Оглавление

1. Аллея всех храбрецов
2. Часть первая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
   7. Глава седьмая
   8. Глава восьмая
   9. Глава девятая
   10. Глава десятая
   11. Глава одиннадцатая
3. Часть вторая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
4. Часть третья
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
5. Часть четвёртая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
6. Часть пятая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
7. Часть шестая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Эпилог

В канун миллениума ломали в Подлипках ветхий дом и среди хлама на чердаке нашли кипу исписанных листков. На них сначала не обратили внимания. Ведь речь в них шла о каком-то зауральском Краснограде. Но позже поняли, что это только дань времени. Режим секретности не позволял автору прямо написать. Листки с вниманием перечитали, и оказалось, что они и о людях известных и их делах. Судите сами. Вот эти записи, почти неправленые.

Часть первая

Глава первая

Странная штука — память. Нередко губкой забвения она стирает целые годы, оставляя неизвестно зачем минуты во всех подробностях, в трещинах мелочей. И каждый раз, если приглядеться внимательно, за эти минуты прячется чувство: любовь или ненависть, боль или радость, неизъяснимая сладость творчества или парализующий сердце страх.

Перед отъездом он попросил Пальцева:

— Лень, тебе всё на свете известно. Выручай.

Пальцев не стал ломаться, принес какие-то листки пожухлые, точно они в земле лежали, уселся с профессорским видом и понёс белиберду:

— Об этих местах, — говорил он и щурился от удовольствия, — упомянуто в китайских летописях… четыре тысячи лет назад. И Геродот писал об аримаспах…

— Палец, кончай, — предупредил Мокашов, стараясь быть серьезным.

— Нет, послушай… Аримаспы живут в горах, воруют у гриппов золото, плавят руду в горшочках, поклоняются камням…

— Давай-ка сюда листки.

— Осторожней, — взмолился Пальцев. — Редкость библиографическая. Книга была ветхая: края пожелтевшие, хрупкие, точно обожженные листы.

— Ничего с твоей рухлядью не сделается. Сбережем её для потомства. Ответить не можешь по-человечески. Ты, говорят, там на практике был?

Обижался Пальцев, как правило, ненадолго. Может, поэтому в институте у него не было врагов.

— Значит так. Значит, эдак, — начал он без особого энтузиазма. — Нарисуем план для наглядности. Номер айн — драмтеатр, цвай — аэродром, речка, рынок, — Пальцев всё больше увлекался, — стадион, кинотеатр, тюрьма. Да, тюрьма. Она в самом центре и притом — ориентир отличный. Удивляешься? Это бывшее место ссылки. Места возможного поселения заштрихуем красным карандашом.

— Сразу места тебе не дадут, — чуть картавил Пальцев, — это я о жилплощади, а в общежитие не советую, принижает дух. Значит, так, первый район тяготеет к речке и рынку. Рынок тут превосходный, — заливался Пальцев. — За рынком тир и речка. Рыба в речке — непуганая. Вода кругами ходит. Утром посмотришь, на реке — сплошные круги.

Представляешь, утро, городок крохотный: в одном конце чихнут, в противоположном — будь здоров. Мостовые булыжные, старинные, от росы мокрые. А мы в лодочке, продрогли в тумане, покуриваем. Лодка наша на якоре и её крутит, крутит, а река паром исходит, так и кипит.

Пальцев говорил и улыбался блаженно:

— А лягушки майские… такой концерт закатят. Послушать надо, ни на что не похоже. В общем, как хочешь, а я к тебе приезжаю. Решено? В отпуск. Представляешь?

И Мокашов действительно представил, как хорошо, и к нему приезжает Пальцев. Они ходят на рыбалку, и волосы Пальцева становятся совершено белыми, хотя они всегда были светлыми и в институте его звали за это Светлой Личностью.

— Считай, повезло тебе. Лет десять назад что здесь было? Какой-то заводишко паршивый, а теперь, сам понимаешь, ого-го-го.

Пальцев хитро смотрел, будто многое знал, но преднамеренно не говорил и листочки свои на колене разглаживал.

— Только так я тебе скажу: все это не для тебя, Боря. Ты — нежен, чувствителен. Ты — музыкант, а там молотобойцы нужны.

А Мокашов слушал и не слушал его, а сам прикидывал, что сделать ещё и когда успеть? Спросил он только из вежливости:

— Сам-то куда?

— Не скажу, Боря. Узнаешь — ахнешь. Не по распределению.

— Куда, темнило?

— Не могу сказать, Боря. Чтобы не сглазить, из суеверия. Тьфу, тьфу.

Все было так, как рассказывал Пальцев… Маленький чистый перрон. Взад и вперед по перрону и переходам между путей ходили носильщики в коротких белых передниках.

— Какие это носильщики, — подумал Мокашов. — Это катальщики.

Они толкали перед собой маленькие трехколесные тележки. Автокар тянул клети, полные бежевых бумажных мешков. Высоким голосом кричал паровоз. Зеленоватое здание вокзала светилось на солнце. А солнце уже сверкало на перроне рябинками мелких луж. И горы, освещенные его нежным утренним светом, казались молочно-сиреневыми вдали. И все вокруг было чистым, вымытым и радовало глаз.

Он прошел подземным переходом прямо к остановке такси. Но такси не было, а была очередь. Впереди стояла женщина с ребенком, мальчиком лет четырех-пяти. Женщина кого-то напоминала. Родинки рассыпаны по лицу, удивительной красоты волосы, и вся она изящная, чуть печальная, удивительно знакомая.

«Вот привязалось», — с неудовольствием подумал Мокашов, зная, как навязчиво желание вспомнить. И сразу вспомнил: Наргис. Было в ней что-то от этой индийской киноактрисы.

— Что, Наргис? — пробормотал он себе под нос. — Не встречает тебя Радж Капур?

Он прошел к автобусной остановке, где было шумно, громоздился народ с мешками и корзинами. Автобус был необычный, с большой, освобожденной от кресел задней площадкой: для вещей.

— Платите за вещи, — призывала кондукторша, а вещи шевелились в мешках и издавали неожиданные звуки. Ехали на рынок, переговаривались, толкали ногами шевелящиеся мешки. И Мокашову очень нравились и говор, и обстановка, и отчего-то хотелось повторять забытые солидные слова что-нибудь вроде: «Как вас звать, величать?»

Возле рынка все вышли и до центра, конечной остановки, Мокашов ехал в пустом автобусе. Автобус, натужно гудя, поднялся на горку, мимо здания родильного дома с вазами-урнами на столбах ворот, миновал длинный, как депо, кинотеатр, и, обогнув сквер, с ужасными львами у входа, остановился на площади перед желто-белым Дворцом культуры с колоннами и оскаленными и улыбающимися масками на фронтоне.

