Оксана Демченко

Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Борис Демченко

© Оксана Демченко, 2018

Можно было бы утверждать, что это история об отношениях людей с самым молодым из богов — денежным. Но нет: в книге полно безбожников, которые игнорируют высшего, заодно ставя под сомнение и иные незыблемые ценности — даже саму жизнь, которая вроде бы дается человеку лишь раз. Так что, скорее всего, это история о ценностях, реальных и ложных, ради которых люди живут и умирают, выбирают себе богов или торгуются с бесами…

16+

ISBN 978-5-4493-9897-0 (т. 2)

ISBN 978-5-4493-7790-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги
2. Глава 1. «Астра глори»
   1. Выползок, первая жизнь. Волчонок
3. Глава 2. Бродяга в ночи
   1. Выползок, первая жизнь. Оборотень
4. Глава 3. Чужие дети
   1. Выползок, первая жизнь. Десять дней до смерти
5. Глава 4. Песья свара
   1. Выползок, первая жизнь. Смерть
6. Глава 5. «Черная лилия»
   1. Выползок, первая смерть. Финал золотой охоты
7. Глава 6. Странные слова
   1. Гнездо выползка. Первая смерть. Десять лет спустя
8. Глава 7. Мох у порога
   1. Гнездо выползка. Первая смерть. Двадцать лет спустя
9. Глава 8. Сила и слабость золота
   1. Выползок. Вторая жизнь
10. Глава 9. «Цветок перемен»
    1. Вырезки из газет и журналов года после событий в оранжерее посла
11. Глава 10. После зимы
    1. Приложения. О мире и людях

Предисловие, а вернее — несколько мыслей от автора.

Бессмертие — это такая же обыденность в сказках, как драконы и магия. Я сама не раз наделяла бессмертием расы или отдельных героев, и вроде бы так было правильно для сказки. Но для самого героя… Впрочем, пока сказка волшебная, она оправдывает авторский произвол.

Эта сказка не очень уж волшебная, в ней действуют только люди, иных рас не наблюдается. Или их видят не все, а лишь немногие обитатели тени, чьи показания вряд ли годны для жандармерии.

В несказочной реальности у жизни образовался иной смысл.

Жизнь, долгая или короткая, уж точно не может и не должна являться, как принято говорить с пафосом, «высшей ценностью». Ведь, если высшая ценность задана, то иные ценности заведомо ничтожны, и ради сохранения жизни ими можно пренебречь. Хотя «иные» — это семья, долг, совесть и прочее подобное, объединенное Юлианой Миран по денежному признаку: такие ценности можно продать, но нельзя купить.

Нет уж, жизнь никак не высшая ценность, она скорее эталон, необходимый для измерения. Именно в сравнении с жизнью каждый вымеряет для себя настоящий вес и смысл иных ценностей.

Глава 1. «Астра глори»

Отчет по переговорам с Тихоном Сущевым, духовником столичного Стосветского монастыря и неофициально — наблюдателем за делами храмовой «суровой нитки» в Трежале и областях окрест. Составлен Кириллом Юровым для передачи Юсуфу, только лично. Пометка «для самого узкого круга лиц»

Склонен думать, что недопонимание, сознательно спровоцированное третьим игроком — таково самое точное определение произошедшего. Ситуацию создал тот, кто сейчас занимает место Микаэле: храм получил запрос за подписью князя, и до сегодняшнего дня сам я для людей храма был лицом, причастным к запросу и уж точно осведомленным о его наличии. В запросе речь шла об оказании храмом помощи духовного плана, лже-Микаэле утверждал, что вокруг него зреет заговор, в деле одержимые, а неродной по крови сын потворствует им и даже готов сменить вероисповедание — не зря рядом с ним так много южан.

Для подтверждения слов лже-Микаэле передал храму двух одержимых, бесоборцы с ними работали. Совместное расследование «суровой нитки» храма и новой, якобы созданной для этого трудного дела, службы охраны дома Ин Тарри, длится уже две недели. За это время люди лже-Микаэле получили немало выгод, используя убежища храма, его каналы обмена сведениями и способности его белых жив. Если мы верно сопоставили сведения, которыми располагаем, эти две недели были использованы, чтобы «обрубить хвосты»: лже-Микаэле по мере сил стер следы своей прежней активности и убрал или отослал прочь сторонников, ставших бесполезными и опасными… Кроме того, он переправил через границу Паоло Ин Тарри, используя возможности храма. Этого мы не ожидали, этот канал контролировали слабо.

Любая тайная служба, если спустить ее с поводка, делается опасно самостоятельной. Сейчас господин Сущев разбирает со всем вниманием, как же случилось то, что случилось. Да, люди храма, в том числе две полноценные боевые группы сыска с приписанными к ним белыми живами, в азарте погони исполняли указания лже-Микаэле, а вовсе не храма. Активно вмешивались в работу моих людей, чиня препятствия. Но высшей точкой абсурда стало покушение на Николо. Если бы не Агата с ее уникальной чуткостью, если бы не ты, Юсуф, с твоей подозрительностью, иногда похожей на болезнь… не хочу и думать о худшем. Водитель подменного автомобиля Ники все еще без сознания, в перестрелке и погоне моя группа потеряла троих, а выявить и по мере возможности снять петли смерти и прочую наговоренную наёмницами мерзость с моих людей сейчас помогают живы храма.

Все это — действительно наименьшая возможная плата за ошибку.

Мы достигли согласия с господином Сущевым. Храм возвращается к традиционному нейтралитету в делах, связанных с домом Ин Тарри.

Инцидент с Яковом и его протеже улажен, девушку отправили к вам, ее не будут преследовать. Ответно храм настаивает на шаге доброй воли в виде разрешения на ввоз в Самаргу мощей святого Михаила, первого из бесоборцев. Дата понятна, она есть в храмовом календаре. Оспаривать не вижу смысла, прежде мы трижды возили мощи из Иньесы, Микаэле неизменно давал согласие. На сей раз беру на себя согласование вопроса с регентом Иньесы.

Поскольку проблема с храмом улажена, я намерен заняться поиском Мики в полную силу. Юсуф, безопасность Николо полностью на тебе.

—

Меня зовут Юлиана Миран. Я еще не проснулась, но уже твердо уверена в своем имени и в том, что это именно я, телом и душою. Быть собой и пребывать в своем настоящем возрасте, в здравом уме и твердой памяти — счастье. Люди о подобном и не задумываются. Что ж, значит, их не вышибали из привычного мира так резко и окончательно, как меня.

Но я не жалею ни о чем. Я не авантюристка и не очень люблю приключения. Но твердо выбрала для себя это правило: ни о чем не сожалеть. Жалось съедает изнутри. Опустошает.

Меня научили новому правилу люди, из-за которых я, собственно, и оказалась вовлечена в водоворот невероятных событий. И я уж точно не жалею о встрече с ними. Хотя Яркут, назвавшись поддельными именами, играл со мною в душевную привязанность… и заигрался. Якову я сама дала имя, он выползок и он всегда, с первого дня, был безмерно серьёзен и честен со мной. Эти двое воистину умеют ни о чем не жалеть. Они просто не оглядываются, так мне кажется. А вот я оглядываюсь и стараюсь принять то, что произошло.

