Оглавление

1. Три миллиметра
2. Часть первая
3. Часть вторая

Часть первая

4 июля 2012 года в шесть тридцать утра один неприметный молодой человек сидел на разноцветной скамье в крохотном и уютном столичном дворике — в Печатниковом переулке, ведущем от Сретенки к Трубной площади. Хотя это и был центр растущего многомиллионного города, место это казалось необычайно милым и приятным. Вся округа ещё дремала в утреннем забытьи, извечного московского автомобильного гула почти не было, и из окон домов мягкий ветер выдувал белоснежные шторы. Нежно-голубое небо было чистым от облаков, а ночная прохлада ещё не сменилась пыльным летним зноем. Над головой юноши шумели, перешептываясь, многолетние деревья, а вокруг него, задумчивого и неподвижного, сновали проказники-воробьи, выискивая что-нибудь съестное. Они то и дело опускались рядом с ним на скамью, чувствуя, что он совершенно безобиден, и с интересом разглядывали его руки.

Михаил Родионов, так звали этого молодого человека, был невысокого роста, несколько худ, но строен и складен. Черты лица его были вежливо ровными и прямыми, а глубокие карие глаза искренними и добрыми. Чёрные, как уголь, волосы его были опрятно острижены и уложены на бок по тогдашней моде. Одет он был в серые хлопчатые брюки и белую рубашку с коротким рукавом, как и всегда по-деловому, хотя вовсе не являлся дельцом. Ему уже стукнуло двадцать лет, и то его серьёзно беспокоило: он представлял себя и свою жизнь к этому времени совершенно иначе. Он родился в Пскове в семье незначительного, но трудолюбивого предпринимателя и легкомысленной, но любящей и искренней домохозяйки. Будучи вторым ребёнком этого прочного союза, он получил от семьи не только родительскую заботу и все блага, что несёт материальный достаток, но также вполне умелое воспитание. Михаил рос славным, послушным мальчиком, в общем-то не отличаясь от других детей. Он ходил в детский сад через дорогу от дома, при том с четырёх лет самостоятельно, рано научился завязывать шнурки, читать и писать. В школе он из года в год хорошо учился и, хотя кругом было полно соблазнительных отвлекающих вещей, старательно в течение двух-трёх часов после занятий выполнял домашние задания, прежде чем шёл на улицу играть с друзьями. Михаил так же, как и все дети, посещал спортивную секцию и кружок рисования, не проявляя, впрочем, никогда большого таланта и не добившись за многие годы впечатляющих успехов. Несмотря на это, Михаил всегда был убеждён в том, что способен на нечто поразительное, что он не простой мальчик и что его ждёт ослепительное будущее, полное свершений. Это было, надо сказать, не омерзительное самолюбивое желание достичь славы, всеобщего обожания и признания ради себя одного, а взращённое материнской лаской и нежностью, с годами обдуманное и созревшее стремление помочь нуждающимся, сделать прекрасный окружающий его мир сказочным, привнеся в него доброту и справедливость.

После окончания школы Михаил отправился учиться в Москву, хотя его старший брат Геннадий, отучившись в Пскове и получив неплохую специальность инженера, в родном городе семимильными шагами поднимался по лестнице общественного успеха и благополучия. Приходя раз в неделю, обычно субботним вечером, в квартиру родителей, Геннадий после ужина усаживался с отцом в гостиной, и они, потягивая ледяное литовское пиво, с жаром обсуждали те или иные городские события, выдумывали разные прибыльные и полезные предприятия. Пока Михаил был маленьким, он всегда ходил вокруг них безучастно, появляясь в гостиной как будто в поиске потерянной игрушки, но затем резко бросался к отцу на колени, или на шею, и звонко хохотал, когда тот от неожиданности проливал на бороду пиво. Отец шлёпал его беззлобно и отправлял к матери, переглядываясь со старшим сыном. Они мудро и терпеливо ждали, пока Михаил повзрослеет и захочет принять участие в их деловых переговорах. Однако когда Михаил достиг подходящего возраста и стал перед выбором, он не смог выразить никаких особенных суждений касательно своего будущего, кроме того только, что ему необходимо ехать в Москву и там совершать то самое предначертанное ему великое дело.

Михаил в тот день был одновременно печален и радостен, взволнован и спокоен. Прежде неделю он провёл словно в забытьи, как человек, предчувствующий значительные перемены в жизни. Накануне вечером он аккуратно уложил свои вещи, совершил все умывальные приготовления и перед сном напоследок оглядел небольшую комнату в студенческом общежитии — почти всё, что составляло его жизнь последние три года. После этого он лёг на свою койку наверху двухэтажной кровати, но ещё долго не засыпал, глядя в потолок, размышляя о прошлом и представляя будущее.

На следующее утро Михаил проснулся бодрым и полным решимости следовать своим планам. «Наконец этот день настал, когда томительное ожидание окончится», — с облегчением думал он, приступая к сборам. В этот день в Москве, да и во всей стране множество молодых людей просыпались с такими же мыслями, хотя кто-то и с более печальными. Тем не менее, с самого утра все они были заняты насыщенной деятельностью, а после выдвигались каждый к намеченному месту. Сюда, в Печатников переулок, в утро того знаменательного дня, приехало около сотни молодых людей — кто-то уже заранее остриженный в парикмахерской, кто-то с ночи ещё сильно пьяный, а кто-то серьёзный и угрюмый. Двери Останкинского военкомата распахнулись без десяти семь, к ожидающим вышел пузатый подполковник с папкой в руке. С его появлением толпа оживилась, товарищи и подруги молодых призывников, их отцы и матери стали спешно обниматься и прощаться с отъезжающими, поучая их наставлениями. Следом за подполковником из дверей вышел старый капитан и стал называть по списку фамилии, приглашая названных внутрь. Михаил ещё ожидал несколько минут с нетерпением, но вскоре его вызвали, и он твёрдо и ходко прошагал в прохладный тёмный коридор военкомата.

В дальнейшем в тот день последовали все типовые и рядовые процедуры, которые обязательно проходят в призывные дни повсюду и, в общем-то, имеют мало значения, хотя подавляющее большинство военных считает иначе. То были всяческие медицинские осмотры, взвешивания, заполнение тестов и психологические беседы. После всего новобранцев отвезли на пункт распределения, где остригли под насадку в три миллиметра и переодели в военную форму. В таком виде, с обритой головой, в висящей мешком огромной форме без знаков различия и нашивок, каждый из них выглядел смешно и нелепо, однако никто этого не замечал. Военная форма всегда несёт с собой некоторую дисциплину и подтянутость, и это заставило многих почувствовать себя уже военнослужащими и даже ненадолго задуматься о долге, чести, ответственности и прочих понятиях, прежде им почти не встречавшихся в жизни.

Здесь, на пункте распределения, новобранцы содержались до самого вечера, ожидая то в душных коридорах, то на улице под палящим солнцем, сталкиваясь с другими группами призывников, уже распределённых, наблюдая за томящимися в ожидании офицерами, тихо переговаривающимися по углам. Все время туда-сюда сновали посланцы, старшины, прапорщики со списками, перекрикивали друг друга, увещевали врачей и должностных служащих, могущих повлиять на отбор солдат. Они вступали в перепалки между собой, уходили в стороны и сговаривались. Если им что-либо не удавалось, они взывали к своему офицеру, прибывшему с ними за старшего, и тогда какой-нибудь уставший лейтенант с кипой списков, бумаг и личных дел стучался в один из кабинетов. Через некоторое время глухим полушёпотом собеседники приходили к согласию, и лейтенант выходил, помечая что-то в своих списках. Именно этот этап отбора и распределения был тем моментом, когда совершаются звонки с просьбами, читаются рекомендательные письма и открываются блокноты с пометками, личные дела передаются из рук в руки и солдаты переходят от одного офицера к другому. За исключением подобных случаев, когда всё заранее решено, вся эта военная чехарда, попытка организовать и распределить невероятное количество людей по местам службы, выполнив все планы, никого не обидев и поспев вовремя, являла собой ярчайший пример одной из бесчисленных армейских деятельностей, которые тянутся долго, отнимают много сил, но дают ужасный результат.

Тем не менее, большая часть призывников была распределена к вечеру, среди них и Михаил Родионов. К десяти часам их группу — всего около тридцати человек — привезли на автобусе к Ярославскому вокзалу. Что их ждало дальше, кроме этого направления пути, никому не было известно, но на воротниках безмолвного и строгого капитана и долговязого сержанта, сопровождавших новобранцев, красовались танковые петлицы. При виде этих петлиц Михаил смутился: он, оценивая своё рвение и желание, рисуя в юношеском воображении своё будущее, никак не предполагал оказаться на службе где-либо, кроме спецназа, разведки или морской пехоты. Все остальные войска он по какому-то неизвестному убеждению считал вторым сортом, а службу в них — пустой тратой времени. Как и многие другие люди, Михаил предполагал, что любая иная служба, кроме элитной, вероятно может пройти за постройкой дачи для какого-нибудь генерала. Однако все же он решил повременить с расспросами.

