автордың кітабын онлайн тегін оқу  Флеб

Платон

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

СОКРАТ, ПРОТАРХ и ФИЛЕБ.

 

Сокр. Смотри-ка, Протарх, что намерен ты теперь говорить за Филеба, и против какого нашего[1] положения хочешь спорить, если оно высказано не по твоим мыслям. Угодно ли, мы кратко представим мнения обеих сторон?

Прот. Без сомнения, угодно.

Сокр. Филеб добром[2] для всего живущего почитает разгул, удовольствие, наслаждение и все, что согласно с этим родом; а мы спорим с ним, — не это, говорим, но умствовать, мыслить, помнить и сродное с тем, также правильное мнение и истинные умозаключения, — вот что лучше и превосходнее удовольствия во всем, что кому доступно; и приобретать это, кто может, — значит приобретать самое полезное, как для нынешних людей, так и для будущих. Не то ли, думаю, Филеб, говорили оба мы?

Фил. Всего более, Сократ.

Сокр. Так принимаешь ли, Протарх, положение, какое теперь дают[3]?

Прот. Необходимо принять; потому что прекрасный Филеб у нас отстал.

Сокр. Однако ж это дело надобно всячески довести до правды.

Прот. Конечно, надобно.

Сокр. Давай же, кроме того, согласимся и в этом.

Прот. В чем?

Сокр. Пусть тот и другой из нас постарается показать такое состояние и расположение души, которое могло бы всем людям доставить жизнь счастливую. Не так ли?

Прот. Конечно, так.

Сокр. Стало быть, вы покажете веселое, а мы — мыслящее?

Прот. Следует.

Сокр. Но что, если представится иное — превосходнее этих? И когда то иное окажется сроднее с удовольствием, не будем ли, думаю, оба мы ниже той жизни, которая близко держится этого иного, и тогда жизнь, преданная удовольствию, не станет ли выше жизни мыслящей?

Прот. Да.

Сокр. А как скоро она будет сроднее с разумностью, — разумность станет выше удовольствия, удовольствие же — ниже? Так ли мы условимся в этом, или как?

Прот. Мне-то нравится такое условие.

Сокр. А Филебу как? Ты что скажешь?

Фил. Мне нравится и будет нравиться, чтобы выше стояло непременно удовольствие: а ты, Протарх, сам узнаешь.

Прот. Но, передав нам вести речь, ты уже не в праве, Филеб, ни соглашаться с Сократом, ни противоречить ему.

Фил. Правда: поэтому я чист теперь пред богиней и свидетельствуюсь ею самою.

Прот. В том-то и мы — твои свидетели: ты действительно говорил, что говоришь; а что далее будет следовать, Сократ, это мы постараемся довести до конца вместе с Филебом, — будет ли на то его воля, или как ему угодно.

Сокр. Надобно постараться, начав с самой таки богини, которая, говорит Филеб, называетсяАфродитою, тогда как истинное имя ей — удовольствие[4].

Прот. Весьма правильно.

Сокр. Всегдашнее мое благоговение, Протарх, пред именами богов — не таково, как пред человеческими, но выше величайшего страха. Я и теперь называю ее так, как ей нравится, — Афродитою: однако ж знаю, что удовольствие разнообразно, и, как сказал, от него должны мы начать свое рассуждение и исследовать, какова природа Афродиты. Слух таков, что она есть нечто просто единое, однако ж принимает различные, один на другой как-то непохожие образы. Ведь вот мы говорим: чувствует удовольствие человек развратный, чувствует удовольствие и рассудительный — от самой рассудительности; чувствует удовольствие и несмысленный, полный безумных мнений и надежд, чувствует удовольствие и мыслящий — от самого мышления. И кто те и другие из удовольствий счел бы как-то похожими одни на другие, тот не по справедливости ли показался бы безумным?

Прот. Эти удовольствия, Сократ, происходят, конечно, от противных вещей; но сами-то они не противны одно другому[5].Да и как могло бы быть не наиподобнейшим во всем существующем — удовольствие удовольствию, само себе?

Сокр. Тогда совершенно уподоблялся бы и цвет цвету, почтеннейший: с этой-то стороны не будет различия, все — цвет; а между тем все мы знаем, что черное и белое не только различны, но и противоположны. Точно также и Фигура подобна Фигуре. По роду все — одно, а части бывают то совершенно противоположны, то до крайности различны. В таком же отношении найдем и многое другое. Поэтому не верь тому учению, которое все противоположности приводит к единству. Боюсь, как бы не встретить нам удовольствий, противных удовольствиям.

