София Баюн

Дым под масками

Визг умирающего мотора заглушал разъяренное шипение волн, вгрызающихся в палубу. Тонкий экран паруса с погасшим мороком бессильно висел вдоль мачты и слабо трещал утекающей в окровавленную воду энергией.

Других звуков Штефан не слышал. Сознание заглушило крики умирающих, скрип механизмов и оглушительные всплески, которые раздавались, когда разъяренный левиафан бил хвостом по воде.

Чувств тоже не было, ни одного.

Ни ужаса потери — он был достаточно взрослым, чтобы понять, что родители, запертые смятой металлической дверью в каюте, обречены.

Ни страха за собственную жизнь, ни злости на тех, кто повел корабль в море, несмотря на брачный сезон левиафанов.

Понадеялись на бортового чародея, герра Виндлишгреца. Еще два дня назад этот полный мужчина с волосами цвета ржавчины обходил корабль, презрительно морщась. Это он заставил вывести на экраны на носу изображение оскаленной пасти, как на морлисских пароходах. Сказал, что левиафан — животное, к тому же тупое, и его просто напугать.

Штефан пытался сказать герру Виндлишгрецу, что левиафана еще проще спровоцировать, и об этом им рассказывали на уроках естествознания в школе. Конечно, чародей не послушал. Кого волнует мнение десятилетнего сопляка.

Кого он вообще волнует — спустя несколько минут от корабля останутся только обломки, уносящиеся в бездну, а огромный змей с пастью, полной игл-зубов, частых и желтых, поплывет в глухую черную глубину праздновать победу.

Штефан попытался вытереть кровь из разбитого носа мокрым рукавом, но только еще больше размазал. Несколько секунд он разглядывал испачканный рукав, с мазохистским удовольствием думая о том, что мама обязательно заругает.

«Мама будет недовольна» — привычная мысль, кажущаяся теплой в ледяном ревущем безумии. «Мама умерла» — пощечина, обжигающая сознание, которое никак не хотело чувствовать горе. Или страх.

Почему надо бояться? Мама будет ругать.

Мертвая мама за искореженной дверью.

Будет ругать за испачканный кровью рукав.

Слишком много крови, надо найти место, где суше. Чтобы мама не ругала. Мертвая, мертвая мама.

Шатаясь, Штефан поднялся с палубы, с удивлением обнаружив, что все это время сидел, вцепившись в труп одного из матросов. Перед смертью он схватился за скобу, да так и не разжал пальцы. Заляпанная густым и рыжим куртка пахла солью и чем-то химически-едким — видимо, кровью левиафана.

Штефан обвел взглядом качающуюся палубу. Прямо под ногами взорвалась фонтаном щепок одна из досок, и в разломе появился гребень обнаженного механизма.

«Как открытый перелом», — отстраненно подумал Штефан, все еще не в силах поверить в близкую смерть.

Мимо пронесся мужчина в черном мундире, держащий что-то вроде гарпуна. Мир покачнулся и дернулся в сторону — Штефан не сразу понял, что мужчина оттолкнул его. Он видел, как мужчина целится, замахивается и швыряет гарпун, бесполезно скользнувший по колючей чешуе левиафана. Змей обернулся и раскрыл пасть — между желтых зубов заплясал красный раздвоенный язык.

Он видел, как мужчина вдруг упал и дернул какой-то рычаг. Слышал раздавшийся выстрел — будто издалека, чувствовал, как вздрагивает палуба. А потом весь мир на долю секунды затопил стерильно-белый свет, уничтоживший очертания. Когда мир вернулся, мужчина уже лежал на палубе лицом вниз, змея нигде не было, а вокруг стояла какая-то особая, оглушающая тишина.

Выжившие открывали рты, но вместо слов выпускали неестественно красную кровь. Штефан видел, что остался на корабле, полном мертвецов — те, кто еще корчился на скользких досках, скоро навсегда затихнут. Мачта бесполезно выплевывала в низкие серые тучи красные спицы сигнала о помощи.

Он знал, что ни один корабль к ним не пойдет. Что будет большой удачей, если в порту сжалятся и пошлют дирижабль. И что, увидев мертвецов на палубе, капитан дирижабля скажет разворачиваться и лететь обратно. На корабле нет ничего ценного — мама сказала, он вез почту и заказы из каталогов — мебель, занавески, ткани, книги и табак. С бешеной наценкой, потому что когда у левиафанов брачный сезон, почти никто в море не выходит. Барахло втридорога для тех, кто не хотел ждать аэропочту из удаленных регионов. Вот и цена жизней всех членов экипажа «Пересмешника» и десятка пассажиров, которым так срочно надо было попасть в Поштевицу.

Все это значило, что и груз дирижабль не станет спасать.

Может, заметив на палубе ребенка, они все же рискнут спуститься?

Если он доживет до дирижабля. Если не потеряет сознание, не сойдет за очередного мертвеца.

Он обвел палубу беспомощным взглядом. Отчаяние проклевывалось через панцирь отупения и вот-вот должно было прорваться наружу, но сознание упорно сдерживало его. Чтобы детский разум не погасили яркие, режущие образы, один за другим врывающиеся в глаза. Вот разметанная куча внутренностей — яркие акценты, красный, черный, сизый и скучно-серый цвета. Вот человек, у которого между плеч зияет черная улыбка пустоты — левиафан откусил ему голову вместе с половиной грудины. Вот раздавленный матрос, а может, и капитан — не поймешь в месиве ткани, костей и мяса, какие нашивки были на мундире.

Штефан, шатаясь, побрел к носу корабля. Там лежал кто-то, сохранявший человеческие очертания. Рядом с неизуродованными трупами было спокойнее. Они были похожи на людей, они позволяли обманывать себя иллюзией, что мир не сошел с ума и не закончился прямо здесь.

Лежащим оказался герр Виндлишгрец. Его лицо обрело странный, зеленовато-желтый оттенок. Он бесполезно зажимал рваную рану на боку набрякшим водой и кровью кителем.

Губы чародея шевельнулись, но Штефан по-прежнему не слышал слов. Тогда герр Виндлишгрец поманил его пальцем. Он послушно подошел и опустился на колени. Чародей неожиданно проворным движением схватил его за воротник и положил ему на лицо мягкую липкую ладонь.

В переносицу словно ударила молния. Магическая энергия электрической вспышкой пробежала по венам, облизала лицо и руки, а потом пульсирующим клубком свернулась у сердца, распуская колючие искорки.

Мир вернулся — четкость очертаний, ощущений, а главное — звуков. Теперь люди не бессильно распахивали рты — они кричали. Конвульсивно сучили по доскам ногами, скребли окровавленными пальцами с сорванными ногтями, катались по палубе и выли, страшно, вибрирующе, будто захлебываясь забившей горло болью.

— Вы зачем?! — крикнул он, стряхивая руку чародея. — Я тоже умру! Зачем вы… разбудили?!

Мир снова покрылся туманом, и он успел обрадоваться, что возвращается благословенная отстраненность, но в следующее мгновение он понял, что это слезы застят глаза.

— Потому что ты можешь выжить. Ты сын Вайба Надоши?

— Да, — прошептал он, с ужасом глядя, как безногий матрос пытается перебраться через борт.

— Не смотри туда, — осадил его чародей и, взяв двумя пальцами за подбородок, развернул к себе. Глаза у него были спокойные, и это спокойствие будто передалось и Штефану. — Смотри на меня. Как тебя зовут?

— Штефан, — с трудом вспомнил он.

— Отлично, Штефан. Я сейчас дам тебе одну вещь. И ты пообещаешь ее сохранить, хорошо?

— Какую вещь?

Предложение герра Виндлишгреца казалось абсурдным. Ему показалось, что он сейчас достанет какую-нибудь игрушку, из тех, которыми взрослые вечно пытались отвлекать его, когда мир рушился.

— Сначала пообещай, — чародей смотрел без улыбки, и в глазах его все отчетливее читалась тоска. — Это очень важно, Штефан. Не знаю, выживет ли кто-то кроме тебя, но ты должен выжить. И сохранить то, что я тебе дам. Это… очень важно.

Ему пришлось почти прижаться к чародею, потому что его тихие слова сносило то ветром, то криками, то воем мотора.

— Обещаю.

— Тогда выпей вот это. И забудь, что я тебе это давал, а ты это пил.

Он протягивал небольшую ампулу из темного стекла. Чародей сам, скользкими от крови пальцами открыл ее и требовательно сунул Штефану под нос.

В ампуле была какая-то вязкая кислая дрянь. Герр Виндишгрец что-то бормотал о макете корабля, или о том, что корабль может быть макетом, но Штефан не слушал. Он боролся с желанием отплеваться, а еще подойти и подтолкнуть матроса, который все срывался с борта и никак не мог перегнуться. Штефан не понимал, зачем безногому матросу за борт, и почему он так страшно воет, но все пытается попасть в воду. Но наблюдать за его попытками, несмотря на запрет чародея, было страшно и неприятно. Он ведь легко может помочь. Может, матрос надеется доплыть до берега?

— … Штефан? — донесся настойчивый голос чародея.

— Да? — он наконец отвернулся от матроса.

— Ты слышал, что я тебе сказал?

Герр Виндлишгрец держал что-то вроде небольшого черного рюкзака и очки с двумя длинными съемными окулярами.

— Нет, простите… нет.

— Ты наденешь эти очки и будешь сидеть рядом со мной. Когда за тобой придут… не говори никому о том, что увидишь. Там, в рюкзаке… ты слышишь меня, Штефан?!

— Да, — тихо ответил он, отворачиваясь от упавшего с мачты экрана.

— В рюкзаке черная пластина. Как для фотокамеры. Никому не отдавай ни рюкзак, ни очки. Попробуй проявить запись, у меня в каюте была инструкция, но туда сейчас… неважно. Это очень, очень ценная вещь, Штефан, ты понял? Не пытайся ее продать и Спящим заклинаю, не потеряй. Ты когда-нибудь поймешь, что это и насколько… пожалуйста, — невпопад беспомощно закончил он.

— И что это такое? — угрюмо спросил Штефан.

— Это? Искусство, — слабо улыбнулся чародей.

А потом он надел на него очки и долго возился с ремешком, чтобы они не соскальзывали у Штефана с головы. Мир потемнел и сузился до двух дымчато-золотых линз, но остался таким же уродливым, мокрым и окровавленным. Что-то едва заметно кольнуло над локтем. Штефан ждал, что чародей еще что-нибудь скажет, он молчал.

Несколько минут Штефан стоял, глядя на матроса, который наконец-то смог подтянуться и теперь с трудом переваливался за борт. Раздался облегченный стон, за ним шорох и глухой всплеск, с которым что-то тяжелое уходит под воду.

В воздухе стоял настолько густой металлический запах, что казалось, он царапает ноздри. Запахи крови, раскаленных механизмов и соли сливались в один, тошнотворно-ржавый и приторный.

Наконец, Штефан повернулся к чародею. Он сидел, мечтательно уставившись куда-то вдаль и улыбался. Лицо у него было застывшим, а взгляд медленно гас под затягивающим глаза стеклом.

— Герр Виндлишгрец? Герр Виндлишгрец?.. — тихо позвал Штефан.

Чародей не отзывался.