Через пару часов группа разместилась в поезде, следующем во Владимир, в одном вагоне с гражданскими. Наконец от них стало известно, что место прибытия для новобранцев — Ковров, и, по всей видимости, это танковая учебная часть. Дорога туда должна была занять всего около четырех часов, поэтому прибытие ожидалось уже к середине ночи. Вскоре солдаты, не выведав более ничего для себя полезного, переговариваясь под ровный стук колёс, постелили на полки бушлаты, сложили под головы вещмешки и улеглись спать.

О чем думал в ту мимолетную ночь Михаил? Трудно сказать, потому что всегда в его голове носился круговорот мыслей и ощущений, а нынче в новой обстановке он ещё усилился. Его необычайно волновало всё то, что происходит и что ещё ожидается, а всё прошлое уже сейчас выглядело далёким и незначительным, может быть даже бессмысленным. Тем не менее, он лежал и думал, а потом засыпал и видел во сне события своей недавней, но совсем иной жизни. Он видел в мчащейся карусели сновидений однокурсников, коллег, друзей, с которыми проводил весёлые вечера и ночи, родителей и брата, любящих и любимых, но не во всём понимающих его. Он вспоминал всё то, что привело его сюда, к этому решению оставить спустя три года учёбы университет и отправиться служить. Он вспоминал свои былые спортивные успехи и неудачи, скучную учёбу, весёлые досуги, нелюбимую работу в столичном ресторане, неудавшиеся начинания в создании своего дела и с особенной болью огромную по его представлениям проигранную на тотализаторе сумму денег. Горечь и разочарование от несбывшихся расчётов и пережитых неудач, принятых юношей слишком всерьёз, внезапный интерес к военному делу и любопытство привели его сюда, а также вечное и благородное стремление мужчины проверить свои силы в сложных обстоятельствах. Черты характера, смирного и спокойного, но в особых случаях фатально решающегося на крайность, сделали своё дело, и, перечеркнув всё, что было прежде, он принял решение пока что изменить свою жизнь и отправиться служить, решение, для многих его близких ставшее неожиданным и неясным.

Ранним утром следующего дня молодые солдаты сошли с поезда в славном городе Коврове и в предрассветном сумраке погрузились в кузов одиноко стоящего рядом с вокзалом КАМАЗа. Через полчаса плотной тряски они оказались в расположении 422 учебного зенитного артиллерийского полка. За всем этим последовал еще один продолжительный и нудный этап отбора и распределения новобранцев по войсковым частям. Хотя сопровождающий капитан и дал понять, что это ещё не конечное место службы для них, многие уже разочаровано глядели в окна на небольшой неровный плац, одинокий реющий флаг и на заросшую травой грунтовую дорогу позади казармы. Расположение восьмой роты, в котором они находились, как и вся территория полка, целый день было безлюдно, и вокруг стояла совершенная тишина. Родионов и остальные всматривались в чистые белые бордюры, неприметные серые здания штаба, казарм, столовой, красные таблички на них, и радовались редкому появлению где-нибудь военнослужащих. Родионов, впервые оказавшийся в настоящей армейской обстановке, обращал внимание на все детали окружения, но ничего, кроме тоски и уныния, увиденное в нем не порождало. Всюду в расположении были двухъярусные прилежно заправленные кровати, белые полотенца с печатями, тумбы, квадратные подушки и всё прочее такое же типовое, армейское, строгое и скучное. Не было нигде ни оружия, ни технических средств, ни хотя медицинского инвентаря — ничего, пусть в малой степени интересного ему теперь, ступившему на военную стезю.

Строгий капитан с самого утра куда-то исчез, а Панда (так прозвали новобранцы сопровождавшего их сержанта за его круглое пухлое лицо) спокойно дремал, свесив ноги в ботинках с кровати. Он представлял образец старослужащего, которому ни на грамм ничего не нужно от военной службы, кроме того только, чтобы она шла скоро и как можно более спокойно. Даже по нему спавшему можно было угадать, что он думает только о «гражданке», что попал сюда он от безвыходности, по обстоятельствам, но никогда по собственному желанию. И тогда, пожалуй, в сладком сне Панда видел родной городок, гуляющих красоток по улицам и себя в щегольской одежде и в окружении друзей-бездельников.

После обеда, однако, настроение новобранцев несколько улучшилось, поскольку в казарме началось помалу оживление. Появились несколько офицеров в парадной форме, в их числе и уже знакомый капитан. Какой-то серьёзного вида майор приказал дневальным вытащить на центральный проход несколько столов, куда вскоре уселись пришедшие, разложив перед собой множество папок и личных дел. Спустя полчаса все они переместились в один из кабинетов и стали вызывать по одному прибывших солдат. Это была последняя распределительная комиссия, которая, в общем-то, уже ничего не решала и больше походила на свидание старых знакомых. Только двое из присутствующих офицеров задавали вопросы, ещё один ставил галочки у себя в записях и методично кивал головой, а остальные лишь весело и отстранённо шептались.

Вновь организационные и распределительные процедуры заняли весь день, и только поздним вечером, после ужина, прошла команда Родионову и ещё нескольким оставшимся новобранцам следовать за Пандой и капитаном. Больше двадцати солдат уже отправились ранее в разные части с другими офицерами, но неизвестно было куда именно. Оставшиеся терялись в догадках, а Родионов больше всех, всё ещё надеясь, что танковые петлицы капитана значат не так уж много. Около десяти вечера маленький отряд вновь погрузился в кузов «Камаза» вместе с Пандой, и грузовик в этот раз понесся по прекрасной дороге, пересекая кварталы с крохотными деревянными домиками, затем широкие поля и густые перелески. Вечер стоял благоуханный. Тёплый ветерок приятно обдувал молодые лица призывников. Прямо над их головами, совсем низко раскинулся великолепный купол блестящих звёзд, утопающих в мягком лунном свете. Новобранцы то и дело выглядывали через щели в брезенте и любовались ночным небом, наслаждались сладостью летнего остывающего воздуха. Они смотрели по сторонам, слушая стрекотание сверчков, ощущая каждое движение природы вокруг, её дыхание и жизнь. Они созерцали простую, но бесподобную красоту, и тогда им казалось, что всё в окружающем мире так же прекрасно, легко и радостно.

Через полчаса пути машина остановилась, прозвучали голоса, затем звук открывающихся металлических ворот. После этого грузовик прошёл ещё сто метров, повернул и затормозил. Раздалась команда, и молодые солдаты выскочили из кузова со своими небольшими вещмешками. Вокруг была типичная воинская часть с множеством однообразных строений, белыми бордюрами и хорошо освещенными дорогами. Ближайшим зданием оказалось четырехэтажное строение из серого кирпича, с двумя широкими подъездами и стройными рядами огромных незанавешенных окон. Капитан пошёл впереди, и все последовали за ним. Первая же дверь казармы с табличкой «1 рота» распахнулась после его команды. Когда все вошли и построились в шеренгу, из глубины тускло освещённой казармы вышел высокий молодой лейтенант в безукоризненно отглаженных рубашке и брюках, отрапортовал по форме капитану и стал пристально рассматривать прибывших.

522-й гвардейский учебный танковый рижский полк, куда они прибыли, находился в посёлке Пакино Ковровского района Владимирской области. Полк занимал территорию воинской части 47866 вместе с 523 гвардейским учебным мотострелковым Краснознаменным полком. Это была одна из трёх в России танковых «учебок», единственная в западной части и, как считалось, ведущая. Здесь располагались два учебных танковых батальона по четыре роты каждый, всего восемьсот танкистов, три пехотных батальона, по восемьсот человек каждый, всего две тысячи четыреста курсантов. Все они размещались в четырех больших казармах, по отдельным этажам, как правило, но пехота зачастую по две роты на этаже. Казарма первого танкового учебного батальона располагалась тут же за КПП справа от дороги, с левой стороны располагался штаб обоих полков, за ним клуб, учебно-тренажерный корпус, стадион и спортзал. С другой стороны дороги лежали три пехотных казармы, учебный корпус, столовая, склады, баня, котельная и прочие строения. Парк боевых машин находился за территорией полка, но всего лишь в пятистах метрах от него. Следом за полком вдоль дороги, ведущей из города, находилась исправительная колония, и крыши её бараков, а также купола тамошней церкви были видны из любого места в полку. Вся прочая окрестная местность была покрыта густыми сосновыми лесами с редкими просеками и высохшими ручьями, и только участки стрельбищ в некотором удалении от полка были вырублены и как-то подготовлены для занятий. В целом это была обыкновенная воинская часть, коих сотни по всей стране, хотя и с давней историей, но неприметная, ничем не выделяющаяся, а значит никак не вызывающая увлечённость у молодых бойцов.