Мокашов вышел и по ступенькам спустился в сквер. Сквер был похож на тысячу других. Бронзовая женщина на пьедестале, склонившись и поглядывая исподлобья, сосредоточенно касалась шапочки. Отсюда виднелась улица, по которой они проехали, широкое, протянутое поперек неё полотнище с огромными красными буквами «Гастроли». Вороны коротко и категорично повторяли свое громкое: «Ка».

«Ну, вот, — улыбаясь, подумал Мокашов, — даже не верится. Он в Краснограде, маленьком полулегендарном городке. Один из выпуска. Крохотный городишко. Всего ничего. А ведь когда-нибудь и стен не увидишь из-за обилия мемориальных досок. Почему это нет машин?»

Он достал пальцевский план, вглядывался, разбирал каракули, а потом просто сидел, улыбался, поглядывал по сторонам. Рядом, у скамейки начиналась густая трава, и первое дерево с пирамидками розовых цветов показались ему странным. Он еще посидел, а потом вышел из сквера и пошел тихой заросшей улочкой. Была она неширока, и деревья сплетали ветви над ней. Он прошел мимо аптеки, стадиона, тюрьмы, и охранник на деревянной вышке смотрел в сторону стадиона, где гоняли мяч школьники. Затем пошли невысокие коттеджи, потом взлетное поле и налево, у самого леса корпуса фирмы.

Пальцев как в воду глядел. Поселили его в общежитии, да и то на птичьих правах, хотя в направлении было сказано: «С предоставлением жилой площади». Комната была на двоих, но в неё раньше втиснули третью кровать, владелец которой находился теперь в длительной командировке.

Первый день был для него утомителен и бестолков. Его так и не пустили на фирму. Он фотографировался на пропуск, заполнял какие-то анкеты, и весь день чувствовал себя всё ещё по ту сторону барьера. Отсчёт его трудового стажа начался утром следующего дня.

Глава вторая

В восемь часов распахнутые фотоэлементами ворота КБ пропустили в промежуточный дворик, «мышеловку» стремительный черный зим Главного. Он тут же затормозил перед вторыми воротами, внутренними. Из остекленной будочки появилась девушка в форме. Шофер и мужчина на переднем сидении показали пропуска. Девушка улыбнулась, вернулась к себе пританцовывающей походкой. Ворота открылись, машина вынеслась на территорию КБ.

«Эх, хороша». В другой бы раз шофер не удержался, хмыкнул или что-нибудь сказал ей вслед, но рядом с Главным он был нем и собран. Главный сидел набычившись, уверенно. Сдержанной силой веяло от его плотной фигуры
и наклоненной головы. Чувствовал он себя неважно. Боль в голове отдавалась толчками на поворотах.

— Сначала в сборочный, Сергей Павлович? — спросил шофер застоявшимся хриплым голосом.

Главный молча кивнул. Болезненность его состояния сказалась и в скорости переключения внимания. Вот и теперь он думал о девушке, дежурившей у ворот, хотя большие и важные вопросы теснились перед ним в очереди.

«Не место ей здесь, — подумал Главный, — сюда бы парня, её ровесника, ковбойского вида, у которого одни шпионы в голове. А у неё что? Наверное, платья».

Машина плавно скользила асфальтированной аллеей. Сосны клонились словно солома по сторонам.

«Её бы в группу теплозащитных покрытий, этакую костюмерную объектов. Но нет пока такой группы. Нужна, а нет. И те, кому следует позаботиться о ней, шутят, называют кружком кройки и шитья. Но мало ли что не принимали вначале всерьез. Группа нужна, а, стало быть, будет, и её место в ней».

В раздевалке было белым-бело от халатов. Главный снял свой под табличкой «Главный конструктор», накинул на плечи, расписался при входе и вошел в цех. Впрочем, цехом назвать его можно было весьма условно. Сборочный напоминал скорее готовящийся к открытию павильон. Чистота, красивые подставки, сборщики в одинаковых костюмах и сами «экспонаты» — создавали выставочный антураж. Словно всё здесь было подкрашено и подготовлено к съемке. Но в сборочном не снимали, так было здесь всегда.

Верхний свет был уже выключен. Освещение оставалось только на рабочих местах. И поэтому в цехе было мрачновато. По сторонам протянутой через цех дорожки громоздились гигантские шары «Востоков». Они были на разной стадии сборки: голые, в простоте керамической обмазки с темными провалами люков и иллюминаторов и уже оснащенные, блестящие, поражающие сложной красотой.

Появление Главного никого не удивило, его ждали. Когда он, кивнув, пошел по проходу, рядом с ним, чуть отставая, двинулись заместитель начальника цеха и ведущий по «Востокам».

Ведущий торопливо докладывал: …за прошедшие сутки согласно графику сборки объекты…

«Прижилось у нас слово „объекты“, — отметил Главный, — у других говорят „изделия“, в Академии Наук „космические аппараты“. Интересно, что они взгляду со стороны?»

Они прошли через цех. Сопровождающие начали притормаживать, потому что шеренга «Востоков» заканчивалась. За ней крохотный участок межпланетных станций «гибридов», как их теперь называли. Но Главный дальше прошёл и внимательно посмотрел на станции, и остальные посмотрели вместе с ним.

На обратном пути он отдавал распоряжения. Именно для этого он и приезжал сюда до начала работы КБ. В громадном хозяйстве фирмы было немало иных, не менее важных мест. Но КИС[1] и сборочный были особыми, выходными, и ничто не должно было сдерживать выходных работ.

Главный диктовал, ведущий записывал. В одном месте Главный спросил:

— Как на потоке. Не находите?

Зам начальника цеха кивнул, ведущий понимающе посмотрел, хотя слова были странными. Какой поток? В потоке не было необходимости. Шли единичные пилотируемые. Но Главному не привыкли перечить: поток, так поток.

— Добавьте людей, вызовите из других смен.

Главного не переспрашивали. Иногда, погромыхивая, подъезжал мостовой кран. Тогда Главный замолкал, и словно чувствуя на себе его взгляд, ритмично трудились сборщики. Но вот один из них замешкался. Приложил деталь к конусу приборного отсека, отнял, снова приложил. Зам начальника цеха беспокойно взглянул, и, понимая бесполезность рефлекторных движений, принял нарочито небрежный вид. Но было поздно: Главный заметил.

— В чём дело?

Кронштейн подходил по месту в двух положениях.