Прот. Может быть; но какой же от того будет вред для нашего рассуждения?

Сокр. Тот, что вещи неподобные, скажем, ты называешь другим[6] именем. Ты говоришь ведь, что все то добро, что приятно, и никакое рассуждение не усомнится, что приятное не неприятно: но между приятностями, как мы говорим, есть много и доброго и злого; а у тебя все они называются добром, хотя, если бы кто захотел довести тебя своим исследованием, ты согласился бы, что они не сходны между собою. Так что же тожественное находится и в худых удовольствиях и в добрых, в отношении к чему все удовольствия называешь ты добром?

Прот. Как ты говоришь, Сократ? Неужели кто-нибудь, положив, что удовольствие есть добро, уступит тебе и примет, твое мнение, что одни удовольствия хороши, адругие из них нехороши?

Сокр. Но ведь ты называешь их взаимно неподобными, а некоторые и противными?

Прот. Только не как удовольствия.

Сокр. Мы опять возвращаемся к прежнему, Протарх. Стало быть, удовольствие не отличается от удовольствия, но все они, скажем, подобны, и высказанные теперь примеры не портят нашей речи; мы будем делать новые усилия и говорить, как люди самые плохие и в собеседовании новички.

Прот. Что же это говоришь ты?

Сокр. То, что если, подражая тебе и защищаясь; я осмелюсь утверждать, что самое неподобное самому неподобному из всего — подобно, то буду утверждать одно с тобою, и мы окажемся моложе, чем следует, а речь наша сорвется[7] у нас и убежит. Поэтому пригоним ее снова, и, возвратив на прежний путь, авось как-нибудь сойдемся друг с другом.

Прот. Скажи, как?

Сокр. Представь, Протарх, что ты опять спросил меня.

Прот. О чем?

Сокр. Мышление, знание, ум и все, что сначала я полагал как добро, когда ты спрашивал меня о добре, не потерпят ли того же самого, что потерпело твое слово?

Прот. Как это?

Сокр. Знания, взятые вместе, покажутся многими, и некоторые из них — взаимно неподобными. Но если бы иные представились и противными, — стоил ли бы я того, чтоб теперь разговаривать, когда бы, испугавшись, стал утверждать, что нет никакого знания, неподобного другому знанию? Ведь тогда наше рассуждение исчезло бы от нас, как сказка[8], и мы нашли бы свое спасение в какой-то несмысленности.

Прот. Но этого не должно быть; не надо такого спасения. Мне нравится равенство твоего и моего положения: пусть будет много неподобных удовольствий и много различных знаний.

Сокр. Так это различие добра твоего и моего, Протарх, мы не осмелимся скрывать, но покажем на свет, чтобы, обличенные, они показали: добром следует ли назвать удовольствие, или разумность, или что-нибудь иное — третье. Ведь теперь мы ревнуем, вероятно, не о том, как бы доставить победу тому, что полагаю я, или тому, что утверждаешь ты; но оба стараемся помочь положению истиннейшему.

Прот. Да и надобно.

Сокр. Утвердим же еще больше это свое слово согласием.

Прот. Какое слово?

Сокр. То, чрез которое все люди, волею неволею, иногда наживают себе много хлопот.

Прот. Говори яснее.

Сокр. То, которое теперь случайно вспало мне на язык, но природу имеет удивительную: многое, видишь, есть одно, а одно — и сказать чудно — есть многое; и положи то ли, другое ли из этого, — легко впадешь в недоумение.

Прот. Неужели скажешь, что кто назвал бы меня Протархом, который по природе один, тот нашел бы во мне многих, и даже взаимно противных; одного и того же признал бы большим и малым, тяжелым и легким[9]; и так без числа?

Сокр. Ты, Протарх, высказал все, что распространено в народе чудесного об одном и многом, и относительно чего, почитай, вообще принято — не касаться этого предмета, так как он — детская забава, пища легкомыслия, и представляет важные затруднения в собеседовании. Да нее. хотят касаться и следующего: кто разобрал своим словом члены и части какого бы то ни было человека и дознал что все это — одно, тот начинает смеяться над ним и обличать его, будто он должен казаться чудовищем, будто в нем одно является как многое и беспредельное, а многое — только как одно.

Прот. Но ты-то, Сократ, что же иное говоришь, как не принятое и распространившееся в народе касательно того же предмета?

