Оглавление

Аннотация

«Оазис» — это не история любви. Это карта внутренних сражений, где рациональность схлестнулась с мечтой, а бетонные стены реальности треснули под напором акварельных бурь. Эмир, инженер-прагматик, измеряющий жизнь формулами и процентами, сталкивается с Авророй — художницей, которая видит в трещинах асфальта прорастающие звёзды и рисует миры на салфетках. Их встреча — взрыв противоположностей: он подсчитывает стоимость её фонтана-лотоса, она смеётся над его «уравнениями чувств». Но из этого диссонанса рождается «Оазис» — парк, где формулы танцуют с метафорами, а дети учатся находить космос в лужах.

P.S. Закрыв книгу, вы не просто прочтёте историю. Вы найдёте под обложкой осколки чьей-то души — и, быть может, свои собственные.

От автора

Данное произведение является художественной литературой. Все персонажи, события, организации и диалоги созданы воображением автора или использованы в вымышленном контексте. Любые совпадения имён, внешности, профессий, биографических деталей с реальными людьми — как ныне живущими, так и ушедшими — являются непреднамеренными и случайными.

Географические названия, учреждения и исторические отсылки изменены либо стилизованы в целях повествования. Автор не претендует на документальную точность в описании мест, событий и личностей.

Выражение признательности отдельным лицам в тексте не подразумевает их связи с описанными сюжетными линиями или персонажами.

Авторская позиция и взгляды героев не обязательно отражают мнения упомянутых организаций или лиц.

Настоящее издание (текст книги, дизайн лицевой и задней обложки, а также все сопутствующие графические и версточные материалы) является исключительной интеллектуальной собственностью автора — Гильманова Эмиля Руслановича. Все права защищены в полном объёме в соответствии с Гражданским кодексом Российской Федерации.

Любое воспроизведение, переработка, тиражирование, распространение или иное использование материалов из данного издания, включая их электронные версии, полностью или частично, без предварительного и письменного разрешения автора запрещается и влечёт за собой ответственность в соответствии с действующим законодательством.

Тебе, мама — Той, чьи руки лечили ссадины и выращивали сады там, где я видел лишь пустыри. Той, чьи сказки на ночь были чертежами моих первых миров, а тихое «всё будет хорошо» — прочнее бетонных стен.

Ты учила меня читать между строк жизни: «Смотри — трещина в чашке не ошибка. Это река, в которой утонула грусть. А сломанный карандаш? Это мост к новой истории».

Ты — мой первый архитектор. Не ты ли строила колыбель из своих рёбер, когда мир казался слишком большим? Не ты ли рисовала звёзды на потолке моих страхов, превращая их в созвездия надежды?

Спасибо за то, что в день, когда я принёс тебе свой разбитый «Оазис», ты не сказала «я же предупреждала». Ты протянула лейку: «Поливай. Прорастёт».

Тебе, чьи седины — не следы времени, а серебряные нити, сплетающие мою жизнь в узор. Тебе, кто носил в сумочке не помаду, а семена: «На всякий случай. Мало ли где взойдёт красота».

Если в этой книге есть хоть одна строка, от которой у читателя сожмётся сердце — знай, это твои руки направляли моё перо. А если кто-то найдёт в «Оазисе» надежду — это твой смех пробился сквозь чернила.

Мама. Ты — мой вечный источник в мире, где даже родники иногда забывают, что они вода. Этот текст — не благодарность. Это корни, которые ты в меня вложила. Смотри — они проросли историями.

Предисловие: «Кодекс трещин и созвездий»

Эта книга родилась не из разрыва — она проросла сквозь щель в броне мира, где цифры застыли в вечном споре с красками. Её страницы — это не линии на бумаге, а шрамы на бетоне, под которыми пульсируют корни вопросов, упрямее асфальта: Можно ли вычислить любовь интегралами? Что тяжелее — килограмм мечты или тонна реальности? Куда деваются звёзды, когда гаснут экраны?

«Оазис» — не история о двух. Это алхимия ваших «двоих». Для тех, кто носил в кармане калькулятор вместо сердца, прятал стихи в столбцах Excel или пытался заменить звёздную пыль на графики роста. Здесь уравнения расползаются, как трещины в фундаменте, а ответы — лишь тени от вопросительных знаков, танцующих при свете разбитых фонарей.

