Владимир Владимирович Маяковский
Полное собрание сочинений в тринадцати томах
Том 5. Стихотворения 1923

В. Маяковский. Фото. 1923.

Стихотворения, март — декабрь 1923

Газетный день*

Рабочий
утром
глазеет в газету.
Думает:
«Нам бы работёшку эту!
Дело тихое, и нету чище.
Не то что по кузницам отмахивать ручища.
Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —
и гони строчки.
Нагнал,
расставил запятые да точки,
подписался,
под подпись закорючку,
и готово:
строчки растут как цветочки.
Ручки в брючки,
в стол ручку,
получил построчные —
и, ленивой ивой
склоняясь над кружкой,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; дуй пиво».
В искоренение вредного убежденья
вынужден описать газетный день я.

Как будто*
весь народ,
который
не поместился под башню Сухареву, —
пришел торговаться в редакционные коридоры.
Тыщи!
Во весь дух ревут.
«Где объявления?
Потеряла собачку я!»
Голосит дамочка, слезками пачкаясь.
«Караул!»
Отчаянные вопли прореяли.
«Миллиард?
С покойничка?
За строку нонпарели?»
Завжилотдел.
Не глаза — жжение.
Каждому сует какие-то опровержения.
Кто-то крестится.
Клянется крещеным лбом:
«Это я — настоящий Бим-Бом!»*
Все стены уставлены какими-то дядьями.
Стоят кариатидами по стенкам голым.
Это «начинающие».
Помахивая статьями,
по дороге к редактору стоят частоколом.
Два.
Редактор вплывает барином.
В два с четвертью
из барина,
как из пристяжной,
умученной выездом парным, —
паром вздымается испарина.
Через минуту
из кабинета редакторского рёв:
то ручкой по папке,
то по столу бац ею.
Это редактор,
собрав бухгалтеров,
потеет над самоокупацией*.
У редактора к передовице лежит сердце.
Забудь!
Про сальдо язычишкой треплет.
У редактора —
аж волос вылазит от коммерции,
лепечет редактор про «кредит и дебет».
Пока редактор завхоза ест —
раз сто телефон вгрызается лаем.
Это ставку учетверяет Мострест.
И еще грозится:
«Удесятерю в мае».
Наконец, освободился.
Минуточек лишка…
Врывается начинающий.
Попробуй — выставь!
«Прочтите немедля!
Замечательная статьишка»,
а в статьишке —
листов триста!
Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.
Хроникер врывается:
«Там,
в Замоскворечьи, —
выловлен из Москвы-реки —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; живой гиппопотам!»
Из РОСТА
на редактора
начинает литься
сенсация за сенсацией,
за небылицей небылица.
Нет у РОСТА лучшей радости,
чем всучить редактору невероятнейшей гадости.
Извергая старательность, как Везувий и Этна,
курьер врывается.
«К редактору!
Лично!»
В пакете
с надписью:
— Совершенно секретно —
повестка
на прошлогоднее заседание публичное.
Затем курьер,
красный, как малина,
от НКИД.
Кроет рьяно.
Передовик
президента Чжан Цзо-лина*
спутал с гаоляном*.
Наконец, библиограф!
Что бешеный вол.
Машет книжкой.
Выражается резко.
Получил на рецензию
юрист —
хохол —
учебник гинекологии
на древнееврейском!
Вокруг
за столами
или перьев скрежет,
или ножницы скрипят:
писателей режут.
Секретарь
у фельетониста,
пропотевшего до сорочки,
делает из пятисот —
полторы строчки.
Под утро стихает редакционный раж.
Редактор в восторге.
Уехал.
Улажено.
Но тут…
Самогоном упился метранпаж*,
лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины.
Спит редактор.
Снится: Мострест
так высоко взвинтил ставки —
что на колокольню Ивана Великого влез
и хохочет с колокольной главки.
Просыпается.
До утра проспал без про́сыпа.
Ручонки дрожат.
Газету откроют.
Ужас!
Не газета, а оспа.
Шрифт по статьям расплылся икрою.
Из всей газеты,
как из моря риф,
выглядывает лишь —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; парочка чьих-то рифм.
Вид у редактора…
такой вид его,
что видно сразу —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; нечему завидовать.

Если встретите человека белее мела,
худющего,
худей, чем газетный лист, —
умозаключайте смело:
или редактор
или журналист.

[1923]

Когда голод грыз прошлое лето, что делала власть Советов?*

Все знают:*
в страшный год,
когда
народ (и скот оголодавший) дох,
и ВЦИК
и Совнарком
скликали города,
помочь старались из последних крох.
Когда жевали дети глины ком,
когда навоз и куст пошли на пищу люду,
крестьяне знают —
каждый исполком
давал крестьянам хлеб,
полям давал семссуду.
Когда ж совсем невмоготу пришлось Поволжью —*
советским ВЦИКом был декрет по храмам дан:
— Чтоб возвратили золото чинуши божьи,
на храм помещиками собранное с крестьян. —
И ныне:
#8195;#8195;#8195; Волга ест,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; в полях пасется скот.
Так власть,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; в гербе которой «серп и молот»,
боролась за крестьянство в самый тяжкий год
и победила голод.

