Оглавление

Почему я решила родить ребенка?

Потому что поняла, мне есть чем поделиться — любовью.

Посвящается сыну Тимуру

Сынок, это будет наш с тобой

Самый главный секрет:

Даже если кого-то больше не видно,

Это не значит вовсе, что его нет.

20.03.2024

***

Любовь моя,

благодарна тебе:

За зеркало — очень точное

За терпение и мудрость переживать этапы моего становления

За то, что, пусть порой очень трудно, но растешь со мной, меняешься в лучшую сторону, учишься говорить и слушать

За любовь — за то, что говоришь о ней, за обожание во взгляде, за желание — яркое и острое, как перец

За щедрость, все — для меня и для сына, ни в чем и никогда мне не было отказа

За тебя как отца — лучше и представить невозможно

За твой пример в отношении к родителям

За поддержку и веру в меня

За твою чистоту, доброту, отзывчивость в отношении к большой семье

За целеустремленность и смелость в работе — горжусь и восхищаюсь

I Я — нерв

Глава 1

26 октября

В отделении патологии беременных можно только лежать, крутясь с боку на бок, или ходить по коридору. Я сегодня маршировала почти целый день. Читать не могу, потому что пока трудно сосредоточиться на чем-то еще, кроме своих мыслей и ощущений, отвлекаю себя просмотром сериала. Главная мысль за сегодня: что я здесь делаю?

Наверное, когда есть необходимость постоянно находиться в больнице, принимая лекарства или проходя процедуры, время здесь, взаперти, кажется оправданным. Я же, просто дожидаясь в отделении появления на свет своего ребенка, зависла в бесконечно растянутом, как жевательная резинка, дне.

Вечером в палате становится особенно невыносимо. Все погружены в свои мысли и переживания, на соседней кровати хлюпает носом женщина, которая приехала сюда с ложными схватками. Наверное, она думает: если бы все пошло по плану, уже можно было бы родить. А может быть, о том, что нужно было немного потерпеть и остаться дома. Еще одна соседка по палате изведена недельным ожиданием, а третья ужасно нервничает из-за завтрашнего кесарева. Атмосфера накаляется, нервное напряжение растет, быть может, потому, что ближе к ночи все страхи обостряются… Не могу игнорировать это.

А между тем я сейчас должна быть на стороне своего сына, всецело. Вчера я мысленно начала разговаривать с ним, успокаивать разбушевавшегося во мне маленького человека, пережившего полного стрессов день, гладить живот, и так явно почувствовала нашу связь и свою за него ответственность. Захотелось назвать его по имени — Тимур. Мой упрямый сын Тимур, мальчик с характером, но такой нежный и ранимый.

***

Еще один день. Каждый звук вызывает ассоциации. Обостренное восприятие наэлектризованного вокруг меня пространства: одеяла в жестких накрахмаленных пододеяльниках шуршат как речной песок, шум клокочущей воды где-то в глубине водопровода — как будто лопаются пузырьки на упаковочном пластике. Это все мое воспаленное сознание, измученное за день разными мыслями.

Третий день. Спалось прекрасно, даже видела сны. Реальность — день сурка. Задачи на день: помыться в промежуток между завтраком и обедом и начать рожать. Время от времени накатывает чувство безысходности. Сменяются лица женщин, которые, как и я, ждут здесь появления своих малышей, и только одно остается неизменным — мои бесконечные хождения по коридору. Впрочем, что-то меняется: выделения хоть и совсем малочисленные, но регулярные, низ живота периодически схватывает, почти безболезненно и кратковременно — а больше ничего не происходит. Это здорово выматывает. Когда я думаю о том, что мне, возможно, придется ходить так до понедельника, становится очень и очень тоскливо.

Сын, я тебя не тороплю и уж тем более не сержусь на тебя за то, что для тебя пока не время. Все, что я сейчас испытываю — результат усталости, переживаний за то, как долго продлится ожидание, когда и как начнутся роды, как пройдет подготовка к операции и само кесарево сечение — видишь, сколько у меня поводов для волнения. Я верю, что ты сам знаешь, как для тебя лучше, и готова ждать, просто мне, похоже, опять трудно смириться с теми обстоятельствами, в которых я нахожусь, и с тем фактом, что на данный момент от меня ничего не зависит. Я люблю тебя и жду нашей встречи. Тогда, когда ты будешь готов.

***

Мне каждый день пишут с вопросами: «как дела», «что нового», «что говорят врачи» — и это начинает раздражать, потому что отвечать на эти вопросы мне нечего. Понимаю, что все волнуются, переживают, таким образом оказывают мне внимание, выражают поддержку и заботу, но лучше бы никаких вопросов не было, как и звонков. Хочу, чтобы было тепло, темно и тихо — но не получается обеспечить себе такие условия, нет возможности отгородиться от всего внешнего мира. Поэтому я стараюсь хотя бы не засиживаться в палате и не вести ни с кем пустых разговоров, хожу по коридору не только для того, чтобы ускорить появление сына, но и для того, чтобы ни с кем особенно не общаться. От звонков и сообщений с вопросами это, конечно, не спасает. Спокойно могу общаться только с мамой (и то, когда она не достает меня своими бесконечными вопросами о том, что из еды мне передать, никак не поймет, что мне здесь не особенно до еды) и с мужем (когда он не порывается приехать — от взгляда на него через оконное стекло мне становится только хуже). Стараюсь не быть эгоисткой, ведь все эти люди любят меня, но чувствую, что излишнее внимание сейчас мне не пользу.