Хаос вокруг постепенно утихал. Никто уже не кричал, только несколько человек тихо стонали. Снизу никто не стучал — видимо, оставшиеся в каютах умерли. Двигатель затих, из разломов на палубе валил дым. Экраны больше не искрили.

Было очень холодно. Штефан чувствовал нехороший, злой озноб отступающего шока. Мысль о том, что родители погибли и сам он тоже может умереть, все еще не доходила, несмотря на последнюю помощь герра Виндлишгреца. Шмыгнув носом, Штефан сел на холодную мокрую палубу и прижался к мертвому чародею. Стало немного теплее. Дурацкие очки мешали, но он почему-то не решался их снять.

Штефан сидел, медленно согреваясь крадеными у остывающего тела остатками тепла и смотрел на палубу. Понемногу становилось светлее — наверное, показалось солнце.

Свет становился все ярче. Штефан ошеломленно наблюдал, как с палубы исчезают кровь и вода, как затягиваются разломы. Он видел, как медленно встают люди — живые, в чистых мундирах. Они улыбались друг другу и весело переговаривались. Море из свинцово-серого сделалось тепло-голубым, укрылось белыми гребешками волн.

А потом на палубу вышли родители — мама в своей любимой зеленой шляпке и отец, близоруко щурящийся, потому что опять забыл в каюте очки. Штефан хотел закричать, броситься к ним, но что-то не давало. Родители были живы, улыбались ему, и мама махала рукой, звала к себе.

Штефан смотрел на них, позволяя этому неясно откуда взявшемуся волшебству себя обмануть.

А потом наконец-то заплакал.

Глава 1. Голоса над городом, флаги над крышами

За час до того, как в Солоухайм прозвучал первый выстрел, флюгера на всех крышах сошли с ума. Глубокой ночью ожили птицы, стрелки, лисы и рыбы. В полном безветрии они вертелись, визжали, тревожно принюхивались, свистели, бились и пытались встать на крыло.

В Морлиссе верили, что флюгера приносят удачу, и в ту ночь с каждой крыши раздавался шорох и скрип, предупреждающий о грядущем безумии.

Крутился, словно бежал от чего-то, медно-рыжий лис на шпиле ратгауза, обнимающего городскую площадь, и лунный свет серебрился в зеленом стекле его глаз. Качалась на крыше театра Эркель Холл почти невидимая в темноте черная чайка. Целая стая птиц — сорок, синиц и грачей — стрекотала на стеклянном куполе крытого городского рынка.

И изогнувшийся в прыжке лосось над крышей адмиралтейства сверкал серебристой чешуей, будто подхваченный бурным потоком.

Все, к кому не пришел сон этой ночью, смотрели на крыши. Или вовсе не выглядывали на улицу — все шло, как должно было идти. Утром о происшествии должны были писать все газеты. Статьи были утверждены и выпуски сверстаны. Никто не должен был вспоминать о вчерашнем самоубийстве на городской площади, и уж точно никто не должен был говорить о мужчине, сошедшем с прибывшего двенадцать часов назад поезда. Он прождал эти двенадцать часов в закрытом вагоне и был очень недоволен этой мерой предосторожности.

Херр Варнау, придворный чародей, которого вызвали с переговоров во Флер, предпочел бы продолжить дипломатическую миссию. К дипломатической миссии прилагались вино, женщины и золотистые кристаллы, которые так славно растворялись в вине и делали мир ярче, а женщин — красивее. На родине его ждал холод, мокрый снег, толпы демонстрантов и простаивающие из-за забастовок заводы.

Херр Варнау был сильным чародеем, но пост при дворе получил благодаря тому, что был умным чародеем. И он точно знал, как очистить улицы, заставить работать заводы и через три дня вернуться во Флер. Пусть к концу переговоров — их исход все равно его не заботил.

На том, что с поезда херр Варнау должен сойти с двенадцатичасовым опозданием, настоял новый руководитель Сторожевой — отдела безопасности при Стеринготте. Херр Варнау уважал преданного короне Бернарда Берга, поэтому согласился на этот план, казавшийся ему параноидальным.

Первый выстрел раздался, едва он ступил на перрон.

Сын Бернарда Берга, Бенджамин, никогда не дорожил доверием отца.

…

Штефан Надоши собирался спать. Последние полчаса он полулежал на рассохшемся столе и пытался посчитать, сколько цветочков на обоях в комнате, если обои полосатые, в каждой полоске тридцать четыре цветка, а полосок… а вот посчитать полоски почему-то никак не выходило.

Грязно-красный свет газового фонаря мешался с серым рассветным и ужасно раздражал, но у Штефана не было сил встать и погасить его.

Бессонная ночь изрядно его вымотала — аккуратные столбики счетов, казалось, отпечатались под веками, и стоило закрыть глаза, как в темноте зажигались бесконечные цифры. Ползли, словно змеи, куда-то вниз, ехидно скалились и складывались в долги и неизбежное разорение. Штефан до утра пытался найти компромисс между потерей реквизита, еще большими долгами и риском застрять в Морлиссе.

Когда на улице раздался надрывный вой аэрофона, Штефан малодушно понадеялся, что это очередной экзальтированный дурачок выстрелил себе в голову под городской виселицей. Вчера утром таких нашлось целых трое.

Но вчера вслед за воем наступила гробовая тишина. А сегодня за сиреной пришел ритмичный, нарастающий стук.

— Нет-нет-нет… — пробормотал Штефан, по-прежнему не вставая. — Нет. Не может того быть.

Стук нарастал. Становился из далекого, нарастающего шума слаженным топотом тысяч сапог и расходящимся от центра гулом.

Штефан медленно досчитал про себя до десяти.

Нужно будить Хезер. Видит Спящий, он не хотел этого делать.

— Херр Надоши! Хер-р-р Надо-о-оши! — раздался крик.

Штефан, вздохнув, встал из-за стола и выглянул в окно. Марк, мальчишка-газетчик, которому он всегда давал лишнюю монетку, бежал к его дому с другого конца улицы, звонко ударяя подошвами о мостовую. Шнурки он не завязал и до сих пор не упал только чудом. Вместо газет у него в руках было что-то вроде темно-синего полотенца, которым он размахивал над головой.

— В чем дело? — крикнул Штефан.

— Ре-во-люц-ц-ция! — крикнул в ответ мальчишка. Он подпрыгивал, и слова вибрировали, разбиваясь в такт прыжкам. — Восстание! Херр Надоши, слышите?!

Штефан прекрасно слышал. Теперь ритм марша стал ритмом гимна «Голоса над площадью, флаги над крышами».

— Беги домой, Марк, скажи матери закрыть окна и не выходите на улицу! — крикнул Штефан, перегнувшись через подоконник.

— Шутите?! Идемте с нами, херр Надоши! Вы кр-р-расиво гово-ри-те! Идемте скор-р-рее!

Штефан ждал, что Марк остановится под окном, но он пробежал дальше, на ходу завязывая полотенце вокруг шеи.

— Вставайте! Вста-а-авайте! Про-с-сыпай-тесь! Люди вышли на улицы! Люди вышли! — звучал его удаляющийся голос.

— Да чтоб тебя, — тоскливо пробормотал Штефан, провожая его взглядом.

По крайней мере расчеты потеряли всякий смысл — все, что не успели упаковать, придется бросить.

Штефан захлопнул бухгалтерский журнал — он только начал новый — и не глядя швырнул в холодный камин.

Над утренним мраком, над полусонным городом Солоухайм, собирался белесый туман. Сегодня он был чище, чем обычно — фабрики простаивали и не выдыхали клубы черного дыма в сырое серое небо. Штефан задернул занавеску, взял с комода кувшин с водой и вышел в коридор.

Пытаться разбудить Хезер стуком в дверь никакого смысла — она спала так, будто каждую ночь стреляла себе в висок, и пробуждение ее больше напоминало воскрешение.

Он как раз собирался совершить это чудо. Переступил порог спальни и медленно двинулся к белеющему в темноте пятну одеяла. Единственная работающая газовая лампа была как раз над кроватью, а ходить в темноте по спальне было попросту опасно — можно было раздавить чашку, поскользнуться на очередной драгоценной книге Хезер или, что было хуже всего — наступить на одну из проклятых крыс.

— Пожар! — рявкнул он, наклонившись над спящей. Хезер спала лицом вниз и он видел только заворачивающуюся в кудри темноту, разметавшуюся по подушке и блестящие бусинки глаз — три крысы уютно устроились у нее на спине. — Горим! Смерть, холера, передушили крыс, сперли весь реквизит, птичек сожрали, артистов расстреляли!

Хезер даже не пошевелилась. Штефан, вздохнув, стряхнул крыс, перевернул ее на спину и наклонил кувшин над ее лицом.

— С-у-у-ука… — простонала она, не открывая глаза. — Я только легла…

— Там революция, кедвешем, — сообщил он, выдергивая из-под ее головы мокрую подушку. — Народ озверел, повыбегал на улицы и стреляет.

— Уже? — пробормотала Хезер, перевернувшись на бок и пытаясь засунуть под щеку край одеяла. — Ну хорошо, зайди тогда через часик…

— Вставай! — не выдержал он, срывая с нее одеяло. — Давай, нам надо срочно бросать вещички в экипаж и валить отсюда!

— И много мы бросим в экипаж? — резонно заметила она, садясь на кровати и слепо вытягивая перед собой руки. — Водички бы…

— На, выжми, — посоветовал Штефан, бросая ей подушку. — А что ты предлагаешь?

— Ничего. В любом случае поздно дергаться, все уже случилось.

— Это была твоя идея тут задержаться, — раздраженно бросил он и сделал шаг от кровати. Под каблуком что-то сухо хрустнуло.

— Моя, — согласилась Хезер, зажигая лампу. Комнату залил красноватый дрожащий свет. — Пина больна, помнишь?

Штефан поморщился. Гимнастка действительно подхватила легочную гниль и лежала в переполненном госпитале. Вито, ее брат, сказал, что она лежит на лестнице с другими больными, и на нее уже надели маску.

— Пины уже нет, да приснится она Спящему в следующем Сне, — отрезал он. — И Вито тоже скоро придется сниться как-нибудь в другой раз, если он будет постоянно ошиваться у госпиталя. У нас есть приглашение в Гардарику, нас выпустят. И мы под знаком Спящего, помнишь? В артистов, пока на баррикады не лезут, не стреляют.

— Ага, а я до сих пор девка, — проворчала Хезер, стягивая сорочку. — Дай воды, а?

Штефан поискал взглядом кувшин или бутылку. Найти что-то в комнате, где жила Хезер было практически невозможно. Он видел книги, реквизит, элементы декораций, старый занавес, завернутый в рваный пергамент, косметику и духи, наваленные в коробки вперемешку с гримом и десяток клеток с крысами и птицами. Кувшина не было.

— За шкафом.

Она бродила по комнате, наугад выдергивая из наваленных на стулья тряпок белье и одежду. Штефан, наконец отыскав кувшин, снял с него миску, налил в нее воды и сунул Хезер под нос.

— Спасибо. Что там на улице?

— Когда в окно выглядывал — стреляли и очень воодушевленные куда-то неслись, наверное на главную площадь, — пожал плечами Штефан, наблюдая как она застегивает жилет.