Я — мара, я умею открывать дверь из мира живых… в иной мир. Мой дар опасный и непредсказуемый, но я не жалею о том, что обладаю им.

Сейчас проснусь — и начнется новый день. Именно потому, что я запрещаю себе жалеть о прошедшем дне, в новом я постараюсь увидеть радость и красоту. Когда день завершится, именно их буду помнить. Чтобы снова ни о чем не жалеть день спустя. Даже если придется смотреть во тьму по ту сторону порога смерти. Даже если не получится спасти тех, кого стоит спасать, даже если день причинит раны душе и телу.

Сейчас открою глаза и увижу новый день, наполненный жизнью.

Я открыла глаза, потянулась… Благодать. Даже не стоило себя настраивать. День по-настоящему хорош. Не помню, когда отсыпалась так сладко.

Солнышко по забывчивости решило, что еще лето, и печет во всю силу. Бабочки поверили — слетелись на клумбы, украсить здешние цветы.

Цветы! Я вскочила, охнула и резко уткнулась носом в стекло. Астры такой красоты не доводилось видеть никогда, даже на картинках в альбоме новых сортов. Неужели они настоящие — серебряные и перламутровые, нежно-розовые с золотой окантовкой, винно-фиолетовые… И как подобраны! И ни одной клумбы неудачной формы, и ни одной сухой былинки. Палая листва изящно, с намеком на небрежность, обрамляет дорожки. Терпеть не могу, когда садовники-солдафоны метут красоту в кучи и трамбуют в мешки. Листва ранней осенью — драгоценна. Если приложить усилия, конечно же.

— Кьердорский разбираю через слово, всего-то год учу, а тут еще и незнакомый диалект, — прошептали рядом. — Хм… возможно, это и не кьердорский? Наречие Иньесы с ним схоже, как я не сообразил.

Я нехотя отвлеклась от астр, обернулась. На полу нашего огромного автомобиля удобно устроился тощий юноша. По одежде судя, минувшей ночью именно он дал мне воды и перевязал рану на запястье. Хотя… я и днем не все вижу, а ведь было темно, да еще инакость искажала зрение. Сейчас могу рассмотреть: у юноши каштановые волосы, слегка вьющиеся. Кожа бледная, пальцы длинные, нервные… вот пальцы — помню! Точно он, не сомневаюсь, хотя как раз теперь юноша всем лицом уткнулся в диван, вернее, в край разворошенного свертка из пары толстых пледов, а внутри…

— Паоло, — шепотом позвала я, всматриваясь и не веря себе.

Мальчик, которого якобы невозможно разбудить, уже не спит! Прильнул к Васиному боку и весело щурится, и бормочет певуче, непонятно. Заглядывает снизу в лицо Норского. А еще — держит за палец переводчика, что сидит на полу, облокотясь о диван.

— Юна, почему Павлушка называет слоном вон того льва с крылышками? — возмутился Вася. Помолчал и добил меня новым вопросом: — И куда делся трехглавый дракон?

Как будто за ночь накопилось мало странностей! Теперь белый день, и пожалуй, уже вторая его половина. В воздухе ни крохи тумана, зато в голове… Вот тебе, Юна, сплошная мгла загадок! Ладно, разберусь. Поворачиваюсь… На свободном диване гордо возлежит Дымка.

— Это мой друг, мы уговорились, что его можно звать Дымка. Он… как бы котенок, только невидимый, — осторожно говорю Васе. Хлопаю себя по лбу. — Ну да! Ты его и звал драконом поутру. Ты же зрячий во тьме. Паоло — тоже? Хотя чего тут странного, он долго находился по ту сторону порога. Так, дай соображу. Я удачно рассказала сказку, и теперь ты видишь Дымку не угрозой, а другом.

Вася кивает и смотрит на Дымку, на меня, на Паоло… Тощий пацан, сидя на полу, крутит башкой — он никого не видит. Паоло тоже поворачивает голову, как все — ему нравится забава. В общем, мы дружно играем: у кого глаза станут больше и вылезут на лоб дальше. Думаю, я победила. Паоло рассмеялся, зарылся лицом в Васин рукав.

— Котенок? Вот еще, — фыркнул Вася. Вежливо поклонился призрачному коту. — Дымка, здравствуйте. Странно звучит, но вы чем-то похожи на Юну. Хотя я вижу льва, а Юна — она совсем другая, она… гм…

— Эльа эра гарса, — подсказал Паоло.

— Белокрылая цапля, — неуверенно перевел тощий. — И откуда я знаю бесполезное слово? Могу ошибаться.

— Я тощая, как цапля и голодная, как сушеная змея, — скорбно согласилась я. — Мне бы хоть крошку в клювик.

— Откинь и клюй, — Вася взглядом указал на дальнюю сторону дивана, накрытую полированным орехом. — Юна, повезло мне! Павлушка по-нашему говорит мало, зато понимает все, что говорю я. И твою сказку он понял.

Мальчик защебетал — звонко и тонко, как садовая птаха… Я улыбнулась. Вася зажмурился от удовольствия. Голос Паоло вселяет радость. Он особенный, более живой и ясный, чем у любого иного ребенка. Или мне кажется?

— Лом, он говорит, что сказка замечательная. Еще говорит, вы шутники. Называете львом и котом… слона. Он тараторит слишком быстро. Что за зверье? Где? Я сойду с ума, если не разберусь.

Я согласно помычала — да, с нами трудно! И продолжила хватать грязными руками куски сыра с подноса, заедать их кусками мяса с соседней тарелки. Удобный автомобиль! Знала бы раньше, заснула бы сытая!

— Ммм, тут и хлебушек есть.

Так, начинаю соображать и радоваться сытой жизни. Паоло очнулся! Это хорошо, это камень с души… хотя не надо о камне, — я вспомнила прозвище Якова, поперхнулась.. нашла рядом с едой полотенце, вытерла руки. — Уф, мне гораздо лучше. Яков сказал, что Дымка — дэв и бродяга. Он из мира по ту сторону тьмы. Если подумать, ему наверняка хорошо заметны люди, живущие у порога! Как я. Или облитые тьмой, как ты и Паоло.

— Вот здорово! Мы с Павлушкой оба видим Дымку, а то плохо, когда в семье кому-то надо простые вещи объяснять, — серьёзно предположил Вася.

Вот, значит, как! Вася без подсказок, своей широкой душою, принял пацана. Я должна была предвидеть, ведь знала: он всех малышей в корпусе числит родней, кормит и оберегает. Он даже меня, постороннюю, почти сразу начал подкармливать. Следующая мысль возникла ниоткуда и была яркая, важная: Дымка не кот, а настоящий дэв! Надо было внимательно слушать Якова. Раньше бы поняла, что дэв не имеет облика в привычном мне мире. Дэв переступает порог и делается таким, каким его нарисует воображение обитателя моего мира… Не зря на сельском погосте Дымка был ночным кошмаром! Люди гораздо легче верят в страхи, чем в добрые чудеса. Но Вася и Паоло особенные. Смогли в первый же день знакомства увидеть Дымку милым, ярким… настоящим.

