Оглавление

УДИВИТЕЛЬНЫЕ МЕТАМОРФОЗЫ БЫТИЯ
АРКАДИЯ СЕРОШЕЙКИНА

А ведь всё так неплохо начиналось: был незабываемый сентябрьский день, по-настоящему бабьелетний, с золотыми листьями, лёгким дуновением ветра и летящей паутиной, желающей пристать к чему ни попадя на своём пути. Тот день, когда ощущается единение движения природы и суетливого города, что даже шипованные каштаны вот-вот норовят осчастливить прохожих шишкой на голове. Среди спешащих и праздно прогуливающихся пешеходов обращал на себя внимание худощавый человек в лёгком коричневом плаще, внимательно смотрящий себе под ноги, медленно мотая головой, будто что-то ищет или читает прямо на плиточном тротуаре. Это Аркадий Аркадьевич Серошейкин, неблестящий писатель, в определенных кругах прослывший графоманом, и, наверное, просто хороший человек. В его характере было одно примечательное качество — он очень любил размышлять. Размышлять о смысле жизни, о своём предназначении и предназначении всякого человека, всякой божьей твари на земле, устроении самой Земли, других планет, космоса, начале и конечности бытия, об относительности многих понятий и, конечно же, о роли писателя и писательстве в целом. Так он любил размышлять, что порой простые вещи перерастали в важные философские вопросы. Сейчас же мысли были сосредоточены вокруг значимого явления в его жизни: «Неужели на этот раз получилось. Неужели действительно стоящая вещь? А сколько было душевных метаний, переживаний о себе как несостоявшемся писателе, сколько попыток найти тот самый сюжет. Сколько бессонных ночей и мечтаний о написанном тексте, который не оставит равнодушными умы и сердца читателей. Неужели это правда и всё происходит со мной? Да нет, я и сам осознаю, что, может, прежние тексты не совсем хороши. Я, как здравомыслящий человек, понимаю их несовершенство. Может быть, дело в искусственности, выдуманности текста. Этот-то я писал про себя, про то, что я чувствую. Может, в прежних рассказах не было нужных нот эмоций. А если призвание писателя в том, чтобы говорить только правду и ничего, кроме правды, только им пережитой. Может, писатель — он как полиграф»…

В этот момент крупный каштан сорвался с ветки и упал рядом с Серошейкиным. Аркадий спокойно остановился, посмотрел наверх, на землю, снова вверх, словно вымерял расстояние между кроной дерева и точкой падения каштана. Поднял его, повертел в руке. И вдруг Серошейкина осенило. Какая-то лёгкость ощутилась в теле и мгновенно подступила комом к горлу. Грудь начало сдавливать от волнения, сердце забилось быстрее, казалось, оно отбивает ритмы в голове. Захотелось закричать: «Ответ найден»! Чувство беспокойства стало сменяться радостью, сразу отразившейся на лице, которое без тени лукавства всегда выдавало любую эмоцию, испытываемую Аркадием. В эту минуту ему захотелось как можно быстрее оказаться дома, чтобы поделиться своим открытием с женой Лидой. И без рассказа Серошейкина замученной вечными уроками и подготовками к ЕГЭ по истории, но преданной идеям мужа молодой женщине, наивно верившей в писательский талант Аркадия. Серошейкин, не выпуская свой счастливый каштан из рук, быстро преодолел расстояние до ближайшей автобусной остановки и уселся в полупустом салоне у окна. Атакованный мыслями, он будто захлебывался в них, думал обо всём на свете и ни о чём одновременно. Он пытался уцепиться хоть за какую-нибудь вещь и начать размышлять над ней, но каждая идея раздваивалась и уводила мыслителя в лабиринты теорий. Люди, дома. Дома, люди сменяли друг друга в автобусном иллюминаторе: «У каждого человека своё предназначение, свой путь, уготованный неизвестными силами. Как бы человек ни пытался, а всё равно выше головы не прыгнешь. Все эти хитросплетения жизни и собственный выбор — всего лишь видимость. Уж если суждено человеку скатиться до самого дна своего существования, так тому и быть. И наоборот. Ведь недаром говорится, что рождённый ползать — летать не может. Однако кто там решает, какая участь у тебя здесь, на земле, будет — неизвестно».

Аркадий рассуждал и о быстротечности времени. Вспоминал детство, где так долго тянулся день и были явно ощутимы утро, обед и вечер. А теперь всё как-то иначе — смазано: «А что, если и впрямь Земля стала вращаться быстрее. А может, мы сами ускоряем ход времени: машины, самолёты, интернет. Всё время, пытаясь обхитрить время, человечество загоняет себя в ловушку. Если изничтожить все блага цивилизации, отказаться от них навсегда. Сможет ли время восстановить свой прежний ход? Всё, конец. Моя остановка».