— Почему отсутствует маркировка? Чей кронштейн?

— Датчика угловых скоростей, — заторопился ведущий.

Главный поморщился.

— Вызовите ориентаторов. Проверьте все сборки и доложите по чьей вине.

Плотный людской поток двигался тесной аллеей к проходной. Мокашов шёл вместе со всеми и поминутно оглядывался. Всё в первый раз казалось ему необычным и волновало. Впереди насколько хватало глаз колыхались спины, и он подумал: «Ужасно так со всеми идти и не видеть лиц». Он вспомнил пальцевские слова: «и в столовую будешь строем ходить» и поёжился. За спиной звонкие женские голоса обсуждали диффузор и конфузор. Наконец, показалась проходная — приземистое здание, обилием рыжих широких дверей напоминавшее пожарное депо. Люди по сторонам шагали солидно. И тут раздался звонок, и все побежали. Мокашов в недоумениии посмотрел на часы. «Всего двадцать пять девятого».

От проходной Мокашов шагал с видом первооткрывателя. Первое здание на территории поразило его. Необычное, в земле чуть не по крышу, без окон, в частоколе разновысоких труб. «Что это? Бункер, стенд? Но отчего рядом с проходной?»

Разъяснила стрелка-указатель: «К овощехранилищу». «Осторожней, — скомандовал сам себе Мокашов, — поаккуратнее, так и подзалететь недолго».

Между цехов раскатывали кары: желтые, полосатые, оранжевые. На нестандартно высоком грузовике повезли что-то огромное, шарообразное, завернутое в полиэтилен. В воздухе чуть дребезжало и сипело, и стоял повсеместный слабый звон. На повороте у высокого мрачного с виду здания вырывался из-под земли пар. Но всё это радовало и удивляло, и звуки по сторонам сливались для него в приветственную симфонию.

Кабинщицу крайней кабины проходной звали Леночкой. Она была безусловно хороша той нестойкой прелестью молодости, что даётся часто на время и канет неизвестно куда. С утра она отдежурила у ворот.

— Закрой кабину и подежурь у ворот, — сказала ей старшая кабинщица.

Она безмолвно встала. «Пожалуйста. Всегда, пожалуйста». Длинноногая, стройная, с подчеркнутым безразличием юного лица. Но внешность, по мнению старшей кабинщицы, не в числе добродетелей девушки. Больше ценилось послушание. «У ворот, так у ворот». Машин с утра было мало, только проехал зим Главного, и он — или это ей только показалось — внимательно взглянул на неё.

«А что? Есть на что посмотреть». Она говорила о себе: «девочка-картинка». Когда с Наташкой, подругой, они идут по территории (в форме — зелененькие, точно попугаи — неразлучники), многие оглядываются. Наташка — тоже хорошенькая, и еще в школе их дразнили: принцесса белая и принцесса чёрная.

Когда пошёл основной поток, она вернулась в кабину. К работе кабинщицы она привыкла не сразу. Мелькание в первые дни доводило её до обморока.

— Терпи, невеста, — говорила ей старшая кабинщица, — работа у нас — не пыльная, а погляди — кто мимо идет? Инженера, кандидаты. Где ещё с ними познакомишься? На вечеринках, на танцах? Только они на танцы не ходят, у них занятые вечера.

Она и сама видела: вечерами окна КБ — сплошная иллюминация, и ей казалось, что там, за окнами — необычная чудесная жизнь. Но ей неплохо и здесь. За широким стеклом кабины она точно в раме портрета. Один ей дядечка так и сказал:

— Здравствуйте. Как дела, мадонночка?

Но что за несносный характер? Освоилась и потянуло куда-то.

— Куда? — говорила ей старшая кабинщица. — Не понимаешь ты, девка, своего счастья. Ну, хорошо, возьмут тебя в КБ, и будешь цельную жизнь одну и ту же гайку чертить, пока не станут руки дрожать и не появится у тебя лысина. Не веришь? Говоришь, не бывает? Хочешь, покажу? Конструкторша старая и с плешью.

Поток проходящих проходную оборвался точно по звонку, и для кабинщиц наступило время бумаг, микроканцелярщины, предшествующей передаче дежурств. Вот-вот она сменится, забежит в столовую и спать, — подумала Леночка. — Ненормальная всё-таки у неё жизнь, как у совы.

В кабине напротив колдовала Наташка. Леночка заперла свою. Зашла к подруге. Поправила волосы. Там в глубине кабины, в уголке — невидимое со стороны зеркальце.

— Сегодня ко мне такой глазастик пришёл, — сказала она, поворачиваясь перед зеркальцем, — не знаю, новенький или из другой кабины перевели? Чудо прелесть какой. Личико нежное, глазища огромные, серые. Совсем, — говорю, — что ли не соображаете? А он губы надул, брови насупил. Так бы и расцеловала при всех. За ним очередь волнуется. Звонок-то был. Записать, чтобы не важничал?

— Ты мне его покажи.

— Ещё чего.

— Ревнуешь, глупенькая, и вправду втрескалась. Знаешь средство от любви с первого взгляда? Взгляни второй раз. Ты ему позвони. Узнай отдел и через справочную.

— Очень надо.

Звонить она, конечно, не стала, а отдел посмотрела: двадцать пятый. Фамилия Мокашов. Борис, Боря, Боренька.

Корпус три Мокашов отыскал довольно-таки просто. Заблудился (вот уже действительно в трех соснах), выбрался без посторонней помощи и, поднявшись на четвертый этаж, отыскал кабинет начальника отдела Викторова[2].

— Вы по какому вопросу к Борису Викторовичу? — спросила его круглолицая секретарша.

— На работу, — живо ответил Мокашов, — по распределению.

— Подождите, — попросила секретарша, — товарищ с тем же.

И она указала на высокого человека лет тридцати, беседовавшего у окна. В глаза прежде всего бросалась его выразительная жестикуляция, да притаившаяся в уголках губ ирония и к окружающим и к себе. Собеседник его был невысок, высоколоб, на редкость смешлив.

— Захожу я с этим заявлением к Петру Федоровичу, — рассказывал высокий. — Документик этот требуется подписать, говорю. А он очки надел, читал, читал. Если вы из-за денег, говорит, то не советую. Точно нужен мне его паршивый совет.

— Вот и выявил ты попутно свое лицо, — рассмеялся высоколобый. — Только это, оказывается, и не лицо, а совсем иная часть тела.

От студенческих лет у Мокашова осталась привычка находить во встречных черты животных. Так, высокий напомнил ему рыбу. «Рот у него такой, — догадался Мокашов, — тонкий, концами вниз». Собеседник его короткой, подрагивающей при смехе губой отчетливо напоминал сайгака.

