Граница между шизофренией и ясновидением чересчур тонка и неохраняема, и перебежчиков – толпы.
тобы горе пережить, его принять сначала нужно. А если отвергаешь, оно так и будет с тобою. Будет притворяться частью тебя, а потом наступит момент, и оно тебя съест.
Просто девочка – как шампанское, а та, с которой делишь кров, должна быть как коньяк, который дает осторожное благородное тепло, а не веселый короткий хмель и иллюзию апреля.
И где-то там, от Москвы километров триста, она бросает зернышко, удобряет его компостом, как и положено созерцателям – бесцельно, просто. Смотрит в небо, на перистых облаков полоски. И пока она там, далеко, следит, улыбаясь, за облаками, ты мрачным жнецом собираешь апатию своими руками. Восемь американо, напротив некто, с тяжелыми веками и худенькими руками. Разговор – клочками. Так и живешь себе – скептиком, атеистом. По вечерам гуляешь по Патриаршим и Чистым, пьешь разбавленный газировкой виски. Твои глаза цвета болотной ряски, и к лицу давно приросли все твои маски. И тебе иногда кажется, что ты уже близко – руку протянуть, и вот же она, бездна, смотрит c ухмылкой, словно ты у нее в расстрельном списке, омут, затягивающий и склизкий. И отворачиваться бесполезно, ты же хоть и с претензией, но не железный, твой панцирь скроен из черных шуток, твой мир, покоящийся на черепахах, шаток. А всего-то и надо – снежинки за воротник парашютами. Не то чтобы просто пауза – но тончайшая в своем величии пустота, – верил бы ты в божественную природу Христа, было бы проще, а так… – просыпаешься – балконная дверь на восток, там розовеет; ватные облака. А у нее, километров за триста, уже росток. Но тебе на такое не хватит ни нервов, ни табака.
Закрыв глаза и почти досчитав до ста – мол, иду искать, из-под земли достану, – делаешь шаг с воображаемого моста, под которым вода, темна и густа. И почему-то еще саднит, хотя казалось бы – почти забавно, бескровно, не рана – давно короста. И луна над твоей головою двухвоста, дома, серы и бугристы, глаза твои водянистые. Вот нет бы, как раньше, запить игристым. И под рассветными облаками умиляться, как она путает писателей мураками, как топчет лед каблуками – тоже глупо, но все же лучше, чем этот камень. Семь тридцать утра, телефон молчит; за стеною город, и опять будет трудный и длинный год, и каждый третий случайно встреченный – гром небесный, а каждый второй – громоотвод. Это пафосно (для семи утра) прозвучит, но самая соль – в отсутствии смыслов и первопричин. Снег уже пахнет мартом. Кофе опять горчит.
* * *
В
иногда почти растаявшее детство солнечным зайчиком пробегает по лицу.
Время и не такую боль покрывает толстым слоем пыли.
испробовав лень на вкус, незаметно для себя стала ее слугой.
дорог, как снежинка. Пойдешь направо – одно случится с тобой, а налево – совсем другое. И на то человеку сердце дано, чтобы дорожку каждый раз свою выбрать. А не карты и не гуща кофейная. Гадалка же не завесу открывает, а лепит тебе будущее. Было много дорожек, а она отсекла все и только одну оставила. И не всегда самую лучшую. И ты уже только над той, одной, дорожкой свет видишь, идешь по ней послушно. Еще и совпадениям радуешься.
Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его.
. Он, как только старуху ту увидел, всем телом изогнулся и заплакал горько-прегорько, в мать обеими ручонками вцепился.