Сокр. Я смотрю на этот предмет, сын мой, когда одно прилагается не к рождающемуся и погибающему[10], как мы недавно говорили. Ведь по направлению туда[11] такое одно, сказали мы теперь, принято не порицать; а когда берутся полагать одного человека, одного вола, одну красоту, одно добро[12] — тогда относительно этих и подобных единиц великое усилие различать производит спор.

Прот. Каким образом?

Сокр. Во-первых, должно ли принимать какие-нибудь такие, действительно существующие единицы? Потом, как опять каждая единица всегда — та же самая, не принимает ни рождения, ни уничтожения, но постоянно остается этою единицею? Затем, полагать ли, что в рождающемся и беспредельном она рассеялась и сделалась многим, или — видеть ее всюду всю, кроме себя[13], — что, кажется, всего менее возможно: как то же и одно вместе будет и в одном и во многом! Так вот такие-то вопросы об одном и многом, а не те, Протарх, бывают причинами всяких затруднений, если решаются нехорошо, и причинами всякого успеха — если хорошо.

Прот. Почему же нам, Сократ, не потрудиться теперь разрешить это прежде всего?

Сокр. И я тоже сказал бы.

Прот. Да и все мы, почитай, соглашаемся с тобою в этом отношении. Разве, может быть, не тревожить теперь вопросами только спокойно улегшегося могучего Филеба[14]?

Сокр. Пусть так. С чего же начать бы нам свою многостороннюю и, по недоумениям, разнообразную борьбу? Не с этого ли?

Прот. С чего?

Сокр. Мы, вероятно, говорим, что одно и многое, тожественно выражаемое словами, входит во все, в каждую произносимую вещь, — входит всегда, и прежде и теперь. И оно как никогда не прекратится, так не началось и ныне; оно, мне кажется, таково, что, по самому выражению, есть какое-то бессмертное и несостаревающееся в нас свойство. Всякий только что ощутивший это юноша радуется, будто найденному им какому сокровищу мудрости, от удовольствия приходит в восторг и весело направляет все усилия либо к тому, чтобы перебегать туда и сюда и все собирать в одно, либо к тому опять, чтобы все развивать и разделять, и таким образом приводит в затруднение сперва особенно самого себя, а потом и ближнего, — юноша ли то будет, старец, или сверстник, — не щадя ни отца, ни матери и никого из слушателей, — не щадя почти и других животных, не только людей; тут нет пощады и никакому варвару, если только нужно откуда-нибудь достать истолкователя.

Прот. Но не видишь ли, Сократ, что нас много и что все мы молоды? Неужели же не боишься, как бы мы вместе с Филебом не напали на тебя собща, когда будешь бранить нас[15]? Впрочем, если есть способ, позволяющий как-нибудь спокойно устранить из нашей беседы такие возмутительные речи и найти путь к исследованию лучше этого, — ведь понятно нам, что ты говоришь, — то постарайся, и мы по возможности будем следовать за тобою; потому что настоящее рассуждение, Сократ, трудно[16].

Сокр. Нельзя, дети[17], как выражается в своих обращениях к вам Филеб; нет, и не может быть пути лучше этого: я всегда люблю его, хотя он нередко скрывался от меня и оставлял меня одного среди недоумений.

Прот. Какой же он? Скажи по крайней мере.

Сокр. Указать его не очень трудно, а воспользоваться им до крайности тяжело. Между тем все, что когда-нибудь в области искусства было изобретаемо, открывалось только этим путем. Смотри, о каком я говорю.

Прот. Говори.

Сокр. Этот божественный дар людям, как я по крайней мере представляю, каким-то Прометеем схвачен у кого-то из богов вместе с каким-то светлейшим огнем[18]. И древние, превосходящие нас и живущие ближе к богам[19], передали сказание, что сущее, называемое всегдашним, состоит из одного и многого, и что ему прирожден! — предел и беспредельность[20]. Поэтому мы, украшенные такими приобретениями, каждый раз бываем настроены искать все одной идеи всего и полагать, что найдем ее, так как она там есть. Поняв же ее, мы потом смотрим, нет ли в ней одной как-нибудь двух, а не то — трех, или какого либо другого числа, и с каждою единицею этих чисел[21] поступаем опять таким же образом, до тех пор, пока того первоначального одного не усмотрим не только как одно и многое и беспредельное, но и как количественное. Идеи же беспредельного мы к множеству не прилагаем, пока не пересмотрим все ее число[22], и это число не поставим между беспредельным и единым. Тогда-то уже каждой единице всего позволяем мы занять место в беспредельном. Так вот как боги, говорю я, предали нам рассматривать вещи, учиться и учить друг друга. А нынешние люди мудрые одно, как случится, полагают то скорее, то медленнее, чем должно, и после одного — тотчас беспредельное[23]; средина же от них убегает. И вот чем во взаимном нашем собеседовании различаются диалектический, и эристический (спорный) способ речи.