Что предстало в дальнейшем перед новоиспеченными солдатами? Российская армия в одном из своих многочисленных проявлений. Не то, разумеется, что они ожидали увидеть, совсем иное. Каждый из молодых людей, задумывающийся о том, что его ждет в военной службе, невольно начинает строить догадки, представления, основываясь на прежде услышанном, увиденном. Не стоит и говорить о впечатлительности людей вообще, а тем более юных и неокрепших умов; они легко поддаются влиянию, перенимают чужое мнение, суждения сильных личностей, или обыкновенного большинства. В то время об армии у многих сложилось представление как о некоем диковинном месте, отличающимся идиотизмом порядков, образцовой тупостью командиров и бесконечным беспределом старослужащих, из-за которого новоприбывшим нет нормальной жизни. По многочисленным кинофильмам, выдержкам из не весьма честных газетных статей, слухам у многих создался образ псевдоармии, в которой не служат Родине, а единственно только обогащают генералов, не учатся боевой подготовке, а выполняют глупейшие и ненужные работы, не защищают конституцию и государственность, а только отправляются бессмысленно на убой. Военная служба, наконец, в сознании большинства перестала быть необходимым признаком мужественности, в какой-то момент мужчина, вовсе никогда не державший оружия, не знающий невзгод и лишений военной службы, благодаря снисходительному изменению понятий тоже стал защитником Отечества. Новейшее время также привнесло многое. Развитие гуманистических концепций, международная интеграция, технический прогресс и улучшение уровня жизни значительно повлияли на формирование сознания молодых поколений, на их восприятие и ценности. Отсутствие единой идеологии, достойной и действенной, а также серьёзных внешних угроз сказались на патриотических настроениях россиян, а скверная мода думать в основном о собственном успехе, в особенности финансовом, способствовала лишь большему нравственному разложению. По этим и прочим обстоятельствам военная служба потеряла многое, как престиж, почёт, и стала зачастую считаться какой-то второсортной деятельностью, даже подчас чем-то низким, что уготовано неудавшимся ученикам и студентам, молодым людям без покровительства и не сумевшим найти лазейку.

Не были исключением и большинство нынешних призывников. С несуразным багажом слухов и догадок они ступали на военную дорожку. Молодые люди оказались в Ковровском полку не только с самыми расплывчатыми представлениями о военном ремесле и службе. Они пришли с ярким и чётким представлением о невероятно грубой и тупой силе в армии — дедовщине, всепоглощающей, не знающей здравого смысла, силе, что сминает под собой, словно чудовищных размеров каток, все попытки навести порядок. Размышляя ещё там, «на гражданке», о своём будущем, многие готовились к самому худшему, что могли представить — постоянным побоям и поборам, отвратительным унижениям личности и достоинства такой силы, которой невозможно дать физический отпор. Многие предчувствовали встречу с этим монстром — циничной и жестокой машиной безнаказанного армейского произвола, и не знали, как смогут себя повести при этой встрече. Она, думалось им, перемалывала всё без разбора на своём пути, не оставляя никаких шансов остаться уважаемым человеком. Смутно маячили перед глазами системные понятия «дух», «карась», «черпак» и прочие. Беспокойно мелькали в воспоминаниях кадры документальных фильмов, где старослужащие ломают табуреты о головы молодых, пробивают «фанеру», даже раздевают догола и насилуют. Несмотря на всё это, слезные переживания матерей, неумелые наставления отцов, многие молодые солдаты по своей воле отправились служить, предрекая себе тем самым нелёгкий путь и неведомый финал.

Каким невероятным было удивление молодых ребят, когда они не встретили ничего подобного здесь. Длительное время ещё каждый из них ожидал в любую минуту столкнуться с тем, к чему готовился, но ничего похожего решительно не происходило. Прошёл день, затем другой, третий и ещё один, однако к новобранцам никак не подходили стаей злые дембеля, вымогая деньги, требуя выполнить какие-либо задачи под угрозой расправы. Огромная густая масса вопросов и догадок, снежный ком беспокойств и тревог в одно мгновение рассеялись, как только новобранцы окончательно поняли, что всё, прежде им навязанное общественным мнением об армии — глупый и отнюдь не необоснованный вымысел. Не оказалось никаких наводящих ужас дембелей с безумными глазами, желающих пролить как можно больше молодецкой крови, не оказалось унизительных издевательств, имеющих целью единственно позабавить извращённое воображение скучающих «старых». Вместо этого новобранцы встретили здесь, в первой учебной танковой роте, восемь таких же юных и, в общем-то, безобидных младших сержантов, оставшихся с зимнего призыва. Они в своё время отучились в полку четыре месяца, как предстояло теперь Родионову и прочим, а затем ещё пробыли здесь два месяца межпериода, когда большая часть курсантов уезжает в войска, а другие остаются, чтобы стать наставниками для следующего поколения. Эта кажется благородная и ответственная их роль, однако, воспринималась совсем не так самими старослужащими, как очень скоро стало ясно. Всё происходящее казалось им наказанием, проклятием за нежелание когда-то ехать в войска, хотя всё же кое-кто из них был доволен и службой в учебной части. Как бы там ни было, все они были слишком юны и незрелы, чтобы хотя осознать огромную важность возложенной на них задачи, а тем более выполнить её — воспитать и наставить следующее поколение военнослужащих, которым предстоит стоять на страже безопасности страны.

На следующий день после прибытия группы Родионова в расположение первой учебной танковой роты прибыли другие двадцать человек, в основном из Москвы, а позже вечером ещё около тридцати человек, но уже из регионов. 7 июля утром прибыла последняя часть новобранцев, и всё из центральных областей — Ярославской, Курской, Тульской, Калужской. Так рота укомплектовалась, составив почти девяносто солдат. Вскоре роту начали делить на три учебных взвода по тридцать человек, расселять по кубрикам, составлять списки и штатные книги. Михаил Родионов оказался в первом взводе и шестым номером в первом отделении. В эти дни он ходил угрюмый и опечаленный несбывшимися надеждами на свою службу, наивно воображая, что сейчас вот распахнётся входная дверь, спешно войдёт какой-нибудь майор с петлицами десантных войск и вызовет его к себе. С этим высоким и гордым офицером Михаил бы прошагал сколько угодно, только бы сгинуть подальше от этого танкового кошмара, который пугал и словом «танк», и всем громоздким и неуклюжим, что приходило с ним на ум. «Что же скажут родственники и друзья, подруги, когда я им расскажу, что год в танке сидел, чумазый? Посмеются надо мной!» — оставаясь наедине с собой, размышлял Михаил и всё поглядывал на входные двери казармы, где младший сержант Толстов в роли дневального устало покачивался на тумбочке. Однако дни шли, никто не появлялся, невоспитанный и всегда серьёзный старшина роты Долинин сновал по батальону и раздавал указания, дневальный периодически выкрикивал команды, и точно так, медленно и размеренно угасала надежда Родионова провести службу с интересом.

Спустя три дня после прибытия первой группы, когда большая часть перемещений солдат внутри роты прекратилась, бойцы в плотном строю впервые оглядели друг друга. Первым взводом, выстроившимся на центральном проходе, занимающим три первых кубрика расположения, руководил тогда один совсем юный младший сержант Дубовиков. Ему было девятнадцать лет, но выглядел он, худой и небольшого роста, вместо щетины с едва различимым пушком на щеках, почти школьником. Округлое лицо, покрытое сплошь веснушками, а также ясные изумрудные глаза придавали ему как будто всегда доброжелательный вид. Он, однако, не был добрым, хотя и улыбался, смеялся постоянно, а был скорее чудовищем в ребячем обличии. Его неизвестную новобранцам сущность поначалу выдавал только его хриплый голос, ещё нотками мальчишеский, но всё же изрядно изломанный частым курением и подступающим взрослением. Дубовиков был родом из Нижнего Новгорода, крайне удобно жил на гражданке без забот и хлопот, любил развлечения и удовольствия и совсем не знал ответственности. В период своей курсовки он по разным причинам изрядно помотался, и теперь, получив в подчинение тридцать неумелых новобранцев, ещё сам юный и неопытный, был зол на весь мир.