Когда мы побеждали голодное лихо, что делал патриарх Тихон?*

Тихон патриарх,
прикрывши пузо рясой,
звонил в колокола по сытым городам,
ростовщиком над золотыми трясся:
«Пускай, мол, мрут,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; а злата —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; не отдам!»
Чесала языком их патриаршья милость,
и под его христолюбивый звон
на Волге дох народ,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; и кровь рекою ли́лась —
из помутившихся
на паперть и амвон.
Осиротевшие в голодных битвах ярых!
Родных погибших вспоминая лица,
знайте:
#8195;#8195;#8195;#8195; Тихон
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; патриарх
благословлял убийцу.
За это
власть Советов,
вами избранные люди, —
господина Тихона судят.

[1923]

О патриархе Тихоне. Почему суд над милостью ихней?*

Раньше

Известно:
#8195;#8195;#8195; царь, урядник да поп
друзьями были от рожденья по гроб.
Урядник, как известно,
наблюдал за чистотой телесной.
Смотрел, чтоб мужик комолый
с голодухи не занялся крамолой,
чтобы водку дул,
чтобы шапку гнул.
Чуть что:
#8195;#8195;#8195; — Попрошу-с лечь… —
и пошел сечь!
Крестьянскую спину разукрасили влоск.
Аж в российских лесах не осталось розг.
А поп, как известно (урядник духовный),
наблюдал за крестьянской душой греховной.
Каркали с амвонов попы-во̀роны:
— Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! —
Этому же и в школе обучались дети:
«Законом божьим» назывались глупости эти.
Учил поп, чтоб исповедывались часто.
Крестьянин поисповедуется,
а поп —
#8195;#8195;#8195; в участок.
Закрывшись ряской, уряднику шепчет:
— Иванов накрамолил —
дуй его крепче! —
И шел по деревне гул
от сворачиваемых крестьянских скул.
Приведут деревню в надлежащий вид,
кончат драть ее —
поп опять с амвона голосит:
— Мир вам, братие! —
Даже в царство небесное провожая с воем,
покойничка вели под поповским конвоем.
Радовался царь.
Благодарен очень им —
то орденом пожалует,
то крестом раззолоченным.
Под свист розги,
под поповское пение,
рабом жила российская паства.
Это называлось: единение.
церкви и государства.

Теперь

Царь российский, финляндский, польский,*
и прочая, и прочая, и прочая —
лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:
попал под пули рабочие.
Революция и по урядникам
прошла, как лиса по курятникам.
Только поп
все еще смотрит, чтоб крестили лоб.
На невежестве держалось Николаево царство,
а за нас нечего поклоны класть.
Церковь от государства
отделила рабоче-крестьянская власть.
Что ж,
если есть еще дураки несчастные,
молитесь себе на здоровье!
Ваше дело —
частное.
Говоря короче,
денег не дадим, чтоб люд морочить.
Что ж попы?
Смирились тихо?
Власть, мол, от бога?
Наоборот.
Зовет патриарх Тихон*
на власть Советов восстать народ.
За границу Тихон протягивает ручку
зовет назад белогвардейскую кучку.
Его святейшеству надо,
чтоб шли от царя рубли да награда.
Чтоб около помещика-вора
кормилась и поповская свора.
Шалишь, отец патриарше, —
никому не отдадим свободы нашей!

За это
власть Советов,
вами избранные люди,
за это —
патриарха Тихона судят.

[1923]

Мы не верим!*

Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень*.

Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; не литься?
Нет!
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; не оковать язык грозы!
Вечно будет
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; тысячестраницый
грохотать
#8195;#8195;#8195; набатный
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; ленинский язык.

Разве гром бывает немотою болен?!
Разве сдержишь смерч,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196; чтоб вихрем не кипел?!
Нет!
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; не ослабеет ленинская воля
в миллионосильной воле РКП.

Разве жар
#8195;#8195;#8195; такой
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; термометрами меряется?!
Разве пульс
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; такой
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; секундами гудит?!
Вечно будет ленинское сердце
клокотать
#8195;#8195;#8195; у революции в груди.

Нет!
Нет!
Не-е-т…
Не хотим,
#8195;#8195;#8195; не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; сгинь, навязчивая тень!