По дороге домой Аркадия сопровождало прекрасное сентябрьское небо. Он смотрел на него и будто шёл только с ним вдвоём, как с давним другом. С самого детства Серошейкин был поражён его величием. Летом он часто забирался на крышу старого сарая и подолгу смотрел ввысь, рассматривая причудливые пуховые фигуры. Аркадий представлял, как возьмёт длинную-предлинную лестницу, приставит её к облаку и нырнёт в пушистую мякоть белоснежной перины, перебирая руками кусочки нежной ваты. Особенно нравились ему те дни, когда густые облака плыли необычайно низко, что казалось, совсем немного, и небесный корабль опуститься на землю: «Неповторимое и неизменное чистое небо. На земле всё меняется, а ты такое же, как тогда, когда увидел тебя впервые в детстве со своими сказками из белых облаков», — открывая входную дверь дома, провозглашал Аркадий, не замечая того, что, выйдя из автобуса, размышляет вслух.

Отсутствие Лиды дома избавило его от собственного монолога. Серошейкин вспомнил, что сегодня четверг, а значит, Лида проводит дополнительные занятия после уроков, и её не будет ещё как минимум часа два. Но как же хотелось рассказать о случившемся! О том, что его роман попал в шорт-лист «Интерпрозы», о заветных словах редактора, что это стоящая вещь, о «правде», которая открылась ему. Но чувство голода прервало высокие думы Серошейкина, и он решил пойти поесть. Пока он шарил в холодильнике, заглядывая в кастрюли и мисочки, почему-то подумалось, что они уже давно не замыкают входную дверь дома, поскольку замок постоянно заедает и стоит большого труда его открыть.

«Уж лучше оставить открытым дом, чем и вовсе в него не попасть. Но, с другой стороны, воров вроде нет. Да уж если кто решит залезть, так и замкнутая дверь не помеха. Да и что дома воровать, Аркадий окинул взглядом стареющую кухню. Правда, воровать было нечего. — Для собственного существования мне бы хватило и облезлой комнаты. Но Лида, которая любит, так верит в меня и никогда не попрекает за тот же сломанный замок, не просит лишнего. Разве она не достойна лучшего?»

От этих мыслей в груди Серошейкина разлилось нежное чувство благодарности к жене. Ему захотелось сделать что-то хорошее для неё, какой-то высокий поступок. Но что именно, он не знал.

Определившись с выбором между борщом и котлетами, Аркадий остановился на первом и на втором. Он выбрал из кастрюли три котлеты, положил на тарелку с кусочками вчерашнего хлеба, отмерил себе норму холодного борща и открыл свой старенький ноутбук, который давно жил на кухне. Серошейкин уже не представлял свою трапезу без чтения с экрана монитора. Это было больше, чем ритуал или традиция. Это была острая необходимость. Читал он всякое: публицистику, критические отзывы преимущественно на свои произведения, классику, современную прозу — всё, что могло уместиться в ёмкое слово «литература». Он словно питался этими текстами, и можно было подумать, что еда без чтения уже не насыщала его.

Прихлебывая полной ложкой борщ и закусывая бутербродом с котлетой, он поглощал по очереди одну за другой рецензии на своё последние произведение. Некая К. К. отмечала резкий скачок роста качества текста. Другие говорили о невероятном эмоциональном напряжении при чтении рассказа, а кто-то и вовсе утверждал, что это произведение написано явно не Серошейкиным — уж слишком отличалась манера письма от других его рассказов.

Часы отмеряли время. Аркадий въедливо, по многу раз перечитывал каждое слово своих критиков, находя в сказанном подтверждение своей новоиспеченной теории, и довольная улыбка расползалась по его лицу. Всё это подстёгивало Серошейкина к новым писательским изысканиям. Хотелось написать что-то большее, значительнее. Окрылённый успехом, он начинал и бросал записывать свои мысли, возвращался к прочитанным комментариям, будто там было зашифровано послание, которое он никак не мог отгадать. За этим делом он просидел до вечера, до тех пор, пока Лида не вернулась с работы.

Появление жены сопровождалось взрывом восторга Аркадия. Словно ребёнок, он вскочил с табурета и подлетел к ней: «Лидочка, ты не представляешь, я всё понял! Теперь я знаю. Мне сказали, что хорошо!»

Со стороны казалось, будто Аркадий уговаривал Лиду пойти на что-то страшное, тряся её за локоть. Она стояла с сумкой на плече и пакетом в руках, а Серошейкин всё лепетал, не давая вымолвить жене слово, про каштан, про предназначение, про «правду». Лида устало улыбалась и слушала, пытаясь понять суть рассказа.