— Ну вот и хорошо, всем же весело. Нет, надо было меня разбудить… Вито знает?

— Понятия не имею. Хезер, я как раз хотел о нем поговорить…

У Вито было два безусловных достоинства, и они же были его главными недостатками — ему было девятнадцать и он родился в Де Исте. Это значило, что он всегда следовал наитию, ходил по женщинам, встревал в истории и не видел повода в чем-то из этого себе отказывать.

— Я ходила к госпиталю днем. Он сидит на ступеньках и отказывается уходить, — развела руками она. — А до этого он с тобой не пошел. Ну и что нам делать, бросить его?

— А если мы с тобой здесь сдохнем — что остальная труппа будет в Гардарике делать?

— Выступать, — пожала плечами Хезер. — Люди иногда умирают, ничего не поделаешь.

Штефан пошарил рукой под кроватью. Пальцы коснулись сначала холодной металлической миски, а потом — деревянной резной поверхности шкатулки, где Хезер хранила папиросы. Миска была из тех, в которых матери больших семейств замешивают тесто. Окурками она была заполнена на две трети.

Месяц назад Штефан понял, что зарплаты рабочим не выплатят. Он всегда чувствовал опасность чуть раньше остальных. У нее был особый запах — она пахла горелым машинным маслом, морской водой и кровью. В Солоухайм этот запах появился почти сразу после их приезда, и вскоре мерещился Штефану повсюду.

Неделю назад, после того, как был упакован почти весь реквизит, разобрано все оборудование и собраны вещи, Штефан купил билеты на дирижабль труппе и выкупил грузовой отсек на корабле, потратив последние деньги.

Хезер была против. Хезер хотела уезжать как обычно — в фургоне, а габаритный груз отправить по частям. Хотела дать обещанные представления, а не возвращать билеты. И, конечно, наотрез отказывалась продавать фургон и экипаж.

Называла Штефана параноиком, плакала и пила абрикосовый шнапс.

Вчера они проводили труппу. У Штефана остались приглашения в Гардарику, подписанные одним из столичных театров, и он хотел отбыть как можно быстрее. Как назло, врачи не давали четкого ответа, будет ли жить Пина, да и вообще никаких ответов не давали, занятые другими пациентами. Поэтому Вито пропадал у госпиталя, Хезер продолжала пить шнапс, а Штефан все больше раздражался и бросал в камин бухгалтерские книги.

Хезер, наконец справившись с платьем, открыла окно. Аэрофон отдавал короткие злые приказы разойтись. Песен и выстрелов не было слышно, только зловещую, шершавую тишину, в которую проваливался город между плевками усиленного механического голоса.

— Может, обойдется? — с надеждой спросила она.

Штефан только закатил глаза. Запах гари и морской воды стал почти невыносим.

— Хезер, восстание только началось. Если мы соберемся прямо сейчас — можем успеть на поезд, пока не закрыли вокзал, а где-нибудь подальше от столицы сядем на дирижабль. Можем рискнуть выехать на экипаже, правда я не уверен, что он не заглохнет по дороге. Но если будем ждать…

— Поплывем на пароходе, из порта в любом случае кто-то выйдет, — легкомысленно пожала плечами Хезер.

— О, правда? — оскалился Штефан. — Ты мне предлагаешь спонтанные морские путешествия? А ты не хочешь подумать, что случится, если кто-нибудь узнает про Томаса и про то, что у нас в грузовом отсеке кроме реквизита?

— Нас повесят, — сладко потянулась Хезер. — Здорово, правда? Мне понадобятся две подставочки, чтобы дотянутся до петли. А ты, если на цыпочки встанешь, и одной обойдешься, в любом случае люди посмеются.

Штефан раздраженно фыркнул и отвернулся.

С Хезер он познакомился, когда ей было четырнадцать, а ему — шестнадцать. Он с тех пор стал выше на ладонь, но все еще оставался невысоким, а Хезер едва доставала ему до подбородка. Она своим ростом почему-то гордилась, а Штефан предпочитал делать вид, что его такие мелочи не волнуют.

В их первую встречу Хезер, которую тогда звали Джейн Доулт, как и всех выпускниц кайзерстатских приютов, сидела на мраморных перилах набережной и ела огромный персик. Сначала Штефан подумал, что только видел эти персики на рынке, и у девчонки в сиротском платье точно не было денег его купить. Потом — что она выглядит слишком умиротворенной для обладательницы такого роскошного, черно-багрового синяка в пол-лица. Затем — что капли сока пачкают юбку, девчонку это не тревожит, а ему это нравится.

И наконец — что они точно подружатся.

В тот день Хезер выставили из приюта. Она рассказывала, что для «тихонь» был какой-то другой приют, который называли «Гнездом». Рассказывали, что там дают образование, кормят каждый день, а потом находят хорошую работу. Но для таких, как Хезер не было ни образования, ни работы. Она не попала в «Гнездо» в десять лет, а через четыре года ей выдали удостоверение, зеленую банкноту в пять тайров и пожелали счастливого пути.

Штефан из своего приюта сбежал. Хаайргат был аграрной страной, сельским придатком Кайзерстата. Штефану могли сколько угодно рассказывать о прелестях копания в огороде — гордиться тем, что его страна снабжает Райх картошкой он так и не научился. К тому же через полгода, когда ему исполнится семнадцать, его должны были призвать в армию. Патриотизма Штефана никак не хватало на десятилетнюю службу в какой-нибудь глуши.

В день, когда он познакомился с Хезер, Штефан как раз устроился в небольшую контору коммивояжером. У него была форменная, битая молью каракулевая шапка, украденная в кабаке куртка с вышивкой на воротнике, а еще он умел плясать чардак. О последнем он, слегка растягивая гласные, и сообщил нанимателю. Ему выдали демонстрационный набор — чемодан с крошечным сервизом, репликой Альд-лазури из альбионских каталогов. Он звал женщин «хольгем», а мужчин — «ур», на него смотрели с жалостливым презрением и ничего не покупали. Штефан плелся в контору сдавать набор, надеясь, что ему выплатят хотя бы пару монет за отработанный день.

Сейчас, когда Штефан мог продать даже воздух в бутылке, а Хезер не выходила из комнаты, не замазав еле заметные синяки под глазами, вспоминать об этом было смешно.

Он смирился с ее легкомысленностью, а она — с его бесцеремонностью. Она отрастила волосы и раз в месяц пропитывала каким-то составом, чтобы сильнее вились. Он, наоборот, волосы сбрил, отпустил бородку-якорь и усы, которые подкручивал перед переговорами и когда нервничал, и забывал об этом в остальное время. Зрителям нравилась и маленькая наглая Хезер и импозантный Штефан. Прошлое скрывалось под прожитыми годами, костюмами и гримом, но в такие моменты он всегда вспоминал перепачканную юбку и синяк Хезер.

…

Солоухайм затих на следующие сутки. По улицам ходили вооруженные люди в черных масках и с серебряными аксельбантами в виде змей, а из аэрофонов непрерывно звучал гимн Морлисса. Иногда раздавались выстрелы. Один, предупредительный, был в раму их окна — Штефан приоткрыл занавеску, а по улице как раз шли несколько десятков солдат.

Штефан с Хезер не выходили из квартиры и больше не открывали окна. Вито не появлялся, Штефан нервничал, Хезер, трезвая и злая, металась по комнате, пытаясь упаковать одежду, потом выбрасывала одежду, начинала паковать реквизит, а потом вытряхивала все на пол, ругалась и пинала коробки.

Штефан, чтобы отвлечься, достал из камина журнал, смел золу и снова попытался вывести из цифр хоть малейшую надежду.

Проблемы начались, когда их покинул шталмейстер, иллюзионист Томас Даверс. Антрепренер Штефан пытался удержать его, но без особого энтузиазма — Томас сочувствовал повстанцам и уже давно в их фургоне появлялись пассажиры или груз, о которых нельзя было спрашивать, а в счетах то появлялась максимально лаконичная графа «на расходы», суммы в которой иногда превышали их заработок, то, наоборот, скромно чернела приписка «прочие доходы». Впрочем, «прочие доходы» исчезали так же таинственно, как появлялись.

Но главная проблема, конечно, была не в потере ведущего. Хезер уже давно вела представления, и у нее прекрасно получалось. Главная проблема была в устаревшем оборудовании, изношенном реквизите и не обновляющемся репертуаре. К тому недавно, подавившись одной из крыс Хезер, сдохла змея заклинательницы Лоры, и Лора со скандалом ушла, укоротив представление еще на один номер.

Теперь умирала Пина, Вито не было видно уже несколько дней. В Гардарику уехало больше персонала, чем артистов. Штефан рисовал размашистые спирали поверх расчетов и думал, что скоро придется вспоминать, как копать картошку, или, что еще хуже — плясать чардак.

Из-за подпольной деятельности Томаса Штефану никак не удавалось накопить на экраны и проекторы, а запретить Томасу тратить деньги он не мог. Хотя бы потому, что когда-то именно Томас привел их с Хезер в цирк. Хезер как раз научилась гадать, а Штефан зазывал народ и следил, чтобы ей больше не ставили синяков. Огненно-рыжую шевелюру и мечтательный синий взгляд Томаса он заметил в толпе безошибочно, вцепился в обшлаг его сюртука и уговорил зайти в палатку.

Томас тогда был моложе. Тесс Даверс, его мать, еще не пересела в инвалидное кресло и была лучшим униформистом Кайзерстата. Это они собрали артистов, придумали номера и костюмы, они сделали труппу успешной. Антреприза «Вереск» была Томасом и Тесс Даверс, а Штефан с Хезер, взявшей ее имя — наследниками, и, видимо, не слишком достойными.

Все это ясно читалось в исчерканных спиралями числах.

Он просматривал кредитные сводки, печатавшиеся в газетах. Самые выгодные условия были, как всегда, во Флер, но чтобы поехать во Флер и взять там кредит требовалось сначала не умереть в Морлиссе и подбить все счета, чтобы было, что показать банку.

Он подсчитывал убытки от потери оставшихся костюмов и оборудования. Впрочем, осталось одно старье, и везти его в Гардарику выходило дороже, чем купить новое.

Он вполголоса, на родном языке, материл владельцев морлисского завода, не плативших зарплату рабочим, морлисское правительство и совсем немного — Томаса, который с чего-то взялся им сочувствовать.

И еще, очень тихо, припоминал Пине что означало ее имя на его языке. Он сразу сказал ей, что тот офицер с грустными глазами такой грустный потому что уже одной ногой в могиле, а не от тонкой душевной организации, но разве темпераментная, черноглазая Пина когда-то кого-то слушала.

Ночь прошла спокойно, и Штефан успел понадеяться, что все и вправду обойдется.

Взрыв раздался когда начала тускнеть непроницаемая предрассветная тьма.

Грохот был такой, что проснулась даже Хезер. Штефан выпутался из одеяла и ее объятий, медленно встал и отодвинул занавеску. Стекло уцелело, но пошло трещинами.

— Ну что, кедвешем, может все-таки поезд? — вкрадчиво спросил он.

Канарейки бестолково метались в проволочных клетках. С улицы слышались частые хлопки открывающихся окон, а потом — одно протяжное, грозное «у-у-у». Над крышами виднелось зарево пожара, качающееся где-то у порта.