Почему я не испытываю никаких эмоций, кроме грусти и раздражения, если вот-вот, со дня на день произойдет долгожданная встреча, и совершенно неважно, сколько еще нужно ждать? Я не могу изменить сложившиеся обстоятельства, значит, мне нужно примириться с ними, а еще лучше находить в них то, чему можно радоваться. Например, постоянному присмотру врачей, ведь он обеспечивает мне спокойствие. Или правильному распорядку дня, полноценному питанию строго по расписанию и возможности побыть наедине со своими мыслями — как шансу научиться управлять ими.

***

Вечером муж написал мне: «Я увидел тебя, и сразу стало как-то… Даже не знаю, как правильно сказать…». Я: «Скажи любое слово». И он ответил: «Рассвет».

2 ноября

Отличный день, чтобы родиться на свет! Ночью ударил мороз, а к утру по больничному двору поплыл густой и плотный туман, из-за него верхушки деревьев казались едва прорисованными акварелью. Я же с самого утра уронила линзу и долго шарила по полу, пытаясь найти ее, стараясь не шуметь и даже не думая о том, чтобы включить свет. Потом были клизма и КТГ, результат которого оказался не очень-то удовлетворительным. Мне сделали укол в вену для улучшения кровотока, результат немного улучшился. При этом не скажу, что это прибавило мне волнений. Я просто решила воспринимать сегодняшний день в целом, думая о его главном результате — рождении сына. С Богом!

Сын Тимур родился 2 ноября 2020 года, в 12 часов 46 минут в результате кесарева сечения. Его появление на свет заняло 9 минут.

***

Роддом — место, где женщина уязвима на все сто процентов. Это выражается в том, что, страдая от боли и всяческих других неприятных ощущений, она совершенно не может защитить себя от постороннего вмешательства. Она, например, абсолютно лишена возможности уединиться (ни одна дверь в послеродовом отделении не запирается в целях безопасности, что, конечно, совершенно логично, но здесь все настолько открыто, что никому и в голову не приходит постучаться перед тем, как зайти в туалет, душ, комнату). Речь здесь идет не о смущении, а о том, что при таком раскладе совершенно невозможно расслабиться и сосредоточиться на себе и своих ощущениях, приходится все время быть настороже.

Операция — не самое трудное, что было в роддоме. Хотя, конечно, ничего радужного в ней не было, как не было и оправданных ожиданий от оговоренных моментов. Я догола разделась в коридоре, оставшись в одних компрессионных чулках и оставив все свои вещи на стуле при входе в операционную, взобралась на стол. Мне поставили мочевой катетер, катетер для капельницы в правую руку. На этом этапе я старалась расслабиться и не начать паниковать раньше времени, говорила себе, что все идет по плану и раз здесь столько врачей, то мне точно ничего не грозит. Чуть позже пришла анестезиолог. Я перевернулась на бок, спину обожгло будто бы ледяной водой, затем — легкий укол — обезболивание, дальнейшего ввода самой анестезии я уже не почувствовала. Резко бросило в жар, где-то от груди, может, чуть ниже, довольно быстро стало распространяться тепло. Казалось, что я чувствую свое тело ниже пояса, но ни слегка напрячь мышцы (даже диафрагмы, и тут я подумала, как же я буду тужиться — этот момент мы заранее обсуждали с доктором, так как мне хотелось принять хотя бы минимальное участие в родах), а уж тем более поднять ноги, как меня попросили, я не могла. Когда началась операция, я чувствовала себя просто телом, лежащим распростертым на операционном столе, и дела до этого тела никому не было, кроме одной определенной его части — все внимание было обращено к животу, а точнее к процессу рождения моего ребенка, отделению его от — меня.

Тут мой сын стал издавать звуки — нет, не закричал, скорее, забулькал, потом перестал, и я услышала, как заработал аппарат для искусственной вентиляции легких. Я спросила — как он, но никто особенно не захотел со мной разговаривать.

Я все вслушивалась и вслушивалась, но ничего не могла разобрать, тогда начала молиться — повторяла про себя «Отче наш» бесчисленное количество раз, а еще как заведенная — «все хорошо, все хорошо, все хорошо…» Я плакала от страха за него и своего бессилия, от незнания полной картины происходящего, от жалости к нему — такому маленькому и беззащитному, но уже испытывающему боль, от жалости к себе и какой-то странной злости на себя, за то, что все происходит именно так, а не иначе… Помню, что анестезиолог гладила меня по голове и просила успокоиться. Я вспомнила о том, что мои слезы — проявление слабости, никому помочь не могут, а вот усугубить ситуацию еще как, взяла себя в руки и стала дышать ровнее. В 13:00 меня привезли в реанимацию. Я успела позвонить мужу:

— Послушай, у нас родился сын! У него проблемы с дыханием, поэтому сейчас он в реанимации, как и я…

Я провела в реанимации 6 часов, и это время пролетело на удивление незаметно. У меня поднималось давление до 170, получалось сбить до 150. Мне кололи обезболивающее в ногу, напоминали о том, что нужно часто пить. В 16:15 дали поесть запеканку, я уничтожила ее практически моментально.