— Сейчас вы пойдете, Вадим Палыч, — сказала ему секретарша, и он согласно кивнул.

— Так чего ты уходишь? — спросил он высокого.

— Юмора не хватает, — ответил тот и руками показал. — Смотрю я на ваши кульбиты и не смешно. А не смешно, следовательно, сам понимаешь, тошно. Я уже…

В этот момент дверь в кабинет отворилась, и Вадим Палыч, кивнув, пошёл.

— Оформляетесь на работу? — спросил Мокашов высокого.

— С точностью до знака, — небрежно ответил тот. — Маша, я тоже зайду.

— Входите, входите, — закивала секретарша, и Мокашов вошёл следом.

— Садитесь, пожалуйста.

Они сели, и Мокашов стал рассматривать кабинет. Кабинет, как кабинет — ничего особенного. Над огромной, во всю стену грифельной доской часы в деревянном футляре. Вдоль стены длинный полированный стол. Впритык к нему небольшой письменный, с малиновым сукном и плексигласом сверху.

На столе ничего лишнего. Папка с бумагами на подпись. Под плексигласом список телефонов. Точеные карандаши в деревянном стаканчике. На столе крохотный листочек бумаги, на котором начальник отдела Борис Викторович Викторов размечал ритм своего дня. Перекидной календарь
с пометками и бумага, на которой пишет БэВэ. Так его зовут за глаза в отделе, сокращая имя и отчество.

Когда он пишет, то наклоняет голову к плечу. У него большая красивая голова, а глаза — холодные, внимательные.

— В КИСе вам делать нечего, — говорит он стоящему перед ним Вадиму Павловичу, — только мешаться будете.

— Мы же совсем объекта не видим, — возразил тот. — Рассчитываем, управляем в полёте, а как он действительно выглядит, не представляем.

— А зачем видеть? У вас должно быть воображение. Думаете, физики видят электрон? У вас всё?

— С понедельника испытания, Борис Викторович.

— Какие испытания? — Викторов откинулся на спинку стула, посмотрел испытующе. — Испытания чего?

— «Узора». От отдела требуется представитель.

— Разве мы записаны?

— А нас все, кому не лень, записывают. Мы в графике.

— Я его не визировал.

— Стало быть, Петр Федорович подмахнул.

Викторов повернулся к тумбочке в углу, нажал кнопку звонка. Открылась дверь и выглянула секретарша.

— Соедините меня с Иркиным.

— Хорошо, Борис Викторович.

— Это Викторов говорит. Оказывается, мы записаны в испытания «Узора». Помните? От нас выделен кто-нибудь?… Нет. От нас требуется учёный еврей на всякий случай… Теоретики не подойдут. Они же, наверняка, не знают, что железо ржавеет. Оставят, скажем, прибор под дождем. Нужен инженер с организаторским уклоном. Хорошо… Иркин выделит человека. Свяжитесь с ним.

— Хорошо, Борис Викторович.

— Подписали, Борис Викторович, — поднялся высокий, — заявление мое?

— Так куда вы собрались?

— В комитет.

— Наш?

— Да.

— Значит, бумажной крысой станете?

— Это, как говорится, Борис Викторович, кесарю кесарево, а богу божье.

— Ну, что же, — встал из-за стола Викторов, отошел к окну и продолжал, глядя на просвечивающее сквозь сосны шоссе.

— Удержать вас нечем. Из комсомола вы выбыли, в партию не вступили. Жилплощади не получали. Скучать не будете?

— Работа везде работа.

— Ну, хорошо, передавайте дела. Заявление ваше, считайте, я подписал.

Зазвонил телефон, заполняя неловкую паузу. Затем серые холодные глаза Викторова остановились на Мокашове. Он встал и молча положил переводку на стол. И снова дверь отворилась, и явился Вадим Палыч. «Попроще нужно, — решил для себя Мокашов, — какой он Палыч? Просто Вадим». Вместе с Вадимом вошел мужчина постарше. Он появился, небрежно рассматривая бумаги на ходу. Видимо, вход в кабинет для него в отличие от остальных был свободным. Увидев Мокашова, он остановился и вопросительно посмотрел на него.

— Иркина, вот, привел, — пояснил Вадим, — воздействуйте.

— В сборочном цирк, — начал Иркин безо всякого предисловия. — Кронштейны ДУСов не маркированы. Вопрос не наш, к конструкторам. Мы не причём. Не дошло ещё до вас, Борис Викторович? Это я, так сказать, — голос снизу, сейчас и сверху дойдёт.

— Отпустите меня, — взмолился Вадим. Но они не обратили на него внимания.

— Вопрос конструкторский, но поднимется крик: отчего не интересуетесь?

Иркин разгуливал по кабинету, косолапил, сутулился. Выглядел он настоящим медведем, но улыбался по — лисьи, с хитрецой.

— «Узор», — говорил он уверенно, — выдуман целиком и полностью. Он для теоретиков. Я за стирание граней между умственным и физическим трудом. А у прибористов катастрофически не хватает людей.

— Вам нужны молодые специалисты? — перебил его Викторов.

— Вы же знаете, Борис Викторович, — ответил Иркин мягко и тихо.

— А вам, Вадим Палыч?

— Молодые, — откликнулся Вадим, — ещё не значит, что специалисты.

Все посмотрели на Мокашова.

— Первый вопрос анкеты, — сказал Вадим, — в шахматы играете?

— Играю, — осторожно ответил Мокашов.

— Тогда, простите, — развел руками Вадим, — это по определению наш человек.

— Откуда вы к нам? — поинтересовался Викторов.

Мокашов объяснил, пожалуй, чуточку подробней, чем следовало. Тогда Викторов взялся за голову, покрутил ею, не отнимая рук, сказал в неповторимой викторовской манере:

— И кого только у нас нет.

Знакомство Мокашова с отделом завершилось в несколько минут.

— Теоретики, — толкал Вадим очередную дверь, — считают себя чрезвычайно умными людьми, хотя и совершенно напрасно… А здесь прибористы, иначе практики. У них в мозгу поменьше извилин, зато в руках постоянный рабочий зуд. Им просто не терпится воплотить то, что рождается в светлых теоретических головах.

Вдоль стен комнаты тянулись грубые лабораторные столы. На них громоздились осциллографы, криостаты, тестеры; распластывались коричневые панели в разноцветных сопротивлениях с серебряными паутинками схем.

— Воплотить не то слово, — отозвался один из прибористов, паявший в углу. Остальные работали, не поднимая голов.

