Эхо
Я вспоминаю дом всё чаще вечерами.
Берёзки, тополя, и серый свой район.
Но так противно жить в прокуренной печали,
И слушать в тишине сердечный камертон.
А все эти стихи — дурацкая затея.
Я много перебрал унылых, скучных строк.
Но каждый раз, когда рождается идея,
Перед собой кладу очередной листок.
Я знаю, что не стать мне гением эпохи.
И не стремлюсь попасть на полосы газет.
С тех пор, как я узнал про выдохи и вдохи,
Мне нужно просто жить, и видеть белый свет.
Мне жалко тех людей, которые в запоях.
Которые любовь не поняли совсем.
И с головы до пят я был в таких помоях,
Но вовремя пошёл по ветру перемен.
И хочется дышать мне жадно каждой порой,
И хочется забыть Есенина в себе.
Но, видно, крепко сел воронежской подковой
К его кобыле я и в песне, и в стихе.
А так, начистоту — приятно откровенно,
Что хриплый голос мой однажды прозвучал
В Норильске, Душанбе, в Германии у Рейна,
При том, что отродясь в тех далях не бывал.
И, значит, не спроста я бормотал ночами
В студийный микрофон душевные стихи.
Но, помню, злился, да, когда не различали
Где гений был Сергей, а где были мои.
Но всё ушло в года, и всё теперь спокойно.
Я молод, не забыт, на месте две руки.
Шагаю по стране размеренно, покойно,
И в уши раздаю вам разные стихи.
Посмотри в окно
Посмотри в окно,
Там белым бело.
Замело поля,
И не видно края.
Никого вокруг,
Только белый пух.
Милая земля
Дремлет замирая.
Снится ей капель,
И весенний хмель,
Свиристели трель,
Да побеги мая.
Но бело кругом
За моим окном.
Спи, моя земля,
Милая, родная.
Поезд
Летают мошки, и фонарь горит.
Они живут по странному закону.
Я на перроне. Кто-то говорит
Что поезд приближается к перрону.
Я еду в ночь, в вагоне тишина.
Моргает сон зелёными часами,
А за окном огромная страна,
Да фонари с косыми проводами.
И в этом есть какая-то печаль,
Как ноября четвёртая неделя.
И мы летим как мошки на фонарь,
Который нам горит в конце тоннеля.
Холодно
Летела жизнь, и тучи над Невой.
Холодный ветер задирает ворот.
Ползёт река по городу змеёй,
И до костей пронизывает холод.
Летела жизнь как мусорный пакет,
Который ветер гонит в переулке.
Холодный дом, расшатанный паркет,
Советский шкаф, и мятые окурки.
Ползёт по рельсам ледяной трамвай,
Гремит болтами, искрами харкая.
Молодожёны делят каравай,
Их ждёт Сухум, или огни Паттайя.
А я сижу за кухонным столом
Холодный чай и твёрдое печенье.
Ты позвонила завтра, а потом
Я посвятил тебе стихотворение.
Так и живём. Сегодня на потом.
Ещё сезон какого-нибудь мыла.
Свалилась ночь, и мы уже идём
Туда где тускло, серо и уныло.
Гремит трамвай по треснутой «губе»,
И холода отсрочили гниенье.
Все мои мысли только о тебе.
Лови, как есть, моё стихотворение.
Декабрь
Горит фонарь в глухую темноту,
Ползёт луна, как призрачный корабль.
И подводя досадную черту
Смеётся надо мной декабрь.
Смеюсь и я до боли и до слёз,
Такая безобразная картина:
Как среди белых, ситцевых берёз
Валяется гнилая древесина.
Меня всё больше веселит печаль,
Эмоции, абстракции, предметы.
Но есть одна серьёзная деталь —
Мне важно — где, и почему, и с кем ты.
Но так угрюма сумрачная гать,
Ведь канарейку не загонишь в клетку.
И если ты готова рисковать —
Садись играть в подпольную рулетку.
Взгляни на эту псевдокрасоту,
Я на неё взираю горделиво,
Как пугало в заброшенном саду
Среди шелковицы и белого налива.
Летит снежок, и таит на земле,
Чернее ночь кофейного осадка.
Что, если ты вздыхаешь обо мне,
Когда паршиво без тебя, и гадко?
Скрипит зубами нервенная дрожь,
На занавесках лунное свечение.
И как на пытках раскаленный нож
Кромсает ум сие стихотворение.
Но не стихи, ни вера, ни любовь
Так не вздымают длинные ресницы,
И не сгибают удивлённо бровь
В проекции условной единицы.