[1923]

Тресты*

В Москве
редкое место —
без вывески того или иного треста.
Сто очков любому вперед дадут —
у кого семейное счастье худо.
Тресты живут в любви,
в ладу
и супружески строятся друг против друга.
Говорят:
меж трестами неурядицы. —
Ложь!
Треста
с трестом
водой не разольешь.
На одной улице в Москве
есть
(а может нет)
такое место:
стоит себе тихо «хвостотрест»,
а напротив —
вывеска «копытотреста».
Меж трестами
через улицу,
в служении лют,
весь день суетится чиновный люд.
Я теперь хозяйством обзавожусь немножко.
(Купил уже вилки и ложки.)
Только вот что:
беспокоит всякая крошка.
После обеда
на клеенке —
сплошные крошки.
Решил купить,
так или ина̀че,
для смахивания крошек
хвост телячий.
Я не спекулянт —
из поэтического теста.
С достоинством влазю в дверь «хвостотреста».
Народищу — уйма.
Просто неописуемо.
Стоят и сидят
толпами и гущами.
Хлопают и хлопают дверные створки.
Коридор —
до того забит торгующими,
что его
не прочистишь цистерной касторки.
Отчаявшись пробиться без указующих фраз,
спрашиваю:
— Где здесь на хвосты ордера? —
У вопрошаемого
удивление на морде.
— Хотите, — говорит, — на копыто ордер? —
Я к другому —
невозмутимо, как день вешний:
— Где здесь хвостики?
— Извините, — говорит, — я не здешний. —
Подхожу к третьему
(интеллигентный быдто) —
а он и не слушает:
— Угодно-с копыто?
— Да ну вас с вашими копытами к маме,
подать мне сюда заведующего хвостами! —
Врываюсь в канцелярию:
пусто, как в пустыне,
только чей-то чай на столике стынет.
Под вывеской —
«без доклада не лезьте»
читаю:
«Заведующий принимает в «копытотресте». —
Взбесился.
Выбежал.
Во весь рот
гаркнул:
— Где из «хвостотреста» народ? —
Сразу завопило человек двести:
— Не знает.
Бедненький!
Они посредничают в «копытотресте»,
а мы в «хвостотресте»,
по копыту посредники.
Если вам по хвостам —
идите туда:
они там.
Перейдите напротив
— тут мелко —
спросите заведующего
и готово — сделка.
Хвост через улицу перепрут рысью
только 100 процентов с хвоста —
за комиссию. —
Я
способ прекрасный для борьбы им выискал:
как-нибудь
в единый мах —
с треста на трест перевесить вывески,
и готово:
все на своих местах.
А чтоб те или иные мошенники
с треста на трест не перелетали птичкой,
посредников на цепочки,
к цепочке ошейники,
а на ошейнике —
фамилия
и трестова кличка.

[1923]

Строки охальные про вакханалии пасхальные*

(Шутка)

Известно:
#8195;#8195;#8195; буржуй вовсю жрет.
Ежедневно по поросенку заправляет в рот.
А надоест свиней в животе пасти —
решает:
#8195;#8195;#8195; — Хорошо б попостить! —
Подают ему к обеду да к ужину
то осетринищу,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; то севрюжину.
Попостит —
#8195;#8195;#8195; и снова аппетит является:
буржуй разговляется.
Ублажается куличами башенными
вперекладку с яйцами крашеными.
А в заключение —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196; шампанский тост:
— Да здравствует, мол, господин Христос! —
А у пролетария стоял столетний пост.
Ел всю жизнь селедкин хвост.
А если и теперь пролетарий говеет —
от говений от этих старьем веет.
Чем ждать Христов в посте и вере —
религиозную рухлядь отбрось гневно
да так заработай —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; чтоб по крайней мере
разговляться ежедневно.
Мораль для пролетариев выведу любезно:
Не дело говеть бедным.
Если уж и буржую говеть бесполезно,
то пролетарию —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; просто вредно.

[1923]

Крестьянин, — помни о 17-м апреля!*

Об этом весть
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; до старости древней
храните, села,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; храните, деревни.
Далёко,
#8195;#8195;#8195; на Лене,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; забитый в рудник,
рабочий —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; над жилами золота ник.
На всех бы хватило —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; червонцев немало.
Но всё
#8195;#8195;#8195; фабриканта рука отнимала.
И вот,
#8195;#8195;#8195; для борьбы с их уловкою ловкой
рабочий
#8195;#8195;#8195; на вора пошел забастовкой.
Но стачку
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; царь
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; не спускает даром,
над снегом
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; встал
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; за жандармом жандарм.
И кровь
#8195;#8195;#8195; по снегам потекла,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; по белым, —
жандармы
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; рабочих
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; смирили расстрелом.
Легли
#8195;#8195;#8195; и не встали рабочие тыщи.
Легли,
#8195;#8195;#8195; и могилы легших не сыщешь.
Пальбу разнесло,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; по тундрам разухало.
Но искра восстанья
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; в сердцах
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; не потухла.
От искорки той,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; от мерцанья старого
заря сегодня —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; Октябрьское зарево.
Крестьяне забыли помещичьи плены.
Кто первый восстал?
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; Рабочие Лены!
Мы сами хозяева земли деревенской.
Кто первый восстал?
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196; Рабочий ленский!
Царя прогнали.
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; Порфиру в клочья.
Кто первый?
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; Ленские встали рабочие!
Рабочий за нас,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; а мы —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; за рабочего.
Лишь этот союз —
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; республик почва.
Деревня!
#8195;#8195;#8195; В такие великие дни
теснее ряды с городами сомкни!
Мы шли
#8195;#8195;#8195; и идем
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; с богатеями в бой —
одною дорогой,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; одною судьбой.
Бей и разруху,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; как бил по барам, —
двойным,
#8195;#8195;#8195; воедино слитым ударом!