Приборист был весь перебинтован: руки и голова. Края бинтов были прилеплены пластырем.

— Не воплотить, только убедиться, что всё, предложенное теоретиками — чушь и бред и предложить то, что и имеет место быть.

— С соображаловкой у них не очень, — вздохнул Вадим, — именно, имеет место быть. Однако начальство их любит. Этому даже ошибочно орден выдали.

— Вижу, не даёт тебе покоя мой орден, — сказал приборист, — могу походатайствовать, чтоб и тебе разрешили его носить. По праздникам.

— Давай, — рассмеялся Вадим, — ходят слухи, что ты «гибрид» в скутер переделываешь. Речевое управление…

— А как же. Управляется, когда материшь. До вас квитанции не доходят, когда я вас матерю. Точности посчитали?

— Ты же знаешь, — замялся Вадим, — «Сапоги»…

— Не знаю и знать я не хочу, — отрезал приборист, — смотри, ведущего наведу.

Они прошлись по немногим отдельским комнатам.

— Тесно у нас, — вздыхал Вадим, — расширяемся при постоянном объёме.

С территорией Мокашов знакомился у окна. «Это наше, — говорил Вадим словами Ноздрёва, — а там за трубой… тоже наше. КИС, видишь серое здание, у нас там стенд. Дальше крыша зеленая, перед столярным… и там наш стенд в бывшем гараже».

— Зачем столярный? — удивлялся Мокашов.

— А ящики, тара, как правило, нестандартная и всегда под рукой. Куда тебя посадить? Хорошо бы к «сапогам». Место для сектора сберечь. Постой-ка, я мигом.

И Мокашов остался один. Светло было только здесь, у окна, а коридор сгущался темнотой. В нем возникали неясные тени. Чаще других на границу света и тени выходил пожилой мужчина с расплывшимся бабьим лицом. Он был целиком в зеленом: френче и брюках, и каждый раз вглядывался
в Мокашова.

«Игуана, — отметил про себя Мокашов, — большая, бесформенная и бегает на задних ногах. Но за проворство приходится расплачиваться, и она останавливается, принимая нелепый и важный вид».

Вадим задерживался.

«Игуана, — думал Мокашов, — старая, морщинистая и щеки обвисли, на манер кулис. Будто его сначала надули, а затем чуточку спустили, оттого и подобный вид».

— Пошли, — появился Вадим, — уплотняем «сапогов».

И они двинулись в коридорную тьму.

— Вадим Палыч, — плаксиво раздалось за спиной, — я вас повсюду ищу.

Они обернулись. За ними стоял все тот же мужчина с бабьим лицом.

— Знакомьтесь, Петр Федорович. Это наш новый сотрудник — Мокашов. Не знаю, правда, отчего мне приходится знакомить вас?

— Вот именно.

Игуана втянула воздух. Внутри неё что-то заколыхалось.

Спустя полчаса Мокашов шагал знакомой аллеей. Прав был Пальцев, предупреждая: «Только не сделайся мальчиком на побегушках, мальчиком подай-поднеси. Для битья. Сразу же о себе заяви: Я, мол, Ньютон второй, Ньютон Секонд». Как он разволновался, когда Вадим сказал: «Есть тут срочное задание», подумал: справится ли? А его отправили в столовую. «Подежурь, — напутствовал Вадим, — все через это прошли». И он плелся в столовую, бормоча себе под нос: вы меня не знаете, вы меня ещё узнаете.

Пусто было на территории и далеко видно впереди. Вот вдали показалась тоненькая фигурка. Девушка в защитной форме. При ходьбе ее чуточку покручивало. Это делало походку красивой. Масса мелких движений усложняли её.

Они поравнялись. От тени сосен лицо её показалось нефритовым. Внезапно оно преобразилось, вспыхнуло. Он вспомнил утро, поток, проходную и девушку за широким, точно в раме, стеклом.

Он сделал несколько шагов и оглянулся, и девушка оглянулась на него.

Вереница черных машин вырвалась на прямую вдоль стены сборочного. На передней ехал Главный. Он морщился. Хождение в урочное время по территории неприятно поразило его. Он чувствовал себя словно хозяйка, обнаружившая пыль при гостях в обычно прибранной квартире.

Совет Главных конструкторов на этот раз был собран в его КБ. На это были причины. Его собирали «ближе к делу» каждый раз, но в этот — многое зависело от родимых стен.

Дело, начатое им практически с нуля, неудержимо разрасталось, и время от времени приходилось укоренять разросшиеся побеги. На этом Совете обсуждалось выделение автоматических станций.

«Передать автоматы, сосредоточиться на пилотируемых». Он сам поставил этот вопрос, но поднималось и старое: «Ваше дело — ракета. Без неё все эти спутники — игрушки без елки. Только мощная ракета откроет новый этап». Словно сам он этого не говорил. Но передать пилотируемые — значило затормозить полёты на годы. Ведь у нас теперь кадры, опыт. Или мы не справляемся?

Выступая, он сказал:

— Пилотируемые у нас на потоке.

Он не терпел хозяйского: у меня, моё. Он повторял: у нас, мы участники общего труда. Сам Совет Главных сделался уважаемым именно его заботами. Впрочем, работать на космос стало почетно, и потянулись руки к сладкому пирогу. Даже те, у кого ничего не было за душой, стремились состоять при космосе.

В перерыве между заседаниями он намеренно повёз гостей в сборочный показывать.

В раздевалке надевали халаты, расписывались, затем сгрудились в крохотном тамбурочке, «предбаннике», где стоял вахтер. От цеха теперь их отделяла матерчатая занавеска, повешенная здесь на случай, чтобы зашедший по ошибке, не увидел цех.

— Прошу, — сказал Главный и отдернул занавеску.

И всех оглушил грохот. Вспышками блицев сверкала электросварка, длинная шеренга объектов протягивалась через цех. Возле них трудились сборщики в одинаковых кремовых костюмах. Комиссия двинулась через цех.

Столовых на территории КБ было несколько. Основная возле проходной в двухэтажном здании; «стекляшка» за садом и раздаточная, именуемая в просторечьи «обжоркой» или «помойкой», в полуподвале конструкторского здания. Дежурили по очереди в основной.

На этот раз выпало расчетной части двадцать пятого отдела, теоретикам, и началось.

— Не пойду, и не почему-то, а из принципа. Я морально к этому не готов.

— Причем тут морально? Этого нет в колдоговоре.

— А я считаю, что так и при коммунизме будет: поработал, обслужи других.