Летит снежок, и тает на руке.
Горит в окне весёлая гирлянда.
И курит ночь декабрь в мундштуке
Сбивая пепел чище бриллианта.
На мосту
Как душевно, однако.
Какая-то грусть накатила.
Я стою на мосту, как поэт —
Обнимаю перила.
Подо мною Нева.
Проплывает широкая баржа.
И чернее воды этой,
Разве что, жирная сажа.
Почему-то кричит
Бестолковая серая чайка,
И блестят на воде,
Как мозаика, огни Эрмитажа.
Скоро осень придёт,
И поэтов возьмёт под опеку.
То ли выпить бокальчик вина,
То ли броситься в реку?
Беда
Написать бы чего, но нет.
Словно я уже всё сказал.
Среди скучных уснул газет
Моей мысли скупой вокзал.
Скучно мне и тоскливо, да.
Накрутил сам себе печаль.
За порогом моим года
Провожает старик февраль.
Мне бы девушку, да коньяк.
Я бы ей сочинил бы стих.
Но я всех растерял, дурак.
Они спят у друзей моих.
И глядит на меня луна.
Ей тоскливо в ночи одной.
Я один, и она одна.
Только глупо сидеть с луной.
Полночь
Мои стихи, и книги, и окурки —
Всё на столе, и полночь на часах.
И капилляры у меня в глазах,
Что кракелюр на белой штукатурке.
И километры слов в карандашах.
И сотни мыслей в жилистой фигурке.
А за окном январь и полумрак.
Меня тошнит от этого расклада.
Зима всегда как новая блокада,
Но из неё не вырваться никак.
И лает пёс на улице, дурак.
Ему для счастья очень мало надо.
А бледный ветер ломится в окно
Стучит ветвями по стеклу настырно.
И если б он имел своё лицо,
Наверняка смеялся бы ехидно.
Пришёл февраль на белое крыльцо,
И наблюдает в двери любопытно.
Так одиноко в этой пустоте.
Так надоели серые обои,
И этот запах прошлогодней хвои,
И эта жизнь в голодной нищете.
Стране нужны холопы, и герои,
Но мы с тобой не эти, и не те.
А завтра будет новое вчера.
И чудеса не свалятся под ноги.
Мы так боимся покидать берлоги,
Хотя, давно решили, что — пора.
Но мы вернемся вечером, в итоге
Топтать узоры старого ковра.
Фельетон
Так это странно, милая. Пишу,
А сам не знаю что писать в итоге.
Могу поныть, как я устал в дороге,
Но я об этом слова не скажу.
Ты знаешь, я по-новому смотрю
На всё вокруг широкими глазами.
Смотри, луна маячит за домами.
Я от неё, пожалуй, прикурю.
Не говори ни слова о любви.
Уже тошнит от сладкого, родная.
Меня теперь не выгнать из трамвая,
Который мчит в глухие пустыри.
Я не дарю тебе весь этот мир
Лишь потому, что не имею мира.
Вся эта чушь изрядно утомила,
Как золотой залатанный мундир.
Я не хочу быть копией того,
Кто обещал над головой ни тучи.
Купи билет домой, на всякий случай,
Со мной, порой, бывает не легко.
Делить с тобой нагретую кровать,
И целовать колени на повторе…
Я разлюбил романтику и море,
Таких нельзя, как минимум, понять.
Так это странно, милая, опять
Ловлю себя на мысли одиночной,
Такой абсурд, но совершенно точно
Я так боюсь тебя не потерять.
Боюсь измен и новых перемен,
Зевать веся сто лет на телефоне.
Копить года и банки на балконе,
И выбивать семейный гобелен.
Но не могу не думать и о том,
Что не хочу терять тебя напрасно.
Так это всё нелепо и ужасно,
Как не совсем удачный фельетон.
Скрипка
Скрипка мне пилит глотку,
Режет смычком уныло.
Дайте мне стопку водки,
Я поминаю лиру.
Я не пригоден миру.
Я безнадёжно робкий.
Дайте мне стопку водки.
Выкиньте нахер скрипку!
Дайте гармонь в три ряда!
Мне ничего не надо,
Просто, смени пластинку.
Просто смени картинку
В зелень густого сада.
Вот, где моя отрада.
Пилит и пилит скрипка,
Жилы на шее рвутся.
Дайте мне ту блондинку,
Я с ней хочу проснуться.
С милой её улыбкой.
Сердце моё на блюдце.