Позвольте провести вас через лабиринт, где:

Эмир, инженер расчётов, чья жизнь была таблицей с жёсткими границами, вдруг обнаруживает, что его сердце бьётся в ритме, не укладывающемся в дроби. Его мир — это стальные балки, код из нулей и единиц, пока он не сталкивается с Авророй — архитектором и художницей, которая строит мосты из музыки и рисует дождь акварелью прямо поверх чертежей.

Аврора не просто проектирует здания — она конструирует вселенные. Её руки пахнут мокрой глиной и лавандой, а в сумке вместо планов — осколки стёкол, которые она называет «окнами в другие миры». Для неё трещина в стене — не дефект, а начало маршрута. Она учит Эмира, что линейка может стать кистью, если провести ею не по бумаге, а по небу.

Их история — это не битва логики и чувств. Это квантовая физика души, где:

— Ключ от склада оказывается кристаллом, преломляющим свет забытых желаний.

— Смета на фонтан превращается в партитуру, где каждая копейка — нота, а перерасход бюджета — джазовая импровизация.

— Ржавые гайки на полу мастерской складываются в созвездия, которых нет в астрономических атласах.

Эта книга — не манифест против разума. Это реквием по ложному выбору между «продумано» и «прочувствовано». Здесь бетонные стены цветут мхом, электронные таблицы танцуют танго, а любовь… Любовь — это не переменная. Это условие, которое переписывает все формулы.

Я не придумал Эмира и Аврору. Я нашел их — в ржавых гайках на полу мастерской, в отсветах фонарей на мокром асфальте, в детских рисунках, где собаки летают, а ракеты строятся из конфетных фантиков. Они живут в каждом, кто когда-либо задумывался, почему слёзы солёные, а звёзды — нет.

Если после прочтения вы:

— Услышите в тиканье часов не отсчёт времени, а ритм чьего-то забытого стиха;

— Увидите в графе «убытки» не цифры, а историю о сгоревших мостах;

— Найдёте в трещине экрана дверь в параллельный мир, где ваши «надо» танцуют с «хочу» —

…значит, вы уже держите в руках не книгу, а зеркальный шар. В каждом осколке — ваша Аврора. В каждом блике — ваш Эмир.

P.S. Не ищите здесь морали. Ищите точку сборки — место, где ваши формулы становятся акварелью, а страхи — стройматериалом для новых Оазисов. И помните: даже если ваш мир сейчас — это таблица с жёсткими границами, однажды в ней появится ячейка, которая умеет дышать.

Синдром обезвоженных крыльев

Ванна. Белая, как саван. Ты лежишь в ней, но вода давно ушла, оставив на эмали ржавые подтёки — будто сама комната плачет за тебя. Пол холоднее льда, но ты не дрожишь. Твоё тело — мешок с костями, обтянутыми кожей цвета заплесневелого хлеба. Ребра выпирают, как частокол, а между ними — впадина, где когда-то билось что-то живое. Рука непроизвольно тянется к горлу, но вместо кожи нащупывает веревку из сухожилий.

«Сколько дней?» Голова гудит, как трансформаторная будка. Календарь в мозгу рассыпался, числа превратились в мух, жужжащих в черепе. Понедельник? Или уже похороны? В углу валяется пузырёк. Этикетка стёрта, но ты помнишь каждый символ: «50 таблеток. Не превышать дозировку». Превысил. Не помогло.

Рвотный рефлекс подползает снизу, как таракан по стене. Ты пытаешься сглотнуть, но глотка — узкий тоннель, заваленный осколками. Слюна стекает по подбородку, смешиваясь с желчью на полу. Лужа отражает твоё лицо: глаза — два провала в чёрной глине, нос — сломанный мост, губы — трещины в пустыне. «Кто это?» Ты трогаешь щёку, но вместо плоти — бумага, мокрая от слёз.

В зеркале над раковиной кто-то шевелится. Ты поднимаешь голову — и видишь его: парня с пухлыми щеками, в рубашке, пахнущей надеждой. Он смеётся, зыблется пальцем в твой силуэт: «Смотри, мам, я вырасту и достигну успеха!». Зеркало трескается, разрезая его лицо на куски.