Михаил Родионов на своём месте в первом ряду строя едва ли мог хорошо рассмотреть кого-либо, кроме стоящих слева и справа, однако он глянул по сторонам, пока Дубовиков увлечённо разъяснял какие-то армейские истины. Будучи от природы наблюдательным, в той степени разумеется, в какой это возможно для молодого человека, далёкого от всех серьёзных вещей, Михаил с радостью подметил, что большей частью его сослуживцы — такие же безобидные добродушные пройдохи, как и он сам. Многие из них растерянно плутали взглядом, только лишь стараясь делать это незаметно для сержанта, вовсе не слушали, а кто-то даже шептался с товарищем. Один человек тогда обратил на себя сразу внимание Михаила — то был смуглый крепкий юноша двадцати трёх лет, такой же черноволосый и черноглазый, как сам Родионов. Невысокий, плотный, сутулый, с большим уродливым шрамом на виске и грубыми, резкими скулами, неподвижный в строю, он походил на статую какого-нибудь сказочного очеловеченного хищного зверя. Родионов осторожно заглянул ему в глаза и встретил, к своему великому удивлению, самый добродушный и отзывчивый взгляд. Звали незнакомца Кирилл Масленников, и он оказался недавно отучившимся аспирантом из Москвы, уже успевшим поработать какое-то время в университете на кафедре и добровольно отправившимся служить. Чуть позже в этот день, когда у них выдалась свободная минута, Родионов появился рядом и уверенно протянул ему руку.

— Привет, я Миша, будем знакомы, — невнятно процедил он и внимательно прислушался, ожидая ответа.

Масленников крепко пожал ему руку, представился, и спросил сначала одно, потом другое, потом что-то ещё. Разговор пошёл непринуждённо, сам собой, а через каких-то полчаса молодые люди общались уже как старые приятели, подшучивали друг над другом и делились секретами из былой гражданской жизни.

Родионов не думал тогда и, должно, не смог бы понять, что так расположило его к Масленникову, а было это не что иное, как выдающиеся личностные качества этого человека. Большой трезвый ум и зрелость, рассудительность отличали его от крикливой гурьбы молодёжи, с которой он попал в призыв, и даже от немногих старших новобранцев, к примеру, от бывшего следователя Журавлёва, которому стукнуло двадцать пять. Масленников был смел, справедлив и честен. Он не боялся говорить правду или высказывать своё мнение сержантам или офицерам, пусть оно и шло вразрез с их точкой зрения, не чинил зла и обиды никому, пусть даже тот этого заслуживал, не укрывался в толпе, если был в чём-либо виноват. В нём развились и соединились те качества человека и отношения мужчины к службе, Родине, семье, людям, жизни, которые Родионов считал наиболее правильными, ценил и жаждал когда-нибудь развить в себе.

— Ты зачем служить пошёл? — спрашивал позже Масленников в одной из бесед.

— Надоело мне всё там, не понимаю ничего. Всё шло у меня не так, как нужно. Товарищ один рассказал, что армия это отличная возможность подумать, разобраться в себе… — откровенно отвечал ему Родионов.

— И чего ж, ты пришёл сюда подумать, и только?

— Нет, конечно. Интересно было военное дело тоже, научиться чему-нибудь, это ведь может однажды оказаться важным? Да и потом проверить себя, всё думал — смогу ли?

— Сможешь, тут все смогут. Годами у всех получалось, значит и у нас получится, — спокойно проговаривал Масленников истины, открывшиеся ему, вероятно, уже давно.

Были и ещё люди, с которыми Родионов вскоре завёл знакомство и подружился. То были многие из его отделения, как Порсев, невероятной силы, но не слишком крепкого духа атлет, Кирсанов, безобидный и остроумный весельчак, Гуреев, вечно жаловавшийся на судьбу, но хороший и надёжный товарищ, Белов, который по неопытности своей согласился стать компьютерщиком роты, Башмаков, глуповатый неумеха, считающийся наказанием всего взвода, а также Прокофьев, вот-вот окончивший школу перед службой, циничный и хитрый юноша, но, тем не менее, ставший приятелем Родионову. В других отделениях Родионов подружился с Сименченко, горбатым черноволосым молодым человеком, который на гражданке, будучи ещё школьником, работал на кладбище, за что здесь получил от сержантов прозвище Гробовщик, Сотниковым, славным малым, что все невзгоды встречал терпеливо, с улыбкой, Кудряшовым, насколько невысоким, настолько же добродушным, лишь изредка ругающимся на выходки сержантов, Кормилицыным, поразительно спокойным, получившим прозвища Каспер, Прозрачный за свой тихий нрав и совершенную незаметность для окружающих. Были и другие новобранцы, такие как Журавлёв, Скачков, Кириллов, Шариков, Метельков, Вишняченко, Скорев, Нефёдов, Назаров и ещё некоторые, с которыми Родионов тоже был знаком. Все во взводе прекрасно знали друг друга, потому что ежеминутно они подразделением, как одно целое, ходили, ели, спали, познавали военную службу. Вскоре они так привыкли друг к другу, что отсутствие одного в строю товарищи тут же замечали. Через определённое время, когда пришла нелёгкая пора, многие подружились, разделяя большие трудности и маленькие радости, а ещё позже, когда оказались пройденными значительные испытания, ребята стали относиться друг к другу по-братски и называться семьёй.

Первая неделя после прибытия новобранцев целиком ушла на то, чтобы ознакомиться с порядками и правилами армейской службы, части, подразделения. Молодые солдаты учились правильно ходить, стоять, строиться, надевать и укладывать форму, подшиваться, рапортовать и ещё многим азам службы. То был самый чувствительный для многих период, когда всё яркое и эмоциональное из гражданской жизни становится воспоминанием, а действительностью оказывается скупая и строгая военная обстановка, где кровати заправлены у всех одинаково и на каждой двери вывешена красная табличка. В это время напрочь забываются имена окружающих и даже собственное, остаются только звания и фамилии, обыкновенная речь превращается в сухую служебную, вгоняется в рамки устава, всё поведение и даже мышление новобранцев меняется, становится сдержанным и более взвешенным.

С самых первых минут появления молодых солдат в ковровском полку офицеры, сержанты, все окружающие и даже сама обстановка внушали новобранцам некоторую важную мысль: не позволяется ни под каким предлогом сомневаться в престиже и разумности командиров, перечить им и не выполнять их требования. В определённый момент командир батальона капитан Молотов — здоровенный двухметровый детина — даже заявил, что все непослушные бойцы будут наказаны по дисциплинарному уставу. В его грубой речи промелькнули слова «дисбат», «губа» и прочие, порой пугающие своим смыслом и бывалых вояк, а ничего не знающих о военной службе новобранцев повергшие в истинный ужас. Построенных для знакомства в первый день сержантов представляли молодым бойцам как ближайших наставников на последующие четыре месяца, все их приказы и команды должны были соблюдаться неукоснительно, перечить им нельзя было ни при каких обстоятельствах, а неподчинение грозило самыми крайними мерами. Обращаться к сержантам, несмотря на их юный возраст, следовало на «вы», с приставкой воинского звания, и никак иначе. Любая их команда, какой бы безрассудной она ни была, должна была исполняться мгновенно и с полной отдачей. Всё это многократно разъяснялось и повторялось в течение нескольких недель, подобный уклад поддерживался строжайшим образом контролем офицеров, так очень скоро эти правила устоялись в головах молодых людей как справедливые и единственно верные.

В первую неделю службы пришло и самое скверное ощущение, которое, к тому же, не покидало новоприбывших ещё долго — полного отсутствия свободы. У молодых солдат её вовсе не было, каждый делал лишь то, что ему приказывали: ходил, стоял, слушал, спал, ел. Запрещалось самостоятельно выходить за дверь казармы, а тем более за забор, за территорию полка. Даже в туалет солдаты ходили, когда им давали разрешение. Так называемый свободный час с восьми до девяти вечера довольно редко действительно оказывался свободным, да и он уходил на подготовку к следующему дню. Всё остальное время курсантов чем-либо занимали: они выполняли то одно, то другое, с самого подъёма и до отбоя, а все окружающие их начальники как будто сговаривались не давать им ни минуты покоя. Иногда, после очередного утомительного дня ложась в кровать, Гуреев заводил уже привычную речь:

— Я вот смотрю на эти ограждения, забор в колонии, и думаю, что мы не слишком то отличаемся от этих заключенных, а может, они и посвободнее будут. Только вот называют по-разному. Мы тут вроде военнослужащие, Родине служим, едим, спим, ходим туда-сюда, а они всё точно так же, только они зеки, и наказание отбывают. Кроме этого и различий мало.