Словом, все как обычно: сначала треп, затем теоретики составили график: дежурить всем, но по полчаса. В столовой прямо-таки обалдели. Садился, скажем, к корзине с картофелем бородатый, веселый, а продолжает молчун с детски розовым лицом, и чан начищенной сдавал лысый, солидный, такого постеснялись бы посадить за картошку. В столовой этому посмеялись, но случился общественник — проверялка и поднялся шум. Дежурство отделу не было засчитано.

В столовой Мокашову сказали: делать покамест нечего, приходи через час. Он ещё потолкался и отправился назад, и по дороге вновь встретил девушку из проходной. Остановились.

— Бог троицу любит. Сегодня третий раз встретились, — начал было Мокашов.

— Когда дежурю, — отвечала она, — и десять раз встретимся.

Но тут завизжали тормоза. Из остановленной рядом машины выглянул мужчина с широким рассерженным лицом.

— Гуляешь? — строго спросил он девушку.

Кто он ей? Родственник? Пожалуй, все здесь — родственники, в этом маленьком городке.

— Отдежурила, со смены иду.

— Не болтайся без дела по территории. Отдежурила, отдыхай. Зайди ко мне в конце дня. Знаешь куда?

— Найду.

И властный взгляд уперся в Мокашова.

— Пропуск.

Мокашов достал новую картонку пропуска.

— Должность?

— Инженер.

— Давно работаешь?

— Первый день.

Это позабавило незнакомца.

— Хочешь быть уволенным в первый день? Садись в машину.

КИС поразил Мокашова простором напоенных светом пространств, странными телами объектов. В проводах, через вспомогательные сооружения они так же мало походили на себя, как намазанная перед сном женщина, в халате, с бигуди в волосах на утреннюю красавицу.

В центре зала космонавт в оранжевом скафандре погружался в огромный металлический шар. За перегородкой легкого ограждения из объекта вынимали прибор, и склонившиеся над ним люди в белом напоминали кинематографических хирургов.

Объяснять особенно не пришлось. Незнакомец властно ходил по проходу, только раз он спросил Макашова:

— Не мешает эта каракатица?

«Каракатица» напоминала буровую, подвешенную за верхушку к потолку.

— Мешает, — неуверенно ответил Мокашов. Он отстал и тут же услышал шепот за спиной:

— Что сказал Главный про стенд?

— Какой-такой главный? — удивился Мокашов.

Видя, что Главный вернулся, заместитель начальника сборочного улыбался только по привычке. Не очень-то здорово получилось. Натащили чёрте-чего и что совсем ни к чему — сварочные аппараты. Смены, закончившую и заступающую, свели в одну. Он сам расставил людей, находя в этом странное удовлетворение. Работу цеха не видели со стороны и захотелось показать товар лицом.

Подготовились, поджидали комиссию. В раздевалке оставили караульщика, наказав ему по прибытию комиссии врубить яркий верхний свет. Но время шло, ждать надоело и не работавшие устроили перекур. Сам караульщик, заждавшись, вышел из цеха посмотреть: не едут ли? И в этот момент наехала комиссия.

Караульщик потом оправдывался: Не полезу же я поперед Главного. Словом, всё пошло наперекосяк.

Но есть, есть всё-таки бог. Зам начальника цеха, разогнав всех по рабочим местам, решил проверить сигнализацию, и яркий свет вспыхнул в сборочном в том самый момент, когда Главный отдернул занавеску. И тотчас раздался грохот, словно перкалевая занавеска могла заглушить его до сих пор. Вблизи на глазах комиссии демонстрировались тонкие операции, а подальше просто били в металл. И Главный всё время морщился.

Теперь, выступая ему навстречу, зам начальника ёжился.

«Зачем, — закричит сейчас Главный, — устроили балаган? Я же просил — добавить людей, а притащили сварку и грохот стоял, как на танкодроме».

Он делал последние шаги, глядя Главному прямо в глаза.

— Были ориентаторы? — Спросил Главный неожиданно мягко.

Зам начальника цеха вздохнул и ответил обычным тоном:

— Ожидаю с минуты на минуту. Разрешите отпустить людей?

В сборочном Иркина поразила странная картина. Раздевалка была полна народа, словно смена кончилась, а в цехе в конце ковровой дорожки стояла группа. Причем стояла не там, где ей, казалось, сам бог велел, у пилотируемых, а возле участка сборки межпланетных автоматов, «Венер» и «Марсов», именуемых после объединения в документации «MB».

Он подошел с осторожностью, чтобы краем уха услышать и не попасться на глаза. Но тут группа развернулась, и он оказался на виду. В центре каре стоял Главный, а рядом (что было просто удивительно) сегодняшний новичок. Он очень небрежно стоял, всем видом своим подчеркивая, что если там наверху, в отделе Иркин может что-нибудь и значил, то тут совершенно иное дело.

«Детей начали пристраивать», — подумал Иркин с горестным недоумением, но размышлять, а тем более удивляться было некогда.

— Так, — сказал Главный хмурясь, — явление Христа народу. Те же и Иркин, двадцать пятый отдел.

Когда он так говорил на публику, ожидать хорошего было нечего.

— Я полистал записи в КИСе. Двадцать пятый отдел не записывался. Чем это объяснить?

— А это, — облизал губы Иркин, — очень просто. До электрических испытаний работали в режиме вызова. Не вызывали и хорошо.

— Так, — произнес Главный, — все слышали? Вы, видимо, меня не поняли. Я посмотрел записи за год, и ваших, так называемых теоретиков в КИСе в глаза не видели.

— Да, — кивнул Иркин, — теоретикам в КИСе делать нечего, у них иное образование.

На миг в цехе повисла напряженная тишина.

— Тогда для чего мы строили стенд? — взорвался Главный. — Теряли деньги, занимали помещение, которого так у нас не хватает.

Не всякий рискнул бы теперь ответить Главному, но Иркин был из отчаянных.

— Все очень просто, — торопливо ответил он. — Строили, а тем временем техника ушла вперёд, научились считать, появилась теория. Кроме того проверять всё — не хватит рук. Мы посчитали: отдел ведет около пятидесяти систем. В отделе — семьдесят человек. Так что по полтора человека на систему, включая секретаря и кладовщицу. Уверяю, всё это пойдёт за счёт качества.

— За качество вы ответите, — хлестко сказал Главный, — и почему я не слышу от вас иных предложений, кроме как подождать, оттянуть? Нужно посмотреть ещё, как вы влияете на коллектив? Вы его размагничиваете.

— Это он здесь, — счел нужным вмешаться зам начальника цеха, — а в коллективе он — орёл.