Прот. Одно в твоих словах, Сократ, я несколько понимаю, а другое нахожу нужным выслушать яснее.

Сокр. То, что я говорю, Протарх, в буквах однако ж ясно: возьми это в том, чему ты учился[24].

Прот. Каким образом?

Сокр. Голос, выходящий чрез уста, конечно, один, но по множеству, у всех и у каждого, он вместе и беспределен.

Прот. Как же.

Сокр. И ни почему из этого-то мы не бываем мудрыми: ни потому, что знаем беспредельность его, ни потому, что — единство. А вот знание количества и качеств голоса действительно делает каждого из нас грамматиком.

Прот. Весьма справедливо.

Сокр. Да ведь то же самое делает и музыкантом.

Прот. Как?

Сокр. Голос и в этом искусстве, конечно, один.

Прот. Как не один?

Сокр. А вот мы полагаем два — тяжелый и острый, да еще третий — равнозвучный. Или как?

Прот. Так.

Сокр. Но, узнав это одно, ты не сделался бы еще в музыке мудрецом, хотя и без этого знания, как музыкант, просто сказать, ничего не будешь стоить.

Прот. Конечно, ничего.

Сокр. Но если, друг мой, возьмешь ты численно количественные и качественные расстояния в голосе остром и тяжелом, и пределы этих расстояний, и все происходящие из них соединения, какие замечены и нам, последующим, переданы предшественниками, и назовешь это гармонией[25]; да возьмешь и другие такие же свойства, бывающие в движениях тела, которые, как измеряемые также числами, надобно называть ритмом и тактом[26], и вместе подумаешь, что так и во всем нужно рассматривать одно и многое: то, взяв это таким образом[27], сделаешься мудрым, и рассматривая иное подобное тем же способом, окажешься в этом отношении знающим. Напротив, беспредельное множество всего и во всем каждый раз делает тебя в разумении неопределенным, неразмеренным, нерассчитанным, так как ты ни в чем не выражаешь какого-нибудь числа.

Прот. Мне кажется, Филеб, что Сократ говорит это прекрасно.

Фил. И мне тоже кажется. Но к чему же теперь высказана нам эта мысль? с каким намерением?

Сокр. А ведь Филеб правильно спросил нас об этом, Протарх.

Прот. Конечно; и отвечай-таки ему.

Сокр. Сделаю, если еще немного разберу то же самое. Ведь как взявший что-нибудь одно, сказали мы, должен тотчас смотреть не на природу беспредельного, а на число: так и напротив, — кто принужден сперва взять беспредельное, тот должен тотчас обратить внимание не на одно, а опять на число, в котором содержится какое-нибудь множество, и потом уже, за всем этим, — на одно. Сказанное теперь возьмем опять в буквах.

Прот. Каким образом?

Сокр. На беспредельность голоса обратил внимание или бог какой-нибудь, или божественный человек, каким в Египте, рассказывают, был некто Теут[28], который первый стал мыслить в беспредельном гласные, не как одно, а как многое; потом опять заметил и другие, хотябезгласные, однако ж производившие какой-то звук, и открыл в них также некоторое число; третьего же рода буквы различил те, которые теперь у нас называются безгласными. Различая после сего беззвучные (безгласные) и безгласные (согласные) все до одной, и отделяя таким же образом гласные и средние, пока не обнял всего числа их, он каждой порознь и всем вместе дал имя стихий. Потом увидел он, что никто из нас не может уразуметь ни одной из букв самой по себе, без всех их, и размыслив, что этот союз единичен и что все буквы приводятся как бы к одному, он учение о них нарек грамматикою и наименовал ее одним искусством.

Фил. Это, взятое само по себе, Протарх, я понял еще яснее, чем то: но и в настоящей речи, как в сказанной немного прежде, мне недостает того же.

Сокр. К чему, то есть, опять говорится это, Филеб?

Фил. Да, об этом давно уже спрашиваем мы — я и Протарх.