— Ты что, собрался к ним в семью, всерьез? — спросила я у бывшего кота. Моргнула… могу видеть его котом. Но крылья проступают все отчётливее. Соглашаюсь мысленно, крылья так крылья. — Прости, я сразу не рассмотрела. А должна была, ты уж намекал-намекал с медом и пыльцой!

— Хватит тараторить! Как я все это переведу? — простонал тощий.

— По-нял, — выговорил Паоло. Улыбнулся и добавил: — Сдрасте. Харашо. Васия. Братик.

Последнее слово получилось совсем правильно, и мальчик улыбнулся шире. Тощий переводчик завозился на ковре. Смахнул с дивана три подушки, сунул себе под спину. Теперь он сидит рядом с Дымкой, лицом к нам — но ниже, в ногах. Глаза у парня зеленые, как болотный мох! Почему я не заметила прежде?

— Юна, здравствуйте. Мы давно знакомы, но не встречались. Я Шнурок. То есть Павел Котов. Но для вас называю прозвище, вы не посторонняя, вы самому Лому приятельница. И даже знакомы с Топором, то есть Юсуфом. Он — мой начальник. Юна, мы находимся в усадьбе с названием «Астра глори». Сейчас это резиденция Николо Ин Тарри. Уже час дня. Я не будил вас, как и просили. Хотя время не ждет, давно пора свести воедино обрывки сведений, накопленные каждым из нас, и составить цельную картину минувшей ночи.

Шнурок запнулся, резко наклонился, бесцеремонно вцепился в мою руку. Ощупал запястье под намотанной в несколько слоев тканью. Недоуменно нахмурился, вздохнул… и промолчал. Вася проследил за ним и согласно кивнул.

— Юна, ты была той старухой. У тебя на руке свежая рана, и еще была повязка: первую ведь Пашка сделал. Я верно угадал. Юна, у меня сто вопросов. Но я… молчу, — Вася значительно подмигнул. — Порой надо изо всех сил не знать, не спрашивать и не замечать.

Я осторожно выдохнула. Благодаря Васе не придется врать. Хорошо: я ведь совсем не умею! А правда такова, что вслух и полслова не выговорить.

— Дымка, — прошептал Паоло.

Мой призрачный кот… а мой ли? Он выбрал Паоло: вот поднялся на длинных лапах, выгнул спину — и широко раскрыл крылья. Перламутровые, золотые и опаловые, со вставками всех цветов осени. По салону прокатилась волна можжевелового запаха… Дымка, уменьшаясь на глазах, перелетел на плечо Паоло, забрался ему в волосы. Наверное, это приятно и щекотно — когда возле уха пристраивается живая брошь.

Моргаю, встряхиваю головой, морщусь… зрение шалит, поддакивая воображению: вижу дэва то крохотным котенком, то крылатым слоненком размером с мошку, то золотым мальчиком, очень похожим на Паоло. Вот тебе, Юна, твоя же сказочка — охай и держи челюсть обеими руками.

— А ведь ты ребенок, — вдруг поняла я. — Дымка, ты совсем дитя! Забрался далеко от дома, скучал… искал друга, который любит сказки? Да уж, вы поладите. Навещай меня иногда, ладно?

Дэв промурлыкал что-то неопределённое. Паоло зевнул, прикрыл глаза и задремал. Он улыбался во сне. Наверняка видел жаркое лето, волшебные цветы на изумрудном лугу, облако-слона… Вася бережно обнял названого брата. Выбрался из машины и двинулся к особняку. Следом заспешила я. Шнурок-Пашка поддерживал под локоть, он же нес мою сумку. Минувшей ночью я умудрялась забывать и бросать эту многострадальную сумку буквально везде, а она не потерялась. Чудо. Будет время, расскажу Павлушке сказку о сумке-неразлучнице.

— Лом отнесет Паоло и после сам решит, что ему делать и куда идти. А вам прямиком в кабинет, я провожу, — прошептал Юра. — Там… плохо там, Юна. Думаю, Яркуту уже рассказали про доноров и обмен тел. Советник все лето болел, из-за этого ощущал себя ущемленным, его берегли от новостей. Он едва терпел. Подумайте, как туго заведена пружина его гнева!

— Понятно. Где Юлия?

— Думаю, она и рассказала, сама. Больше некому: Николо занят, Дарья Ильинична с ним, Курт далеко, Юсуф проверяет охрану. Было покушение на Николо. К счастью, обошлось, но день тревожный, все хотят надежды и определенности. Вот я и тороплю вас. Очень переживаю за Юлию, хоть она мне и не друг. Простите, вам она… враг? Вам неудобны мои оценки?

— Мне она не враг, точно. И я тоже переживаю за неё. Яркут совершеннейший дикарь. Пружина настроения? Ха, да там бомба готовая.

Пашка Котов кивнул со вздохом. Мы быстро поднялись по лестнице. И как я шею не свернула, на бегу рассматривая залы и переходы! Старалась не отвлекаться, но было трудно. В этом доме мне нравилось все — ковры, паркет, мебель, гобелены, отделка стен и потолков, вазы и цветы в них, шторы, картины, люстры… Тот, кто продумывал стиль особняка и наполнил его вещами, невероятен. Понимать цвет и форму в их полноте — огромный дар.

Приемная перед кабинетом оказалась скучнейшим местом в особняке. Она… никакая. Всего лишь богатая и помпезная. Наверняка старая, обустроенная до большой переделки стиля. В приемной находились трое. Два пацана меня запросто проигнорировали. Третий, их старший, вошел через боковую дверь одновременно со мною, с порога кивнул всем и вдобавок дернул подбородком, указуя мне: мол, шагай сразу в кабинет, не задерживайся. Я собралась кивнуть в ответ… и споткнулась! Это же он, наипервейший друг-соперник Васи Норского — южанин по прозвищу «Топор». До чего переменился! И лицом, и фигурой, и походкой. Прежними остались лишь глаза: бездонно, беспросветно черные, словно зрачок сплошной. Словно это не глаза, а неразбавленная тьма за последним порогом. Мороз по спине… не перепутать. Если Топор глянет на меня из дальнего окна через всю площадь, и то, пожалуй, замечу. Уж точно он зрячий во тьме. Может, от рождения? Не знаю. Позже спрошу, а пока — Котов забегает вперед, чтобы открыть дверь — а я наконец-то киваю Топору.

— Признателен за готовность помочь, — едва слышно шепчет он, пока я шагаю через комнату и думаю: как его зовут по-настоящему? Котов мне говорил имя. Вроде бы Юсуф. Взрослое, солидное имя. И сам юноша под стать! У него манеры человека, уверенного в себе и своем деле. Помнится, недоросль-Топор был молчун и дикарь, а нынешний Юсуф освоил вежливость, которую носит… как парадный фрак. Хотя для меня, по старой памяти, добавил в голос живых интонаций, даже обозначил волнение: — В кабинете тихо. Наставник молчит уже десять минут. Я отложил дела и пришел. Это опасно. Тишина хуже любого шума.

— Еще бы. Так. Я готова, открывай.