Пилит и пилит скрипка…
Город
В мой зрачок помещается город
С одиночеством шумной толпы.
И преследует мраморный холод
От парадной до Невской губы.
Облака как бетонные плиты
Разбросало на тысячи вёрст.
Их дороги дождями размыты,
Как слезами в поминки погост.
Я не стар, но уже и не молод.
Память строит надёжный оплот.
Мне достался простуженный город
Трёхсотлетних прокисших болот.
И в затравленном городе этом,
Шерстяное накинув пальто,
Бродит где-то забытое лето,
Как тоннельные ветры метро.
А когда этот город разложит
Штабелями нас в чёрный барак,
Разобью я об облако рожу,
Как под лёд угодивший рыбак.
Серое небо
Сколько ещё нам топтаться у рая?
Крохи ломаем для первого вдоха.
Всё это плохо, я знаю, родная.
Всё это плохо, всё это плохо.
Есть ещё порох, и ты это знаешь.
Не загоняйся, подай папиросы.
Мой отсырел, ну а ты забываешь
Свой убирать под раздолбаным носом.
Книги сегодня читают другие,
Школьники лепят другие закладки.
Что это, парень? Я вижу впервые
Как эта гнида скулит на лопатках.
Серое небо не знает пощады.
Старая Nokia, стёртые кнопки.
Южное Бутово, чёрная лада.
Холод по коже ширяет иголками.
Белый и главный, грустный, большой,
Медленный, светлый, косой и лупатый.
Вот кто сегодня последний герой.
Серое небо не знает пощады.
Январь
Я всё ещё помню замёрзший канал,
Записки твои, где неряшливый почерк.
Как долго и нервно до одури ждал,
Когда заскрипит у парадной доводчик.
Ты ключ повернешь, и я выйду к тебе.
Повешу пальто, на котором снежинки
Растаяли в капли. И вновь на губе
Набухли, и растворились морщинки.
Январь. Из под ваты на рамах худых
Свистит ледяная свирепая вьюга.
Один. Полумрак. И от мыслей моих
Упала сомнения тяжкая вьюка.
Другой бы завыл, прилипая к столу,
Роняя окурки и пепел под ноги.
Я все эти мысли по ветру пущу,
И всё позабуду на долгие сроки.
Я знаю, всё это, конечно, пройдёт —
И боли в груди, и тоска без причины.
И я перестану всю ночь напролёт
На лбу удивлённые сеять морщины.
Привет и пока. А точнее — прощай.
Всё было довольно не плохо, родная.
Январь затянулся, вот это — печаль.
И белая даль мне — тоска гробовая.
Холодный дом
Чаинки плавают и падают на дно.
В окне мелькают здания вокзалов.
А ты любила порошковое вино,
И Петербург, и вонь его каналов.
Мы плавали, и тёмные очки
Скрывали похождения ночные.
На Марсовом мы сеяли бычки
На лавочке. И тени ледяные
Мне разрешали обнимать тебя.
Пусть это глупо выглядело. Всё же,
Почти три года, вплоть до января,
Твои балетки у меня в прихожей.
Что это было? Трудно объяснить.
Ты всё забыла, да и я пытаюсь.
Стараюсь улыбаться, меньше пить,
Пишу стихи, по городам мотаюсь.
Но каждый раз на верхней боковой,
Под этот лязг железного вагона,
Я вспоминаю с некой теплотой
Холодный дом и стены из картона.
Сонет
Я тебе читал, ты плакала.
Какая-то хрущёвка, жёлтый дом.
На стол журнальный штукатурка падала.
Веселье прогорело, а потом
Дрожали губы и стекло в проёме.
Ты мнительна, а я плохой поэт.
Мне на московский, вот жетон.
Презрительно на всё в округе
Падал этот свет.
Уродливое слово, но — покедово.
Ещё я долго буду вспоминать
Кораблики, каналы Грибоедова,
Какие-то музеи, твою мать.
В плацкарте тесно, только я не брезгую.
В моей программе Winston и кефир.
Я целый мир запутаю в поэзию,
И подарю тебе весь этот мир.
Мальчик
Маленький мальчик умер.
Выросло что-то с чем-то.
Ты вызываешь Uber.
Десять минут до центра.
Десять минут до встречи.
Милое платье, кстати.
Падает ночь на плечи.
Мы на одной кровати.
Мы на одной планете.
Курим в одно окошко.
Комната в синем цвете.
Бродит по дому кошка.
Сердце на стометровой.
Воздух пропитан мятой.
А над Москвой бордовой
Месяц весит рогатый.