«Вставай», — шепчет инстинкт, но мышцы — спутанные провода под током. Ты падаешь на бок, ударяясь виском о кран. Кровь стекает в ухо, и вдруг слышишь её голос: «Эмир, хватит ныть!». Нет, это не память. Это тараканы за стеной повторяют ваши ссоры.

На полу, среди осколков таблеток, лежит бритва. Старая, с ржавым лезвием. Ты берёшь её, но рука не твоя — чужая, дрожащая, с синими прожилками вместо вен. «Попробуй ещё раз», — дразнит Голос. Ты проводишь по запястью. Сначала — мурашки, потом — белая полоса, как на школьной доске. Красное появляется не сразу. Ты ждёшь, как ждал её у фонтана.

«Слабак», — смеётся Голос. «Даже смерть тебя отвергает».

Ты ползешь к унитазу, волоча за собой ногу, которая давно онемела. Воды нет — только чёрное нутро, пахнущее твоим страхом. Ты срыгиваешь время: куски вчерашнего обеда, обрывки её писем, осколки зеркала с её улыбкой.

«Ты хотел спать?» — Голос включает проектор под веками. Кадры: ты в детской кроватке, мама поёт колыбельную. Но её лицо расплывается, превращаясь в её лицо. «Спи, — шепчет Аврора, — я буду твоим сном».

Ты закрываешь глаза, но сон — это тоже она. Её руки, зажимающие твои раны. Её голос: «Ты обещал бороться». Ты просыпаешься от собственного крика.

Ванная комната теперь — аквариум. Стены дышат, пуская пузыри. На потолке — надпись, которую ты не помнишь: «Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ». Твоя рука? Её рука?

«Она спасла тебя?» — Голос тычется в мозг раскалённой спицей. «Нет. Ты сам приполз сюда, как пёс, когда понял, что даже смерть не возьмёт тебя в свои объятия».

Ты нащупываешь под телом телефон. Экран разбит, но ты всё равно набираешь её номер. «Абонент…» — начинает автоответчик. «…недостоин», — заканчиваешь ты.

Внезапно свет гаснет. Ты смеёшься. Тьма — твой последний союзник.

«Посмотри на себя», — Голос зажигает спичку в твоём сознании. Вспышка — и ты видишь:

Твои ногти вросли в ладони, как корни. Волосы слиплись в жгуты, пахнущие смертью. А на груди, над рёбрами, кто-то вырезал ножом: «ОНА НЕ ВЕРНЁТСЯ».

«Это я?» — спрашиваешь ты у тьмы.

«Это ты», — отвечает эхо.

И тогда ты понимаешь: ванная — не комната. Это гроб, который ты таскаешь за собой. А смерть — не конец. Это она, смеющаяся из другого измерения.

Ты подносишь бритву к горлу. На этот раз — не дрогнешь.

Но рука падает. Потому что где-то в глубине, под грудой обломков, стучит мотылёк.

Его зовут «Надежда».

Он слишком слаб, чтобы вырваться. Но и слишком упрям, чтобы умереть.

Глава 1. «Тот самый попкорн»

Часы в классе тикали, словно перемалывали время в песок, зернистый и безжалостный. «Экономика — факторы производства» — строчки в учебнике расплывались, как акварель под дождём, превращаясь в абстракцию из цифр и скуки. Летние конспекты, аккуратно сложенные в папку с позолотой по краям, напоминали засушенных бабочек: их крылья-страницы шелестели под пальцами, но краски давно выцвели, оставив лишь тень прошлого. Я переписывал определения, будто вычерчивал контуры собственной тени — той, что осталась на парте в июле, когда солнце плавило асфальт, а мысли вились стрекозами над прудом в парке. Стрелки на циферблате бежали по кругу, как белка в колесе, затягивая меня в петлю бесконечности. Этот урок пропитан клеем — каждая секунда тянется, прилипает к вечности, и я чувствую, как моё сознание медленно окукливается в кокон из формул и параграфов.

Киновечер. Мысль вспыхнула, как спасательный круг в океане серых будней. Вчера голоса активистов звенели за дверью столовой, словно колокольчики на ветру: «Фантастическая вселенная!», «Попкорн с карамелью!». Это была капля мёда в ушате школьной рутины, и я уже видел себя в полумраке актового зала, где экран поглощает реальность, а время теряет вес.

