Помню, раз брожу я поздно вечером – просто от тоски вышла – луна светит и тихо, тихо… Ни одного огонька в окнах, дышит мутная, лунная степь теплой полынью. И дрожит над тихими улицами истерический птичий вопль – это – мне уже говорили – плачет докторова цесарка, у которой зарезали самца. Плачет цесарка все одной и той же фразой, три ноты в ряд, две тоном выше. Рассказать мне вам трудно, но такой безысходной тоски, как этот плач над мертвым городком, в этой безысходной глухой тишине вынести человеческой душе невозможно.
Помню – пришла я домой и говорю мужу:
– Теперь я понимаю, как люди вешаются.
А он вскрикнул и схватился за голову. Видно, уж очень у меня лицо страшное было…
Исправник наш был старый опытный взяточник, человек приятный, любил пожить и жить давал другим.
Я, чувствуя себя под двойной защитой супружеской любви и закона, немного успокоилась.
человек приятный, любил пожить и жить давал другим.
Иногда, вспоминая, даже удивишься – неужели были такие люди, такая жизнь?
Иногда, вспоминая, даже удивишься – неужели были такие люди, такая жизнь?
Все бабы пьяницы и табак курили, а по ночам впускали к себе в окошко местного донжуана, безносого водовоза.