Вот для чего родился,
И умирал от жажды.
Чтобы тебе приснился,
В летнюю ночь, однажды.
Прогулка
Твои губы как ягода спелая,
Дай же мне любоваться тобой.
Все дороги ведут в «Красно-белое»,
Ни одна не заманит домой.
Вот луна показалась унылая,
Розоватая, в бледной пыльце.
И Москва до безумия милая,
Как улыбка на пьяном лице.
Говори мне про чёрные полосы,
Говори мне, что я дурачок.
Всё равно я люблю эти волосы,
Что завязаны в странный пучок.
Эти руки, и губы не смелые,
Что ночной озарили покой.
Все дороги ведут в «Красно-белое»,
Ни одна не заманит домой.
На кухне
Ты варишь кофе, бог с тобой.
Хоть кофе я не пью, но всё же,
Ты мне всех принципов дороже.
Возможно, я тебя люблю.
Но, не в том плане, что луну
Тебе готов достать я с неба.
Запомни, я несчастным не был,
Покуда знал тебя одну.
И знаю. Вот и весь секрет.
Летит снежок в первопрестольной.
Я удивительно спокойный,
Ты говоришь: «Проснись, поэт»
Я здесь, на стуле, при луне.
Готов болтать с тобою вечно.
Ты зажигаешь ночью свечи,
И льёшь проклятый кофе мне.
Тень
А я лишь тень, холодная, брожу
То по стене, где «Зимняя канавка»,
То у Дворцовой под огромной аркой,
То у метро кого-то сторожу.
Не забывай мой тонкий силуэт.
Люби меня без видимой причины.
Я напишу словесные картины
Одной тебе, как преданный поэт.
Прости меня за то, что далеко.
За то, что здесь и там, одновременно.
Но, лишь с тобой я понял, несомненно,
Как без тебя бывает не легко.
Прости за свет холодного окна,
За моря шум на полочке в ракушке.
За пустоту на скомканной подушке,
За то, что ты в печали холодна.
Пускай тебе расскажут обо мне,
Что я дурак, и сам того не знаю,
Что ничего на свете не желаю.
Я просто тень на каменной стене.
Вектор
Когда-нибудь и лампа прогорит,
И время снова поменяет вектор.
Мой трезвый ум — безумный архитектор,
Он часто спит. Совсем ослаб.
Ты заглянула к ночи. Знакомо всё:
И лунный малахит, и твой пуш-ап,
И кислое Абрау Дюрсо.
Я не могу красиво говорить.
Ты это знаешь, мне легко отныне.
Нам нЕчего из общего делить,
И общего, по сути, нет в помине.
Полёты и во сне, и наяву
Над Петербургом мимо Чёрной речки
Я вижу крепость, белую Неву.
На Троицком смешные человечки…
Всё не о том, и как всегда. И, кстати,
Ты тоже далеко не идеал.
А я писал тебе, марал тетради,
Вычёркивал, и снова начинал.
Подай мне руку, и за всё прости,
За эту рожу наглую, тупую.
Я всякий раз при встрече негодую —
Зачем меня ты повстречала на пути?
Когда-нибудь и лампа прогорит,
И время снова поменяет вектор.
Мой трезвый ум — безумный архитектор,
Но заново тебя не повторит.
Утро
Красные глаза, чёрные очки.
Выдыхаю ночь, и вдыхаю утро.
В небе высоко — ватные клочки
Милых облаков, цвета перламутра.
Я давно не спал, и слегка помят —
Скулы на лице выступают грубо.
В сердце у меня золотом звенят
Лучшие года, прожитые глупо.
Но не буду я плакать о былом.
Все мы, иногда, делаем ошибки.
Многих я любил, разбавлял вином,
И пьянел, порой, от простой улыбки.
Порох отсырел, заржавел запал.
Чёрствая душа сыпется на крошки.
Так нахально я и жестоко врал,
Если обещал сердце на ладошке.
Но ладонь пуста, и слова пусты.
Красные глаза прячу за очками.
В небе голубом, как из бересты,
Вырезает день тучи с облаками.
Апрель
Шагаю весёлый, помятый, апрельский.
Рукой загребаю в ладонь облака.
Мне лижет подошву прокуренный Невский,
И ветер балтийский щекочет бока.
В моей голове чернозём и солома,
Пшеничные дали полей золотых.
Вам, может быть, тоже всё это знакомо,
Но мало кто с этим живёт для других.
И я для толпы безнадёжно потерян —
Ни модной причёски, ни модных штанов.