Второй взрыв был слабее и раздался со стороны ратгауза.

— Штефан… — пробормотала Хезер, уже успевшая одеться. — Что происходит?

— Я тебе еще вчера сказал — революция, — огрызнулся он. — Стрельба, взрывы, массовые казни, дурачки с флагами, про которых потом во Флер будут книжки слезливые писать. Ну что, мы едем?!

— Надо забрать Вито из госпиталя… но он же не пойдет…

Она стояла посреди комнаты, переступая каблуками по скрипучим доскам и растерянно смотрела на полку с крысиными клетками.

— Схожу, — решился Штефан. Вытащил из кармана конверт, положил на стол и постучал по нему кончиком пальца. — Приглашение в Гардарику. Твое. Половина денег у тебя. Если что — бросай все, выпускай птиц и крыс, не надевай ничего синего, иди сразу на вокзал, показывай удостоверение… да ты сама все знаешь.

Хезер согласно кивнула, но сказала совсем другое:

— Я тебя буду ждать.

— До вечера. К шести не вернусь — значит, встретимся в Гардарике. Или следующем Сне, — усмехнулся он.

— Переоденься, — вместо ответа поморщилась Хезер. — Меня учит, а сам чуть не поперся в синей рубашке. И кепочку надень, чтобы кто-нибудь не принял сияние твоей лысины за блики взрыва.

— Голо-са над гор-р-родом! Флаги! Над крышами! — донеслось из открытого окна. На этот раз пел кто-то один, кажется, мужчина, и скорее всего с какой-то крыши. Срывающийся голос несся над городом, а внизу нарастал шум толпы.

Штефан закрыл глаза. Это была не его страна, не его восстание и единственным чувством, которое вызывало происходящее, было раздражение.

Впрочем, если бы революция произошла в Хаайргат, он бы испытывал еще и удивление. Знать Хаайргат дорожила миром и дотациями Кайзерстата, которому вовсе не хотелось постоянно подавлять бунты. Люди в Хаайргат были почти сыты, почти довольны и слишком заняты работой, чтобы думать о том, почему «почти» никогда не заканчивается.

— Мы держим в руках! Солнце, которое! Зажжется! Завтра!..

Раздалась очередь выстрелов и голос затих.

Штефан накинул на черную рубашку пиджак, застегнул безликое бурое пальто, замотал лицо шарфом и выскользнул на улицу.

Глава 2. Черный лепесток

Когда Штефан только сбежал из приюта — маленького двухэтажного домика в маленьком двухэтажном городе — он совершенно не умел ходить по улицам. Может, умел в детстве, но память о первых десяти годах жизни была рыхлой, как подтаявший снег — сверкала красиво, но рассыпалась, стоило притронуться.

Штефан помнил, как метался по Кельгефурту, уворачиваясь от паровых экипажей и наступая прохожим на ноги. Ему все время казалось, что огромные кирпичные здания в центре города вот-вот обрушатся ему на голову. Сейчас он понимал, как ему тогда повезло, что он решил бежать в соседний, благополучный и сытый Кайзерстат, где на него только огрызались. В Морлиссе или на Альбионе могли и выстрелить.

Но это было давно. Теперь Штефан не просто запоминал улицы любого города, где приходилось жить — он искал закономерности, особенности расположения домов. Это помогало ориентироваться даже в незнакомых частях города.

Солоухайм был закручен спиралью от центра. Если смотреть с дирижабля, было видно, что спираль щерится на прибывающих черными пиками крыш и дома лепятся почти вплотную. Но между четкими черными линиями было множество подворотен, пожарных лестниц, сквозных подъездов и ходов, позволяющих не плутать в лабиринтах дворов.

Их Штефан и старался держаться. С улиц раздавались крики, выстрелы и частое шипение электрических разрядов. Мимо то и дело пробегали люди с синими нашивками на рукавах или в синих же, кое-как намотанных шарфах. Он только провожал их удивленным взглядом. Солоухайм был серым городом с черными крышами. Серые стены, серые окна и много серого снега, который то растекался в водянистую грязь, то застывал ледяной коркой, по которой скользили любые ботинки. На фоне серого яркие, синие пятна становились идеальными мишенями.

— Идем! — вдруг схватила его за руку какая-то женщина в длинном синем пальто. — Идем, все уже там, чего ты ждешь!

Она потянула его от черного провала перехода на беспощадный мутный зимний свет. Прямо у них над головой разбилось окно, и Штефан отшатнулся под козырек ближайшего крыльца.

Женщина его так и не отпустила. Глаза у нее были дурные, и казалось, что она не слышит и не видит, что происходит вокруг.

— Подожди, мне надо забрать Вито! — проникновенно ответил он, пытаясь забрать руку.

— Кого?! Идем скорее!

— Вито! — терпеливо повторил Штефан, будто для женщины это имя хоть что-то значило. — Нельзя без Вито на площадь, никак нельзя.

Уверенный голос подействовал — женщина разжала пальцы, отвернулась и, кажется, тут же забыла о существовании Штефана.

Он зло сплюнул в сырой снег и поспешил скрыться в черном тоннеле перехода. За спиной раздался грохот и крик — кажется, из окна выбросили что-то тяжелое.

Уже в конце перехода он запнулся о что-то мягкое и упал, едва успев выставить руки. Снег зло оцарапал ладони, а что-то мягкое оказалось еще и чем-то мокрым. Штефан не стал разглядывать, о чей труп споткнулся, только выругался, когда вышел на свет и обнаружил, что пальто пересекает широкая черная полоса.

Теперь запах гари существовал не только в воображении Штефана — он намертво вплелся в ледяную сырость и усиливался с каждым шагом. Голоса становились все отчетливее. Когда пришлось идти мимо рынка, низко пригнув голову и стараясь стать как можно незаметнее, он разглядел, как десяток молодых людей избивают ногами лежащих ничком жандармов, а толпа рабочих вокруг что-то одобрительно скандирует. Но, приглядевшись, понял, что ошибся — это жандармы вбивали в снежное крошево сброшенные мундиры.

Проскользнуть в следующий двор не удалось — он был перегорожен наспех собранной баррикадой, угрюмо ощерившейся дулами винтовок и повисшими синими знаменами. Под разбитым экипажем в основании баррикады Штефан разглядел труп — белая жандармская лошадь, шерсть в бурых пятнах, голову изуродовало выстрелом дроби.

— Инсталляция, — уважительно протянул он, поднимая повыше воротник.

Он шел вдоль стен, часто поднимая глаза, чтобы следить за окнами. Следующий переход, узкий и почти незаметный за фонарным столбом, уже чернел впереди, когда Штефан увидел мертвого санитара.

Ему наверняка еще не исполнилось и двадцати. Мальчишка лежал, раскинув руки, весь обсыпанный поблескивающим розовым, как клубничный сорбет, снегом. Смотрел застывшими, забитыми снегом глазами на нависающие черные крыши.

— Пусть следующий Сон о тебе получше будет, приятель, — пробормотал Штефан, торопливо творя над мертвецом знак Спящего, а потом наклонился, перевернул его на спину и стянул с него широкую форменную куртку.

Штефан был не суеверен — да, прошлому владельцу не помогла медицинская неприкосновенность, но это не значило, что не поможет ему. Для артистов, конечно, тоже существовала закрепленная различными конвенциями защита, но Штефан справедливо полагал, что если бегать по улицам загримированным и в сценическом костюме — в него выстрелят еще быстрее.

— Чтоб тебе, Вито, тоже присниться, только кривым и с импотенцией, — прошипел он, выглядывая из-за угла.

Он и не подозревал, что в Солоухайм столько людей. Они наполняли улицы, высовывались из окон и размахивали флагами на крышах. То тут, то там мелькали черные мундиры и раздавались выстрелы — далекие хлопки и близкий, пахнущий порохом грохот.

Штефан заметил, что на него смотрит с крыши какой-то мужчина с винтовкой. Решив не проверять, чем привлек его внимание, Штефан нырнул в подворотню и замер.

У стены, спиной к нему, на коленях, заложив руки за голову, стоял светловолосый парень в студенческом сюртуке, подпоясанном обрывком синего знамени. Жандарм в сером мундире приставил револьвер к его затылку.

Штефан успел удивиться. Ему казалось, они стоят так бесконечно долго, замерев в тянущемся мгновении. Между эполетов жандарма по спине тянулась форменная вышивка в виде левиафана. На нее-то Штефан и смотрел, завороженный игрой неверного зимнего света на серебристых нитях.

Потом он успел подумать, что надо убираться, потому что жандарму нужно лишь нажать на спусковой крючок, а потом он обязательно обернется, и может быть, выстрелит и в него.

Но сбежать Штефан не успел — выстрел раздался раньше. Странный выстрел, ударивший отдачей в запястье.

Пару секунд он с недоумением разглядывал револьвер, который держал в руке, а потом поднял глаза. Чешуя левиафана потускнела, залитая кровью. Жандарм лежал на снегу, лицом вниз, а студент, по-прежнему стоявший на коленях, деловито обшаривал его карманы.

— Спасибо! — салютовал он свободной рукой, второй вытаскивая из-за пазухи жандарма револьвер и срывая с мундира аксельбант. — Как вас… чтоб меня, Штефан!

Он с трудом заставил себя сосредоточиться на лице парня. Кажется, это кто-то из тех, кому помогал Томас, Бен… Бенджамин Берг, точно, Бен Берг.

Да какое это имело значение.

Они прожили в Морлиссе больше двух месяцев. Штефан каждый день смотрел на проклятых змей на мундирах жандармов, каждый день носил с собой револьвер. Почему же именно сейчас?

Может, дело в том, что именно сейчас левиафан собирался кого-то сожрать?

— Буду должен, Штефан, — улыбнулся Бен. — Лен-н-нге лив-в-ве!..

Спустя секунду его уже не было — скрылся в переходе. Штефан растерянно посмотрел ему вслед, а потом мотнул головой, стряхивая оцепенение и последовал за ним.

Площадь он видел издалека. На виселице перед ратгаузом не осталось свободных петель. Штефан разглядел государственные мундиры казненных. Судя по тому, что шитье блестело медью, а не золотом, до высших чинов повстанцы еще не добрались.

Несколько раз его хватали за полы пальто раненные, но ему приходилось вырываться и бежать дальше — он все равно понятия не имел, что делать. Даже Колыбельных по Уходящим не знал.

Недалеко от взорванной башни ратгауза он заметил мальчика лет двенадцати. Он сидел, привалившись к стене, и зачерпывал дрожащими руками мокрый снег, чтобы оттереть заливающую глаза кровь. На лбу виднелась глубокая царапина. Наверняка ранило при взрыве.

Госпиталь находился рядом с ратгаузом, и Штефан видел его высокий кованый забор.

Можно было попробовать обойти площадь, но это заняло бы слишком много времени, к тому же во дворах все чаще встречались солдаты, которые не знали, что у него есть знак Спящего.

И еще мальчик.

— Ну-ка идем, приятель, — сказал Штефан, подхватывая его под локоть.

— Не пойду! — оскалился мальчик, попытавшись вырваться. — Пустите!

— Я санитар, — соврал он. — В госпиталь тебя отведу, не дергайся. Навоевался уже.