Я четко понимала, что мне нельзя раскисать: чем быстрее я приду в норму, тем быстрее смогу увидеть сына. Понемногу начала отходить сначала правая нога, следом за ней левая. Сначала я смогла напрягать ягодицу, слегка шевелила пальцами, потом сгибала и разгибала ногу. Живот постепенно наливался болью. Матка внезапно, но кратковременно каменела, пульсируя.

Через 5 часов из-под меня убрали окровавленную пеленку, заменили ее на новую, подложили еще одну, в виде подгузника и перевязали живот тканью. Тело под пеленкой горело, ткань давила. Но медсестра сказала, что с перевязью будет легче, это полезнее для сокращающейся матки. Начав вставать, я смогла оценить это.

В первый раз после операции я села с огромным трудом, после нескольких секунд в ушах начался жуткий гул, бросило в холодный пот, все вокруг стало кружиться, а во рту пересохло. Если бы медсестра не подтолкнула меня на подушку, я рухнула бы с кровати вперед головой, потому что, боясь боли, продолжала изо всех сил сохранять сидячее положение, вцепившись руками в простыни. Через какое-то время я попробовала сесть еще раз, смогла дойти до коридора, позвонить мужу, но снова почувствовала дикое головокружение и с помощью медсестры вернулась в кровать. Она сняла катетеры, помогла пересесть с кровати на коляску и повезла меня в палату.

По дороге мы заехали в детскую реанимацию. Увидела его, кроху, с торчащей изо рта трубкой. Стояла, вцепившись в бортик специальной кроватки, на которой он лежал, чувствуя, как в ушах нарастает гул. Медсестра выдавила из моего соска немного молозива, чтобы дать сыну в первый раз в жизни почувствовать вкус мамы. В палате я окончательно обессилела.

С утра следующего дня наступил кошмар. Еле-еле поднявшись с кровати, я пошла сдавать кровь из пальца — в тех же кровавых пеленках между ног, которые мне дали в реанимации, в больничной, тоже испачканной кровью ночной рубашке и халате — моих вещей так и не было, поэтому я не могла привести себя в порядок. После я побрела к сыну, пока не понимая, что именно нужно делать. Оказалось, сцеживать молоко. Медсестра показала мне, как это делать — процесс нехитрый, но у меня совсем не было сил, и чувствовала я себя настолько отвратительно, что в конце концов у меня закружилась голова и медбрат отвел меня в палату, обещав кого-нибудь позвать. Я без сил лежала в кровати, ни на что не способная и жутко измученная отсутствием хоть какой-то помощи и внимания со стороны. Только моя соседка по палате давала мне воду, а затем и йогурт из холодильника. Наконец пришла медсестра. От избытка чувств я глупо разревелась — призналась, что мне было жутко страшно от того, что никто не обращал на меня внимание, я не знала, что мне делать и что думать — и о своем состоянии, и о состоянии сына.

***

Во время родов в легкие Тимура вместе с водами попала инфекция, из-за чего в первое время ему было трудно дышать — понадобилась дыхательная трубка и лечение антибиотиками.

Подозрение на каорктацию аорты (сужение просвета в ней, разновидность порока сердца), о которой врачи говорили мне во время беременности, оказалось ложным, но после обследования врачи выявили дефект межпредсердной перегородки. С этим можно жить, с возрастом эта особенность исправляется — либо проходит сама, либо корректируется с помощью операции.

Есть проблемы с питанием — Тимур ест помалу и слишком часто срыгивает. Очевидной причины этому нет.

***

Когда наш сын родился, у нас было много вопросов, касающихся его состояния, и мало ответов. Муж спросил меня: как же так, почему с нами все происходит именно так? Я тогда ответила ему: вероятно, нам для чего-то нужны эти испытания…

Конечно, здесь логично было бы порассуждать об уроках, которые преподает нам жизнь, но я не думаю, что результат должен быть обязательно выражен в конкретном знании, извлеченном из этого «урока», скорее стоит задуматься о самоощущении — наполненности, даже если приходится пройти через опустошение.

Глаза Тимура потемнели и стали темно-серыми.

***

Мое подавленное состояние с вечера пока осталось прежним. Стараюсь настроиться если не на позитив, то хотя бы на волну спокойствия, но не особенно-то и выходит. К горлу постоянно подступают слезы, и справиться с ними невозможно. От чего слезы, не знаю. Может быть, от накопившейся усталости и стресса, и поэтому каждая мелочь вышибает из равновесия, а особенно не дает покоя то, что я нахожусь в режиме ожидания между кормлениями, каждое из которых — лотерея (срыгнет/не срыгнет), и совсем нет времени, чтобы разобраться в своем внутреннем состоянии. А голова все равно все время занята ожиданием — позитивных перемен.

Мы с Тимуром много разговариваем, я вижу и, главное, чувствую, что он меня понимает, что мы с ним на одной волне. Медсестра запеленала его перед кормлением и дала мне подержать — легкого, как пушинку. Невозможно словами описать, какой восторг, просто сумасшедший восторг от тактильного воссоединения с тем, кто еще совсем недавно был частью меня, от осознания его пока что частичной, но все-таки самостоятельности. Я родила человека, нового маленького человека. Переполняет сумасшедшая нежность, желание прижимать к себе бесконечно, разглядывать, гладить, говорить-говорить-говорить…

Любовь, абсолютная любовь — вот что я, кажется, физически ощущала — как вокруг нас образовывается золотое облако взаимного чувства, тесной связи. Сынок, мы все переживем и со всем справимся, главное — кушай хорошо.