Киваю Пашке, и он пропускает меня, придержав дверь. Миную порог, спотыкаюсь, замираю и лихорадочно думаю: что способен вытворить Яркут, если он заводит себя десять минут? Давным-давно, когда он плюнул на землю, проходя мимо нас с Мергелем, он тоже завел себя… но времени прошло многовато, он перекипел до нашей встречи, разрядился. Поругался с жандармами, кого-то пнул, получил ответный тычок в ребра. А встреться мы часом раньше, едва ему объявили об аресте — убил бы, наверное. Или я сгущаю краски?

В кабинете я сразу, резко уперлась взглядом в Юлию. Мы не знакомы глаза в глаза, но до сих пор связаны тончайшей нитью. Юлии больно, и моя душа отзывается. Ей очень больно. А еще… она яркая. Светится перламутровым теплом, ничего подобного я прежде не видела. Ошеломляющее зрелище. Я сморгнула, тряхнула головой: Юлия не имеет дара живы, почему вижу её так? Быстрый ответ знаю. Первое впечатление родится не от зрения, оно — от души, скоро обычный взгляд погасит краски, размажет картинку, сделает ложной и нерезкой. Я сморгнула еще раз, сияние постепенно угасло, зато в душе высветился ответ. Без логики и обоснования, но я знала: он — верный. И значит… Я не посмела додумать мысль. Стало бы слишком страшно. А худшего еще можно избежать.

— Яркут, — позвала я негромко. Крадучись прошла по ковру, нащупала диван и беззвучно села на краешек. — Яркут, это я, Юна. Давно не виделись.

Он сильно осунулся. Кожа да кости… и очень бледный. Глядит в пол. Лицо вижу кое-как, он отпустил волосы, отрастил челку. Даже не кивнул в ответ. Молчит. Стукнуть его, что ли? Меня ведь он не прибьет, наверное. Еще посижу минутку и стукну. Рукой? По плечу? Так об него, об такого каменного, можно ладонь отбить. И душу… Ох, ну что за мысли! Сплошная паника и горечь. Я сказала ему давным-давно, еще в Луговой, что он не умеет прощать. Неужели за два с половиной года ничего не переменилось?

— А вот и барышня явилась, здоровенную сумку принесла. Для извинений, да? — Лицо Яркута дрогнуло и противно, нарочито расплылось в улыбке сельского дурачка Яна. — Эй, барышня-а, не мала сумка? По мне так чемодан надобен. Или целый воз?

— Сними дурака. Даже если тебе больно, сними пожалуйста. Ну что ты их натягиваешь, как плащи… это не дождь, от этого не укрыться.

Он нехотя, медленно стер улыбку Яна. Прямо руками соскреб — и мне показалось, он заодно сдирает кожу. Я чуть не вскрикнула. Но — не смогла, дышать стало нечем. И слова в ком сбились, и мысли. Что умное и уместное надо сказать теперь, чтобы два человека не разошлись в разные стороны навсегда: Яркут — пить и буянить, а Юлия…

— Ты ведь кукушонок, — вдруг припомнила я. И улыбнулась. — Точно. Вот повезло-то. Настоящий кукушонок. Исполняешь одно желание. Заветное.

— Последнее, — криво усмехнулся Яркут и отвернулся, и глянул мимо меня, в окно.

— Оно совсем заветное и самое главное. Мы расстались, так что и последнее тоже. — Я закашлялась, постучала себя по груди, но комок не пропал. Юлия вскинулась, сбегала и принесла воды. Ума не приложу, что с ней приключилось за минувшее время? Стала по-настоящему заботливая… и так еще хуже. Больнее. Пью, а горло остается сухим. Нет, вроде бы комок проглотился. Могу вздохнуть. — Вот мое желание.

Говорю для Яркута, а смотрю на Юлию. Нелепо все, неловко… Смолкаю, закрываю глаза и лишь теперь сполна понимаю выползка Якова. Он свел этих двоих ненамеренно, но и не вполне случайно. Он взрослый и умный, он увидел сразу. Это я была глупая! Хотела как в сказке. Рыцаря, и чтобы спас меня, и чтобы любил вечно. Чтобы являлся по первому слову и даже без слов, стоит на него разок поглядеть из окна высокой башни. Я и поглядела из окна, издали… хотя не была принцессой. Зато Юлия жила, как настоящая принцесса, богатая и избалованная. И бросила без колебаний всё, чтобы устроить себе и ему не сказку, а обычную жизнь. Так за что ей извиняться?

Глаза щиплет. Сейчас начну носом шмыгать, а ведь нельзя, я должна высказать свое заветное желание внятно, уверенно. Вдох…

— Яркут. Пожалуйста, выслушай. Я хочу, чтобы твой ребенок вырос в настоящей семье, где есть папа и мама, а еще домашнее тепло и доброта. И доверие. Чтобы его не бросили и не предали. Ни его самого, ни его маму. Ты не можешь отказать мне в заветном желании. Нет, не так говорю! Ты не можешь отказать себе, права не имеешь. Вот.

Открываю глаза. Ха! Оказывается, я согнулась крюком, словно у меня болит живот. Вижу ковер. Близко так, внятно… А надо разогнуться. Расправить плечи, на которые давит целая гора страхов. Но я справляюсь — и наконец вижу глаза Яркута, и боковым зрением — пятно белого перекошенного лица Юлии. Она сама еще не знала о ребенке! Оборачиваюсь к ней, сразу виновато пожимаю плечами.

— Видно мне, так уж получилось. Может, ребенок с особенным даром? Надеюсь, не в отца, хватит вам кукушек в доме. Не знала, что умею такое заметить. Но знаешь… наверное, это для меня нормально: новая жизнь еще у самого порога, она вступает в мир и как восход… разгорается, — я объясняю торопливо, никак не могу остановиться. Юлия такая бледная, что, если я замолчу прямо теперь, она наверняка рухнет в обморок. — Понимаешь, вот смотрю и думаю: будет сложно, даже если мое желание сбудется. А если не сбудется, вообще беда. Беда-беда! Когда мы познакомились, Яркут хотел знать, почему кукушки бросают детей. Я почти уверена, что нашла ответ. У них нет выбора. Уходят, когда рушится семья. Уходят без оглядки, хотя им очень больно. Нельзя загадать заветное над родным ребенком, если это — проклятие. Мама не должна делать такого. Кто угодно, только не мама.

Юлия вцепилась в меня и заревела. Я вцепилась в неё… уже и не знаю, двое нас или меньше. Мы год были чем-то целиковым, перепутанным и сплетенным. И вот, опять связаны в узел. Я совсем не хочу, чтобы Яркут сгоряча, по-мужски, разрубил этот узел, неудобный всем нам, но очень плотный.

В кабинете, кстати, делается все более шумно. Наши слезы звенят в два ручья, и целая толпа набежала, спасая особняк от потопа!

— Наставник…

— Дядька, врача позвать? Им или тебе?

— Да принесите же капли, хотя бы мои. Кошмарная истерика. Как возможно довести сразу обеих до такого состояния? Ники, иди ко мне и не суетись, они взрослые. Сами разберутся.

— Так. Мало мне одного сумасшедшего дома, во втором дела не лучше. Это особняк Ин Тарри или я все же ошибся? — сухо выговорил мужской голос. — Меня кто-то слышит?

Люди в кабинете дружно смолкли, оглянулись на этот голос, чужой в нашей семейной сцене — и стали рассаживаться. Шум пошел на убыль.