Звонок прозвучал резко, как щелчок освобождения от кандалов. Портфель, потрёпанный временем и чернильными пятнами, жадно проглотил тетради — бумажных пленников моей юности. Я уже мчался к выходу, подгоняемый ветром свободы, когда голос учителя прорезал воздух, острый как лезвие циркуля:

— Эмир, можно тебя?

Она стояла у окна, за её спиной копились тени — целая армия нерешённых задач, недописанных эссе, невысказанных вопросов. Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, разрезал её фигуру пополам: одна часть — строгая, в пиджаке цвета графита, другая — почти прозрачная, как призрак усталости.

— Вы играете роль заинтересованного ученика виртуозно, — её улыбка скользнула по губам, тонкая как лезвие бритвы. — Но формулы не лгут: ваш взгляд бродит где-то между квантовой физикой и поэзией. Слишком много переменных для одного уравнения.

Я сглотнул комок тревоги, ощущая, как под кожей пульсирует невидимая формула: страх + надежда = молчание. Её глаза, острые как циркуль, вычерчивали правду на моём лице — геометрию обмана, которую я пытался скрыть за параболой улыбки.

— Мне нравится обществознание. Этот предмет… как карта, — мои пальцы замерли в воздухе, будто чертили невидимый граф. — Все точки связаны: законы, эмоции, хлеб в пекарне напротив… Даже эта шаурма, которую я куплю через час, — часть системы.

— Вы пишете, — она перебила, положив на стол моё эссе. На полях краснели её пометки — алые листья на снегу чистого листа. — Эти строки дышат. Не превращайте их в алгоритмы.

Голос её звучал как скрипка в тишине — вибрирующий, глубокий. Когда-то я зарыл свои стихи под грудой формул, словно семена, боясь, что они прорастут сорняками, а не розами. Теперь они шевелились под землёй, пробиваясь сквозь бетон рациональности.

— Спасибо, — пробормотал я, чувствуя, как самооценка взлетает, как бумажный самолётик в школьном коридоре. Его крылья трепетали от ветра, рождённого распахнутыми дверями.

Коридоры школы извивались, как лабиринт Минотавра, где каждое зеркало отражало другую версию меня: то бунтаря с растрёпанными волосами, то отличника с учебниками у груди. Стены, украшенные портретами великих, смотрели свысока: «Ты всего лишь песчинка в часах истории». Но я любил этот лабиринт — его запах мела и надежды, скрип половиц, хранящих шаги поколений, шепот стен, впитавших тысячи признаний в любви и списываний.

Школьные годы — черновик жизни. Мы пишем его второпях, торопясь к звонку, а потом годами ищем потерянные запятые — те моменты, где стоило замедлиться.

Кафе у церкви напоминало старую книгу с потрёпанным переплётом: стулья с облупившейся краской, стойка в царапинах, и запах шаурмы — густой, как чернила, которыми пишутся судьбы. Повариха крутила лаваш, её руки двигались механически — словно шестерёнки в часах, которые забыли, зачем тикают. Её глаза, затянутые дымкой усталости, смотрели сквозь меня, будто я был прозрачным листом кальки.

— Сырный лаваш, пожалуйста! — мой голос прозвучал чужим, будто я заказал билет в параллельную реальность, где нет уроков и графиков.

Ожидание растянулось, как жвачка, потерявшая вкус. Я разглядывал трещину на стене — она ползла вверх, как река на карте, петляя между плитками. Вот она — метафора: трещины в асфальте, в душах, в идеальных планах. Сквозь них проглядывает истина — грубая, неровная, живая.

Август возился с проектором, его пальцы танцевали на клавиатуре, как пианист в джазовом порыве. Свет от экрана рисовал на его лице голубые блики — будто он сам стал частью машины, киборгом, заточенным под коды и алгоритмы.

— Разрешение глючит, — бросил он, не отрываясь от экрана. — Как будто Вселенная решила подшутить.