На всё это ссал мой воронежский мерин
По следу моих острогожских коров.
Любуетесь вы на фронтальные линзы,
Принцессы тупых силиконовых масс.
Вам пишут поэмы такие же принцы,
Что любят глумиться над каждой из вас.
Я сам не из тех, кто на устрицы падок,
И не был замечен в удобном родстве.
Годами копил я тяжёлый осадок
Отчаянной злобы в своей голове.
Шарахался день занавескою белой,
Запёкся на небе кровавый закат.
И ночь потекла на меня изабеллой,
И выдохнул тени Таврический сад.
И ты, что во мне поселилась улиткой,
Солёною влагой в щенячьих глазах,
Казнён за тебя, изуродован пыткой,
Разбросан стихами на мятых листах.
Колено моё непреклонное пало,
И воет душа безобразно в ночи.
Мне мало любви, унижения — мало.
Возьми моё сердце, повесь на ключи.
Звени, отворяя чужую квартиру.
Он ждёт, задыхаясь в табачном дыму.
А я в эту ночь изнасилую Лиру,
Я город над вольной Невой обниму.
И злая река, что чернее могилы,
Довольно испила вина и тоски.
Поднять бы любовь на корявые вилы,
И бросить на дно этой самой реки.
Узки коридоры надуманной мысли,
Тонки волоски на плешивой мечте.
Меня ежедневно безжалостно грызли
Голодные мысли в гнилой нищете.
Стихи вылетели по строчке до точки,
Как листья из почки рождались слова.
Букеты стихов от певца-одиночки
Ловила ночами с причала Нева.
А город душили стальные машины,
Их ворох мышиный рыгала гортань.
Царапали Невский шиповками шины,
Как нежную душу похабная брань.
И город, голодный до яркого солнца,
Веками читает пласты чепухи.
Во двор безнадёжно глухого колодца
Покойником синим упали стихи.
Стихи как проклятие, как стон заунывный,
Как роспись на мозге кровавым пером.
Я слышу твой голос, твой голос старинный,
Я чувствую голод под левым ребром.
И вот, все дома, как пустые коробки,
Сложились, ломая стекло под собой.
Широкие трассы до маленькой тропки
Усохли извилистой узкой рекой.
На пашне, из талой живительной влаги,
Открыли ресницы хлебов колоски.
Блестит от весеннего солнца в овраге
Серебряный студень озёрной тоски.
Я вижу всё это. Я знаю всё это.
Деревья застыли, и щебет затих…
И где-то в полёте погасла комета,
Когда во вселенной рождается стих.
Полна до отказа сердечная сумка,
И грудь переполнена влагой речной.
Я город впитал, как посудная губка,
Я больше уже не являюсь собой.
Пускай это всё — бесполезное дело,
Что в пропасть сорвётся ли, жадно дыша.
Запомните — тлеет остывшее тело,
Но слово не тлеет, а с ним и душа.
А я вот шагаю, помятый, апрельский,
Никем не известный ещё, а пока —
Мне лижет подошву прокуренный Невский,
И вдаль уплывают из рук облака.
Дом
Старый дом отрастил седину.
Что за пёс? Даже клички не знаю.
Я в ответ ему тоже залаю,
Этот двор не любил тишину.
На крыльце сапоги и метла,
Да калоши с протёртою стелькой.
И ступени морозной побелкой
Этой ночью зима замела.
Тишина в этом доме теперь.
Только память, и доброе слово.
Мне до боли всё это знакомо,
И стена, и скрипучая дверь.
Но немые иконы молчат
В этом зале вчерашней избы.
И я вижу сплошные гробы,
В них бабуля, и дядя, и брат.
Я сегодня непрошеный гость,
Только тополь кивнёт виновато.
До свидания, милая хата,
И рябины кровавая гроздь.
Колосок
Среди заброшенных полей
Родился стройный колосок.
Он был не низок, не высок,
На фоне белых купырей.
И грело солнышко его,
И дождик баловал порой,
И над зелёной головой
Светили звёзды высоко.
Он пил прохладную росу,
И гнулся в поле от ветров.
Но как-то раз, из-за холмов,
Он встретил острую косу.
Упал наш гордый колосок,
С размаха лёг на чернозём.
И вместе с белым купырём
Он срезан был наискосок.
Минуло лето и зима.
И отшумел весны поток.
Но только гордый колосок
Не возродился никогда.
Мама
И звёзды светят высоко,
И где-то пёс в ночи скулит,
И сердце нежное болит,
Когда я где-то далеко.