Сокр. Но вы, как говорить, давно уже спрашиваете о том самом, к чему уже пришли.

Фил. Как?

Сокр. Не о разумности ли и удовольствии была у нас сначала речь, — что из этого следует предпочесть?

Фил. Как не об этом?

Сокр. Но, то и другое, говорим, по себе ведь одно.

Фил. Конечно.

Сокр. Так прежнее рассуждение требует от нас того самого, каким образом каждый из этих предметов есть одно и многое, и как в том и другом из них получается тотчас не беспредельное, а некоторое число, прежде чем каждый стал беспредельным[29]?

Прот. На трудную же задачу навел нас Сократ, обогнувши с нами, Филеб, не знаю каким-то образом, как бы круг. И смотри-ка, кто из нас возьмется теперь отвечать на его вопрос? — Ведь, может быть, смешно будет, если я, преемник беседы, оказавшись несостоятельным, от невозможности найти ответ на то, о чем теперь спрашивается, передам это дело опять тебе; а и того гораздо смешнее, думаю, когда никоторый из нас не будет к тому способен. Смотри же, что следует делать. Сократ, кажется, спрашивает нас теперь о родах удовольствия, есть ли они или нет, сколько их и какие; да о том же самом опять и в рассуждении разумности.

Сокр. Весьма справедливо говоришь, сын Каллиаса. Ведь если мы не будем в состоянии сделать это со всяким единым, подобным себе и тожественным, равно и с противным тому, — что показало нам прошедшее рассуждение; то никто из нас никогда, ни в каком отношении и ничего не стоит.

Прот. Почти походит на то, Сократ. Но для человека рассудительного прекрасное дело — знать все вместе[30]; вторая же попытка его[31], кажется, — не оставаться в неведении о себе самом. А к чему клонится настоящее мое слово, — скажу. Ты, Сократ, предложил теперь всем нам на рассуждение и сам исследуешь, что в человеческих приобретениях превосходнейшее. И вот, когда Филеб указал на удовольствие, на наслаждение, на разгул и на все подобное, ты стал противоречить и выставлять не это, а то, о чем мы сами нередко с охотой упоминаем, — и делаем правильно, — чтобы находящееся в памяти соприкосновенно испытано было порознь: ты говоришь, как видно, что, в сравнении с удовольствием, по правде, лучшими благами будут — ум, знание, разумение, искусство и все сродное с этим, и что это надобно приобретать, а не то. Но как оба эти рода благ, при высказывании их, встречены сомнением, то мы в шутку грозили тебе[32], что не отпустим тебя домой, пока определение этих положений не доведено будет до надлежащего конца. Ты согласился и дал нам себя для этой цели. Так вот мы и говорим, как дети, что правильно данного отнимать нельзя. Оставь же этот способ относительно всего, что теперь говорится.

Сокр. Какой способ разумеешь ты?

Прот. Способ поставлять нас в затруднение и спрашивать о том, на что в настоящую минуту мы не можем дать тебе удовлетворительного ответа. Пусть мы не думаем, что цель нынешних рассуждений — наше затруднение: но если не по силе нам выйти из него самим, должен вывести нас ты; потому что обещал. И так, рассматривай это сам, — следует ли различать роды удовольствия и знания, или оставить, если ты можешь каким-нибудь другим способом и хочешь как иначе распутать теперешние наши недоумения.

Сокр. Стало быть, мне не должно ожидать ничего страшного, как скоро так говоришь ты; потому что сказанное тобою «если хочешь» избавляет меня от всякого страха в отношении к каждому положению[33]. Притом на этот раз, кажется, кто-то из богов привел мне нечто на память.

Прот. Как и что?

Сокр. Давно уже, не знаю теперь, во сне или наяву, слышал я одно слово об удовольствии и разумности: что ни то, ни другое из них не есть добро, но что добро есть иное — третье, отличное от них и лучшее, чем оба они. И вот, если это откроется нам теперь ясно, то удовольствие расстанется с победою; потому что добро тогда уже не будет тожественно ему. Или как?

Прот. Так.

Сокр. И тогда-то уже, по моему мнению, не нужно будет нам различать роды удовольствия. Впрочем, дальнейшее исследование покажет это яснее.

Прот. Прекрасно говоришь; так и окончи.

Сокр. Но наперед представляется нечто немногое, в чем нужно еще условиться.

Прот. А что именно?

Сокр. Жребий добра[34] необходимо ли совершен, или не совершен?

Прот. Вероятно, всего совершеннее, Сократ.

