на этой неделе? А, тети Иры… Все мамины задания выполнила? Еще бульон сварить надо!.. И стих выучить! Такой трудный задали — «Кавказ». Столько перечислений… Зачем только Пушкин его амфибрахием написал?! У него и ямб, и хорей преотлично получались! Я бормочу:

«Кавказ подо мною. Один в вышине…» Как дальше? Никак в голову не укладывается! Тьфу ты, третий раз начинаю, не могу сосредоточиться. Ладно, макароны сварю и выучу.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». На коммунальной кухне всего по два. Два самодельных стола. Два шкафчика. Две газовые двухкомфорочные печки. Раковина одна. Ванна за занавеской.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Я больше всего люблю макароны. Их легко готовить. И они такие вкусные, особенно со сливочным маслом.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Та-а-ак. Со стихом что-то не получается. Запомнить не могу, потому что не понимаю. Как нас Лариса Леонидовна учит? Представьте себе образно. Как представить? А залезу-ка я на стол! О, чтобы орла лучше представить, накину мамину шаль, это будут крылья. Скатерть в сторону…

Я становлюсь на край стола, зажмуриваюсь и растопыриваю руки в стороны… Как будто я стою на вершине скалы и кружится голова… Я — ОРЕЛ!!!.. Мои орлиные крылья парят над пропастью, и огромная тень зловеще скользит по склонам… Я вижу каменные глыбы и острия горных вершин через рваные облака… Я декламирую размеренно и вдохновенно, и мой голос нарастает, как грохот лавины камней, летящих с гор!

М-м, неплохо! Увлекшись стихотворением, едва успеваю заметить, что макароны на плите уже начали разваливаться. Ай-яй-яй! Быстро сливаю-промываю. Тарелку пачкать не буду, из кастрюльки даже вкуснее! Съем немножко, и маме на ужин оставлю… Теперь можно бульон поставить варить. Ставлю на плиту алюминиевую кастрюльку побольше, наливаю воды и снова бегу в комнату, взгромождаюсь на стол и представляю, что я орел. Как похожи петли бахромы на перья орла!

Но тут в голове проносится строчка «Эта темно-вишневая шаль…». Кстати, каким размером написан этот романс? Анапест! Я представляю себя на сцене! Шаль живописно окутывает мои плечи, одной рукой я придерживаю ее, а другой опираюсь на открытый белый рояль. Я пою вслух и наслаждаюсь звуками прекрасного романса.

Жаль, что «васильковая» никак в ритм не ложится. Она такая теплая и красивая. Отец маме подарил до войны, в 41-м году… Мама ею так дорожит, это единственная вещь, оставшаяся ей на память об отце…

Так о чем это я? Рассеянно осматриваюсь, возвращаясь с небес на землю. Взгляд падает на стопку газет и Володино письмо. Что Володе ответить? Что он там пишет? Слезаю со стола, и снова бегло перечитываю письмо, одновременно выводя аккуратные ответные буквы на тетрадном листочке. Боец невидимого фронта… Это он о себе… Приеду летом к сестре во Львов, жди в гости… Как у меня учеба?… Сколько экзаменов?… Четыре, а в десятом семь будет!.. Комсомольская работа…самодеятельность… что еще?… Смотрели фильм «Кубанские казаки»… Мария Ладынина мне не нравится…

Все! Написала. Мама обязательно читает его письма, хвалит складное содержание, красивый почерк и неизменную подпись: «С комсомольским приветом, Владимир!». В его письмах ничего секретного, позорного, никаких намеков. Ничего такого, что может маме не понравиться. Можно сразу отпечатать и на стол положить. Открыто можно читать любому. Вот когда в записочке от мальчишки написано «До свидания» и три точки стоит… Догадайся, мол, сама! Такое письмо маме показывать нельзя… Но мне таких записочек никто и не пишет…

Что-то я проголодаться успела, пока писала. Съем еще немного макарон, пока теплые… Бегу на кухню, закутавшись в любимую шаль, и медленно жую, закрывая глаза от удовольствия. Эх, хорошо, когда вкуснятины полный рот! Теперь опустим кусочек мяса в кипяточек, фу, какую мутную гадость выпускает… Пену надо снимать… Бульон кипит и пенится, напоминая бурлящий водоворот. Серая пена совсем не похожа на морскую. По цвету — как грязный снег у обочины дороги. Люблю только что выпавший снег, белый, пушистый. Скрип-скрип под ногами. Наверное, на Кавказе такой снег круглый год!