Я знаю всё, но я не смог
Взойти на новую ступень.
Пойми, я просто твоя тень,
И буду рядом, видит Бог.
Ты знаешь, мам, я столько лет
Спустил на поиски себя.
И как в плену у ноября,
Писал очередной куплет,
Или катрэн. Не важно, мам.
Ты грусть пила из этих строк.
И как нерадостный итог —
Расколот мир напополам.
Я был нигде и был никем.
Зачем? Куда меня несло?
Я помню, белое весло
В байдарке у твоих колен.
И наблюдал тогда в реке
За тем веслом водоворот.
Им восхищался я, и вот
Завис в таком же, на строке.
Быть может это пустяки.
Представь, пройдёт немало лет,
И некрасивый мой портрет
Повесят в школе земляки…
А может нет. Мне всё равно.
Пусть время крутит колесо.
Ты мной гордишься, вот и всё.
А я тобой, уже давно.
Но, между тем, в который раз
Всё вышло мрачно, извини.
В Москве кругом горят огни,
Они не ярче твоих глаз.
И не теплей твоей руки
Лучи весенние в окне.
Не в мире, не в какой стране
Не распустились лепестки
Нежнее маминой щеки.
Алиса
Я не мало на свете видел,
И забыл бы как скучный сон.
Я бы в твой поселился Питер
Хоть матросом, хоть старым псом.
И в придуманном мире этом
Я бы с новой шагнул строки.
Был бы милым, как слон, поэтом,
С повеленья твоей руки.
Ах, Алиса, какое счастье
Поселиться в твоей стране.
Нет на свете души прекрасней,
Чем душа на твоём холсте.
Любовь хулигана (шуточная)
Смотрю я в окно твоего общежития.
Ты много читаешь, не ведаешь лень.
А я вот, читаю состав освежителя
На синем баллоне с пометкой «сирень»
Ты любишь пробежки, бананы и яблоки.
Являешься тонким ценителем вин.
А я вот утратил подобные навыки,
И бегаю лишь к десяти в магазин.
Ты знаешь сто тысяч пунктиров по теме.
Слагаешь дебаты про роль США.
А я о тебе с пацанами по фене,
На корточках, с пивом, под песни КиШа.
И пусть хулиганов не любят бабули,
Мне важно, чтоб ты полюбила меня.
Ведь я за тебя хоть с гармошкой под пули!
Любовь моя — лучшая в мире броня.
И я, так и быть, изменюсь — не узнаешь.
Останутся в прошлом дебош и грабёж.
Ты в нежном моём поцелуе растаешь,
И больше уже никогда не уйдёшь.
Goodbye, my love (экспромт)
Ты пьёшь бурбон или «Гальяно»,
Фильтруешь фото в Instagram.
А я пью воду из под крана,
И ем пельмени по ночам.
Ты говоришь, что я дурашка,
Что быдло я с Череповца.
Ты не права, я Злищев Сашка,
И я с Воронежа, овца.
И мне плевать с высокой башни
На эстетическай подход!
Я сплю с её подругой дважды,
Пока она «Гальяно» пьёт.
И год от года как в блокаде.
Я сдам рубеж, всё потеряв.
Ты вся в каратах, я — в помаде.
Прости меня. Goodbye, my love.
Эгоист
Серые дома и провода,
Колючий холод.
Он был молод,
За окном огромный город.
Поправляя ворот
Осеннего пальто,
Из парадной вышел на канал
Человек «Никто».
Город под водой,
Люди камнем тонут.
Он пока не тронут
Унылой суетой.
Может кверху пузом,
Или тихо в иле.
Маминой обузой, или
Робинзоном Крузо.
Поездами
Между городами
Он часами говорил
Про себя стихами.
Третьи сутки
В вагоне ресторане,
Лица на экране
Между часовыми поясами.
На барной стойке
Две рюмки водки.
Ещё настойки сверху,
Дуры-стопки.
Он из тех писак,
Что не наденет фрак.
Его стихи это клише
И не нужны за так.
Город иллюзий,
Неоновых огней,
Среди камней
И бесконечных
Ледяных дождей
Он стал бледней,
Он стал умней,
Но ты едва его заметишь
За пеленой теней.
Поникли звуки,
И тают полюса.
И чудеса не происходят,
И гремит гроза.
И как оса
Ужалила его тревога.
Дорога долгая домой,
И заново дорога.
И вот она, как острый
Сердечный приступ.
Это выше облаков,
И будоражат мысли
О том, как мы с ней,
Как выстрел её глаза,
И как слеза чисты
Её черты.