— Я-а-а… — протянул мальчик, немного расслабившись. — Я-а-а…

Штефан быстро оглядел толпу перед ратгаузом.

Здание раскинуло искалеченные взрывом кремовые крылья, словно пытаясь обнять людей на площади.

Одновременно кольнуло раздражение от опасности, которой приходилось подвергаться из-за упрямства Вито и легкое чувство стыда — скорее всего, ребенка никто спасать не будет.

— Р-р-рас-с-ступись! — рявкнул Штефан, проталкиваясь через толпу. — Разойдитесь! Дорогу!

Мальчик, к его удивлению, шел сам, только часто спотыкался. Люди еще не вошли в раж и пропускали санитара с ребенком, кто-то из женщин даже жалостливо охал. Штефану было не до того — позади раздавались выстрелы, слаженные и ритмичные. Так палят не озверевшие от ударившей в голову свободы повстанцы. И ему совсем не хотелось встречаться с теми, кто умеет так стрелять.

Он пытался найти в толпе темные кудри и желтый шарф Вито, но попадались другие цвета — синие, серые, красные. Перекошенные рты, мрачные, злые лица, прищуренные глаза. И оружие, повсюду оружие — винтовки, ружья, какие-то обломки и обрезки металла. Один раз даже мелькнули грабли.

Штефан начинал звереть. Он ненавидел ходить в толпе, тыкаясь носом людям в плечи, а сейчас тыкаться в плечи злым и вооруженным людям хотелось еще меньше. К тому же они загораживали госпиталь, и он никак не мог разглядеть, что там происходит. Мальчишка спотыкался все чаще, и Штефану очень хотелось его бросить. Но тогда протиснуться к госпиталю точно бы не вышло, к тому же протестовали остатки совести.

— Дорогу, пропустите! — рычал он, продираясь туда, где виднелся просвет и черная ограда госпиталя.

А потом завыла сирена и на город опустилась тьма.

…

Сначала Штефан думал, что потерял сознание. Потом — что ослеп. Но когда раздался первый выстрел, и короткая вспышка осветила лицо стоящего на крыше солдата с закрытым черной маской лицом, Штефан понял, что все гораздо хуже.

Мальчик выпустил его руку, и еще мгновение Штефан мог удержать его, но в следующую секунду раздался дружный вздох и толпа пришла в движение. Его толкнули вперед, и он проехался щекой по чьему-то колючему шерстяному пальто.

Сзади раздалась еще одна очередь выстрелов.

Дома окружали площадь полукругом. Судя по звуку стреляли от домов и с крыши ратгауза. От мысли о том, что случилось бы, не уберись он от ратгауза, Штефана затошнило.

Людей перед госпиталем было меньше, но они постепенно прибывали.

Когда толпа сметет забор? Что они станут делать дальше, укрываться с кашляющими кровью пациентами?

Сверху раздался мерный шум винтов. Штефан знал, что так шумит — опускающийся дирижабль.

«Люди не посмеются, Хезер, — подумал он, пытаясь урвать глоток теплого, пропахшего потом и снегом воздуха в напирающей толпе. — Сейчас вообще не останется никаких людей».

Он по-прежнему ничего не видел — площадь укрывала неестественная, непроницаемая чернота. Только чувствовал — руки, ставшие неожиданно грузными и жесткими тела, пальто и куртки, то проскальзывающие мимо, то шершаво вжимающиеся в кожу.

Слышал хриплое, панически учащающееся дыхание, а еще запахи — пота, парфюма, пороха и гари, едкой, ядовитой гари, валящей из вздыбленного механизма под хрупкой палубой.

Люди не могли бестолково метаться — было попросту некуда. И они почти организованно, почти послушно, шли вперед, подгоняемые выстрелами с крыш. Они кричали, иногда кто-то падал. Штефан узнавал об этом, наступая на что-то мягкое и стонущее, лишающее равновесия. Все, о чем он думал в эти моменты — если упадет — наступят и на него. В полном хаосе звуков и текстур чувствовалась организованная обреченность движения.

Бежать было некуда. Может, если бы люди развернулись и бросились под пули — большинство бы выжили. Укрылись во дворах, растеклись по городу и поблагодарили бы Спящего за хороший Сон.

Может, если бы это произошло завтра или через пару дней — люди бы так и поступили. Достаточно озверев, ощутив достаточно свободы, кто-то обязательно нашел бы в себе силы расстаться ради нее с жизнью и повести за собой остальных. Но это случилось сегодня, когда люди, воодушевленные взрывами и песнями, впервые вышли на улицы.

Как жаль, что Томас так и не раскрыл ему секрет фокуса с исчезновением.

Шорох винтов над головой становился все отчетливее. Еще немного — и маленький патрульный дирижабль опустится достаточно низко, чтобы люди в гондоле могли начать стрелять. Интересно, кто помогал дирижаблю спуститься?

Это была правильная мысль, но сосредоточиться на ней он не успел.

Штефана с размаха приложили лицом о ледяные прутья ограды. Он не почувствовал боли — только холод, не заглушенный истерическим стуком шестеренок в голове.

Люди напирали, и ему под ребра уперся кованый лепесток. Если бы не толстое пальто и куртка… Кто-то оттолкнул его, и толпа — скованные движения плеч, недовольно переступающие ботинки — сомкнулась, отделив его от ограды. В плечо ударила жесткая подошва — люди начали перелезать забор.

Носок сапога — на этот раз узкого, злого — ударил по носу. По лицу хлестнул мокрый подол.

Сверху раздался вибрирующий тонкий крик и отчетливый влажный хруст — кто-то сорвался в темноте и напоролся на пики.

Следом послышалось несколько глухих ударов, брань, а затем — снова крики. Штефан решил, что кто-то сорвался с забора и упал назад, на людей. Возможно, на штыки. Или на, чтоб их, грабли.

Люди замерли. Давка усиливалась, но на забор больше никто не лез.

Пока.

Штефан сделал шаг назад и начал раздеваться. Сделать это в нарастающей давке было нелегко, рукава путались, а пуговицы постоянно выскальзывали из пальцев. Проклятые пуговицы, кто придумал эту дрянь. И пришиты накрепко — не оторвать.

Скинув куртку, пальто и пиджак, он с трудом выпутался из свитера, а потом, позволив толпе снова прижать себя к забору, начал медленно сползать вниз.

Там, под забором, не было фундамента. Был зазор, пролезть в который мог только весьма субтильный человек. Хезер бы точно смогла.

Если бы ее раньше не затоптали, как того ослепшего мальчишку.

Первый удар пришелся под ребра. Если сейчас люди все-таки бросятся перелезать забор, и он просядет — ему конец.

Сдирая кожу, он медленно, изо всех сил стараясь не делать губительных резких движений, двигался туда, в восхитительную снежную пустоту двора перед госпиталем.

За первым ударом последовал второй, третий, а потом кто-то тяжелый, в ботинках с ребристой подошвой, наступил на его плечо, намертво пригвоздив к истоптанной грязи.

— Ты!.. — выдохнул Штефан, наконец дернувшись. Потом еще и еще, уже не обращая внимание на кровь, растекающуюся по исцарапанной груди и густую нарастающую боль в местах ударов.

Так и должно было быть — люди помогали ему пролезть под проклятым забором, просто пытаясь освободить лишний волосок пустого пространства. Только очень уж злой получалась их помощь.

Все заняло не больше тридцати секунд, хотя Штефану и казалось, что прошло не меньше часа. Новая очередь выстрелов, с крыш и дирижабля, раздалась как раз когда он выскользнул на ту сторону и, загребая исцарапанными ладонями снег, откатился от щели.

И люди все-таки полезли на забор.

…

Воздух из терпкого и прелого внезапно сделался морозным и колючим. Штефан бросился от забора, слепо вытянув перед собой руку. С облегчением почувствовал, как ладонь разом оцарапали сотни иголок. Двор перед госпиталем был усажен елями, считалось, что они делают воздух целебным. Штефану всегда было плевать, но теперь он искренне ненавидел тех, кому пришла в голову светлая мысль посадить именно эти деревья — он еще больше изодрал руки, пока выламывал ветку. Зато теперь он мог бежать, нащупывая дорогу и не бояться во что-нибудь врезаться.

Во дворе постепенно появлялись люди — сзади доносились глухие удары, стоны и все ближе звучавшие выстрелы, освещающие редкими вспышками повисший над толпой дирижабль.

Почти секунду Штефан всерьез рассматривал дурную мысль залезть на елку и сидеть там, пока тьма не рассеется.

Но он почти тут же отмел эту идею и бросился к госпиталю.

Нужно было только обежать это длинное, старомодное здание, не упасть в декоративный пруд, не врезаться ни в одну из елей и статуй, которыми был украшен двор, не сломать ногу, перепрыгивая бордюры дорожек и клумбы.

Штефан бежал, нащупывая путь скользкой от крови палкой и изредка уворачиваясь от проносящихся мимо людей. Споткнулся о небольшой заборчик, упал лицом в клумбу, успел порадоваться, что там нет цветов. Зато был снег — все такой же недружелюбный и шершавый.

«Когда найду Вито. Если найду Вито. Когда я, чтоб-его-обязательно-найду-мелкого-паршивца», — думал он, чувствуя, как очередной прыжок выбивает воздух из легких.

Что он будет делать, Штефан пока не решил, но палку хотелось сохранить. Она присутствовала в большинстве злых, раздраженных фантазий, которые нужны были только для того, чтобы направить на кого-то все прибывающую злость.

Он бежал и дышал совсем бестолково — то ртом, то носом, инстинктивно впуская в легкие как можно больше воздуха. Любой, любой ценой.

В газетах писали, что изоляция госпиталя не требуется. Но врачи и Утешительницы в госпитале носят золотистые птичьи маски.

Потому что воздух ядовит?

Внезапно все стало опасным — изменивший утренний свет, воздух, припорошенные снегом ели и невидимые пошлые статуи в виде полуголых женщин, томно таращивших в темноту мраморные глаза. И люди, еще вчера бывшие рабочими, лавочниками, а может и зрителями его представлений, вдруг превратились в безымянную, обезумевшую опасность, вырывающуюся из темноты.

«Чтоб тебя, Вито. Чтоб тебя, Вито. И туда тоже».

Палка, видимо, проскользнула сквозь прутья, потому что в ограду он опять врезался, взвыв от боли. Упал лицом в снег и пролежал так целых несколько секунд, слушая приближающиеся шаги тех, кто тоже решил попытаться выскочить с другой стороны и чувствуя, как раскаленный свинец, прилипший к коже от удара, постепенно застывает.

А потом он услышал чьи-то тяжелые шаги, пыхтение и частый скрип забора — какой-то мужчина тоже успел обежать госпиталь и теперь молча перелезал ограду.

Штефан не шевелился. Слушал. Вот шуршит его куртка где-то наверху, мужчина осторожно ощупывает пики. А потом грузно спрыгивает и бежит туда, в непроницаемую черноту, только снег скрипит под ботинками.

Штефан уже дернулся к забору, когда раздался выстрел — звездочка зажглась в темноте, большая и злая звездочка пороховой вспышки. Но солдат не попал, мужчина продолжал бежать. Второй выстрел донесся с другой стороны. Третий, четвертый. И наконец раздался протяжный стон и звук падения.