— Их кормят лучше, вот главное различие. Если бы знал заранее, то уж, наверное, зеком стал бы, — говорил Кирсанов, переворачиваясь с бока на бок.

Никто не соглашался с ними, но и не отрицал их суждений. Каждый только быстрее укладывался, чтобы не терять драгоценного времени сна, чтобы ещё несколько минут, прежде чем уснуть, подумать о чём-то своём. Лишь это и считали они свободным временем.

Ненавистная и ужасающая команда «Рота подъём!» звучала каждый день ровно в шесть тридцать утра. Михаилу, да и остальным обычно казалось, что ночь куда-то бесследно исчезает, будто её вообще и нет, хотя о ней говорится в распорядке дня, а значит, вероятно, она есть. Едва стоило молодым уставшим солдатам закрыть глаза после отбоя, они проваливались в пучину коротких, неясных сновидений, но тут же слышали крик дневального, и новый день начинался. Разбитые, всё ещё уставшие, бойцы вскакивали с постелей, откидывали одеяла на душки кроватей и бросались одеваться на центральном проходе. Таков был порядок — от них требовалось схватить свой табурет, выбежать с ним на проход и там одеваться. Гуреев извечно ругался, Кирсанов веселился сам и смешил остальных, все спешили, застёгивали невпопад пуговицы, наступали друг на друга и падали. Дежурный по роте обычно объявлял форму одежды, и почти всегда летом это была только нижняя часть формы, для пробежки с обнаженным торсом. Рота должна была построиться за минуту, а ответственный офицер, или все остальные офицеры роты, прибывшие на утреннюю зарядку, отсчитывали время.

— Рота! — порой кричал разъярённый старший сержант Курилов, и тогда все в проходе замирали, ожидая новой команды.

Курилов представлял собой выразительный пример военнослужащего старых правил. Он был низкого роста и огромной силы, недурен собой и безупречно ухожен. В своё время Курилов отслужил срочную службу два года как раз в этом полку, но только в пехоте, затем уволился, однако не нашёл себя в гражданской жизни. Через некоторое время он вернулся в полк на контракт. Курилов любил физические упражнения, испытания тела, воли и духа, а если быть точным — некую выдуманную им самим молодецкую удаль, богатырскую силу и выносливость, и совершенно искренне хотел привить эту любовь солдатам. Он, однако, был по своим умственным способностям не в состоянии этого сделать и тем более понять, что многое в жизни человека восходит к его детскому воспитанию. Курилов был уверен, что всё нынешнее поколение военнослужащих — лишь выхолощенные слабаки, ни на что не способные, и служат мало. В течение одного года, он считал, они не могут подвергнуться положенным испытаниям и стать хорошими бойцами, стойкими, мужественными, способными в нужный момент выстоять и победить врага. Так рассуждая и зачастую находя подтверждение своим мыслям, он убеждался в том больше и больше, а потому спустя некоторое время стал с презрением относиться почти ко всем солдатам.

— Отбой! — продолжал Курилов, разгуливая по расположению с обнажённым торсом, играя мощными бронзовыми мускулами, и тогда вся рота бросалась раздеваться и укладываться обратно в кровати. Гуреев ругался пуще прежнего, а Кирсанов смеялся и всё его подначивал.

Курилов кричал, подгоняя самых нерасторопных пинками:

— Гляжу, вы никуда не торопитесь, макаки! Советую пошевелиться, а не то будете у меня отбиваться до обеда!

Подобные упражнения, или воспитание, как многие это называли, продолжались обыкновенно три-четыре раза, но порою затягивались. Офицеры накануне вечером давали указание сержантам разбудить личный состав в шесть и полчаса «тренировать подъём». Сержанты-срочники, в своё время страдавшие от тех же самых измывательств, получив подобный приказ, поутру охотно принимались за дело. Видя, как негодуют молодые, получая столько же неприятностей, сколько и они прежде, сержанты с ликованием воспринимали эту странную справедливость.

Через три минуты после подъёма, как правило, подразделение уже совершало утреннюю пробежку, которая могла быть несколькими показными кругами по плацу во главе с офицерами, а могла быть и трёхкилометровым забегом за пределами полка. Пробежка по плацу, как правило, происходила в командирский день — понедельник, когда офицеры всячески показывали своё рвение и желание заниматься зарядкой. Разумеется, в любой другой день ни одного из них в седьмом часу утра здесь было не сыскать. Лейтенант Бабенко, командир третьего взвода, единственный очень любил пробежки за территорией и совершал их охотно во главе всей роты. В минуты подобных пробежек солдаты увлеченно глядели по сторонам, очарованные красотами просыпающегося хвойного леса, ровным строем высоких сосен и извилистыми просеками, усыпанными еловыми иголками. Восхищаясь совершенной тишиной природы, вдыхая свежий утренний воздух, они успокаивались и вдохновлялись, замечая, что есть в мире, и совсем рядом, много всего прекрасного, светлого и радостного, отличного от однообразной армейской жизни.

Лейтенант Бабенко был высоким, худощавым офицером двадцати восьми лет, но выглядел он гораздо старше, редко кто давал ему меньше сорока. Его когда-то пышные рыжие волосы ему очень шли, но теперь он почти полностью облысел. Обыкновенно с щетиной, раскрасневшимися глазами, волчьим оскалом, он производил впечатление обозлённого на судьбу и глубоко несчастного человека. Голос его был низким, сиплым, а речи всегда пресыщены руганью.

— Вы меня послушайте, что я скажу, — говорил он как-то в первые дни перед строем — вот вы думаете, приехали сюда зря, армия — «залупа», целый год здесь напрягаться. Но я вас уверяю, пройдут год, два, пять, десять, и вы многое забудете… Забудете, как в молодости первый раз по лицу получили, как первый раз нажрались, как первый раз девку «мацали»… Всё это уйдёт, и не вспомните. А вот армию, как вы тут «дрочились» — никогда не забудете! Будете помнить до старости. И всех, кто с вами был, тоже будете всю жизнь помнить. И друзей здесь найдёте на всю жизнь, и ещё станете скучать по этому времени. Я вам говорю это, потому что у самого так было!

В отношении к солдатам Бабенко всегда был строг и требователен, в особенности к своему взводу; он неустанно повторял заученные истины, которые им следует усвоить, и даже порой пытался обучать их военным предметам. Как-то раз он приказал вытащить из кладовой танковый прицел, рассадил роту на проходе и стал увлечённо объяснять назначение кнопок и механизмов прицела. Его обступили, внимательно слушая и засыпая вопросами. К сожалению Михаила и остальных, наконец хотя немного посвященных в доселе неизведанный мир танковой науки и потому действительно заинтересовавшихся уроком, Бабенко вскоре перешёл от танков к армейским философско-бытовым вопросам, которые всему предпочитал. К ещё большему сожалению курсантов то занятие оказалось всего лишь стихийным порывом устремлений старого лейтенанта и стало едва ли не первым и последним в своём роде.

По возвращении в роту после пробежки новобранцы спешили заправить койки, умыться и приготовиться к завтраку. В таких случаях в небольшой солдатский туалет набивалась вся рота — девяносто человек, стараясь успеть умыться и почистить зубы. На всех здесь назначалось двадцать умывальников, из которых работало обыкновенно не более половины. Это создавало настоящую свалку и неразбериху: бойцы расталкивали друг друга, пробиваясь к рабочему крану, чтобы зачерпнуть немного воды в ладони. Очень скоро так Родионов и ещё многие другие солдаты стали просыпаться за час до подъёма и шли умываться, бриться, подшиваться, а затем спокойно досыпали своё, уже не заботясь ни о чём.

В семь утра рота обыкновенно уже стояла возле столовой. На завтрак отводилось полчаса, но этого не хватало, потому что всегда здесь выстраивалась длинная очередь из подразделений. Для солдат это место стало неким подобием курилки, когда они ненадолго предоставлялись самим себе.

— Есть только две вещи у солдата, которые ему принадлежат в действительности — это его сон и обед! Помните это, ребята, — делился рассуждениями Шариков.

— Шарик, ты чего нас вообще учишь, сам-то неделю в армии! — смеялись все кругом.

Первые ряды подразделений перед столовой обыкновенно стояли спокойно и тихо, потому как дежурный по полку находился тут же, но дальше в глубине строя уже не было никакой видимой дисциплины. Разговоры здесь, не превышая допустимого уровня шума, не прекращались и велись между курсантами разных взводов, рот, даже полков. Здесь происходила всевозможная торговля, бартер, заключались соглашения, заводились знакомства и распространялись слухи. Родионов, как и все прочие, использовал эту возможность расслабиться и почувствовать, будто бы он, как и прежде, простой парень, болтающий на улице с друзьями. Как бы там ни было, а его влечение к военному делу всё более ослабевало с очередным скучным днём, и, прежде настроенный на строгое соблюдение всех правил и устава, он всё чаще находил удовольствие в простых солдатских дурачествах.