Мы с ним — уравнение, где я — иррациональное число, выпавшее из ряда, а он — чёткий алгоритм, стремящийся к абсолюту. Но когда-то наши графики пересеклись в точке под названием «дружба», и с тех пор мы тянемся друг к другу, как параллельные прямые, мечтающие сойтись где-то за горизонтом.

Актовый зал вздохнул прохладой, втягивая меня в свою утробу. Кресла, алые, как лепестки мака, манили присесть, раствориться в полумраке. Я откусил шаурму — соус стекал на пальцы, липкий и сладкий, как обещание, что завтра будет лучше. На экране уже мерцали титры, но я не видел названия. Фильм, город, вопросы без ответов… Всё это — мозаика, где каждый кусочек — метафора. И только я знаю, как их сложить в картину, которая заставит мир замереть.

Актовый зал погрузился в полумрак, будто кто-то накинул на мир бархатный плащ. Экран мерцал, как портал в другую реальность, а титры плыли по нему, словно кораблики в луже после дождя. Я устроился на втором ряду — островок одиночества в океане пустых кресел. Первый ряд кишел тенями: старшеклассники слились в единый организм, их смех звенел, как стеклянные шарики в кармане.

Фильм начался с капель дождя на оконном стекле — каждая капля отражала лицо мальчика, изуродованное шрамами, как карта неизведанной страны. Его мать, медсестра с руками, изборождёнными морщинами-реками, стирала границы между долгом и любовью. Когда они вышли за порог больницы, я почувствовал, как в груди зашевелилось что-то острое — будто ножницы разрезали плёнку моей собственной истории.

— Ну как вам фильм? — спросил я через полчаса, обернувшись к ряду позади. Слова сорвались случайно, как перезревший плод с ветки.

Карим, парень с взглядом спящего вулкана, пожал плечами:

— Неплохо. Есть о чём подумать.

Его глаза скользнули в сторону девушки слева — туда, где сидела она.

— Я смотрела похожий, — голос Авроры прозвучал, как аккорд арфы в тишине. — Но этот… он как рана, которая болит, но ты не можешь перестать трогать её.

Её имя — Аврора. Звучало, как вспышка северного сияния в кромешной тьме. Я внезапно ощутил сухость во рту, словно проглотил горсть песка.

— Не против, если я… — я кивнул на стакан с вишнёвым соком в её руке. Жидкость была тёмной, как закат над городом, и я вдруг представил, что это эликсир, способный остановить время.

— Наслаждайся, — она протянула стакан, и наши пальцы едва коснулись. Электрический разряд пробежал по коже — будто я прикоснулся к оголённому проводу под дождём.

Попкорн в её руках пах маслом и карамелью — сладкий парадокс, как сама жизнь. Я потянулся за горстью, намеренно замедляя движение:

— А это можно? — спросил я, играя в кота, который крадётся к сметане.

— Только если поделишься сырным, — она приподняла вторую упаковку, и её глаза сверкнули, как лезвие под луной.

Я взял весь пакет, и она засмеялась — звук рассыпался звонкими осколками, впиваясь в кожу.

— Эй, это моё сокровище! — она шлёпнула меня по руке, но пальцы её нежно легли на моё запястье, будто проверяя пульс.

Боже, что со мной? Это не бабочки в животе — это целый вихрь, вырывающийся наружу. Он крушит формулы, рвёт графики, превращает мой рациональный мир в акварельный хаос. Где мои проценты и расчёты? Где мой контроль?

— А что у тебя с волосами? — спросил я, чтобы заглушить грохот собственного сердца. — Они как… градиент. От ночи к рассвету.

Она прикоснулась к локону, и в этом жесте была вся её суть — небрежная, чарующая, как танец пламени.

— Это омбре, глупыш. Плавный переход, как отчаяние в надежду.

— Выглядит, будто кто-то растопил шоколад и размазал его по твоим прядям, — я выдавил из себя, чувствуя, как метафоры путаются в горле, как нити в клубке.

Она рассмеялась, и я понял — этот звук станет моей личной зависимостью.

— Меня зовут Эмир. Одиннадцатый класс, — я представился, будто вручал ей ключ от сейфа с собственными секретами.

— Знаю. Я — Аврора. Десятый, — она кивнула, и в её взгляде мелькнула искра вызова. — Тот парень, что пишет стихи вместо конспектов.