[1923]

17 апреля*

Мы
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; о царском плене
забыли за 5 лет.
Но тех,
#8195;#8195; за нас убитых на Лене,
никогда не забудем.
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; Нет!
Россия вздрогнула от гнева злобного,
когда
#8195;#8195; через тайгу
до нас
#8195;#8195; от ленского места лобного —
донесся расстрела гул.
Легли,
#8195;#8195; легли Октября буревестники,
глядели Сибири снега:
их,
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; безоружных,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; под пуль песенки
топтала жандарма нога.
И когда
#8195;#8195; фабрикантище ловкий
золотые
#8195;#8195; горстьми загребал,
липла
#8195;#8195; с каждой
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; с пятирублевки
кровь
#8195;#8195; упрятанных тундрам в гроба.
Но напрасно старался Терещенко*
смыть
#8195;#8195; восставших
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; с лица рудника.
Эти
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; первые в троне трещинки
не залижет никто.
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; Никак.
Разгуделась весть о расстреле,
и до нынче
#8195;#8195; гудит заряд,
по российскому небу растре́лясь,
Октябрем разгорелась заря.
Нынче
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; с золота смыты пятна.
Наши
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; тыщи сияющих жил.
Наше золото.
#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; Взяли обратно.
Приказали:
#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; — Рабочим служи! —
Мы
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; сомкнулись красными ротами.
Быстра шагов краснофлагих гряда.
Никакой не посмеет ротмистр
сыпать пули по нашим рядам.
Нынче
#8195;#8195; течем мы.
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; Красная лава.
Песня над лавой
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; свободная пенится.
Первая
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; наша
#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; благодарная слава
вам, Ленцы!

[1923]

Наше воскресенье*

Еще старухи молятся,
в богомольном изгорбясь иге,
но уже
#8195;#8195;#8195; шаги комсомольцев
гремят о новой религии.
О религии,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196; в которой
нам
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; не бог начертал бег,
а, взгудев электромоторы,
миром правит сам
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; человек.
Не будут
#8195;#8195;#8195; вперекор умам
дебоширить ведьмы и Вии* —
будут
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; даже грома́
на учете тяжелой индустрии.
Не господу-богу
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; сквозь воздух
разгонять
#8195;#8195;#8195; солнечный скат.
Мы сдадим
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; и луны,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; и звезды
в Главсиликат.
И не будут,
#8195;#8195;#8195; уму в срам,
люди
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; от неба зависеть —
мы ввинтим
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; лампы «Осрам»
небу
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; в звездные выси.
Не нам
#8195;#8195;#8195; писанья священные
изучать
#8195;#8195;#8195; из-под попьей палки.
Мы земле
#8195;#8195;#8195; дадим освящение
лучом космографий
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; и алгебр.
Вырывай у бога вожжи!
Что морочить мир чудесами!
Человечьи законы
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; — не божьи!—
на земле
#8195;#8195;#8195; установим сами.
Мы
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; не в церковке,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; тесной и грязненькой,
будем кукситься в праздники наши.
Мы
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; свои установим праздники
и распразднуем в грозном марше.
Не святить нам столы усеянные.
Не творить жратвы обряд.
Коммунистов воскресенье —
25-е октября.
В этот день
#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; в рост весь
меж
#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196;#8196; буржуазной паники
раб рабочий воскрес,
воскрес
#8195;#8195;#8195; и встал на̀ ноги.
Постоял,
#8195;#8195;#8195; посмотрел
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8196;#8196;#8196; и пошел,
всех религий развея ига.
Только вьется красный шелк,
да в руке
#8195;#8195;#8195; сияет книга.
Пусть их,
#8195;#8195;#8195; свернувшись в кольца,
бьют церквами поклон старухи.
Шагайте,
#8195;#8195;#8195; да так,
#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195;#8195; комсомольцы,
чтоб у неба звенело в ухе!

[1923]