Наконец из столовой выходило подразделение и становилось в стороне, дежурный по полку, поглядывая за дисциплиной, делая замечания разнузданным солдатам и их начальникам, командовал входить следующей роте, и тогда его голос звучал как музыка для проголодавшихся новобранцев. Снимая на ходу мокрые от пота и грязные кепки, курсанты с радостью устремлялись в столовую, в то самое место, где ещё какие-то минуты были только их, и больше ничьими. Радость эта, однако, довольно быстро исчезала, поскольку пища там едва ли была вкусной, хотя так и могло иногда казаться, и, разумеется, она была вовсе не такой, какой ей полагается быть по всяческим установленным нормам.

— Снова эта дрянная баланда! Сейчас бы яишенку с беконом или колбасками… — ругался обычно Кириллов за столом, незаметно протестуя и размазывая странного вида кашу по тарелке. Все были с ним согласны и молча кивали, не отвлекаясь, однако, на разговоры. В любую минуту короткий завтрак мог закончиться.

— Не трави душу, у меня после наших завтраков в животе сверлит. Надо, думаю, попасть в «чепок», — отвечал один только Прокофьев.

— Что, как? Деньги есть? — тут же кто-нибудь за столом, или даже за соседним, вступал в их разговор.

— А мне ещё больше есть хочется после завтрака. Когда в животе и нет ничего, то понятно, а как закидал неизвестных харчей, только раздразнил, так и хуже, — говорил большой и плотного сложения Нефёдов. Ему все особенно сочувствовали, потому что каждый прошедший день уносил с собой его килограммы, а вместе с ними и его впечатляющую физическую силу.

Завтрак в полку состоял всегда из какой-нибудь скверной каши, пряника или печенья и чашки чая. Иногда чай заменялся неким подобием какао, которое заваривалось на воде и имело лишь слабый привкус шоколада. Грубые некрасивые женщины из посёлка, обслуживающие столовую, не шли ни на какие уговоры и не накладывали больше положенного, а только ругались в ответ на подобные просьбы. Солдаты рассаживались и тут же приступали к еде. Сержанты, имея возможность в любой момент сходить в полковой магазин и пообедать там, не слишком интересовались питанием в столовой. Они неспешно съедали пряник, запивая чаем, наблюдали за тем, как жадно новобранцы справляются с пустой пищей, и очень скоро поднимали взвода. Происходили иногда совершенно нелепые случаи, когда первые бойцы во взводе доедали, а последние только садились завтракать. Тем не менее, звучала команда, и все поднимались с мест. Те, кто не успевал, доедали на ходу, пока шли сдавать посуду, закидывая пищу в рот целыми ложками и глотая, не жуя.

После завтрака первый взвод уходил, не ожидая остальных. Рота собиралась в казарме или на плацу. В подразделении солдаты брали все необходимое для нового дня, занятий, а затем шли на утреннее построение. Танковый полк строился несколько позже пехотного. Командир танкистов подполковник Куандыков прибывал всегда вовремя, ни минутой позже, и любил громкое приветствие. Сержанты и офицеры знали об этом, поэтому заставляли солдат кричать изо всех сил. Утреннее построение могло длиться от пятнадцати минут до часа, после этого подразделения расходились по занятиям.

Это должны были быть действительно занятия по разным предметам, по своему замыслу превращающие недавних студентов и лодырей в настоящих военных специалистов. На первом этапе была строевая и общественно-государственная подготовка, затем медицинская, инженерная, радиационно-химическая, а ещё позже огневая и тактическая. Часть подготовки должна была подковать солдата нравственно — взрастить в нём любовь и уважение к своей родине, напомнить ему уроки истории, убедить его в ценности того, что он защищает. Другие части обучали военному делу — оказывать первую помощь, транспортировать раненых и прочему, разбираться в минно-взрывном деле, правильно обустраивать окопы и блиндажи, преодолевать инженерные заграждения и препятствия. Ещё часть подготовки посвящалась радиационной защите, обращению с химическими элементами, обнаружению и противодействию химическим угрозам. На тактической и огневой подготовке солдат собирались учить правилам общевойскового боя, тактике действий мотопехотных и затем танковых подразделений в составах роты, взвода, отделения, тройки, различиям тактики при обороне и наступлении, познакомить с вооружением и порядками различных иностранных армий, обучить основам баллистики, стрельбы и обращения с различными видами вооружений.

Не стоит говорить, что подобная программа подготовки обширна и невероятно сложна, в особенности из-за того, что она должна осваиваться людьми, прежде не занятыми в военном деле и в самый короткий срок. Более того, она подразумевает глубокое понимание её значения, необходимости её изучения, а это понимание, пожалуй, невозможно привить и объяснить, к нему можно прийти лишь самостоятельно, со временем или с опытом. Однако не менее важным обстоятельством во всём обучении является широкое и полное знание предмета преподавателями. И если некоторые новобранцы вполне осознавали важность приобретаемых ими знаний, имели некоторые способности и даже как-то стремились к обучению, то преподаватели в свою очередь полностью проигрывали эту партию. Вместо первоклассных офицеров-наставников, коими должны становиться служаки в военных академиях, полк располагал юными, ничего не осознающими лейтенантами, вышедшими неделю назад из училища, либо старыми матёрыми офицерами-карьеристами, не заинтересованными ни в чём, кроме того только, чтобы служба была наименее обременительна. Сержантский состав, которому зачастую приходилось вести занятия, состоял из единственного контрактника Курилова, что по науке был страшно глуп, хотя и в чём-то опытен, а также из полугодичников, в своё время претерпевших то же самое гадкое обращение и неумелое обучение. Курилов пару раз в яростном воодушевлении бросался учить танкистов пехотной тактике, напрягая память, но очень скоро ему это надоедало, и он заговаривал о славных былых временах своей срочной службы, когда люди были сильнее, солнце ярче, а трава зеленее. Младшие сержанты, ленивые, уставшие, считающие только время до увольнения и наполнявшие службу насколько это возможно развлечениями, не были способны чему-либо обучить курсантов, да и не стали бы ввиду своей беспечности. Подходящим проявлением безграмотности и недалёкости офицеров стали постоянные пропуски занятий вообще. В начале дня только лишь создав видимость учебной деятельности для старших начальников, после одной-двух проверок из штаба полка, о которых заранее кто-либо по-товарищески предупреждал, командиры рот отдавали приказы возвращаться из учебного корпуса в расположения и приниматься за хозяйственные работы.

В примерно таких обстоятельствах приобреталось образование и понимание военного ремесла новым поколением. Если какие-то знания и усваивались солдатами, то они скорее были получены из многих несвязных обрывков рассказов, по большей части юмористических армейских историй, были почерпнуты в попавшихся случайно под руку военных учебниках, чем приобретены на занятии или в ходе тренировки. Сложно представить эту огромную, созданную ленью и косностью командиров пропасть между настоящим военным специалистом и теми людьми, которые выходили из учебных частей. О существовании этой пропасти знали и раздумывали лишь некоторые, но они не желали, или не считали возможным сделать что-либо для её устранения. А пока что в эту бездонную пучину безграмотности год за годом, поколение за поколением, скатывалась вся военная диаспора со своей наукой, стягивая следом и обороноспособность страны.

Завершением трудового или весьма праздного, но одинаково изматывающего дня был ужин, в ходе которого повторялся базар около столовой, невкусная пища и ругательства последних солдат во взводе, не успевших прикоснуться к еде. Затем рота возвращалась в расположение и, если день прошёл без больших провинностей, солдатам позволялось один час заниматься своими делами. Это свободное время было незначительно, поскольку оно уходило на помывку, чистку обуви и одежды, подшивание и прочие бытовые нужды. Рота рассаживалась на центральном проходе, и сержанты включали телевизор. Курсанты жадно, с удовольствием следили за всем происходящим на экране. Полная общественная изоляция оказывало известное действие, и скоро всё, находящееся за забором и не имеющее камуфляжной окраски стало танкистам казаться необычайно привлекательным и любопытным.

В девять часов вечера начиналась вечерняя поверка, то есть пересчёт личного состава. Оба полка выстраивались на плацу бок о бок, а Куандыков с пехотным полковником живо беседовали, ожидая докладов. После короткого совещания офицеров полки замирали по команде «смирно» и исполняли гимн под спуск флага. Куандыкова и его коллеги к тому моменту уже не было, они исчезали сразу после беседы с офицерами: прыгали в автомобили и на большой скорости уносились вон из части. Подразделения расходились по расположениям, задерживались у подъездов на перекур, если не были наказаны, и принимались готовиться ко сну.