Глава 2

16 ноября

Тимур (Т) в новой больнице. Пошла третья «больничная» неделя, третья неделя жизни сына. Из отделения патологии новорожденных при роддоме мы приехали (Т в реанимобиле, я с мужем на машине следом) в одну из Московских детских больниц для консультации с генетиком и дополнительных обследований.

Помню, как я говорила перед родами: хочу первое время после появления сына закрыться с ним и ни с кем не видеться, побыть наедине с чудом в первые недели его жизни. Так и вышло — вот уже две недели, как мы с Т вдвоем и никто, даже если очень захочет, не может с нами увидеться.

Каждый раз на новом месте чувствую себя потерянной — от обилия информации, чаще всего поданной так, что волосы на голове встают дыбом, земля уходит из-под ног и совершенно непонятно, как со всем этим справиться. Позже становится легче, как правило. Но сегодня я долго не могу успокоиться. Будто не моего ребенка, а меня маленькую оставили в незнакомом месте, где одиноко и страшно, с невыносимой ответственностью за другого, младшего, еще более беспомощного.

***

Ровно неделю назад, когда Т перевели из реанимации в роддоме в отделение патологии новорожденных для продолжения наблюдения за его состоянием, а меня выписали и отправили сдавать тест на ковид, без которого совместное пребывание с ребенком в детском отделении невозможно, мы с мужем увидели друг друга впервые после рождения Т.

— Это ведь было единственное, о чем я тебя попросила — найти место, где точно можно сдать анализ и оперативно получить результат, а ты не сделал этого, значит, положиться на тебя невозможно, значит, ты мне не помощник, значит…, — обидные слова я выкрикивала, захлебываясь слезами, воображение в самых темных красках рисовало завтрашний день, который мы с Т вынуждены провести в разлуке. Я чувствовала себя так, будто бы половина меня осталась в больнице.

Муж, угнетенный моими обвинениями, замкнулся, вцепившись в руль и остановившимся взглядом уставившись на дорогу, отказывался говорить. Его молчание, то есть отсутствие признания своей вины и раскаяния в виде слов, я расценивала как безразличие. Наконец, он, не глядя на меня, выдавил:

— Что именно ты хочешь от меня услышать, какие конкретно слова?

— Не знаю. Но я сержусь на тебя, я разочарована, и эти эмоции не исчезнут сами собой, если мы не объяснимся друг с другом, понимаешь?

Молчание. Я уже делаю глубокий вдох, чтобы продолжить свой монолог, как он вдруг начинает говорить:

— Я очень сильно переживаю из-за того, как все сложилось, прости меня, пожалуйста! Я почти ничего не соображаю от страха за Тимура, зай.

Я тогда сдала этот злополучный тест на следующий день и через полтора дня увиделась с сыном. Мне нельзя обезуметь от страха, я обязана сохранять здравомыслие.

***

Каждая новая толика информация насчет состояния Т сбивает с ног мощной волной — страх за него лишает последних остатков самообладания, и я плачу. Сегодня не могу призвать себе на помощь усилие воли, как ни стараюсь. А еще не могу, как раньше, отстраниться от этой информации — начинаю принимать все слишком близко к сердцу, потому что нервы все тоньше. Надеюсь, завтра будет легче, ведь моему мальчику нужна уверенная мама, уверенная в том, что он здоров и мы скоро поедем домой.

Со вчерашнего вечера Т стал очень беспокойным — как только проснется, сразу начинает кричать, даже не плакать, а орать во все горло. Я очень переживаю из-за этого, сержусь, не на него, а на ситуацию в целом и на себя, потерявшую способность держать себя в руках.

Есть Т стал гораздо хуже, съедает полпорции и тут же засыпает, а когда стараюсь докормить — срыгивает. Я сегодня с утра опять рыдала мужу в трубку, говорила, что больше так не могу. Мне стыдно за эти эмоции, но он, наверное, прав — держать их в себе не стоит, нужно и выговориться, и выплакаться. Но чаще я выбираю пока сжать зубы и потерпеть, настроиться хотя бы на волну спокойствия и адекватного восприятия происходящего, если не получается на позитив и дистанцирование от не совсем радужных прогнозов. Раньше новая информация пугала и расстраивала, но я же имела в себе силы и рассудительность все разложить по полочкам. И оказывалось, все не так страшно. Почему же сейчас все перемешано и постоянно крутится в голове?

Вчера вечером я с какой-то нечеловеческой тоской подумала — а вдруг это никогда не кончится? По моим ощущениям наше с Т странствие по больницам и жизнь в палатах продолжается уже целую вечность, и что если новые обследования потянут за собой другие обследования и т. д. что если моя жизнь превратится в бесконечный день сурка, состоящий из кормлений и переживаний. Поделилась своими опасениями с мужем, лучше не стало: он признался, что иногда на него наваливается такой жуткий страх, граничащий с паникой, что он не знает, куда от него деться. И тогда он звонит мне, и все страхи понемногу рассеиваются, беспокойство не уходит, но становится легче.

Кардиохирург рассказал мне о диагнозе Т. Я растерялась, хотя ничего нового в общем-то не услышала. Но все равно резко перехватило горло, затряслись руки, я без сил опустилась на кровать. Все же получилось взять в себя в руки, усилия хватило ровно на время присутствия врача.