Качнулась ива,
Порхнула стрекоза,
И так красиво
Переливается роса.
Глаза в глаза
По коже стихи до дрожи
Погасли звёзды
И полыхают небеса.
Из кожи вон,
Сплошное большое сердце,
И никуда не деться мне,
Тебе не деться.
Он кинул взор ледяной,
От ревности сгорая:
«Ты вечно будешь со мной
До гроба, дорогая».
30
Не печалится, не спится,
Тёплый вечер, зрелый май.
Завтра мне ударит тридцать —
Юность милая, прощай.
Так приятно и знакомо
Шепчет пышная сирень
Про тепло родного дома,
И соседних деревень.
Я люблю мой край убогий,
Ни в обиду никому.
Вот мой тополь одинокий —
Дай тебя я обниму.
Ты ведь помнишь всё, я знаю.
Не сутулься, не вздыхай.
Пусть я редко навещаю
Этот наш убогий край.
Мне не стыдно, и не грустно,
Что родился здесь и рос.
Что во мне шумели густо
Мысли рощами берёз.
Что у этого крылечка
Мне давно сказали: «Нет»,
И я пьяный возле речки
На лугу встречал рассвет.
И прозрел я здесь, однажды,
Сквозь ошибок череду,
Что любить не стоит дважды
С упоением одну.
И на завтрак, и на ужин
Был скупейший провиант.
И бежал по серым лужам
Мой любимый Ленинград.
Много было, много будет.
Будет правда, будет ложь.
Смерть отмерит и отрубит
Там, где ты её не ждёшь.
А пока — звените, чашки!
Пой, несчастный соловей!
Бейся сердце под рубашкой,
Да смотри — не заржавей.
Дома
Дорогая, привет тебе
Из воронежской тощей рощи!
По её золотой земле
Я шагаю намного проще.
И лениво ползёт закат
По деревне больной и нищей.
Я вернулся сюда назад
Как поэт — Александр Злищев.
Но тоска не берёт меня,
И не сводит в печали скулы.
Каждый куст для меня — родня,
Каждый тополь — старик сутулый.
Я здесь раньше гонял гусей,
Размалёванный жирной сажей.
А теперь по России всей
Разъезжаю в костюме, важный.
Но не спрятать село в пиджак,
И не выгнать нутро овчаркой.
Я всё тот же смешной дурак,
Что гусей погоняет палкой.
И не стыдно признаться мне
Что солёные душат слёзы,
Если ветер поёт в листве
Про любовь к молодой берёзе.
Живой
Хорошо, что сегодня на небе луна,
И мороз пробирает до самых костей.
Нас по грудь по окопам зарыла война,
И мы злей даже тысячи злобных чертей.
Ничего, что мы сутки не видели сна
На семи оголтелых, свирепых ветрах.
Беспокоит одна, лишь одна тишина,
Что вселяет животный, неведомый страх.
Полетела ракета колючей звездой,
И рванула пехота по рыхлым снегам.
Я бегу неудобной тропой на убой,
Словно выстрел шальной по заклятым врагам.
И строчит пулемёт у меня за спиной,
Вот от пули на вдохе упал старшина.
Наша рота штурмует осаду стеной,
На которой посмертно блестят ордена.
Я бросаю винтовку — лопата прочней.
И ныряю в окоп к ошалелым врагам.
За погибшую мать, и за всех матерей,
Бью без жалости я по гнилым черепам.
Мои руки в крови, и лицо, и душа.
И не ужас во мне, а жестокая месть.
Нам нужна высота, я не сдам рубежа,
Пусть врасту я в траншею, как твёрдая жесть.
Пусть никто обо мне не напишет стихи,
И погибну я здесь, среди тощих степей.
Я, как сотни других, сын полей и сохи,
Не позволю земле стать от дыма черней.
Но упал на сугроб я, от крови рябой.
Только сердце колотится в тощей груди.
И сестра надо мной прошептала: «Живой..
Потерпи, дорогой — всё уже позади».
Катя
Из бледных глаз её не потечёт слеза,
Не расплетётся русая косичка.
И ни конфеты, и ни чудеса
Не принесёт на хвостике лисичка.
Ей стал кроваткой ледяной сугроб,
Сухой позёмкой сшито одеяло.
И сотни узких человечьих троп
В обход неё протоптано устало.
Её под утро не разбудит мать,
Не поцелует ласково, сердечно.
Так это страшно, просто — умирать,
Ежеминутно, глупо, скоротечно.