Умирать было обидно. Вот так, в дрянной колдовской темноте, со сломанным носом, лежа на снегу в одной рубашке, в чужой стране, из-за чужой глупости. Страха не было, и почти не осталось холода и боли, только едкая досада.

Он еще раз растер лицо снегом. Крупные прохладные капли затекали под воротник, мокрая рубашка липла к груди.

— Знаешь, а я раньше плохо спал, — неожиданно для себя обратился к непроницаемой темноте Штефан. — Дрянь всякая снилась постоянно, просыпался злой, засыпал долго. Сходил к врачу, он посоветовал поменьше мяса на ночь жрать и капли прописал, с тех пор если что и снится — то яблони, бабы… У Богов такого нет? Капелек, а?

Взрыв раздался словно в ответ на его мысли. Сначала хлопок, мгновение тишины, а потом предсмертный крик умирающего здания — скрежет металла, частый сыпучий грохот разметавшихся камней.

И тьма спала.

Штефан увидел серое небо над головой и медленно опускающийся, неестественный, мирный снег. Такие пушистые снежинки.

Вместе с тьмой спало оцепенение. Он вскочил, огляделся. Вокруг — десятки замерших, растерянных людей, успевших перелезть забор. Там, на другом конце, у ратгауза толпа, растекающаяся по истоптанному снегу кровь и мертвецы, под забором, на заборе и за ним тоже. Солдаты с ружьями, стоящие почти вплотную к людям.

А над толпой…

Штефан впервые за весь сегодняшний, кроваво-снежный, безумный день, почувствовал настоящий ужас. Такого он не испытывал наверное с тех пор, как пришел в себя на корабле.

Тогда над палубой тоже завис маленький дирижабль, вылетевший из кайзерстатского порта, золотистая надежда в голубом небе.

Этот был похож на тот, что прилетел тогда за Штефаном. Старый, дешевый патрульный дирижабль, по которому растекались черно-красные пятна, оставляющие за собой задымленную серую пустоту и хрупкие треугольники шпангоутов.

«А если бы продолжали водородом наполнять… или гелием?.. Или чем они там наполняют, да какая разница, Спящ-щ-щий, что же тебе никак не спится спокойно…» — ошеломленно думал Штефан, глядя, как стремительно сгорает дирижабль — маленькая золотистая надежда — над толпой, которую, казалось, ратгауз уже не обнимал — зажимал в тиски.

Как кружат над головами почему-то молчащих людей черные хлопья горящей обивки. Как сминается хрупкий каркас, теряет форму и лепестком опускается.

Опускается.

Укрывает.

И наконец Штефан услышал первый захлебывающийся крик.

Глава 3. Белая петля

Штефан очнулся в полной темноте. Он не мог ни открыть глаза, ни разлепить ссохшиеся губы. Только чувствовал, как мир мерно качается вокруг и как горло забивает жажда, острая, колючая, как ветви ели.

— Штефан? — голос Хезер звучал совсем рядом, и он неожиданно для себя смог совершить невозможное — дернуться и вытолкнуть из пересохшего горла слова, показавшиеся главными.

— Беги, дура!

Потому что над толпой горит дирижабль. Потому что солдаты стреляют с крыш, и с земли тоже стреляют, потому что в Солоухайм есть чародей, умеющий насылать непроницаемую черноту, которая не страшна солдатам в черным масках, они видят, видят каждого, и как дирижабль горит над толпой, и Хезер не должно быть там, где…

— Все хорошо. — Ледяная рука легла ему на лоб, оборвав потревоженный лихорадочный ворох мыслей. — Тебя вытащили. Даже домой привели…

Хезер убрала руку, и там, где она прикасалась еще целую восхитительную секунду оставался прохладный след, медленно затягивающийся сухой коркой боли.

— Не нашел, — коротко бросил Штефан, по-прежнему не открывая глаз.

— Его уже вряд ли кто-нибудь… — тихо ответила Хезер, помогая ему приподняться и прислоняя к его губам прохладное стекло стакана. — Тебя мальчик привел, рыженький такой. Очень торопился от тебя избавиться, но ему Бен сказал довести «херра циркача» до дома.

Он почти не слышал, что она говорит, и его это мало волновало. Потому что в стакане была вода, и когда она кончалась, Хезер наливала еще. А в воде, судя по привкусу, были капли, постепенно рассеивающие головную боль. Вот это имело значение. А все остальное, если у них над головой не горит дирижабль — нет.

— Я что, сам шел? — все-таки спросил он, в тягостное мгновение, что она наполняла стакан.

— Шел, даже ругался, — вздохнула она.

— Отлично, — Штефан вылил на ладонь остатки воды и попытался промыть глаза.

— Нет, не надо! Я тебя мазью от отеков намазала, ты бы рожу свою видел…

— Я не могу увидеть свою рожу, Хезер, потому что ты просишь меня не открывать глаза, — проворчал он, ощупывая лицо кончиками пальцев. Кожу действительно покрывал слой подсохшей мази, а на носу обнаружилась странная проволочная конструкция.

— Судовой врач сказал сломали, — подтвердила она. — Ты теперь будешь кривоносый и храпеть.

Он хотел огрызнуться на ее неловкие попытки шутить, но потом осознал весь смысл сказанного и почувствовал, как ужас спазматически сжался в животе.

— Какой врач?!

Мир продолжал качаться. Штефан несколько секунд убеждал себя, что его просто мутит, и что это просто невозможно. Что он слышит, как мечутся в клетках канарейки, и что если открыть глаза — увидит те глупые обои в цветочек в их спальне.

Но долго обманывать себя не получилось — мир действительно качался.

— Судовой, — безжалостно подтвердила Хезер. — Там, на улице началось… Все стреляют, вопли, трупы, пожары, взрывы, соседка сказала, что уже началось мародерство. На дереве у нас перед домом мужика повесили, так он наверное до сих пор там висит… Ты без сознания валялся, жрать нечего, из лекарств дома микстурка от головной боли и успокоительное, я тебе их на всякий случай и дала. Наверное, надо было поменьше, вдруг ты из-за них не просыпался…

Она говорила спокойно, не оправдываясь и не торопясь. Штефан очень старался на нее не злиться, в конце концов умница Хезер иногда выключала голову в самый неподходящий момент, но на этот раз почти сделала все правильно, разве что с перепуга напоила его всеми лекарствами, какие нашла.

Правда, он не представлял, как она дотащила его и канареек до порта, и как договаривалась с капитаном.

— Мне помогли, — отозвалась она на его мысли. — Потом пришел еще один мальчик. Бен где-то бегал, но сказал, что нас нужно доставить в порт. Договорился с капитаном парохода, что он нас возьмет на борт… Мальчик, как там его… в общем, помог добраться.

— И мы на пароходе, — вздохнул Штефан.

— Да. Так получилось.

Теперь, когда пропала необходимость убеждать себя, что звуки тоже рождает больное сознание, Штефану пришлось признаться — мир не просто качался. Он гремел и выл.

Впрочем, пока фабрики не стали, Солоухайм тоже выл и гремел.

— Дай воды, — попросил он.

В каюте явно было светло, потому что полумрак под веками был вполне уютным, но после колдовской темноты на площади Штефану меньше всего хотелось дальше оставаться слепым, чтобы там ни было с его рожей.

Глаза пришлось промывать тщательно — охлаждающая мазь немилосердно жгла. Хезер помогала уголком мокрого платка, и в конце концов он смог открыть глаза и оглядеться.

Он ошибся. Это была не каюта — он лежал на наваленных друг на друга мешках. Вокруг — ящики, бочки, другие мешки. Единственная лампа была в руках Хезер — свернутая и засунутая в банку светящаяся лента.

— Мы что, в трюме? В… трюме?!

— А в каютах мест не было. Нигде не было, капитан какие-то запчасти везет огромной партией, — пожала плечами Хезер. — Да ты не переживай, Кайзерстат скоро, там в порту сойдем, купим билет на поезд… или дирижабль. И до Гардарики.

Штефан почувствовал, как при слове «дирижабль» снова подступает тошнота. Впрочем, говорить Хезер, что еще немного и им придется ходить исключительно пешком, он не стал.

— Мы потеряли экипаж, — продолжила она, расправляя юбку. — И все барахло, конечно, но я забрала самое важное. Ну и твою сумку, не переживай.

Ему даже не понадобилось спрашивать, что именно Хезер считала «важным». Походная клетка с канарейками стояла неподалеку.

— А где… крысы?

— Капитан сказал, что с крысами не пустит, — печально ответила она, и в ее голосе было куда больше скорби, чем когда она рассказывала об умерших людях. — Пришлось отпустить.

Где бы они ни останавливались, Хезер всегда кормила крыс. И из каждого города забирала по одной, особо привязавшейся. Если бы крысы не дохли и не сбегали — для клеток приходилось бы покупать отдельный фургон.

— Ты не знаешь… много людей погибли? — спросил Штефан, глядя в низкую темноту.

— Очень, — ответила Хезер. — Очень много… Мальчик по пути рассказал, что им удалось убить чародея, который вас ослепил. Что они с друзьями помогали людям, что тебя нашли… такой увлеченный. Глаза горели.

— Это из-за них загорелся дирижабль?

— Да. Думаю, солдаты специально спустили дирижабль, зная, что по нему побоятся стрелять… А они с Беном что-то взорвали…

— Нет, Хезер, — пробормотал Штефан, глядя на кольца светящейся ленты за мутным стеклом. — Люди ничего не видели. Люди были в панике, они вряд ли могли думать, куда можно стрелять, а куда нет… Думаю, дирижабль специально послали, зная, что он упадет.

— Если это герр Варнау придумал — я была о нем лучшего мнения… А знаешь, что мальчик еще сказал?

— Что же?

— Что это большая удача. Что они не могли на такую даже рассчитывать. Что людей можно было запугать, что в первый день одними патрулями и морлисским гимном удалось заставить всех сидеть по домам, но теперь… теперь народ разозлится, сказал мальчик. Молоденький, рыжий-рыжий, как белка, и глаза светлые. Красивые мальчики в Морлиссе. Только злые.

…

Штефан заставил себя выйти на палубу только на следующий день. Его мутило, казалось, что в местах ударов под кожу вшили по свинцовой пластине, и стоило ему встать, как из носа начинала течь кровь. Густая, застывающая на усах, сколько ни вытирай. И Штефан позволял себе побыть в трюме еще час. И еще. И еще восемь, в безопасном полумраке, позволяющем обманывать себя. Даже к гальюну был выход по низу, и причин выходить на воздух Штефан не видел.

Хезер не лезла к нему с вопросами, не позволяла себе сочувствующих взглядов и вообще делала вид, что все в порядке. Только один раз, когда думала, что он спит, поднялась на палубу. Вернулась с двумя ломтями хлеба, плошкой густого, остро пахнущего темного соуса и двумя кружками чая.

— Штефан? Поесть надо, ты так хрипишь, что слушать страшно.

— Я не сплю, — проворчал он. — Слышу, как хриплю, и мне тоже страшно.

— Ни секунды не сомневаюсь. Ты же думаешь, что подхватил легочную гниль, пока бегал вокруг госпиталя, а не простыл, валяясь в сугробе в одной рубашке.