— Рота, отбой! — командовал вскоре мерзким голосом лейтенант Кутузов, год как окончивший танковое училище. Для многих казалось удивительным, что он мог пройти медкомиссию, в частности психиатра, потому что порою его длительные помешательства доходили до предела бессмыслицы.

Кутузов был высокий и статный молодой офицер, не так давно ему стукнуло двадцать три. Он был всегда коротко острижен, с завивающейся в кудри челкой, без малейших признаков бороды или усов. Он жил в офицерском общежитии в полку, совершенно один, проводил досуги за компьютерными играми и кино, выходил в город редко, решительно ничем не интересовался и был вполне доволен собой. Тем не менее, он всегда безупречно выглядел и кое-что знал о танках и тактике, но едва ли об этом можно сказать нечто большее. Хотя он и считался по штату командиром второго взвода, вряд ли ему кто-то доверил более ответственное поручение, чем проводить типовые занятия или руководить отделением солдат. Даже его взводные сержанты Фоменко, Старцев или Логвинов были гораздо способнее его и пользовались большим уважением курсантов. Неприятной особенностью Кутузова, о которой знали и все офицеры полка, были периодические помешательства ума, проявляющиеся в различных бредовых речах и указаниях, а подчас и в буйных душевных всплесках. Как-то раз он вызвал дневального к себе, завидя в канцелярии таракана.

— Он — враг, угрожает безопасности личного состава. Принеси мне его голову! — скомандовал Кутузов дневальному, и тот с округлыми от удивления глазами отправился охотиться на тараканов со штык-ножом. Несколько раз в тот день Кутузов выходил контролировать ход охоты, а вечером принял в качестве отчёта восемь подсохших тараканьих тушек.

— Играем в три скрипа, рота! Если услышу, как вы там возитесь, будем снова подниматься и тренировать отбой! — кричал вечером, прохаживаясь по центральному проходу, Кутузов, остававшийся ответственным офицером в роте.

Солдаты спешно укладывались и замирали, затаив дыхание, не издавая ни звука. Всё же, несмотря на их усилия, старые кровати и пружины скрипели, а Кутузов внимательно прислушивался.

— Раз… Два… — разгуливал он по проходу, считая, и в редчайших случаях он не слышал третьего скрипа и не поднимал роту.

Часто после отбоя Родионов лежал на своей койке возле окна и, если не было опасности попасться сержанту или офицерам, слушал радио в наушниках. Славный, бодрый голос диктора, его пустая болтовня и даже самая примитивная музыка — всё это было подобно дуновению морского бриза в знойный день, так истосковался молодой солдат за короткий срок службы по всему искреннему, человеческому, прекрасному. Это простое радио с его маленькими страстями и несерьёзными проблемами напоминало Михаилу о том уже позабытом, недосягаемом мире, который существует где-то параллельно его нынешнему миру, закрытому, бездушному, раскрашенному в защитные цвета. Михаил рисовал в воображении образы своих гульливых друзей, которые где-то там сейчас, не беспокоясь сильно за него, живут насыщенной и красочной жизнью, бродят по ночам под звёздным небом, напиваются до чёртиков и балагурят, радуясь каждому мгновению. Ему иногда казалось, что он слабый и безвольный человек, потому что он сильно скучал по всему этому, потому что ощущение, что он больше никогда ничего подобного не испытает, висело над ним и пугало. К этим воспоминаниям, мыслям, этому глотку свежего воздуха он стремился каждый день, всё думал и ждал, пока наконец уляжется в постель, закроет глаза, и диктор напомнит ему о том, как было здорово жить.

А пока что он выключал радио и вынимал из ушей наушники, чтоб не уснуть с ними, ведь Дубовиков мог проснуться рано утром и пройти по кубрикам, собирая у спящих курсантов наушники «в урожай». Так Гуреев лишился недавно своих, и затем был вынужден их выкупить у сержанта за несколько шоколадок.

То короткое время, прежде чем сон окончательно одолевал его, Михаил глядел в окно на глубокое тёмное небо, далёкие яркие звёзды. Пытливый пылкий ум никак не давал ему покоя, и Михаил думал тогда обо всём подряд, о многих вещах, в которых ничего не понимал, но очень хотел бы разобраться. Он размышлял о жизни, о времени, о своём месте в этом мире, о месте известного нам мира в бесконечности вселенной. Он смотрел на ослепительную белизну звезды и грустил оттого, что никогда не узнает, что это за звезда, где она находится и что там на ней происходит. Он понимал, что ещё прежде до него эта далёкая звезда светила по ночам, и ею любовались многие люди со всех концов земли. Арабы, азиаты, африканцы и индейцы, все смотрели на неё, и прежде на этой кровати лежал какой-нибудь солдатик и также смотрел на эту звезду, и она смотрела на него, а теперь вот он, Михаил, смотрит. Через десятки лет его не станет, а звезда всё так же равнодушно будет светить загадочным холодным блеском. Он видел сотни таких звёзд даже через одно окно, и приходил в отчаяние. «Какой смысл во всём окружающем, во мне, в том, что делаю, о чём мечтаю, если я такая маленькая и бессильная крупица в огромном мире?» — спрашивал молодой человек, прекрасно понимая, что ответа никогда не будет.

— Можете мне поверить, я знаю тысячи способов вас «задрочить»! — злобно кричал разъярённый Курилов, расхаживая перед строем. Он был как обычно с обнажённым торсом, весь в поту после отжиманий на брусьях и, довольный собой, показывал курсантам огромные двойные бицепсы, тускло поблескивающие в слабом свете казарменных ламп. Девяносто испуганных мальчишек стояли против него неподвижно, затянув ремни и задержав дыхание.

— Я эту школу прошёл, — продолжал Курилов, — ваши офицеры, сержанты прошли, все проходят, и вам предстоит. Это очень хорошо работает, вот увидите. Если солдат не понимает с первого раза, ему ещё раз говорят. Не понимает со второго, третьего раза, тогда уже он поймет только через физические упражнения, так гораздо быстрее доходит. Когда побегаешь по километру каждый раз, поприседаешь, очень быстро схватываешь, что от тебя требуется. Если и так не доходит, конечно, м-да… Это тяжело. Значит солдат совсем тупой, нужно просто вдолбить ему в голову. Все правильно говорю, Логвинов?

— Так точно, товарищ старший сержант! — соглашался Логвинов, проглатывая внезапно возникший комок в горле.

Курилов, следуя собственным представлениям об идеальном военнослужащем, невесть как ненавидел слюнтяев, сопляков и всех подобных, к коим относил и двоих сержантов — Логвинова и Толстова. Он их при каждой встрече дразнил и подначивал, выдумывая без устали какие-нибудь новые изощрённые штуки и словечки. Оба неудавшихся сержанта прекрасно знали, что любое внимание к ним со стороны Курилова означает неприятности.

— А теперь, рота, особенно первый взвод, поскольку вы сегодня отличились, будем заниматься разными увлекательными упражнениями весь оставшийся день, до ужина. Вопросы есть? Башмаков, у тебя есть?

— Никак нет, — слабо отвечал раскрасневшийся Башмаков. У него вновь появились мозоли на ногах, спустя всего пару дней как он отходил неделю в резиновых тапочках и поправился.

— Хорошо, Башмак, молодец! Вижу результат, — говорил Курилов.

Ещё с полминуты он прогуливался вдоль строя, рассматривая новобранцев, широко и хищно улыбаясь. Солдаты стояли перед ним выпрямившись, неподвижно, дабы не вызвать ещё большего его неудовольствия, и только взгляды их бегали быстро-быстро, обращаясь то на Курилова, то на какую-нибудь маловажную часть их казарменной обстановки.

— Рота, газы! — внезапно командовал контрактник, и все девяносто человек устремлялись к полкам со снаряжением.

Кое-как, падая, сбивая друг друга и наступая один на одного, солдаты хватали с полок что попало и неслись обратно в строй, на бегу натягивая противогазы. Сумки, запасные стёкла и фильтры, бирки с именами — всё летело в этом бедламе в разные стороны. Самых медленных бойцов криками и пинками подгоняли всей ротой. Ими были, как и всегда, Андросов из третьего взвода, Башмак из первого. Когда, наконец, они, тяжело дыша, занимали места в строю, Курилов недовольно качал головой.

— Слишком медленно, половина роты погибла! Отбой газы! Противогазы уложить, — командовал он снова, и вся кутерьма возобновлялась. Когда, наконец, противогазы были убраны и уложены, рота снова строилась на проходе.