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Кажется, первые две строфы запомнила. Надо за это пару ложечек макарон съесть. М-да, здесь всего-то три ложки осталось. Стыдно оставлять даже. Лучше доем. Вот это да! Съела целую кастрюльку макарон и не заметила… Ладно, маме бульон будет. Через полчасика надо проверить, сварилось ли мясо.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…».

Спустя полчаса зубрежки я снова на кухне — втыкаю вилку в мясо. Воткнуть воткнула, а вот вытащить — никак. Мясо еще жесткое и схватило вилку не на шутку. Беру в другую руку нож, чтобы снять мясо с вилки, пытаюсь придержать щекой соскальзывающую с плеча шаль, делаю неаккуратное движение… Ай-яй-яй! Плюх! Мясо шлепается в кастрюлю, и кипящий бульон фонтаном брызг обжигает мне руки. Отпрыгиваю назад и вижу, как бахрома маминой любимой васильковой шали петлями прицепляется к газовой печке и кастрюле и тянет их за собой. Бабах! Кастрюля опрокидывается на меня вместе с плитой, мгновенно вываливая мясо и выплескивая жирный кипящий бульон на меня и на пол вокруг… А-а-а! Между штаниной и тапком — голая нога, моментально вспухает огромный волдырь.

— Тома! Что случилось? — на шум перепуганная соседка прибегает из своей комнаты.

Она чем-то мажет мой ожог, затем подсоединяет сдернутый газовый шланг, помогает мне вымыть кухню от бульона и приговаривает:

— Томочка, запомни — никогда на кухне в такой одежде не работай. Неспроста повара надевают колпаки и фартуки, и рукава аккуратно закатывают. Это твоя безопасность, всегда думай, что ты делаешь. Из-за неправильной одежды могут случиться травмы пострашней.

Я слушаю ее наставления вполуха, больше всего меня сейчас волнует, как объяснить маме, откуда на ее шали ужасные жирные пятна. Слезы наворачиваются сами собой, нотации соседки прерываются моими всхлипываниями:

— Мне от мамы попадет, я ее любимую шаль запачкала!

— Ничего, постираешь. Пусть опрокинутый бульон будет самой большой неприятностью в твоей жизни! А вот и Мария с работы идет.

Мама с тревогой ощупывает и оглядывает меня, ревущую от боли и обиды, укоризненно качая головой. Тетя Ира заполняет неловкую паузу:

— Не ругай Тому сильно, ей и так перепало. Обожглась, да и испугалась. С кем не бывает. Пойду я. Сегодня мой Вася вернулся.

— Да Вы что? Ух ты! — в один голос радуемся мы.

Но соседка переходит на шепот:

— Такого насмотрелся там… Седой весь. По районам ездили, колхозы организовывать. В одном селе собрание провели, выбрали правление из местных и уехали. А бандеровцы тем, кто за создание колхоза голосовал, руки отрубили. В другом районе сожгли активистов вместе с семьями. Детишек за ноги хватали — и об стенку головой.

Холодок ужаса бегает у меня по спине, и на минуту я забываю об ошпаренной ноге. А тетя Ира говорит совсем тихо, оглядываясь на свою дверь:

— Из пяти тысяч коммунистов, которых вместе с ним направили, вернулась десятая часть. Некоторые пропадают, а потом всплывают в реках или находят мертвыми в лесу. Бандиты отнимают у крестьян скот, зерно, картошку. Даже своих не щадят. Если заподозрят, что сотрудничал с Советской властью, будут пытать и убьют. В общем, не получилось с колхозами. Только говорить об этом вслух нельзя, привлечь могут за антисоветскую пропаганду.

А я вспоминаю о Володе. «Жаль, что ему об этом нельзя написать, — думаю я. — Он, наверное, храбрый! Он борется с врагами Советской власти! И пистолет у него есть!»

Дзынь-дзынь… Дзыыынь. Теплый майский весенний вечер. Покачиваясь, весело бежит знакомый вагончик по узкой трамвайной колее города Львова. Я подбегаю к передней двери, звонко цокая каблучками по брусчатке, и нетерпеливо стучу в водительское стекло.

— Боря! Привет!

— Томчик! Как дела?

Борис улыбается, не забывая следить за светофором на перекрестке. Правила движения, которые строго соблюдает мой друг, запрещают посторонним находиться в кабине водителя трамвая, но кататься с ним до конца смены и делиться разными важными школьными новостями так весело! Я даже вслух размышляю, не пойти ли мне на летних каникулах кондуктором?