— И держитесь везде орлом, — насупился Главный. — Думаете, орёл орлом только в полёте? А в гнезде хнычет, жалуется, клянет судьбу? Что у вас с кронштейнами?

— Это не у нас.

— Я вас серьезно предупреждаю. Опять вы за своё.

Первый день запомнился Мокашову разговорами, ощущением, как ему повезло, удивительной отдельской газетой, тем, как ему показали в столовой: вот тот лысый, что дежурит в гардеробе — лауреат и доктор наук, и тем, что сказал ему под конец Главный.

— Сразу лучшим не станешь, но и ведущим в своем деле — тоже не плохо. Смотри.

Они стояли на центральной аллее. По сторонам, точно в почетном карауле выстроились портреты передовиков. Лица их выглядели настороженными, будто они вслушивались в разговор.

— Попасть в этот ряд — не просто. С виду они — обычные люди, а по делу — настоящие храбрецы… Аллея всех храбрецов. Постарайся попасть в неё. И не болтайся без дела по территории. Желаю успеха, комсомол.

Остаток дня Леночка промучилась. Зашла было в парикмахерскую, правда, без толку: полно народа, и дома не смогла заснуть. Лежала, думала. Что она Главному? Понравилась? Это ведь естественно. Вот дядечка в проходной повторял «мадонночка», а потом притащил цветы. Она его при всех отчитала: «Что я по-вашему помоложе не найду?» Но молодые ей вовсе не нравились: глупые и позволяют много себе, а девушка, как минёр, говорила ей старшая кабинщица, ошибается только раз.

Она уложила волосы, подкрасилась и не в силах выдержать тянучки времени, решила пройтись. Бродила по улицам до тех пор, пока они разом не наполнились людьми. Тогда она отправилась в КБ. Кабинет Главного размещался в доме с башенками, на втором этаже. Секретарь всем заходящим говорила:

— Сергей Павлович читает почту.

Все поворачивались и уходили, но Леночка не ушла.

— Велел.

Секретарша ей просто не ответила. «Вам же сказано, — было написано у неё на лице, — Сергей Павлович занят. Впрочем, дело хозяйское».

Леночка толкнула дверь. За ней оказалась вторая. Она и её открыла и вошла. Кабинет был большим, словно спортивный зал. Прежде всего в глаза бросился длинный стол. Главный сидел не за ним, а за маленьким, в углу.

Головы он не поднял, поморщился: когда привыкнут к порядку? Решение Совета Главных лежало перед ним. Вот уж этот Совет. Успех разом порушил всё. В Совете появилась червоточина.

Решение его устраивало, в нём было только об автоматах. Межпланетные станции были песчинкою в море его забот. Но он не делил объекты на сыновей и пасынков, и отдавать автоматы значило для него то же, что отдавать в люди своих детей.

Главный вздохнул и угрожающе поднял голову. Леночка — розовая и испуганная стояла у двери.

— Проходи, садись.

Лицо его расправилось. Она неловко села.

— Сосватать тебя хочу.

«Сосватать, еще чего? — она его разглядывала. — Лицо доброе, усталое. И для чего он держит у себя эту воблу засушенную? — подумала она о секретарше. — Такие, с виду добренькие учительницы, на самом деле — тиранши жуткие».

— …пора объекты одевать по моде…

— О чем это он? — Начало она прослушала.

— …одежду шить спутникам…

Ей тотчас вспомнилась соседская собачонка. Зимой ее выводили гулять в тулупчике. В таком тулупчике-комбинзончике с рукавчиками-пуговичками. Одежду? Что она — дурочка?

— …хочешь работать там?

Леночка выпятила нижнюю губу.

— Ни за что.

— Подумай.

— Сказала — отрезала, — ответила она в сердцах.

— Хорошо, ступай.

«Так она не уйдет. Извини-подвинься».

— Нет, — сказала она с отчаянием, — хочу в конструкторский.

«Чудачка, — подумал Главный, — решила — дадут ей метр и ножницы. Хорошенькая, а что спрятано за красотой? Какое материальное свойство? Должно быть — здоровье».

— Это и есть конструкторский.

— Тогда я — согласная.

— Хорошо, иди.

Дверь затворилась. «Чудачка, — улыбнулся Главный. Затем вытянул листок с шапкой «Приказ по предприятию» из кипы подобных листков и написал крупным разборчивым почерком: «В целях упорядочения работ по конструированию теплозащитных покрытий создать группу в составе…»

[1] КИС — контрольно-испытательная станция

[2] Викторов — газетный псевдоним Бориса Викторовича Раушенбаха. Сергей Павлович Королёв печатался под псевдонимом профессор Сергеев.

Глава третья

Солнце косыми лучами проникало сквозь листву в комнату. Женщина одевалась перед зеркалом, дурачилась, разговаривала сама с собой. Натянула чулок, поглядела на себя в зеркало. Зеркало было необычным, высоким и отражало всю её красивую, полураздетую.

— Хорошенькая ножка, полненькая, — сказала она дурашливым голосом, — а коленка тупа.

«Это Славка сказал: ужасно, когда женщина вся тупа, начиная с колен. Но Славка — болтун». Она повернулась перед зеркалом, придавая лицу то наивный, то серьезный вид.

— Я больше так не могу, — произнесла она жалобным голосом, — и хочу в Москву.

«Зачем? Затеряться в большущем городе, не быть у всех на виду, отдохнуть, наконец, от нелепой моды (зимой здесь носили белые, а летом черные чулки) … Чудесное все-таки получилось зеркало. Ведь сколько она просила мужа, но он после работы — выжатый лимон. А почему? Опьянять себя можно по-разному: вином или работой, но всё это — ненормальная жизнь. Она решилась и сама отыскала мастера в дачном посёлке. Презабавного старичка, прозванного «Стаканычем». Он сделал быстро и недорого взял. И рама для зеркала открыла ей полосу самостоятельности.

Стекло было дорогое, и рама вышла ему подстать. И вот она в зеркале — красивая, улыбающаяся, чуточку грустная и ненужная никому.

Она оглядела другую ногу в чулке и ахнула: поехал. По ноге тянулся заметный светлый след,

— Ин, ты готова? — спросил через окошко муж.

Машина тарахтела за углом.

— Нет и нет, — ответила она.

— Я больше ждать не могу.

— Так поезжай.

— Но я действительно не могу.

— Поезжай, поезжай.

— Пока. Не пей много кофе.

— Кофе — моя единственная радость.

Она наклонила голову, и волосы хлынули блестящим потоком ей на грудь.

— Я больше так не могу, — произнесла она очень печальным голосом.