Свинцовым небом давит Ленинград,
Скрипят дома от новогодней стужи.
И каждый день хоронит снегопад
Забвением окутанные души.
И вот она теперь лежит одна,
В глазах погасла маленькая спичка.
Не принесёт ей радости весна,
Не расплетётся русая косичка.
Август
Телеграфирую тебе:
«Прощай, удачи, т. ч. к.»
Не жди сигнала маяка,
Дрейфуя призраком в толпе.
Не по себе. А за окном
Мелькнуло тело сентября.
Его глаза из янтаря
Блестят, залитые дождём.
Мы все умрём — и я, и ты,
И всё живое. Оттого
Вздыхает тополь тяжело,
Роняя жёлтые листы.
И пустоты немой зевок
Наполнил комнату мою
Тоской, которую люблю,
С которой я мотаю срок.
И сотни строк души моей
Переплетаются в одну.
Я слышу даже тишину
С передвижением теней.
И хоть убей, не помню я
Как закружилась карусель,
И как весеннюю капель
Сменили ливни ноября.
У фонаря клубится рой
Вчерашних гусениц, а ты
Следишь в окне из темноты
За незатейливой игрой.
Таков устой. Сведи на нет
Долги обиды и враньё,
А то утащит вороньё
Тебя обгладывать в кювет.
Большой секрет открылся тем,
Кто, шутки ради, не жилец.
В могилах тысячи сердец
Без обязательств и проблем.
Но между тем, течёт река,
Река измены и хитрин.
Ты часть её, и не один
Из вас не мыслит без курка.
На дурака поставил я,
И ни черта не проиграл.
Не провоцируй мой оскал
Унылой песней сентября.
У фонаря клубится рой
Вчерашних гусениц, а ты
Следишь в окне из темноты
За незатейливой игрой.
Один
Пожелтела листва. Холода.
Я по парку гуляю один.
Позади у меня — ни следа.
Всё сжигает осенний камин.
Я разбился на тысячи слов.
На десятки домов и квартир.
Но остался среди городов
Мой красивый, припудренный мир.
Режет ухо моё тишина,
И лениво зевает покой.
Я в тени и с бокалом вина
Поджидаю хромую с косой.
Я не стану другим никогда.
По-старинке шагаю один.
И меня избивают года,
Оставляя рубцы из морщин.
Оставляя дома и людей,
И не мало разбитых сердец.
Сотни улиц, полей и аллей,
Приближая весёлый конец.
Не грусти, моя милая мать,
Эта песня — не мрачный итог.
Просто я умудрился впитать
Всю печаль деревенских дорог.
Я хотел разобраться в себе.
Но чем дальше я в дебри иду,
Тем страшнее на узкой тропе,
Тем крикливей вороны в саду.
Я сегодня чертовски устал.
И слетел на пустырь с тетивы.
Мне не нужен ни чей пьедестал,
Ни корона с чужой головы.
Мне бы в пору семейный очаг,
И надежных друзей за спиной.
Но я жду, как элитный коньяк,
Благородный дубовый настой.
Не прождать бы до редких седин,
Когда в небе потухнет звезда.
Я гуляю по парку один,
А за мной — ни пути, ни следа.
Вечер
Фонарь, аптека, бакалея,
Аллея. Падает листва.
А на меня, из рам, желтея,
Глядит вечерняя Москва.
Дворы, углы домов кирпичных,
Типичных арок. Шум дорог.
И этот рой огней столичных
Как будто написал Ван Гог.
Рубиновые звёзды тлеют.
Чернеют берега реки.
А в парке Горького краснеют,
Сутулясь, клёны-старики.
Белеют каменные лица,
Искрится пруд, и у пруда
Уже успела приземлиться
Верхом луна на провода.
Я подмигну луне холодной,
Свободной от проблем и бед.
И мне луна, на глади водной,
Пошлёт таинственный «Привет».
А ночь как раненная птица,
В зарнице города парит.
И в этом зареве пылится
Дождей осенних малахит.
Метро укачивает сонно.
Так невесомо всё вокруг.
И дрёма шепчет монотонно:
«Спокойной ночи, милый друг».
Счастье
За туманами, вдаль, за посёлками,
Моё счастье укрылось в тени.
Запорошено красной метёлкою
Облетевшей осенней листвы.
А быть может корова лохматая
Моё счастье жуёт на лугу?
Грусть моя, грусть моя громадная
Прокатилась на всю страну.
Разделили со мной её многие,
Я бы выпить за это не прочь.