Как она…? А, да. Мои черновики, случайно выпавшие на уроке. Строки о трещинах в асфиксии будней, о дожде, который смывает маски. Она читала их. Читала и видела меня насквозь, как рентген.

— Фильм… он о том, что настоящая уродливость не в шрамах, — заговорила она внезапно, указывая на экран. Там мальчик стоял перед классом, его лицо — лоскутное одеяло из боли и надежды. — А в тех, кто смеётся над чужими осколками.

Я смотрел не на экран, а на неё. На губы, изогнутые, как лепестки пиона. На нос с едва заметной горбинкой — будто скульптор, высекая её, дрогнул рукой, создав шедевр несовершенства. Но больше всего — на глаза. Карие, как кораллы на дне океана, они светились изнутри, будто в них заключили кусочек солнца.

Если глаза — зеркало души, то её душа — это лес после грозы: влажный, живой, полный тайн. И я готов заблудиться в нём навсегда.

— Я хочу… — я начал, и слова повисли в воздухе, как парашютики одуванчика.

— Хочешь прогуляться? — она закончила за меня, подмигнув. — Говорить о глупостях. Считать трещины на асфальте. Искать облака, похожие на динозавров.

— Да! — вырвалось у меня громче, чем нужно. Рядом фыркнул Карим, но его смех утонул в грохоте саундтрека.

— Тогда завтра. После химии, — она вложила мне в ладонь бумажку от попкорна. На ней красовалось: «16:00. Парк у фонтана. Не опоздай, поэт».

Когда я вышел из школы, город преобразился. Фонари горели янтарными мёдом, лужи отражали звёзды, как осколки зеркал, а ветер нёс запах сирени — сладкий намёк на то, что осень не закончится никогда.

Любовь с первого взгляда? Нет. Это было похоже на падение в воду с высоты — шок, нехватка воздуха, а потом… понимание, что ты наконец-то проснулся.

Дорога домой растянулась, будто само время замедляло шаги, не желая отпускать миг, когда её голос ещё витал в ушах, как эхо колокольчика. Фонари, тусклые, как потухшие звёзды, бросали на асфальт узоры из теней, а я шагал сквозь них, словно через лабиринт собственных мыслей. Аврора. Её имя звенело в висках, как камертон, настраивающий вселенную на новый лад. Как человек, подобный метеору, может ворваться в жизнь и превратить серые будни в калейдоскоп? Скука, та самая, что годами копилась в углах школьных кабинетов, теперь казалась мифом. Даже воздух пах иначе — не выхлопами и пылью, а чем-то вроде расплавленного шоколада, сладкого и опьяняющего.

Это счастье? Нет. Счастье — слишком спокойное слово. Это землетрясение, сметающее баррикады рациональности. Это взрыв сверхновой в чёрной дыре рутины.

Дом, мой старый, покосившийся дом, вырос впереди, как декорация из детского кошмара. Деревянные стены, выкрашенные в цвет болотной тины, дышали сыростью. Ветер гулял в щелях, наигрывая мелодию, похожую на стон. Крыша, покрытая ржавчиной вместо черепицы, напоминала панцирь гигантского жука. Когда-то дед называл его «крепостью», но теперь он походил на старика, который забыл, как выглядит молодость.

Я прикоснулся к ручке двери — железной, ледяной, покрытой узорами из инея, будто зимние духи оставили здесь свои письмена.

— Я дома! — голос прозвучал громче, чем я планировал. Эхо раскатилось по коридорам, будто дом вздохнул, приняв меня обратно в своё нутро.

— Ты сегодня поздно, сынок, — бабушка Фания появилась из кухни, неся за собой шлейф ароматов: томатный соус, чеснок, лавровый лист. Её руки, исчерченные прожилками, как карта долгой жизни, сжимали половник. — После школы занятия, киновечер… Экзамены экзаменами, но и отдых — не грех.

Она улыбнулась, и морщинки вокруг глаз сложились в узор, напоминающий солнечные лучи. Бабушка была ниже меня на голову, но в её присутствии я всегда чувствовал себя ребёнком, закутанным в одеяло из безусловной любви.

— Спагетти с фрикадельками, — она кивнула на стол, где дымилась тарелка. — Твои любимые.