К слову сказать, судьба Лиды была испорчена её наивностью и патриархальным воспитанием. Она свято верила в семью, в своё предназначение как хранительницы очага и верной спутницы для мужа до гробовой доски. Она верила, что любовь важнее всего на свете, никогда не думала о богатстве, потому что не в деньгах счастье. С такими взглядами Лиде в самый раз родиться бы лет двести назад. А в современном мире многие в её адрес говорили: «Простушка».

Ещё будучи студенткой, Лиду пленила магнетическая внешность молодого человека с филологического факультета Аркадия Серошейкина. Всякий раз, когда Лида случайно встречала его, она испытывала неловкость, краснела, тем самым выдавая свой интерес к его персоне. Первое, что поразило её во внешности Аркадия, — это улыбка. Лида, впервые увидевшая её на лице Серошейкина, была потрясена метаморфозой, которая произошла с его губами. Небольшие изломанные чёрточки разъезжались в длинные изогнутые линии, обнажая ровный ряд зубов, выдавая окружающим две очаровательные ямочки на его щеках. Рот становился огромным, как у Чеширского кота. Лида так и стала его называть про себя — Чеширский кот. К этому прозвищу невероятно подходил сизый цвет волос Аркадия. Но для Лиды эти ранние проблески седины предавали его внешности ещё большую загадочность. Место знакомства Лиды и Аркадия было самое банальное и самое очевидное для них — библиотека. В тот день они оказались рядом друг с другом в книжной очереди. Лида стояла за его спиной. Серошейкину принесли несколько необходимых книг, и он уже доставал формуляры, ставя дату и подпись. Но уважаемая библиотекарь затребовала студенческий билет. Аркадий запустил руку в боковой кармашек портфеля, билета там не оказалось. Потом он стал шерстить в других отделах между тонкими брошюрами и тетрадями. Билет не находился. Может быть, ещё одно мгновение, и Серошейкин его нашёл. Но Лида опередила событие, предложив взять книги на свой номер. Обернувшись на робкий женский голос, Аркадий увидел знакомое пунцовое лицо: «Спасибо!» — произнес он, улыбаясь. Она так близко видела его глаза. Изумлял их необъяснимый цвет, ни голубой, ни зелёный, может быть, его можно было назвать цветом морской волны, но очень тёмный, с янтарными пятнышками на радужной оболочке. Аркадий улыбался, а Лиде казалось, что сам Серошейкин исчез, растворился в воздухе, и нет больше ничего, кроме впивающихся в неё глаз и размашистой улыбки.

Тогда, на третьем курсе, они часто гуляли по зелёным городским паркам и скверам. Аркадий много философствовал, делился с Лидой идеей будущих произведений, и она увязла в его размышлениях над смыслом бытия с неиссякаемой тоской о прошлом. С этого времени она уже представить не могла иного исхода, кроме того, как только быть с любимым вместе навсегда.

Теперь же в душе Лиды жила мечта о ребёнке. Она часто представляла, как будет читать малышу книжки, как научит его любоваться красотой самых обыденных и удивительных вещей: капельками росы на утренней траве, пением птиц, радуге и всему тому, чем окружает природа человека. Как вместе они будут ездить на карусели, смеяться, есть мороженое и сладкую вату. Она так явно представляла свои мечты, что, когда возвращалась в реальность, в душе возникало ощущение утраты. В такие моменты наступало чувство острого одиночества, тоски. Ей хотелось скорее выйти на воздух и дышать, дышать полной грудью, чтобы заполнять образовавшуюся пустоту. Лида никогда не заводила разговор о ребёнке с Аркадием. Быть может, потому, что жалела мужа и не хотела отвлекать его мысли, а может, потому, что ждала этого разговора от него.

Выплеснув на Лиду весь поток несвязной информации о сегодняшнем дне, Аркадий наконец-то выдохся и добавил спокойно: «Я смогу хорошо писать только тогда, когда сам испытаю то, о чём пишу. Это моя правда, а писатель должен говорить только правду».

Он растерянно, с недоумением, будто оторвал приклеившиеся ладони от локтя жены, медленно опустил руки и добавил: «Как же я раньше не понимал! Вот отчего не получалось. Я был недостоин, я не осознавал сути предназначения. Лида, ты понимаешь?»

— Понимаю, — ответила Лида.

На самом деле она не знала, понимает или нет. Но Лида верила в его талант, в его ум и никогда не думала даже на мгновение о его безумстве.

Аркадий продолжал: «Мне нужно вдохновение, мне нужны эмоции, мне надо что-то сделать. — Он резко погрустнел, на лице показалась гримаса печали. — Дело обстоятельное, надо подумать».

Вновь сел за стол перед открытым ноутбуком, но уже не читал, а смотрел в окно, опершись подбородком на свою ладонь. Лиде хотелось подбодрить, поддержать мужа. Она стала говорить о том, что всё у него получится, что он человек с