Сокр. Что ж? Оно — добро довлеющее?

Прот. Как же иначе! В этом отношении оно превосходнее всего сущаго.

Сокр. Так вот то-то, думаю, крайне необходимо говорить о нем, что все, знающее его, гоняется за ним и стремится к нему, желая взять его и овладеть им, и ни о чем больше не заботится, кроме того, что может быть совершено с добром.

Прот. Этому противоречить нельзя.

Сокр. Будем же рассматривать и обсуживать жизнь удовольствия и разумности, принимая ту и другую отдельно.

Прот. Как ты говоришь?

Сокр. Пусть ни в жизни удовольствия не будет разумности, ни в жизни разумности не будет удовольствия. Ведь если и то и это — добро, то никоторое из них не должно нуждаться в другом: а как скоро одно которое-нибудь окажется нуждающимся, то оно уже не будет у нас существенно добром.

Прот. Как быть?

Сокр. Не попробовать ли нам испытать это в тебе?

Прот. Конечно.

Сокр. Отвечай же.

Прот. Говори.

Сокр. Хотелось ли бы тебе, Протарх, провести всю жизнь, наслаждаясь величайшими удовольствиями?

Прот. Почему же не так?

Сокр. А желал ли бы ты себе еще чего-нибудь вдобавок, если бы имел это вполне?

Прот. Ничего.

Сокр. Смотри же; о способности мышления, о разумности, о расчетливости рассудка относительно вещей нужных, и о всем, что с этим сродно, тебе, может быть, и во сне не привиделось бы[35].

Прот. Да зачем? Ведь, живя весело, я имел бы все.

Сокр. Но, живя таким образом, неужели наслаждался бы ты во всю жизнь величайшими удовольствиями?

Прот. Почему же не так?

Сокр. Не получив однако ни ума, ни памяти, ни знания, ни верного мнения, ты, чуждый-то всякой разумности, необходимо, кажется, не знал бы прежде всего о том, — в наслаждении ли проходит твоя жизнь, или не в наслаждении?

Прот. Необходимо.

Сокр. И таким же таки образом, не получив памяти, ты необходимо, кажется, не помнил бы, что когда-то наслаждался, равно как нисколько не воспринимал бы памятью и впечатлений настоящего удовольствия. Потом: не приобретя верного мнения, ты, в минуту наслаждения, не думал бы, что наслаждаешься; а лишившись рассудка, тебе нельзя было бы умозаключать, что и в последующее время будешь наслаждаться. Но такая жизнь была бы жизнью не человека, а моллюска; или тех морских животных, которых тела заключены в раковинах. Так ли это, или, вопреки этому, будем думать как иначе?

Прот. Да как же?

Сокр. Но подобная жизнь неужели стоит избрания?

Прот. Это рассуждение, Сократ, делает меня теперь совершенно безгласным.

Сокр. Однако ж мы не должны еще ослабевать; рассмотрим-ка жизнь в соединении с умом.

Прот. Какую жизнь разумеешь ты?

Сокр. Если бы кто из нас захотел опять жить, получив и способность мышления, и ум, и знание, и всякую память о всем, — а в удовольствии не имел участия нисколько; равно как и в скорби, но оставался бы нечувствительным ко всему такому.

Прот. Ни та ни эта жизнь, Сократ, не представляется мне стоящею избрания; да не представится, думаю, и никому другому.

Сокр. А что, как бы та и эта вместе, Протарх, — жизнь общая, смешанная из обеих?

Прот. Разумеешь, из удовольствия и ума, со способностью мышления?

Сокр. Да, такую разумею я жизнь.

Прот. Эту-то изберет, вероятно, всякий прежде, чем которую-нибудь из тех; тут-то не выйдет, что один изберет, а другой нет.

Сокр. Так понимаем ли мы, что вытекает теперь у нас из настоящих рассуждений?

Прот. Конечно; теперь представляются три жизни, и из двух между ними никоторая не достаточна и не может быть избрана никем, ни из людей, ни из животных.

Сокр. Но из этого-то, может быть, не явно ли уже, что никоторая из них не есть добро? Ведь иначе она была бы достаточна и совершенна, и служила бы предметом избрания для всех животных и растений, которым можно было бы жить таким образом всегда. Акто из нас избирал бы другое, тот нехотя поступал бы, — либо по незнанию, либо по какой-нибудь бедственной необходимости.

Прот. Видно, что так.

Сокр. Стало б