Я сел, медленно пережёвывая каждый кусочек, словно боялся расплескать момент. Раньше мне хватало этого — простой еды, книг, тишины. Но теперь… Теперь мне нужно небо, чтобы вместить все краски, которые ты в меня вдохнула.

Чай с лимоном обжёг губы, но боль тут же растворилась в сладости воспоминаний: её смех, рассыпавшийся звёздной пылью, пальцы, коснувшиеся моей ладони, как случайный аккорд на расстроенном пианино.

— Спасибо, — прошептал я, но бабушка уже скрылась в гостиной, оставив меня наедине с тиканьем часов.

Подготовка к экзаменам превратилась в ритуал. Я раскрыл учебники, и буквы поплыли перед глазами, как муравьи, строящие мосты между нейронами. «Факторы производства… Труд, земля, капитал». Земля — это её волосы, пахнущие дождём. Труд — каждое слово, которое я напишу о ней. Капитал — этот безумный пульс, стучащий в висках.

Сборники задач лежали стопкой, перерешённые по десять раз, их страницы пожелтели, как осенние листья. Я любил чёткость цифр, их покорность формулам. Но сейчас они казались плоскими, как чёрно-белое кино, на фоне цветного взрыва эмоций.

На полке стояли книги — потрёпанные, с загнутыми уголками. Достоевский, Кафка, учебники по психологии. Они были моими спасательными плотами в годы одиночества. Теперь же я ловил себя на том, что ищу в них строки, способные описать её. Безуспешно.

— Пойду на тренировку, — бросил я в сторону деда, который дремал в кресле, укутанный в плед цвета увядшей травы.

Он кивнул, не открывая глаз, и я знал — это его способ сказать «береги себя». Шамиль, человек-загадка, чьи картины висели в мэрии, а душа была заперта в молчании. Его руки, покрытые пятнами краски, как татуировками, создавали миры на холстах, но не могли обнять внука.

Улица встретила меня холодным объятием. Я побежал, и ветер свистел в ушах, смывая остатки формул. Ноги сами выбивали ритм: Ав-ро-ра. Ав-ро-ра. Фонари мелькали, как огни далёких планет, а тени от деревьев тянулись за мной, будто пытаясь удержать.

Любовь — это не химическая реакция. Это Большой Взрыв, после которого вселенная уже не может быть прежней. И я — песчинка в этом вихре, летящая к неизведанному.

Ноги сами несли меня вперёд, будто земля превратилась в натянутую резинку, отталкивающую каждый шаг. Я бежал, не чувствуя асфальта под кроссовками — будто парил над городом, как бумажный самолётик, подхваченный вихрем. Эндорфины взрывались в крови фейерверками, окрашивая мир в кислотные цвета: фонари плыли жёлтыми лужами, звёзды рассыпались блёстками, а ветер свистел в ушах мелодию, похожую на смех Авроры.

Холодный воздух врывался в лёгкие, обжигая, как глоток газировки с перцем. Я задыхался, но ускорялся — словно пытался догнать собственное сердце, выпрыгнувшее из груди и мчавшееся к её порогу. Вот оно — чувство, когда каждая клетка кричит: «Я живой!». Когда кожа покрывается мурашками не от холода, а от осознания, что где-то в этом мире есть она — девушка, превратившая твою жизнь в поэму, написанную на обрывке школьной тетради.

Дом вырос впереди, тёмный и угрюмый, как старый часовой, забывший, зачем стоит на посту. Я замедлил шаг, и мир вернулся в привычные рамки: асфальт снова стал твёрдым, ветер — просто ветром, а не крыльями за спиной. Но внутри всё ещё бушевал ураган — тот, что она поселила во мне одним взглядом.

Душ обрушился ледяными иглами, смывая пот и дрожь перегруженных мышц. Я стоял под водой, закрыв глаза, и представлял, как капли стекают по её коже — той, что пахнет ванилью и акварельными красками. Как бы она посмеялась, увидев меня сейчас? Сказала бы: «Ты похож на мокрого кота»? Или прикоснулась бы к моему плечу, оставив след, как от раскалённой монеты?