Затем на цыпочках сходила в соседнюю комнату, достала из шкафа трепещущий чулочный ком, подобрала чулок по цвету, перенесла телефон и, пристроив его на коленях, снова уселась перед зеркалом, закалывала волосы и набрала номер.

— Славочка, не пугайся, это я, — сказала она отчего-то шепотом, — доброе утро. Ты с утра способен на подвиг? Подвези… Причем тут муж? Не хочу с мужем, хочу с тобой… Умница. Жду на повороте. Салют.

Теперь у неё оставалось время одеться, спокойно выпить кофе и посмотреть на спящего Димку, оставляемого на соседку на целый день. Славка приехал весь забинтованный, усадил ее в коляску, заставил каску надеть.

«Хорошо, как она не догадалась? Удастся сберечь прическу». Она говорила вслух:

— Сколько раз я тебя просила: продай свой драндулет.

— Это ты о бинтах? — пытался перекричать ветер Славка. — Так они не от этого. Они от тебя защита. От твоего излучения.

— Молодец, Славочка, умница. Один мне комплименты говоришь.

А Славка кивал, делал бешенные пируэты и нёсся во весь дух.

К проходной они подкатили со звонком. Инга юркнула в одну из дверей, но пока Славка устанавливал мотоцикл, поток входящих закончился.

Народная мудрость гласит: «лучше опоздать на тридцать минут, чем на тридцать секунд». Поэтому Славка торопиться не стал, сказал себе: «не суетись», установил мотоцикл и отправился в дверь рядом, в бюро пропусков, где в особой кабинке был внутренний телефон.

В восемь тридцать на всех этажах КБ зазвонили телефоны. Рабочий день начался. Звонили о разном. Заместителю начальника двадцать пятого отдела Невмывако позвонили из кадров.

— За вами список дежурных в столовую. Не забыли?

Невмывако возмущенно затряс головой. Массу времени отнимают такие невинные с виду звонки.

— Ошибаетесь, мы своё отдежурили.

Ещё звонок.

— Петр Федорыч? Беспокоят из спецотдела. Ваши сотрудники на проверку портфелей не идут.

— Диктуйте: кто?

Так он и знал: теоретики. Кому из нормальных людей придет в голову назвать себя теоретиком? Инженер — хорошо, научный работник хуже, но куда ни шло. Ученый — плохо. Сказать о себе: я — ученый, всё равно, что я — умный и к тому же скромный. А тут пол отдела чуть ли не официально именуются теоретиками.

Снова звонок.

— Двадцать пятый? Это опять насчёт столовой. Что вы, простите за выражение, мозги полощите? Дежурство вам не засчитано. Причём с ним вы у Главного на карандаше. Так что реальный совет вам– мыть шею.

Невмывако вздохнул. Стоило ему остаться одному в отделе — и пошло — поехало. Двадцать пятый был новым отделом в КБ, и Невмывако новым человеком в отделе. Поговаривали, он где-то на чём-то погорел и попросился на горяченькое. Детали, впрочем, никто не знал и не интересовался. Не до этого.

Отделу на первых порах он показался непревзойденным хозяйственным гением. Сменил у расчетчиц грохочущие счётные машинки «Рейнметалл» на электронные, бесшумные. Навел порядок на складе. Его заботами смазали скрипящие отдельские двери и заменили расхлябанный паркет. Он произвел массу мелких реорганизаций, завел журналы отлучек и дежурств. А сам всё это время приглядывался.

Его вмешательство на первых порах в отдельскую жизнь не встречало сопротивления. С ним не спорили, но всякий раз (в этом он убеждался задним числом) поступали по-своему. Он делал вид, что всё идёт своим чередом, и ждал случая.

— Машенька, — попросил он секретаршу, — Вадима Павловича ко мне.

Пока того разыскивали, сунулся было техник со служебной на вход.

— Кому? — удивился Невмывако. — Терехову? Зачем служебная? Он обязан быть на месте.

Вадим Павлович появился через полчаса.

— Искали, Петр Федорович? — улыбался он.

— Не то слово, Вадим Палыч. С ног сбились, разыскивая. Вынужден сделать вам замечание.

«Хоть два», — было написано у Вадима на лице, но вслух он сказал:

— Слушаю вас внимательно.

— Почему вы в журнале не фиксируетесь?

— Да, если я стану, как вы говорите, фиксироваться, никакого журнала не хватит, или понадобится журнал с Большую Советскую Энциклопедию.

— Так, — покачал головой Невмывако, — а почему ваши сотрудники на проверку портфелей не идут?

— А хотите, Петр Федорович, я прикажу им совсем не брать портфелей и проверять будет нечего?

— У вас обедают в рабочее время.

—Извините, в обед прорва народа. Мы прохронометрировали и отыскали окно, обедаем за пятнадцать минут, а отрабатываем в обед.

Невмывако покачал головой: знаем, как вы работаете в обед, но спорить не стал.

— Дежурство отделу не засчитано. Выделите на сегодня дежурного в столовую.

— Что же это такое? — горячился Вадим. — Сколько можно? Столовая, стройка, совхоз, дежурство по городу?

— О стройке не надо, очень вас прошу. — попросил Невмывако слабым голосом, — вы лучше мне объясните, что такое теоретик?

— Пожалуйста, рада бога, пожалуйста, — горячился Вадим, — был, например, такой теоретик Эйлер. Ослеп и уже по памяти написал теорию движения Луны. И ни прибавить, ни убавить. Мы пользуемся. И ещё массу томов. Причем непросто ля-ля, а сложнейшей теории. И ему в свое время так же мешали, вставляли палки в колёса.

— Вы, наверное, меня слепым считаете?

— Эх, Петр Федорович, — вздохнул Вадим, — не было вас и так было хорошо.

Старшего инженера отдела Станислава Терехова повсюду называли Славкой. Он и сам так по телефону звонил: «Это Славка Терехов, из двадцать пятого». До фирмы довелось ему поработать на авиационном заводе, отчего он к месту и не к месту повторял: «Вот у нас в авиации». Получить служебную на вход ему ничего не стоило. Он мог позвонить в соседний отдел или в КИС. Однако зачем в соседний? Он снова набрал свой номер. Ему ответили:

— Невмывако психует, а больше начальства нет.

Оставалось действовать на свой страх и риск. В проходной дежурила девушка со смазливым личиком. Он как-то её обидел, мартышкой назвал, но это было давно.

— Девушка, — улыбнулся Славка, — пропустите инвалида. В здравпункт иду.

— Ваш бюллетень?

— За бюллетенем и иду. Доступно?