— Какие же вы медленные! Будь я таким медленным в своё время, мне бы жизни не дали! — кричал Курилов, — А теперь всё с начала и вдвое быстрее! Становись! Рота, газы!

Приятной неожиданностью, конечно, для новобранцев стало отсутствие как таковой злобной и беспощадной дедовщины старослужащих, ко встрече с которой каждый из них готовился. Однако вряд ли кто-то мог предположить, что освободившееся место одних армейских бесчинств обязательно заполнится какими-нибудь новыми. Таким заполнением, как вскоре выяснилось, стало некоторое воздействие на новобранцев физическими и прочими упражнениями, или «воспитание». Это «воспитание» существовало и раньше, в Советской Армии, но настоящую популярность оно обрело лишь в то время, когда армия стала относительно открытой для общественного наблюдения. С некоторых пор средства связи и технического контроля позволили устанавливать и расследовать большую часть проявлений неуставных взаимоотношений, так что после многих печальных случаев осуждения военнослужащих издевательства, побои и унижения стали прекращаться.

Однако «воспитание» получило колоссальное распространение и, может быть, стало проблемой серьёзнее, нежели злобная и страшная дедовщина в прошлом. Изощрённой изобретательности и жестокости многих приёмов и упражнений порою поражались даже сами начальники, применявшие к подчинённым похожие средства. Тем не менее, всё происходящее кое-как вписывалось в рамки устава, иногда это можно было оправдать учебной программой, занятиями, а потому за редкими исключениями командирам всё сходило с рук.

Совершенно обычным и привычным видом изощрений стали приседания, стояния в позиции «полтора», которые представляли собой положение с прямой спиной на полусогнутых ногах, с вытянутыми вперёд руками. Добавкой к этому испытанию зачастую становилась тумбочка, которую солдатам приказывали держать, обняв, или табуретка, удерживаемая на вытянутых руках, затем противогаз и вещмешок с грузом за спиной. Другим видом упражнения являлось стояние в упоре лёжа, отжимания под счёт сержанта, также с прохождением уровня «полтора», с продолжительным стоянием в «полтора». Дополнением к тому мог стать противогаз, от которого дышать становилось ещё тяжелее, от которого часто появлялось чувство тошноты, спертости дыхания, головокружения. Одним из любимых упражнений офицеров на марше, за территорией полка был бег с исполнением команд «воздух», «вспышка». В таких случаях взвод или рота, заслышав команду, бросалась врассыпную с дороги и падала на землю. Большой охотник до «весёлых штучек», лейтенант Кутузов всегда в случае маршей в дождь командовал «вспышку». Он старательно выбирал место погрязнее. Когда новобранцы плюхались в бурую размоченную няшу, пригибая головы, Кутузов проходил между ними и наступал на тех, кто, как ему казалось, не слишком сильно прижимался к земле и мог быть «убит».

— Всё, ты убит! Плохой солдат! Будешь отжиматься в казарме, — так и заключал Кутузов и проходил дальше к другому бойцу.

Всегда любой марш, совершаемый первым взводом с Дубовиковым, включал в себя довольно длительное передвижение гуськом, с выпрыгиванием из этого положения в полный рост и хлопками в ладоши. Это являлось одним из элементов физической подготовки по наставлению, и это упражнение, в общем-то, всегда можно было оправдать перед полковым начальником. У Дубовикова даже имелся любимый участок на пути к танковой директрисе, пролегающий через редкий лес. То была неровная и извилистая широкая песчаная тропа. Она не просматривалась ни с одной из сторон, и это было печальным обстоятельством для курсантов. Под палящим солнцем, в плотных кителях, пробегая километр с тяжелыми ящиками, затем передвигаясь гуськом, новобранцы изнывали от усталости и жары, держались друг за друга, опирались на лопаты, грабли, когда возвращались с хозяйственных работ, и даже ползли на четвереньках, однако это не слишком облегчало их испытания. В такие изнурительные минуты каждый в строю проклинал этого мерзкого сопляка Дубовикова, что шёл рядом и окриками подгонял обессилевших солдат.

— Скажите спасибо Башмаку, это из-за него вы теперь тут ползаете! — твердил Дубовиков, или ещё — Благодарите Кириллова за его длинный язык, пусть меньше болтает!

Старший сержант Курилов, пожалуй, мог заслужить уважение солдат, потому как иногда проявлял спортивный интерес и сам участвовал в тренировках. Раз или два, когда взвод опаздывал на обед, было принято совместное решение устроить забег от директрисы до полка, что составляло порядка шести километров. Курилов всё это время бежал вместе с бойцами, и это весьма впечатлило многих курсантов. Однако этого было недостаточно, чтобы ими забылись все его прежние выходки и ухищрения. Курилов, как уже упоминалось, был старый и опытный служака, и он знал особенно много способов замучить солдата. Во время марша он всего лишь указывал «раненого». Он касался плеча одного из курсантов и говорил: «Назаров ранен в правую ногу», или «Кудряшов потерял обе ноги, но ещё жив, вы должны спасти его». Это означало, что названные больше не способны передвигаться самостоятельно и остальным нужно их нести. Вчетвером или втроём «раненых» поднимали и бежали с ними.

Как бы там ни казалось новобранцам, многие из подобных трудностей всё же шли им на пользу в том смысле, что закаляли и тренировали их характеры, делали менее восприимчивыми к тяготам и неудобствам предстоящей службы. Однако были и другого характера мероприятия, которые не могли оказать никакого положительного эффекта, а только лишь забавляли их зачинщиков. То были типично армейские, рождённые когда-то в условиях непреодолимой скуки и тоски увеселения, в которых шутами и клоунами выступали курсанты. То были ночные развлекательные наказания, которые проводились постоянно Дубовиковым, Фоменко, Старцевым, а чаще всего Мироновым. Последний был сам не свой до ночных игр. Провинившееся отделение, или даже целый третий взвод выстраивался в кубрике после отбоя и вечернего обхода дежурного по полку. Сержант лежал на кровати, отдавал команды, а солдаты приседали, отжимались, пока другие рассказывали истории, анекдоты, ползали под кроватями в противогазах на скорость, держали тумбы, кровати, дули на лампы, «сушили попугайчиков». Последнее представляло собой продолжительное сидение на душке кровати. Бойцы часто засыпали и падали с шумом, бились головой о кровать, табуреты, пол. Тогда сержант просыпался разъярённый и принуждал к ещё более утомительному занятию неудавшегося бойца, или всё его отделение.

Порою имели место совершенно особые наказания. Так, пойманные с едой в расположении вынуждены были поедать оставшееся лакомство, закусывая зубной пастой. Порой вместе с одним попавшимся таким образом наказывали всё его отделение. Забывшим мыльницу в туалете или в бане бойцам сержанты приматывали её скотчем к руке и требовали ходить так несколько дней. То же самое ввиду особого отношения в армии к казённому имуществу происходило с головными уборами. Забытые кепи с явным удовольствием приматывались сержантами к головам бойцов, а забывшие кепи во второй раз после этого всюду ходили в боевых стальных шлемах. В исключительных случаях, когда служба у бойца совсем не задавалась, ему к рукам привязывали шестнадцатикилограммовую гирю, и так он разгуливал всюду: ходил в строю по плацу, мылся в бане, ел кое-как в столовой. Когда какое-либо подразделение встречало такого бойца на улице, ему все дружно аплодировали. Точно так же аплодировали и встреченным в ОЗК бойцам. Эти костюмы изредка служили для занятий по РХБ подготовке и гораздо чаще для наказаний. В условиях летней жары, одетые в плотные кители и данный костюм, бойцы за день худели на несколько килограмм. В отдельные дни, когда полковые начальники отсутствовали в части, по плацу совершались пробежки в ОЗК целыми группами неудавшихся бойцов. Тогда вокруг них собирались зеваки и весело хохотали. Обыкновенно забегами в ОЗК наказывали злостных туалетных курильщиков. Курильщики, которым первые две недели сержанты вообще не давали курить, ставили «фишку» у входа в туалет и быстро курили в окно, но почти всегда сержант входил и чувствовал запах. Потому постоянно Родионов, проснувшись посреди ночи и направляясь в туалет, от неожиданности пугался, завидя троих-четверых бойцов в ОЗК и противогазах. Фоменко или Миронов сидели на табурете здесь же, разъясняя провинившимся свою правду, а бойцы совершали уборку, или приседали с гирями. Когда на следующий день Родионов встречал одного из этих солдат вновь в туалете с сигаретой, он с изумлением спрашивал:

— Неужели тебе не достало вчерашнего опыта?

— Курить хочется, что поделать… Сержантов, кажется, нет в роте, — отвечал тот. Сержанта, конечно,