Юлия перестала рыдать и теперь лишь тихо всхлипывала. Не поднимала головы, дрожала — и я обняла ее крепче. Сегодня такой день. Вася назвался братом Паоло, я осталась без любимого призрачного кота и вот, сижу третья не лишняя в семейной ссоре, для меня не вполне чужой. Тоже, вроде, приняла их в дом или к ним прилепляюсь…

Поднимаю голову — и вижу в дверях полноватого человека лет сорока. Голова соображает туго, но я щурюсь и всматриваюсь: да, тот самый. День бы памятный, вот я и смогла узнать его при новой встрече.

— Вы ведь Егор? Да, тот Егор, который дал нам десять минут… давно. Вы кем-то важным приходитесь князю Микаэле, гм… вроде бы управляющим?

— Меня смутно помнят, — Егор сердито развёл руками, прошел и сел в свободное кресло. — Николо, приветствую. Вы-то способны меня опознать без сомнений?

— Безусловно.

Я перевела взгляд — подросток был, конечно же, из семьи Ин Тарри, причем полностью похожий на отца в своем невероятном, солнечном сиянии. Такой же златовласый. Такой же серьёзный и собранный. Вот он убрал с лица следы детского испуга — еще бы, такая сцена в кабинете! Сразу стал старше взглядом и манерами — так мне показалось.

— Егор, вы произносите странные слова, но, возможно, к тому есть веские основания, — Николо заговорил ровно и мягко. — Мы все готовы выслушать вас.

— Все? — Егор поморщился и стал кивать присутствующим. — Дарья Ильинична, чей статус мне малопонятен. Яркут, головная боль княжеского рода и лично Микаэле. Так сказать жена Яркута и рядом — так сказать прежняя его любовь… — Управляющий остро глянул на меня, мясистые щеки смяла короткая гримаса гнева. — Кого еще нам пригласить для пополнения абсурдной толпы свидетелей?

— Юсуф, — негромко позвал юный князь. — Ты и Агата, вы нужны немедленно.

Я охнула, звонко хлопнула себя по лбу и виновато сжалась. Да уж, надо сдерживать порывы. Я постараюсь впредь, а пока позволю себе еще одну невоспитанность: быстро улыбнусь Агате — это именно она! Так хорошо, что удалось повидаться. Я за нее боялась, а она стала старше, спокойнее. И над головой нет темного облака: наоборот, вся сияет…

— Я должна сказать, наверное. Паоло здесь, в доме, — сообщила я Агате, смутилась и обернулась к юному князю. — С вашим братом все хорошо.

— Вы приехали вместе? — оживился Николо. — Мне еще не сообщили.

— Он проснулся, сказал, что Вася ему родня, и снова уснул. Он совершенно здоров. И… думаю, пока он не повзрослеет, с ним ничего дурного не случится. У него сильный защитник.

— Васька, что ли? — Яркут кое-как разжал зубы.

Захотелось улыбаться. Он говорит разумные слова, не плюется и не рычит. Я вообще-то боялась, что даже наше пестрое общество не помешает Яркуту вытворять невесть какие глупости.

— Еще кое-кто появился. Искренне сочувствую всем, кто вздумает обидеть Паоло. — Я оглянулась на Юсуфа и улыбнулась Агате. — Дэв. Настоящий дэв.

— Все знакомые мне Ин Тарри соизволили сойти с ума в один день, — сухо отметил Егор. — Буду краток, если меня хоть кто-то намерен выслушать. Но сперва вопрос. Вы, Николо, нанесли отцу визит в половине пятого утра. Он не спал?

— Нет. Я позже расскажу о цели визита и своих выводах.

— Будьте так добры, — Егор стал мрачен. — Мне хочется понять, что могло перевернуть мир настолько, чтобы князь лег после вашего отбытия. Князь! Лег! Спать! Днем! — Управляющий выплевывал каждое слово, будто оно ядовитое. Закончив с этим, зажмурился, перевел дух и продолжил скороговоркой. — Микаэле изволил отдыхать до одиннадцати. Точнее, в одиннадцать часов пятнадцать минут князь принялся орать, как… как безумный. Он выбежал из спальни, в чем был! Причитал, как… перепуганная сельская баба. О каких-то призраках, о покойниках и ветре с той стороны. Велел опечатать верхний этаж. Нет, не так. Он приказал заложить кирпичом проемы лестниц. Это уже делается. Далее… — Егор надел маску покоя и стал говорить ровно, солидно. — Мы общались пять минут. Он отменил все встречи на неделю вперед. Заочно отказал всем, кого намеревался поддержать по новым проектам. Назвал их попрошайками. Хотя сам же оплатил доставку этих людей в столицу. Уволил утреннего секретаря. Нет, не так: Лука Ильич внезапно попросил об отставке и получил ее со словами «мне не нужны прыщавые выскочки». Сразу после инцидента особняк покинули еще два секретаря.

— Удачно, мне критически не хватает людей. Юсуф проверит их и пригласит сюда, — Николо осторожно глянул на Яркута. — Дядька, ты как? Ты расскажешь Егору о происшествии или я?

Новый взгляд на Яркута обнадежил меня. Лицо у него теперь не каменное, а просто усталое. Он разумен и даже рассудителен. Морщится, трет ключицу. Заметил, что я наблюдаю. Криво усмехнулся.

— Тянущая боль, кукушье проклятие в действии. Ты загадала желание, которое будет донимать меня всегда. Довольна? — Яркут перевел взгляд на Егора. — Ники, отдыхай, я скажу сам. Полезно выговаривать вслух то, что гнетет тебя… меня. Трудно понять и поверить, но я стараюсь, и, когда говорю, получается чуть ловчее. Итак, Егор, дышите глубоко и не падайте в обморок. Князь Микаэле сейчас отсутствует в собственном теле. Тот, кто ночью захватил его личность, нацелен на имущество и власть семьи Ин Тарри. Если я верно понимаю замысел брата, он добровольно отдал врагу личность в обмен на жизнь Паоло. Враг думает, что победил. Для него суть дара Ин Тарри в крови и имени. Он верит, что сможет стать вполне Микаэле, всего лишь «надев» его тело.

— Яркут, вы сами себя слышите? Это же бред, — осторожно предположил Егор.

— Бред, согласен. Но всем нам придется в этом бреду как-то выживать. Мне в первую очередь! Егор, посудите сами: я умудрился выбрать в жены Юну, причем больше рассудком, чем сердцем. Затем полгода состоял с ней в плотных отношениях, не замечая, что в ее теле помещается личность Юлии. Далее я умудрился выстроить отношения с Юлией, влюбился всерьез, но не узнал ее в ее родном теле, — Яркут уронил голову в ладони и долго молчал. Снова выпрямился, глядя на Егора и избегая нас с Юлией. — Более года я жил в бреду. Очнулся, но мне смертельно дурно, я схожу с ума от недоумения: кто кого предал? Я — Юну? Юлия — Юну? Юлия — меня? Или же я — их обеих… ведь невозможно так мало знать своих женщин.