Сон не шёл. Я лежал на кровати, прислушиваясь к тиканью часов — они отсчитывали секунды до завтрашнего дня, как метроном до взрыва. Нервы звенели, будто по ним провели смычком. Что надеть? — мысль крутилась, как наждак, стачивая рациональность. Рубашка? Слишком формально. Свитер? Буду похож на ученика началки. Может, кожаную куртку, как в тех дурацких сериалах, где герои целуются под дождём?

Я вскочил, вывалив содержимое шкафа на пол. Ткань летела клочьями: синие джинсы — «выглядишь как бунтарь из 90-х», белая футболка — «банальность убивает», зелёный шарф — «ты что, ёлка?!». В зеркале маячило моё отражение — взъерошенное, с глазами, красными от бессонницы. Нет, так не годится. Она должна увидеть меня… Настоящим. Тем, кто бегал сегодня как угорелый, писал стихи вместо конспектов, пил её сок из одной трубочки. Тем, кто готов стать лучше ради её улыбки.

Я схватил чёрную водолазку — простую, без изысков. Она прилипла к телу, как вторая кожа, подчеркнув рельеф мышц, наработанных тысячами подтягиваний. Не костюм, не маска. Просто я — сорняк, который она превратила в цветок.

Лёг на кровать, уставившись в потолок. Трещина над люстрой извивалась, как река на старинной карте. Любовь — это жизнь? Или жизнь — это любовь? — вопросы кружили, как осенние листья. Я представил её лицо: губы, приоткрытые в улыбке, нос с едва заметной горбинкой, веснушки на скулах — будто кто-то рассыпал золотую пыль. Она — моё Большое Взрывное Событие. После неё вселенная уже не будет прежней.

За окном завыл ветер, и я вдруг понял: это не я не могу уснуть. Это сама ночь боится пропустить момент, когда её глаза снова встретятся с моими.

Утро врывалось в окно лучами, похожими на золотые нити, сплетающие новый день из воздуха и света. Я проснулся по первому же звону будильника — резкому, как удар камертона, — и потянулся, чувствуя, как позвоночник издаёт тихий хруст, словно перебирая костяшки чёток. Рутина — моя броня против хаоса. Зарядка превращалась в ритуал: каждое движение — взмах руки, наклон — напоминали танцующего журавля, оттачивающего грацию перед боем. Пять минут медитации — не больше. Я садился на пол, скрестив ноги, и пытался поймать тишину между ударами сердца. Но сегодня она ускользала, как вода сквозь пальцы, оставляя лишь отголоски её голоса: «До скорой встречи, поэт».

Кофе. Не напиток, а алхимия. Я достал турку — медную, потёртую до блеска, как реликвия из бабушкиного сундука. Зёрна, перемолотые в пыль, пахли землёй после грозы. Огонь на плите дрожал синим язычком, а я следил, как пена поднимается, образуя корку — хрупкую, как первый лёд на луже. Дважды довести до кипения, помешать деревянной ложечкой, добавить щепотку соли… Сахар растворялся, оседая на дне янтарными крупинками. Аромат вился дымкой, напоминая о её волосах — таких же густых, тёмных, с оттенком тайны.

Я пил маленькими глотками, ощущая, как горечь смешивается со сладостью на языке. Жизнь — это кофе: баланс между терпким и сладким, между кипением и тишиной. За окном октябрь рисовал мир в охристых тонах. Листья падали с клёна, кружась в вальсе, будто не решаясь коснуться земли. 28-е число. Дата, которая теперь будет отмечена в календаре звёздочкой, как важная сноска в учебнике: «Здесь началось всё».

Дорога в школу растянулась, как плёнка старого фильма. Я шёл медленно, намеренно давя лужи — брызги взлетали, сверкая радугами. Спешка была чужой мне, как чужая мелодия в наушниках. Я вдыхал воздух, пахнущий прелыми листьями и дымком из труб, и чувствовал, как мысли выстраиваются в чёткие строки — будто сама природа диктовала мне стихи. Социализация первоклашек, их смех — это же чистый кислород. Они как птенцы, выпавшие из гнезда: растерянные, но жадно впитывающие мир.

Школа возвышалась впереди, её кирпичные стены розовели в лучах восхода. В моём воображении она всегда была женщиной — рыжеволосой, с проседью в висках, в строгом костюме, но с мя