— Ты знаешь, как распространяется легочная гниль? — спросил Штефан, забирая у нее кружку. Чай напоминал кипяченный сироп и при этом умудрялся горчить. — Врачи ходят в масках. Подумай сама — если признать, что она опасна, то придется изолировать пациентов, а их полгорода…

— Поэтому все знают, что она опасна и позволяют людям ее разносить, — поморщилась Хезер. — Перестань, я же тебе гадала — ты не умрешь от болезни, ты утонешь.

— Ты выбрала лучший момент чтобы об этом напомнить, — проворчал Штефан, недоверчиво принюхиваясь к соусу.

Он знал, что морлисские мореходы очень любят смесь масла, уксуса, патоки и пряностей, которую возили с собой с тех времен, когда на кораблях болели цингой. Но как можно получать удовольствие от этой дряни, так и не понял.

Впрочем, перебирать не приходилось.

С тех самых пор, как затонул «Пересмешник», Штефан не выходил в море. Он не находил никакого смысла постоянно ждать нападения змей и пиратов. Кто-то видел в морских путешествиях приключение, кто-то смирялся с риском, но Штефан предпочитал переплачивать за пересадки и тратить лишнее время. Сколько угодно времени, лишь бы снова не доверять жизнь неверной серости накатывающих волн.

Пока Хезер не спала и можно было курить, отвлекаться разговорами и чаем, Штефан еще надеялся, что легко дотянет до порта. Что можно не признаваться себе, что они на корабле, и тогда не будет никакого корабля.

Но стоило Хезер уснуть, погасив успокаивающий поток слов, как реальность сделалась едкой и беспощадной.

Реальность медленно плыла вместе с пароходом. Она цеплялась за хлопья ржавчины и чешуйки отошедшей краски на его бортах, проваливалась в оскаленную пасть, нарисованную на носу и мешалась с просыпающимся простудным жаром.

Сначала особенно отчетливым стал звук погружающихся в воду и вырывающихся на поверхность весел. Он не видел, как выглядят весла на этом пароходе, но это и не требовалось — все они были почти одинаковыми, искривленные паучьи лапы, задирающиеся, словно у мертвого насекомого, когда пароход стоит, и визгливо взбивающие в пену морскую воду, когда пароход идет. Пароходы всегда напоминали Штефану противоестественный гибрид таракана и носорога. И, стоит признать, вызвали куда больше симпатии, чем сентиментальные скорлупки механических парусников.

Но теперь места для симпатий не осталось. Потому что суставы весел визжали, а море оскорбленно шипело.

И Штефан чувствовал, как странно тянет плечи, локти, запястья и фаланги пальцев. Словно это он загребает густую холодную воду, толкая вперед неповоротливую машину.

«Ы-ы-ыф-ф-ф-а-а» — выдыхает где-то сверху жирный черный дым труба. Пачкает им голубое небо? Или добавляет живой темноты в повисшие над водой вечерние облака?

Какая разница. Это Штефан выталкивает дым из легких. Дым копится, вырывается хлопьями, на него налипает воздух, и Штефан сам не замечает, как заходится в приступе режущего кашля одновременно с очередным стоном трубы.

А там, под животом — потому что сама мысль о том, чтобы лечь на спину, подставив ее морю, вызывает неконтролируемый ужас, — под порошим ракушками, бронированным брюхом парохода, стелется ледяная жадная тьма.

Хотелось разбудить Хезер. Попросить ее рассказать какую-нибудь чушь, послушать про крыс, подумать, что делать, оставшись без обоих гимнастов, иллюзиониста и заклинательницы змей.

Несколько раз он протягивал руку, но тут же опускал. Еще ни разу дозволенная слабость ничем хорошим не заканчивалась.

Штефан плохо помнил первые десять лет жизни. Чуть лучше помнил первые годы в приюте. И не хотел вспоминать.

Точно не потому, что там, под днищем парохода — под тонкой, похолодевшей кожей — билась бесконечная чернота.

Ученые говорили, что неба на самом деле нет, что там, за облаками ледяная тьма, и никто не знает, что за этой тьмой.

Но почему-то они ничего не говорили о море. О том, что оно тоже бывает черным, ледяным и бесконечным. Что на человека, по глупости вышедшего в море, давят сразу две темноты — сверху и снизу, зажимают в тиски, как крылья ратгауза, расползаются хлопьями, как обшивка дирижабля над головами людей, а интересно, есть ли в небе свои левиафаны?..

Стоило подумать об этом, все остальные мысли куда-то делись. Штефан зажмурился.

Прямо под ним. Прямо сейчас, из густой черной воды к поверхности медленно всплывал огромный змей.

Штефан чувствовал его, словно действительно касался прижатыми ко дну — когда он успел скатиться на пол? — ладонями шершавой холодной чешуи.

Кажется, пароход действительно завибрировал.

«И-и-иф-ф-ф», — жалобно взвизгнула труба и закрылась с хлопком, как окно, отсекающее жильца от ужаса на улице.

«Ф-ф-ф-ш-ш-ша-а-а», — вторили ей весла, и морская вода скатывалась с них тяжелыми, ленивыми каплями.

Змей, там, под днищем парохода, открывал рассеченные напополам черточкой зрачка серебристые глаза.

Штефан не выдержал. Вскочил с пола, поискал взглядом пальто — им укрывалась спящая Хезер — и, выругавшись, натянул свитер и поднялся на палубу.

Торопливо, почти унизительно торопливо, чтобы не успеть передумать.

Море действительно было черным и отражало черноту ночного неба. Весла мерно шуршали, разбивая блики на воде, а небо сияло брызгами звезд, которые словно расшитая бисером сетка, не давали темноте пролиться людям на головы.

Палуба была пуста. Пару дозорных можно было считать нарисованными силуэтами. Над водой стелилась дымка, пахнущая солью, сыростью и ржавчиной. Никакой гари.

Штефан постоял несколько секунд, а потом вернулся в трюм. Вытащил из кармана пальто портсигар и спички, выдернул из-под ворота шарф и снова поднялся на палубу.

Хорошие папиросы делали в Морлиссе. Терпкие, крепкие, ни разу не попалось пересушенной или отсыревшей. Попытался вспомнить, какой табак в Гардарике — и не смог. Что в Кайзерстате любят липкий, вишневый — помнил, а что курят в Гардарике — нет.

Помнил дома из красного кирпича. Помнил, что там больше, чем в любой другой стране любят рельсовый транспорт, а еще ажурные решетки, черные, медные, белые. Кружевные города, искрящийся снег, мороз, в котором вечно звенит цитрусовая колкость, терпкий красный напиток из кипрея вместо чая. Скоро Штефан там будет. И пускай в Гардарике холоднее, чем в Морлиссе, там нет революций, горящих дирижаблей и мало выходов к морю, а это в глазах Штефана искупало любые грехи.

Мысли становились все плавней и благодушнее. Успокаивал шорох весел, плотный, но мягкий дым, наполняющий легкие, мысли о стране, которая в воспоминаниях почему-то напоминала усыпанный сахарной пудрой печатный пряник. Штефан понимал, что в Гардарике был последний раз в двадцать лет, с Томасом, и он говорил, что каждый город там не похож на другой. И что сейчас ему вряд ли покажется похожей на пряник хоть одна страна, ведь взахлеб восторгаться крылечками и крышами он давно разучился, зато научился смотреть под ноги.

Но думать о крылечках, крышах и чае было куда приятнее, чем о змеях в черной воде.

— Курите?

Штефан растерянно обернулся. Хрупкая иллюзия разбилась сухим голосом, задавшим глупый вопрос. Впрочем, на него по крайней мере существовал правильный ответ.

Он разглядывал собеседника уже протягивая открытый портсигар. И жалел, что не остался в трюме. В Морлиссе он видел много таких мужчин — их словно подбирали похожими друг на друга, сероволосых, жилистых, со злыми тонкогубыми лицами.

Вера в Белого была совсем молодой. Ее адепты не верили, что мир снится Спящему, и что все закончится, когда Он проснется. Носили белые шарфы, завязывая их висельной петлей, для проповедей снимали театральные и концертные залы и редко говорили что-то обнадеживающее.

— Спасибо, — поблагодарил мужчина, прикуривая от пляшущего над ладонью огонька. — Это вас привела маленькая женщина с крысиной клеткой?

«Маленькая женщина с крысиной клеткой, — ошеломленно подумал Штефан, на которого эти слова произвели куда большее впечатление, чем обычное чародейское позерство с огоньком. — Да кто вообще так разговаривает?»

— Да, — вслух ответил он. Дым внезапно показался горьким и запершил в горле подступающим кашлем.

— Это вы были на площади у ратгауза, когда загорелся дирижабль?

— Да.

Штефан затянулся, но, как назло, оставалась еще половина папиросы, а выкидывать недокуренную было жалко.

— Знаете, почему он загорелся?

Он с трудом сдержался, чтобы не сказать «да».

— Потому что дети не очень хорошо устраивают перевороты и взрывают башни, — с плохо скрываемым раздражением ответил Штефан. Лицо собеседника оставалось непроницаемым, а папироса в сухих губах выглядела неуместной.

— Потому что Спящий проснулся, — равнодушно ответил чародей. — Меня зовут Готфрид Рэнди.

Эти реплики сочетались между собой еще меньше, чем имя и фамилия Готфрида Рэнди.

— Спящий… что? Послушайте, я не религиозен и не стану менять веру…

Ледяной ветер дернул белый шелк шарфа у Готфрида на шее, оставив в полумраке светлый росчерк.

— Проснулся. Как быстро вы понимаете, что сон закончился и наступила реальность, герр?..

— Надоши. Штефан Надоши. Я не понимаю, о чем вы говорите.

На самом деле он прекрасно понимал. Половина нищих в Морлиссе наматывали на шеи грязные светлые тряпки и рассказывали всем желающим (и нежелающим тоже) о грядущем конце света.

— Вы открываете глаза, герр Надоши, когда вам приснился особенно яркий сон, и несколько секунд не понимаете, где вы и кто. Вы еще видите обрывки своего видения, но оно тускнеет, рассыпается, и вы понимаете, что сон закончился. Ваш Спящий уже открыл глаза.

Штефан сильно сомневался, что люди предпочтут сменить многовековую религию на новую, чтобы не верить, что Спящий открыл глаза, а патетические речи, подстерегающие даже у продуктовых палаток, успели надоесть. В такие моменты он жалел, что знает морлисский язык.

Папироса обожгла пальцы. Штефан щелчком отправил ее за борт и улыбнулся.

— А вы, герр Рэнди, всем рассказываете эту чушь?

— Только тем, кто готов слушать, — ответил Готфрид, и Штефан различил в его светлых глазах ехидные искорки.

— Я антрепренер. Разбираюсь в клоунах. И шоу. Ваше я бы смотреть не стал, но на работу бы вас нанял.

— Надо же, мы почти коллеги, — сказал Готфрид, словно не заметив колкости. — Я тоже собираю людей и устраиваю шоу.

— Проповеди о конце света и вечных муках — плохое шоу, — скривился Штефан. — Я думал, вы корабельный чародей.

— Вы просто не видели хороших проповедей, герр Надоши. — Готфрид прислонился к борту, повернувшись к морю спиной. — Я корабельный чародей, но мне платят за плавание, могу сойти в любом порту и не продлевать контракт. Вы служили в армии?