Николо достал тонкую папку и передал Егору, шепнув, что в ней отчет Курта и его людей по нашему с Юлией случаю. Управляющий быстро пролистал, хмурясь и временами плотнее сжимая губы. Впрочем, меня не волновали его переживания. Куда важнее иное: Юлия наконец решилась поднять голову. Вот уж кому досталось! Мало ей пытки — сама ведь рассказала о подмене тел! Так еще и истерика при всех, и новость о ребенке, и никакого уединения… и Яркут на неё не смотрит.

— Господа, — Егор отодвинул папку. — Но это же не семейный скандальчик. Подмена старшего князя Ин Тарри может стать началом мировой катастрофы, я выражаюсь ничуть не фигурально. Торговая война неизбежна, я мысленно уже принял это. Но общая картина теперь далека от покоя. Как бы нам не скатиться к войне полного… формата? Мы не можем громко объявить о краже личности его светлости с такими слабыми доказательствами. Значит, не ограничим дееспособность ложного князя, не объявим его самозванцем. Но разве допустимо позволить ему менять устоявшийся баланс интересов? Мы не готовы начать переговоры с ним, ведь это иной человек с иными целями и методами, но с теми же ресурсами. В итоге… Это война. Увы, я говорю как официальный представитель властей Самарги.

— Егор, не стоит обострять. Просто переходите ко мне на работу и пишите отчеты обо мне, — в голосе Николо скользнула взрослая ирония. Юный князь стал серьёзен. — Егор, самозванец не натворит ничего воистину большого и опасного. Он по крови, по духу и уму не Ин Тарри. Отец поступил с собою крайне жестоко. Но еще более жестоко он поступил с врагом. Вы-то знаете, что завидовать жизни моего отца можно лишь издали. Никто не выдержит нагрузку, которую нес он. Его деньги обращаются со скоростью и ритмичностью, непосильными для контроля кем-либо еще. Даже мне сложно, хотя папа учил меня, я все лето врастал в наши основные проекты и уже освоился с базисом фамильного дела.

В кабинете стало тихо. Юлия шмыгнула носом и чуть отодвинулась: осознала, что мы сидим обнявшись, и смутилась. Зря. Я снова притиснула ее к плечу и не отпустила. Посмотрела на Яркута. Он пока не выбрал линию поведения и глядел мимо нас. Но — без злости. Наоборот, казался потерянным и виноватым. Что-то новое, я не помню у него такого выражения лица. Научился прощать?

— Никто не заменит Микаэле, — шепнула Даша. — Я вела всего лишь малую часть его дел, и меня всегда поражало, как много он помнит, как точно и быстро переключается с темы на тему.

— Даша, и я о том же! — оживился Николо. — Папа решил сломать спину врага грузом золота. Оставил письмо с указаниями. Из-за этого утром я отвез слиток самозванцу. Едва он взглянул на золото, стало совершенно ясно, это не отец… Я торжественно отдал слиток, объявил, что исполнил его же задание. Что сам заработал золото, и вот, с благодарностью дарю. Что прошу его лично установить слиток на вершину горы подобных и тем замкнуть пирамиду. Он спустился в подвал, долго и жадно глазел на золото, отец для такого случая заранее заготовил тонны две. Пока он…

— Значит, я слышала настоящее имя самозванца, или же это было одно из его имен, — шепнула Даша. — Михель Герц. Верно? Это имя шептали ночью в туевом лабиринте.

Я кивнула. Юлия тоже кивнула — и мы переглянулись с некоторым удивлением –слишком уж получилось согласованно. Мы не сговаривались, и нам не потребовались слова. Самое странное: нас не встревожило умение общаться без слов. Наоборот, Юлия улыбнулась и уткнулась в мое плечо. Спокойно, как будто мы не чужие. И я ощутила ответное умиротворение.

— Пусть так. Мне удобнее называть его именем, отличным от папиного. Пока Михель глазел на золото, поправлял слитки, чтобы пирамида стала идеальной, я натянул и перехлестнул нити его жадности. Выполнил один из самых аморальных ритуалов рода Ин Тарри: надел на врага золотой ошейник. Михель одержим золотом, я видел это в нем. Что ж, теперь его одержимость абсолютна. Могу предсказать в точности, чем займется новоявленный князь. Потащит в подвал, поближе к пирамиде, все золото, до какого дотянется. Постарается сложить новую пирамиду, больше и выше. Наймет людей для охраны. Привыкнет подозревать в подготовке покушения всех, даже садовых птичек.

— Кошмар, — выдохнул управляющий.

— Да, сперва будет много шума, но, Егор, вокруг нас столько сплетен, что мир проглотит и эту, не подавившись. Не преувеличивайте нашу значимость. Всего-то и скажут: князь помешался на золоте, — Николо поморщился. — Перебирайтесь в этот особняк, я серьезен. Время, мой дар и ваш опыт, вот что поможет заново сбалансировать ситуацию. Я буду вынужден жестоко встряхнуть биржу, выводя в безопасное состояние проекты, которые надо поддерживать, ведь он станет изымать средства и обращать в золото. Сразу предупреждаю, дом Дюбо замешан, я не оставлю их поведение без ответа. Найзеры тоже станут играть активно, они издревле склонны искать мистическую выгоду… Я буду действовать, сохраняя хладнокровие. Обещаю. Семья Ин Тарри — очень старый столп стабильности мира, я знаю свою ответственность. Егор, решайтесь. Без вас, не исключаю, мне придется свернуть дела и покинуть Самаргу на много лет. Я бы не хотел. Я очень переживаю за отца.

Егор некоторое время молчал. Затем осторожно уточнил, как скоро он должен дать ответ. Немедленно, то есть пока его самого не попытались подменить? Управляющего чуть не перекосило от таких слов. Он принял, как горькое лекарство, новую папку с бумагами и прочел их, морщась и ослабляя шейный платок. Оглянулся на Дашу. Взялся втолковывать ей что-то умное о риске обескровить экономику и подорвать стабильность власти, спровоцировать кризис в правительстве… Я старалась не слушать, я молчала и задыхалась! Теперь Юлия успокаивала меня. Она кое-что понимала, ей было не так душно в капкане чужих рассуждений. А я потерялась. Почему история с подменой тел вдруг угрожает перерасти в войну? Отчего наше правительство должно оказаться в кризисе, если оно и без князей Ин Тарри умудряется наворотить горы глупостей в любой день, а после никак за них не отвечает?

Все, отвлекаюсь от непонятного. Смотрю на юного князя — а над его головой копится знакомая тень. Тускнеют и золото волос, и яркость улыбки. Прежде туча дел угнетала Микаэле. И только Яркут мог отстранить ее, пусть ненадолго…

— Как станем искать Мики? Все же вы узнали о происходящем прежде меня, и времени имели достаточно, — резко выговорил Яркут. Он вроде бы спрашивал всех сразу, но глядел на меня. То ли злился, то ли пробовал поверить в мою полезность.

— Он наверняка не ранен, не отравлен, — залепетала я. Ну чего он так смотрит? — Князь для самозванца донор, от его здоровья, душевного и телесного, зависит здоровье того… второго. Юлия, как долго ты ощущала меня после подмены?

— Плотно — дней десять, — задумалась Юлия. — А после стало отпускать. Мне чудились обрывки слов, отблески картин… это было настоящее безумие, оно очень угнетало.