Следом за врачом ко мне заглянула психолог. Я немного выговорилась с ней, отвечая на ее вопросы — вроде бы стало легче. Психолог сказала: послеродовую депрессию никто не отменял, поэтому мое состояние определяют не только усталость и стресс, но и гормональные изменения.

Зашла и лечащий врач, совсем молоденькая, принялась отчитывать: что толку плакать, если надо решать проблемы по мере их поступления. Здесь лежат еще более тяжелые дети, так что можно сказать, что с моим ребенком еще все в относительном порядке. Этому надо радоваться, замечать прогресс, лишнего не надумывать, не беспокоиться из-за того, чего нет…

***

Может, ты когда-нибудь прочтешь эти строки, сынок. Я безмерно тебя уважаю, малыш, да, уважаю и горжусь твоей волей и упорством, с которым ты противостоишь всем напастям, которые с нами приключились. Ты изо дня в день радуешь и удивляешь меня новыми достижениями — одним словом, улучшением общего состояния по всем направлениям. Я люблю тебя всем сердцем и верю в силу твоего характера. Я всегда с тобой и за тебя!

***

Можно сколько угодно рассуждать о родительской любви к своим детям, говорить красивые слова о материнском сердце, но когда испытываешь невероятно щемящее чувство до физически ощутимой боли в его области, когда дыхание перехватывает от того, насколько сильным, оказывается, может быть эмоция, нельзя найти слов.

Я стою у окна и смотрю, как идет первый в этом году настоящий снег. Вчерашний был похож на ледяной дождь, ложился на дороги изморозью, но не украшал город. Сегодня метет сильно, а ведь еще три недели назад я ехала в роддом и видела, что на деревьях еще были листья. Помню эти почти прозрачные березки на обочинах дорог, их нещадно трепал сильный ветер, а желтые листочки все равно держались, создавая удивительное ощущение беззащитности.

Я сейчас смотрю на этот снег, а на руках у меня крошечный теплый человек, с нежнейшей тонкой кожей, под которой на щеках еще видна сеточка кровеносных сосудов, с душистой шелковой макушкой. Он сопит и хмурится во сне, а во мне растет неведомое раньше чувство, переполняет и вырывается наружу всхлипом — я прикусываю губу, чтобы не напугать сына. Человек родился, а я его мама — и так будет всегда.

Первую неделю, навещая Т в реанимации, я почти всегда испытывала определенный набор чувств — страх, беспокойство и жалость. Среди всего этого, конечно, была и любовь, но вычленить ее было сложно — любовь была в страхе, ощущалась в постоянном беспокойстве, она же рождала жалость. Позже, когда мы оказались в одной палате, я впервые испытала трепет от осознания того, что весь он — это тоже я. Только тогда началось наше настоящее знакомство — на тактильном уровне, на уровне запахов, я поняла, что не только я его знаю и чувствую — он тоже на уровне инстинктов знает и чувствует меня. Тогда началась ответственность — я заботилась о том, чтобы сыну было сыто, тепло и сухо. Я вливала в него свои силы и энергию, любовь была подчинена логике. Я ни на секунду не могла расслабиться и почувствовать момент, потому что важно было соблюсти режим питания, сна и бодрствования, успеть в перерывах помыть, намазать, запеленать, проследить за отхождением воздуха из желудка и сохранением еды в желудке…

Вот только совсем недавно, когда я немного расслабилась, мне стало ясно, что формулы, правила и беспрестанные подсчеты — это мое желание держать все под контролем. Оно важно при уходе за малышом, но лишает меня ценного личного участия. Значит ли это, что с таким отношением к делу на моем месте справился бы кто угодно?

И только сегодня ко всему этому добавилась безусловная любовь — нежность, восхищение, принятие, наделяющее меня удивительным терпением. Мой сын — мое отражение. Сила моих эмоций зашкаливает — я так сильно, что даже больно! — люблю.

Когда Т впервые сам взял грудь, я чуть не вскрикнула от радости, засмеялась беззвучно — спасибо тебе, сын! Удивительный человек, тебя уже сейчас невозможно заставить что-либо сделать — ты сделаешь это тогда, когда сам захочешь. Горжусь тобой, любовь.

***

Сегодня — день, не оправдывающий надежд. После того, как вчера Т сделал такой прорыв с грудным вскармливанием, мне казалось, что дальше будет гораздо проще, но сегодня он ни разу не захотел даже попробовать поесть. Он вообще сегодня есть не хочет — очень маленькие порции через довольно большие перерывы сна. При этом, просыпается только тогда, когда я силой вытаскиваю его из кроватки, тормошу, переодеваю, выкладываю на живот — и то, совсем ненадолго. Возможно, все дело в погоде. Да и вообще, казалось бы, что плохого в том, что ребенок много, а главное, спокойно спит?

Мое эмоциональное состояние тоже так себе. Я чувствую себя уставшей, нет даже предвкушения предстоящей выписки. Кажется, я привыкла к больнице, и завтрашние изменения меня немного пугают. Я уже начала свыкаться с тем, что самостоятельная жизнь не наступит никогда, но уже близко день выписки, когда ответственность за новую жизнь будет только на мне. Из-за этого не могу обнаружить в себе ни капли радости, только странное чувство тревоги вперемешку с апатией.