— В армии… нет, не служил, — соврал он.

Штефан закурил еще одну папиросу и протянул портсигар Готфриду. Возвращение в трюм уже не казалось хорошей идеей, а на палубе хоть и было прохладно, но зато нашелся собеседник, готовый рассказывать отвлекающую чушь, пусть и не слишком жизнеутверждающую. К тому же свежий воздух растворил подступающую простудную муть и очистил сознание.

— Но сертификацию вы проходили?

— Вы об этом, — поморщился Штефан. — Да, у меня в порядке все документы. У меня нет никаких сил, я ничего не умею, никогда не учился и не собираюсь.

О своих чародейских способностях Штефан не вспоминал уже лет пятнадцать. Сначала в его комнате трескались стекла газовых светильников, потом под его окнами стали появляться кротовые норы и мертвые птицы. Тогда Штефан испугался. Решил, что герр Виндлишгрец пробудил в нем какие-то темные силы, что ему придется становиться военным и придумал еще много какой-то чепухи.

Его свозили в город. Обследование проходило в госпитале, а не сыром подвале, который он успел нафантазировать. Улыбчивая женщина в белом бархатном сюртуке сказала, что у него нет никаких способностей, и этот короткий всплеск пройдет сам через пару лет, а пока ему стоит полгода попить специальную микстуру и ни о чем не волноваться.

«Молодые люди часто сталкиваются с неконтролируемыми вспышками, — подмигнула она. — С колдовством так же. Считайте это гормональным сбоем».

С тех пор о мертвых птицах и разбитых светильниках напоминала только отметка в удостоверении. И вот такие люди, чувствовавшие в нем способности. Обычно это звали «изъян».

— Вы, наверное, были очень разочарованы?

— Чем? Тем, что у меня не нашли способностей? Я в первый же выходной поехал с наставником в Колыбель и оставил там все сбережения в благодарственное пожертвование.

— Все хотят уметь колдовать, — заметил Готфрид.

— Нет, герр Рэнди. Все чародеи думают, что остальные хотят колдовать. Я видел слишком много чародейского… бессилия.

Герр Виндлишгрец зажимает рану полой набрякшего кровью мундира. Нор Гелоф, мастер мороков и иллюзий, путешествовавший с их труппой три года, корчится на земле, пытаясь выцарапать себе глаза. Его рвет кровью, прямо на мягкую весеннюю траву. Штефан так и не узнал, какой морок заставил его отравиться. И не хотел знать.

А вот совсем юная Хезер рыдает, вытирая слезы пестрой шалью. Ее предсказания начали сбываться и она боится, что это пробуждается сила, которая поглотит ее разум.

Штефан не знал человека, которому чародейская сила принесла бы счастье. И подозревал, что Готфрид не просто так надел белую шелковую петлю.

— Значит, вы не видели ни хороших проповедей, ни хороших чародеев. Может, мне удастся это исправить, — улыбнулся Готфрид. — В море опасно, герр Надоши.

— Надеюсь, вы имеете ввиду проповедь, — проворчал Штефан, потушив окурок о борт. — Спокойной ночи, герр Рэнди.

В трюм он спускался уже без всякого страха. Когда он лег, Хезер, не просыпаясь, попыталась накинуть на него пальто.

«Маленькая женщина с пустой крысиной клеткой, ну надо же», — с усмешкой подумал он, закрывая глаза.

Глава 4. Портреты, которые мы выбираем

Канареек Хезер выпускала полетать по одной. Штефан не представлял, как она их различает, но верил, что вылетают не одни и те же птички.

Он лежал на все тех же мешках, смотрел, как мечется в полутьме желтое пятнышко, и старался не думать о воде и некстати разыгравшейся морской болезни.

— Они меня почти не слушаются, — пожаловалась Хезер, в третий раз постучав пальцем по дверце клетки, чтобы загнать канарейку.

— В Гардарике должен быть чародей, который этим занимается. Либо снова зачарует этих, либо новых купим… если будет на что.

— Я к этим привыкла, — вздохнула она. Канарейка наконец вернулась в клетку.

— Это птицы, Хезер. У них мозгов ровно столько, чтобы в деревья не врезаться.

— Много ты видел людей умнее моих канареечек?

Штефан, усмехнувшись, поднял руки. Возразить было нечего.

— Ты по-гардарски хорошо говоришь? — сменила она тему.

Поманила единственную красную канарейку и быстро захлопнула дверцу, чтобы не вылетели остальные.

— Вообще не говорю. Ну так, дорогу могу спросить. Томас говорил. Он тебя разве не научил?

— Нет… то есть научил, я… дорогу могу спросить. И текст выступления помню, но как мы будем новых гимнастов искать? Как это у тебя делается?

— Вижу кого-то, кто может стоя ухо почесать пяткой, показываю ему сначала деньги, потом — антрепренерский значок, — задумчиво сказал он, провожая взглядом скрывшуюся в темноте птичку.

— Удивительно, как цирк вообще выжил, — фыркнула Хезер, садясь рядом. — Плохо тебе?

— Нормально, — соврал Штефан, чувствуя присохшую к гортани горечь выпитого утром кофе. — На берегу будет совсем замечательно.

— Завтра должны приплыть, — сочувственно отозвалась Хезер. Штефан только прикрыл глаза.

Они слишком долго были вместе, заменяя друг другу братьев и сестер, родителей, любовников и друзей. У него было немало других женщин, у нее — других мужчин (женщины, насколько он знал, тоже бывали), но они всегда были друг у друга. И он только ей прощал эти жалостливые интонации.

— Если никакой дряни до конца пути не случится — съем свой значок и гимнастам будет нечего показывать, — мрачно предрек Штефан.

— Ну, тогда тебя будут ждать не лучшие несколько дней, полных раздумий и покаяния.

Канарейка села на юбку Хезер, прямо в центр красной клетки. Красная птичка раскинула крылья в красном квадрате — мгновенный кадр, идеально симметричный и неуловимый. В следующую секунду канарейка исчезла в полумраке.

В такие моменты Штефан жалел, что так и не научился рисовать или фотографировать. Томас умел воспроизводить такие моменты иным способом.

Хоть Томас и звал себя фокусником, Штефан всегда считал его художником. Бедным, непризнанным, с вечным недостатком красок и холстов. «Вереск» приносил прибыль, тут же тратившуюся на костюмы, оборудование и зарплаты артистам, но этого всегда было недостаточно. Таланту Томаса было тесно в этих прибылях.

Пять лет назад, в Рингбурге, Штефан впервые выбил им место в официальной программе большого государственного праздника. Несмотря на то, что представление начиналось с череды неудобств и унижений, Штефан считал его лучшим в истории «Вереска».

Началось с того, что ему так и не удалось получить разрешение выступать перед кайзером, праздновавшим десятилетие правления.

Потом ему выделили для выступления зал в Ан дер Мархальф, втором по величине столичном театре. Штефан целых десять секунд радовался, хотя разница между театральной сценой и цирковой ареной сулила неудобства. А потом вспомнил, что первый по величине столичный театр сгорел неделю назад. Главный зал загорелся прямо посреди спектакля. Рабочие только повесили новый занавес, их торопили, чтобы успеть к началу празднеств. Занавес не успели пропитать составом от возгорания. Конечно, газовый фонарь упал именно в этот раз, и именно на край занавеса.

Театры по всему Кайзерстату стали закрывать на реконструкции и инспекции. Ан дер Мархальф еще не прошел проверок, но им разрешили выступать. Но люди боялись не прошедших сертификацию зданий, и на полный зал можно было не рассчитывать. Штефан тогда носился по городу с охапками бумаг, охрип от бесконечных переговоров и скандалов, дважды сам себе делал уколы снотворного, после того как простоял в очереди почти пятнадцать часов. Стоило начать засыпать, как ему казалось, что он потерял место.

А Томас в это время придумывал, как расположить снаряды для гимнастов, как сделать так, чтобы в местном освещении не блестели лески, испытывал светящиеся составы и требовал у полуживого Штефана нового костюмера.

Новый мастер мороков, чародей Ник Блау, страдал больше всех. Мальчишка так радовался, что смог получить лицензию, хоть и оказался непригодным к армейской службе. Томас быстро доказал, что цирк бывает хуже любой казармы.

И все же главным в его представлениях всегда были именно моменты, обыденные и доведенные до абсурда. Томас рассказывал, что однажды в темном зале увидел девушку в белом платье и черной ленточкой на шее. Ему показалось, что ее голова парит в паре сантиметров от шеи. Кто угодно бы забыл.

Но спустя месяцы Хезер вышла на сцену Ан дер Мархальф в белоснежном сюртуке, таком же, как носили палачи, в белых перчатках и черном воротнике. Обезглавленная женщина, сама Смерть, прирученная смехом, вела представление и позволяла смеяться над собой. Томас был уверен, что это возможно. Что в этом и есть смысл искусства.

Ник Блау был слабым чародеем, и не смог бы заставить даже небольшой зал видеть что-то, недоступное другим. Томас умел использовать все, что есть — Нику достаточно заставить гимнастов видеть снаряды, скрытые от других темнотой и черной краской. Именно «Вереск» первым превратил выступление гимнастов в ничем не скованный полет.

Томас лгал непосредственно, почти по-детски — подсвечивал одно, прятал другое, добавлял совсем немного колдовства. Играл с пространством, светом и пунктирными линиями, заставляя арену становиться на дыбы, а потом течь ртутью прямо к носкам ботинок зрителей в первом ряду.

А когда не было денег и помещений, Томас мог сесть на край полутемной сцены или вовсе площадных подмостков — почти всегда это был городской эшафот — свести запястья и раскрыть ладони. Иногда между ними вырастал цветок. Иногда — птица. Зависело от того, что оставалось в реквизите.

Это был его любимый фокус.

— Ты долго на юбку мою будешь пялиться?

— Я на канарейку… Томаса вспоминал, — признался Штефан. — Как думаешь, он вернется?

— Нет, — покачала головой Хезер. — Не вернется. Я гадала. И без карт… мы же все знаем, что операция его матери не поможет.

— Но ведь это значит, что он сможет вернуться! — упрямо повторил он.

— Ах, Штефан, — Хезер смотрела с укором. Она всегда смотрела с укором, когда разговор заходил о родителях. — Это мне можно быть такой циничной, ты-то куда?

Штефан фыркнул. Хезер была одной из немногих детей в приюте, кого подкинули на порог, но о чьих родителях было известно. Молодая дочь владельца парфюмерной лавки сбежала из дома с Идущими. Через полгода ее вернули, еще через полгода она родила, и, по настоянию отца, оставила ребенка у приюта. Она ходила навещать Хезер в первые четыре года, и, кажется, даже давала ей какое-то имя. Его Хезер так и не смогла вспомнить. Но была уверена, что мать вот-вот заберет ее. Научившись говорить, изводила ее разговорами о том, как им будет чудесно жить вместе.

Однажды мать не пришла в назначенный день. Наставница сообщила, что она повесилась прямо на складе.

«Чего они добивались? Чтобы мы перестали чувствовать? Почему нельзя было соврать?!» — каждый раз возмущалась Хезер.

...