— Зато мне как донору, — я задумалась, вспоминая свои ощущения, — перепало меньше странностей. Первое время я плохо спала, изредка мелькало что-то… было похоже на двоение в глазах. Но внятных картин не являлось. Сейчас вот что важно: самозванец знает, где его донор? Настоящий князь все еще в имении?

— Нет, — сразу отозвалась Даша. — Если ночные указания по поводу старика исполнены в точности, тогда Микаэле выброшен из кареты в глухом пригороде. В чужом теле. Без денег, документов и памяти. Боже, какой ужас.

— Боже, какое счастье, — у меня проявилась кривая усмешка, как утром при виде мерзавцев, зарубленных Яковом. — Он свободен. Делайте что угодно, лишь бы его не нашли те, другие. Донора отпустили сгоряча. В припадке золотой эйфории, наверное.

— У самозванца было мало людей в имении, — предположил Юсуф, молчавший до сих пор. — Их спровоцировал старший хозяин. Он сам подсунул возможность подменить себя. Беда: ему тоже не хватило времени для подготовки отступления.

— Михель не сможет видеть глазами отца и так искать его, — осторожно предположил Николо. — Михель теперь крайне увлечен золотом в подвале! Папа сказал однажды, что мы, Ин Тарри, рабы божьи. И, если не исполняем свой долг, делаемся рабами куда менее значимого господина, нежели Бог. Нынешнее состояние Михеля сродни одержимости.

— Николо, я сегодня же переберусь в «Астру глори», — решился Егор. Искоса глянул на Дашу. — Непременно прослежу, чтобы ваш брат благополучно добрался.

Я осторожно постучала Юлию по локтю и взглядом указала на дверь. Она кивнула: да, уходить можно и даже нужно. Я совсем собралась тихонько сгинуть…

— Юна, вы остаетесь в особняке, это не обсуждается. И прямо теперь я не отпускаю вас из кабинета, — юный князь обвел взглядом присутствующих, — наоборот, прошу остальных удалиться.

Как ни странно, все послушались сразу же. Словно Николо не просил, а приказывал! Я выдохнула сквозь зубы, огляделась. Ночь и день — как целая жизнь! То летаю на самолете, то за порог смерти с косой бреду, то в княжеский особняк вваливаюсь без приглашения… чтобы меня не отпускали.

— Вам сложно, понимаю. Мне не проще. Люди, отчаянно желающие попасть в этот кабинет, ничуть не ценны. Увы, самые дорогие и важные норовят отсюда сбежать, — Николо прошел к малому столику в углу, налил воды из хрустального графина. Подал мне стакан. Сел напротив, плотно сжал кулаки и уложил на колени. — Мне не с кем обсудить происходящее. Юсуф поймет, но не ответит. Яркут ответит, но не теперь, он потрясён новостями. Даше еще хуже, чем мне. Остаетесь вы. Вдобавок лишь вы знаете относительно точный ответ. Вот вопрос, дайте подумать о формулировке… очень страшно стать донором? И телесное здоровье: оно страдает?

— Ритуал прост, сменить тело не больно и даже не очень страшно. Когда это проделали со мной, я испугалась, но я вообще трусиха. А так… нет, перенос личности не ухудшает самочувствия.

— Тот старик… боюсь говорить вслух, но вдруг самозванец охотно бросил прежнее тело из-за его плохого состояния? Я обеспокоен. Юна, когда вы попали в больницу, вас донимали болезни Юлии?

— Подмена принесла пользу нам обеим. Ее тело лечилось быстрее и успешнее как физически, так и душевно. Улучшения оказались долгосрочными. Я теперь лучше вижу: зрение прежней Юны было весьма слабым. После вторичного обмена Юлия научилась понимать боль людей и заботиться о них. Прежде не умела.

Николо прикрыл глаза и долго молчал. Понять мысли этого существа мне не дано. Сколько ему лет? Смотрю — и кажется, он не больше человек, чем Дымка. Он слишком взрослый, и, когда глубоко уходит в свои мысли, слегка светится… хотя вряд ли многие люди способны заменить его сияние.

— Вы знаете Якова, — отметил Николо. Добавил тише: — Выползка Якова.

— Да. Очень хорошо знаю. То есть не очень… он свихнулся, что ли? Направо и налево трубит о своей сущности. Васька знает. И Юсуф тоже, а уж Агата не может не видеть, она особенная. Придурок! Ну какой мне был смысл тащить его в жизнь, когда он норовит убиться всеми силами, каждодневно!

Я осеклась и даже прикрыла рот рукой. Хотя чего уж там. Наговорила многовато. Николо вон — выслушал, щурясь от смеха.

— Вы верите ему, — это был не вопрос, Николо кивнул и продолжил: — И я верю, безоговорочно. Мы общались. Яков бывал в особняке трижды. Сразу, в наш первый разговор, он передал папку с расследованием вашего и Юлии дела о подмене. В последнюю встречу сказал… тогда я не понял, зачем это было, о чем… Он сказал, что по его мнению исходный смысл ритуала древних по обмену душ — в лечении этих самых душ и еще, возможно, тел. Обмен мог быть крайним средством. Но люди, как обычно, обратили благо в выгоду. Вы согласны с идеей? Как донор — согласны?

— Для нас с Юлией все так и вышло, пожалуй. Да, лечение души и тела. Это важно?

— Очень. — Николо осторожно улыбнулся. — Я в смятении. Хочу поддаться порыву и искать отца всеми средствами, но сознаю опасность такого безрассудства. Вы дали мне возможность взглянуть на ситуацию со стороны. И я решил пока не искать папу.

— Вряд ли я сильно помогла.

— Очень помогли. Вот каков мой страх: если два тела расценивать как сообщающиеся сосуды, то при обмене один из них опустеет. Само понятие «донор» предполагает утрату для дающего. Но вы, Юна, поделились с Юлией своей душою, и не потеряли ничего. Не исказили свой духовный стержень. Мой папа обладает сильной волей. С другой стороны, его враг опытен и беспринципен. Контраст их жизненных ценностей дополнен несходством телесного возраста. Но я верю отчаянному решению отца. Он всегда щедр. Его щедрость всегда не слепа и не бессмысленна.

— У вас замечательный папа, — согласилась я. — Мы виделись однажды, но мне хватило короткой встречи, чтобы понять его уникальность.

Николо расслабил кулаки, встряхнул руками и некоторое время сидел, склонив голову и пристально, с легким неодобрением изучая свои ладони, спокойно лежащие на коленях.

— Юна, еще один вопрос, неотложный. У вас осталась обида к моему дядьке? Я могу убрать ее? Все же духовная щедрость причиняет боль и наносит раны. Возможно, вы отдали Юлии и моему дядьке слишком много доброты… именно сегодня.

— Делиться не больно, мне самой стало легче. Но, если говорить о компенсации, — я глянула прямо на юного князя и усмехнулась деловито, даже жадно. — Велите вашему волшебному садовнику быть терпеливым к назойливой барышне. Хочу копаться во всех и любых клумбах! Хочу спрашивать про семена, сорта, подкормку. Хочу жить в саду.