За последние три недели я сменила четыре отделения: отделение патологии беременных, послеродовое отделение + отделение реанимации новорожденных у Т, отделение патологии новорожденных, отделение патологии недоношенных детей. Во время пребывания в каждом из этих мест я проходила через разные стадии, испытывала разные эмоции, чаще со знаком минус, но везде были моменты, которых я ждала с нетерпением. Чаще всего эти были блаженные полчаса после одного из вечерних кормлений, когда я могла расслабиться, выдохнуть и уделить время себе — я наливала чай, с огромным удовольствием съедала пару сухариков, лениво просматривала социальные сети или включала себе мультфильм. В эти минуты я обживала для себя пространство — и на полчаса медицинское учреждение становилось домом, где было уютно.

23 ноября нас выписали.

Мы едем домой, и по лицу Т, впервые в своей жизни одетого в полноценную одежду, а не в пеленку, бегут тени от придорожных фонарей. Я держу сына на руках уже целый час, не меняя положения, и готова просидеть так вечность, лишь бы его сон был спокоен. Я думаю о том, что нам предстоит пройти еще долгий путь, и на это потребуется много сил, но все это потом, позже, а сейчас — абсолютная радость. Мы возвращаемся домой, а у нас с мужем начинается новая жизнь — как у семьи, а не просто как у пары. Вот теперь я чувствую долгожданное предвкушение — нас трое.

Глава 3

Когда мы подъехали к дому, нас уже ждала вся команда — вся наша огромная семья собралась, чтобы впервые увидеть Т. Шел мокрый снег с дождем, и по тому, как все вымокли, я поняла: ждут уже давно. Отец мужа нетерпеливо открыл дверь машины и после короткого «Здравствуй, дочь!», затаив дыхание, принял из моих рук драгоценный сверток и с гордостью понес его, как трофей, навстречу толпе.

— Приехали, наконец! Какой маленький… Привет-привет! Не раскрывай его, ветер же, заходите домой, что же вы…, — растерявшись от неожиданности, я стояла, окруженная родными людьми, которые все время что-то говорили и говорили. Ничего почти не слышала, вцепившись глазами в уплывающий от меня белый сверток.

В подъезде толпа разделилась: мужчины гуськом поднимались на второй этаж, в дом родителей мужа, за стол, женщины бурным потоком, торопливо сбрасывая на пороге сапоги и ботинки, друг за дружкой прибывали и прибывали в нашу квартиру. В комнате, красиво украшенной голубыми шарами, флажками и праздничными растяжками «Спасибо за сына!» мама мужа уже разворачивала Т, высвобождая его из жарких одежек.

— Шшшш… Неужели тебе не страшно с первым ребенком? — громко зашептала она, когда я, на автомате перехватив инициативу, привычно принялась за смену подгузника. Обе бабушки — наши с мужем мамы — с двух сторон, в четыре руки пытались помогать мне.

— Совсем не страшно, за три недели я уже привыкла справляться сама, — сдерживать рвущееся наружу желание не очень-то вежливо попросить всех «покинуть помещение» удавалось только благодаря тому, что я прекрасно понимала, как долго все ждали знакомства с Т.

— Ой, ему не жарко? Присыпка подсушивает лучше, чем крем… Смотри, как носик морщит! — все, мамы и бабушка, тети и сестры, говорили одновременно, их голоса, восторженные восклицания, возгласы умиления сливались в общий галдеж.

Я вдруг почувствовала такое острое желание схватить Т и убежать с ним далеко-далеко, туда, где будет тихо, спокойно и безлюдно. Мы столько времени провели с ним наедине, что я будто бы проросла в него, а он в меня, поэтому мне физически некомфортно было, когда его передавали из рук в руки.

Когда мы, наконец, остались втроем, меня немного отпустило. Решили искупать Т.

— Кисуль, проверь воду, не слишком горячая? — муж кричит из ванной. Опускаю локоть, советую сделать попрохладнее. Через пару минут слышу:

— А сейчас не слишком холодная, потрогай, пожалуйста!..

Руки мужа кажутся такими большими по сравнению с крохой, которого он держит на весу, напрягаясь всем телом и обливаясь потом:

— Я правильно его держу, ему точно не больно?

— Нет, все хорошо, не волнуйся! — сдерживая счастливую улыбку, внутренне поражаюсь тому, насколько трогателен, оказывается, мой мужчина, сколько в нем интереса и внимания ко всему, что связано с сыном.

— Знаешь, каждый раз, когда я смотрю на него, я разрыдаться готов.

— Почему? — тонкими струйками осторожно поливаю притихшего Т, случайно касаясь рук его папы, ощущая нас троих сейчас единым организмом.

— От умиления. И от счастья.

После ванны делаем массаж в четыре руки, показываю мужу то, чему сама недавно научилась, направляю его несмелые движения. Звонок в дверь прерывает нашу идиллию: мама и сестра мужа решили проведать нас перед сном. Понимаю, что им хочется побыть с Т, подержать на руках, поучаствовать в наших обычных процедурах — подмыть, переодеть, сменить памперс и т. д. Позволяю им это только потому, что не хочу обидеть «помощников», хоть и чувствую, что Т, не привыкший к чужим рукам, нервничает. Я ревную, оказавшись совершенно не готова делить собственного ребенка с кем-то, кроме мужа.