— Ты же хотела артисткой стать. Тебе учиться надо. И в 17 лет на работу не берут. А мне через полгода в армию идти…

Я с наставительными нотками отвечаю:

— Папа говорил, хорошие артисты редкость, а плохой быть стыдно. У женщины серьезная профессия должна быть — юрист или врач. Когда мне было шесть лет, я хотела на сцену, хоть полы мыть! Он меня называл «наша артисточка»… Боря, давай в выходной пойдем в театр музкомедии? Мне очень хочется!

— Я думал, ты балет больше любишь. Когда из Москвы театр оперы и балета приезжал, ты меня чуть не задушила от восторгов.

— Ты понимаешь, сама Майя Плисецкая, пока автографы давала, дала мне сумочку подержать! Великая балерина! И так строго говорит: «Осторожно! Там паспорт! И партийный билет!» Я была совершенно счастлива!

Трамвай делает последний круг по ночному городу, и мы с Борисом бредем домой, взявшись за руки. Лавочка и фонарь перед подъездом моего дома каждый вечер умиленно слушают нашу болтовню…

— Боря, а хочешь, я тебе «Мцыри» почитаю? Мне надо для музыкально-литературного вечера порепетировать.

Положив руку мне на плечи, Боря уютно укладывает мою голову куда-то под мышку, и я декламирую стихи, пытаясь повторить патетические интонации любимой учительницы русской литературы. Из нагрудного кармана его рубашки торчит смятый букетик садовых гвоздик, которые он сорвал по пути с цветущей клумбы. В самых драматических местах поэмы Боря крепко прижимает меня к себе, потревожив цветочки, и они испускают нежный неповторимый аромат с новой силой. Я читаю Пушкина, Есенина, в перерывах между стихотворениями он ласково целует меня в губы вместо аплодисментов, и стихи звучат особенно проникновенно и взволнованно:

— Тома, что тебе в Москве больше всего понравилось?

Я отвечаю, не задумываясь:

— Большой театр! Мраморные колонны, на фронтоне — квадрига и прожектора на нее светят…

— А разве артистов во время войны не эвакуировали?

— Я была у отца в Москве в 44-м году, театр уже вернулся из эвакуации. Мы с папой смотрели «Сказку о царе Салтане». В зале мягкие бархатные красные кресла, даже звуки от них меняются! Позолоченные балконы, сверкающая люстра, вот такая!

Я размахиваю руками, стараясь передать свое восхищение.

— Когда погас свет, я смотрела на сцену во все глаза! Воображала себя царевной Лебедь, у которой под косой луна блестит, а во лбу звезда горит. А декорации! Я помню и дуб зеленый, и кота, и город царевича Гвидона. Мне было 11 лет…

Борис завистливо говорит:

— Я бы на Ленина в Мавзолее посмотрел…

— Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск — это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.

— Осталась бы в Москве, у отца!

— Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?

— Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?

— Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения — Москва!

Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.

— Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?

В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…

— Отойди от меня! Томка! Уйди!

Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:

— Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!

Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:

— Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!

— Не понимаю!

Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:

— Ты, правда, не понимаешь?

— Не понимаю!

— Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!

Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.

— Марья Васильна! Извините! Немного задержались.

— Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…

Ее брови грозно сдвинуты:

— Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!

— МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!

— Иди домой! А с тобой другой разговор будет!

Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.

— Мам, мне 17 лет! Я подумала, если ты уже спать легла, я тихонько зайду, ты не услышишь и не поймешь, что я опоздала.

— Эх, Тамара-Тамара! Ты не понимаешь, что я спать не могу, пока ты не придешь? Я волнуюсь за тебя, непонятно?

— Мам, да чего волноваться?! Я же не одна, я с Борей!

— Вот будет у тебя дочка, тогда ты меня вспомнишь!

Мама безнадежно машет рукой и уходит, бормоча: «Кругом бандитов полно. И у этого Бори, кто знает, что на уме?».

«Был бы жив отец, — думаю я, — он никогда бы меня не ругал. Мой добрый волшебник…»

Я засыпаю, обнимая подарок отца, плюшевую коричневую собаку.

Эта игрушка моего послевоенного детства была особенной, с карманом на спине, который закрывался на замок-молнию. Сначала в кармане лежали дорогие конфеты, а потом я хранила в нем девчоночьи драгоценности — перышко, мельхиоровое колечко, кружевной батистовый платочек. В марте 1941 года, перед самой войной, мы с мамой приезжали в Горловку из Черновиц, и отец примчался в тот же день с подарками и конфетами. Моей радости не было предела, мой любимый папка был рядом, я висела на нем и не хотела отпускать! Наша любовь была взаимной, а эти редкие встречи с отцом на всю жизнь остались у меня в памяти.