Поздно вечером пытаемся провести время вдвоем, пока Т спит, но оба чувствуем себя, после всех волнений сегодняшнего дня, такими уставшими, что едим и ложимся спать. Молодые родители…

***

Рано или поздно мы все начинаем сомневаться в бесконечной силе человеческой любви. Во имя этих сомнений я оставляю здесь нашу историю.

Кажется, прошло около полугода после окончания моих предыдущих отношений и последующей за ними череды бессмысленных коротких знакомств. Я тогда уже успокоилась, увлекалась бездельем и наслаждалась одиночеством — подолгу гуляла с мамой, беременной моей младшей сестрой, а больше, кажется, ни с кем, разве что с подругами. Они-то первые и узнали о том, что мой сосед Шахин в один из теплых июньских вечеров позвонил к нам в дверь. Ему открыла мама, он попросил позвать меня, а когда я вышла, протянул мне бордовую розу, с невероятно пышным бутоном и сладким густым ароматом. Вот так, с прогулки теплым вечером 23 июня, все и началось.

Скоро эти прогулки стали регулярными и практически бесконечными: мы выходили на улицу после его тренировок и бродили по городу до утра — говорили, говорили, все время о чем-то говорили. Я никогда не могла бы и предположить, что мы можем быть вместе, и мне нравились эти встречи своей необычайностью. Я украдкой, искоса посматривала на Шахина со стороны, чтобы он не дай бог не заметил моего любопытства. Для меня все в нем было в новинку: ухоженные, покрытые короткой щетиной узкие скулы, смуглая кожа, очень красивая белозубая улыбка, большие темные глаза. Его клетчатые рубашки, цветные джинсы, тонкие сигареты — все это производило впечатление какой-то свежести, инаковости, к которой я никогда не была причастна. Я слушала его истории о дружеских шумных компаниях, веселых вечеринках, бесшабашной молодости, пока еще не догадываясь, что в этих историях также были опасные увлечения и болезненно безразличное отношение к большим деньгам. Тем более странным казалось то, что мы можем нравиться друг другу, что у нас может что-то получиться.

Он был так искренне мил и трогателен в своей заинтересованности, в своих попытках понравиться, что уже через неделю после знакомства, под воздействием уличной романтики и распития домашнего вина, я поцеловала его — первая, отмечая его желание и встречный порыв. Первой проявив инициативу, я так же первой попыталась найти пути для отхода. Объяснить, что все еще не готова к отношениям, что не вижу смысла относиться к этому серьезно… Говорила все это, убеждая его и себя заодно, что права, и одновременно — отчаянно не хотела быть правой.

А потом было безумное лето и веселые вечера. Когда я пытаюсь вспомнить то время, восстановить события более-менее отчетливо, ничего не выходит. Нам все время хотелось быть рядом. Как-то я попыталась внести ясность. Спрашивала его о дальнейших планах: видит ли он меня в своей жизни и если нет — то, может, лучше перестать общаться? Мы оба сознательно тогда избегали слова «любовь», не желая ничего заканчивать, не представляя совместное будущее. И вот однажды, как-то в один момент, я поняла, что Шахин мне очень нужен: его поддержка, его забота обо мне, его бесконечная уверенность в моих силах — гораздо более надежная, чем моя собственная.

Так продолжалось, пока нашим отношениям не исполнилось два с половиной года. Мы постепенно расслабились, привыкли, что есть друг у друга, когда грянул гром. Шахин сказал, что нам нужно расстаться: его родители были против перехода наших отношений в более серьезную плоскость. Он единственный сын в семье, их надежда и опора, а значит, не может не оправдать надежд на «правильный» выбор. По его словам, и мне от нашего расставания будет только польза: ведь впереди только безденежные будни и скучные выходные, а наши отношения зашли в тупик и перестали приносить нам обоим радость. Он говорил, что без него я буду больше путешествовать, видеться с друзьями, развиваться… Но он не учел, что все это без него мне просто не нужно.

Я верила, что он вернется, и он вернулся. Мы стали жить вместе — я и человек, который продолжал сомневаться и все еще мучился от своей слабости, от перспективы выбирать, кого потерять — меня или родителей. Были мои истерики и его попытки уйти. Но однажды он пришел и попросил меня выйти за него замуж. Сказал, что все это было страшной ошибкой, что он не может со мной, но без меня жизнь его и вовсе не имеет смысла. Я согласилась. И мы стали семьей.

Дорогой мой, тысячи слов не хватит, чтобы рассказать тебе, как я счастлива, что мы теперь навсегда есть друг у друга. Я знаю, что в нашей долгой семейной жизни будет все: и сумасшедшее счастье — рождение наших детей, и бесконечная тихая радость совместно проведенных вечеров и ночей, и приятные хлопоты, и неприятная суета, за которой не видишь главного, и невзгоды, и может быть, даже горести. Но я точно знаю, что вместе мы сможем все, как уже смогли многое! Я благодарю тебя за твою любовь, твою нежность, твои восхищенные глаза… Я обещаю сделать все, чтобы наша жизнь была счастливой, и жду того же от тебя, потому что уже знаю: даже самые прекрасные отношения не бывают простыми.

***

С утра вся в делах — эта активность, с одной стороны, радует меня, так как я многое успеваю. Но с другой стороны, Шахин (Ш), видя, что я справляюсь, сбавил обороты и, если и помогает, то без прежнего энтузиазма, либо вообще, «устав», отдыхает сам. Обидно. Наверно, он думает, что мне все это легко дается, а я просто пока не могу перебороть свой перфекционизм — хочу, чтобы все было идеально. Поэтому после приготовления завтрака и его приема, утреннего душа, пока Т спит, успеваю помыть посуду, сделать уборку в квартире.

Приходит врач — ничего особенного она мне не говорит, но становится как-то спокойнее: с сердцем и легкими у Т все хорошо. Еще отпадают сомнения начнет грудного вскармливания (ГВ) — буду продолжать кормить маленькими порциями через каждые два часа. Хочу, чтобы наладилось ГВ и диурез, и тогда моя душа будет спокойна.

Готовлю обед и обедаю в одиночестве, Ш отдыхает. Кормление удается только тогда, когда я собираю все свое терпение и стараюсь не зареветь от бессилия, когда Т в тысячный раз захватывает и от нетерпения бросает сосок, не успев сделать и глотка, злится, сучит ногами, из стороны в сторону крутит головой — ох, характер. Пишу список врачей для Т. Все внутри сопротивляется. Глажу. Готовлю ванну для Т.

Мне приятны эти хлопоты, и я не боюсь в них раствориться, потому что мозг сохраняет ясность и я помню и о других своих интересах и желаниях. Знаю и чувствую, что сейчас он — мой главный интерес и желание. Сохранить бы это на ближайшие полгода точно, хотя учитывая как бежит время — прошел ведь уже почти месяц со дня его рождения, а для меня как один миг пролетел. Но все равно — не раствориться, не утратить интерес к жизни, а не только к количеству того, сколько в него вошло и сколько вышло… Наслаждаться здесь и сейчас, а не хмуриться все время, наперед зная о том, что каждый день будет повторять предыдущий, не забывать радоваться в ежедневных заботах и хлопотах. Не гнаться за правилами — кормления по часам и т. д., ведь они превращают время бодрствования малыша в гонку, не позволяют наслаждаться общением с ним.

Пока не чувствую день сурка, уж очень наполнены эти два дня домашними делами — приятными после больничного отупляющего бездействия. По-прежнему не хочу ни с кем общаться.

У Т целый день крутит живот — ношу на руках. Периодически плачу от бессилия — никак не могу ему помочь — и от усталости. Читала, что младенческие колики — это миф, на самом деле — это проявление тревожности родителей, физическое проявление эмоционального состояния. Мое эмоциональное состояние сейчас — на грани.

28 ноября

Сегодня День Матери, впервые и мой праздник тоже, но я целый день хожу хмурая, меня все раздражает, особенно Ш — тем, что ничего не делает. Я же с утра чем-то занята, потому что это отвлекает от дурных мыслей, а еще придает хоть какой-то смысл моему нахождению здесь. Ш даже не предлагает помощь, и я теперь чувствую себя как функция, приложение к сыну, которое нужно только для того, чтобы его обслуживать. Все наше общение теперь строится вокруг него, а когда Т засыпает, каждый уходит в себя. Ш отдыхает, и у меня свой «отдых»: я готовлю, стираю или глажу, мою посуду, полы.

— Тимур теперь душа моя, сердце мое, жизнь моя! — говорит Ш, а я внутренне сжимаюсь от этого признания, потому что еще совсем недавно я была «его душой, сердцем и жизнью».

Ревновать мужа к сыну совершенно нелепо, но я ревную и мучаюсь от осознания этой глупой ревности: очередное мое идеальное ожидание райских дней в кругу маленькой семейки не оправдалось, реальность оказалась не такой привлекательной. Ш чувствует, что со мной что-то не так, пытается прояснить ситуацию:

— Это же нормально, что сейчас нам с тобой не до друг друга, правда? Сейчас ведь Тимур в центре внимания, все время, все силы — ему…

«Нет, не нормально!» — все внутри меня захлебывается слезами, бьется в истерике и сопротивляется этой «норме», но я отвечаю почти спокойно:

— Мне мало быть для тебя только мамой нашего ребенка, понимаешь, я хочу, чтобы ты видел меня — свою жену, любимую женщину, а не человека, который нужен только для того, чтобы обеспечивать твоего сына всем необходимым.

— Тебе не хватает внимания, я понимаю, прости…

— Не только. Потребность во внимании с окончанием беременности, действительно, не стала меньше. Но к ней добавилось желание признания — я хочу, чтобы ты меня хвалил, понимаешь? Я ведь очень стараюсь, и мне важно, чтобы ты это замечал! Это для меня и есть поддержка, — слов накопилось такое множество, что я тороплюсь выговориться, не замечая его «прости».

— Глупышка, ты для меня по-прежнему исключительная, я тебя сильно люблю! Прости меня!

И я прощаю, забываю мгновенно, что еще совсем недавно он казался мне равнодушным, отстраненным и холодным.

Мне становится легче. Т тем временем улыбается, набирает вес, поскольку стал лучше есть. За первую домашнюю неделю он полностью перешел на ГВ, увеличились порции молока, которые он усваивает за одно кормление, а я гораздо лучше стала считывать его поведение: знаю, что означают все его гримаски и телодвижения. Все в его поведении что-нибудь да значит.

Глава 4

Завтра наступает первая зима в