— Это совсем просто устроить, — улыбнулся Николо. — Я распоряжусь. Можете полностью обновить цветники, если пожелаете.

Ох, что со мной? Сейчас лопну от гордости! Оказывается, амбиции мне не чужды. Устроить клумбу в особняке князя Ин Тарри — такой случай выпадает раз в жизни. Пусть подавятся всякие там Дюбо, эти жалкие губители весны, не умеющие оценить настоящие замыслы Дэйни и Рейнуа. Уж теперь я развернусь! С такой мыслью я развернулась — и удалилась. Почти бегом… Было немножко стыдно: веду себя, как ребенок. И еще где-то в недрах сознания копошилась нелепая мыслишка: хочется отослать набор семян и рисунок клумбы Мергелю… он-то тут при чем?

—

Выползок, первая жизнь. Волчонок

Родной дом стоял на сваях над рекой. Лодка помещалась под домом, как конь в стойле… Он любил думать, что лодка и есть речной конь, норовистый, но послушный отцу. Он помнил отца огромным, косматым и могучим, как медведь. Иногда видел его такого — во снах. И не мог понять, очнувшись, кошмар это или отблеск счастья. Прошлое ведь не вернуть. Прошлое — мокрый пепел на воде и черные сваи, торчащие по-над берегом…

Когда бешеный пожар ночью прилетел из леса на крыльях злого ветра, он был дома один: отец ушел проверять ловушки. Он поздно проснулся, кругом был сплошной дым. Он лег на пол и пополз. Обмотал голову мокрым полотенцем, спустился на настил у воды. Нащупал лодку, напрягся — и с третьей попытки спихнул в воду, толкнул изо всех сил — подальше, на главное течение. Поплыл рядом с бортом, держась за веревку. Дом горел и удалялся. Лодка покачивалась и замедляла ход, наполняясь водой. Неуправляемая лодка, не способная держаться на воде: отец не успел просмолить и законопатить днище.

Тот год был жаркий и сухой, даже ночи полнились смолистой духотой. Над рекой гудел пожар, и казалось, кедровый воздух плавится и полыхает в легких, кожа лопается на щеках. На обожженном берегу реки ярко, словно настал неурочный день! Камни глянцевые от жара, река только что не кипит, белый туман мешается с черным пеплом и серым дымом…

Лодка быстро утонула, а он спасся: ниже по течению начинались пороги, втиснутые в каменную узость.

Он всю жизнь помнил, как жутко было плыть в черной горячей воде, как больно было дышать раскаленным воздухом, как страшно было остаться в кипящем котле реки — совсем одному… И все же он упрямо терпел страх и медленно пробирался к берегу, к каменным отмелям, неподвластным пожару. А затем, когда огонь ослаб, побрел вверх по течению — по пояс в воде, вспененной и серой от пепла.

К рассвету пожар сожрал на берегу все, до чего смог дотянуться. Стало можно дышать, и он выбрался на черный от сажи песок. Пошел, а затем побежал. Сердце выпрыгивало из груди. Если отец уцелел, он теперь спешит к дому. Он опытный и сильный, должен уцелеть!

Он надеялся, звал… эхо онемело — на пепелище ничто не желало отзываться и повторять слова. Отец не пришел, не откликнулся, не подал знака.

Весь тот жуткий, бесконечно длинный день он бродил по берегу, не сознавая себя, и говорил вслух. Спрашивал у леса: ведь ты не сам загорелся? Третьего дня мимо дома проходили люди города, я дал им хлеба и вяленой рыбы, я показал им тропу на перевал… Зачем? Люди города — худшая из бед. Они беспечны и равнодушны, они уверены, что мир целиком принадлежит им, и всем в этом мире можно и нужно пользоваться без меры, без бережливости.

К ночи от потерял голос и перестал звать отца. Понял, что не сможет ни найти тело — ни доказать себе, что отец жив и просто… заплутал.

Отказавшись от новых поисков, он старательно вымылся, усилием воли заставил себя думать о насущном. Он один на один с мёртвым берегом. Без обуви, в рваной рубахе. Нет пищи, нет даже ножа. Он пытался рыться в головешках на месте дома — и зря. Ничего не добыл.

Придется голодать. Если бы нашлось хоть какое оружие, он упрямо побрел бы к перевалам, вслед за горожанами. Чтобы отомстить. Ведь они ушли в каменные верховья и наверняка выжили, убив лес, отца… Но без ножа не отомстить. Он еще мал. Без ножа остается лишь разумное и безнадежное — брести вдоль берега вниз по течению и врать себе: я вырасту, найду их и отплачу. Вырасту и найду. Вырасту… Выживу для начала.

Прежде он видел мало людей. О большом поселке лишь слышал от отца. Мол, туда идти семь дней без отдыха, и придется спуститься вдоль порогов, по скалам. Трудно… Он шел гораздо дольше — от рождения луны и до ее смерти… За это время стал похож на призрака, так исхудал.

Люди в поселке не испугались «призрака», но и не сжалились. Очень быстро, в несколько недель, он узнал: когда люди живут кучно, они не заботятся друг о друге. Доброте нужно выделить место в душе и в мире, а вот злоба куда более живуча, она яростно и упрямо занимает любое приглянувшееся место. Собаки, и те подстраиваются: в лесу — виляют хвостом и радуются свободе, а здесь до рвоты лают из-за забора, роют землю и жаждут вылезти, порвать! Любого. Всегда. Не потому, что голодны — как раз от сытости.

За лето он возненавидел поселок, научился приворовывать, рыться в отбросах и терпеть побои. Зиму он бы не пережил… Но пришел старый охотник, таежный человек. Обменял шкуры куниц на соль, крупу и ткань. Долго сидел на бревне у крайнего дома, грелся на солнышке, прикрыв узкие лисьи глазки. Затем что-то для себя решил, кивнул.

— Ну, сам думай, со мной или тут, — сказал негромко и пошел в лес.

Решать не пришлось. Он побежал за охотником прежде, чем понял человечьим умом смысл сказанного. Ему хватило звериного чутья, чтобы знать без сомнения: это последний и единственный выход из ловушки.

Хорошая была зима. Счастливая. Вот только весной охотника убили. Люди города, кто еще? Не повезло старому найти залежи «земляных костей». Охотник. отколол один кусочек, показал в поселке торговцу и узнал от него название — бивень. И пообещал принести еще, ведь «в том месте» их много, так много, словно это не бивни, а поваленный бурей лес. Далеко ли то место? Рядом. Пять дней пути.

Охотник сам отвел своего будущего убийцу, сам показал ему ущелье. Сам устроил привал, пригласил разделить пищу… и умер от удара в спину.

За зиму сирота-погорелец окреп и подрос. Теперь у него был нож. Убийца доброго старика, которого он мысленно учился звать отцом, стал первым человеком, чью кровь он выпустил из жил. На сей раз он не кричал до хрипоты и не разговаривал с лесом, как в ночь после пожара. Убил — и сел молча, сосредоточенно. Обдумал важное: кто знал о походе, как сбить со следа погоню, куда спрятать тело. И еще, не менее важное: где можно прямо теперь застать таежных людей, дальнюю родню охотника.

Он явился на стоянку таежных людей, как призрак — худой и оборванный, с горящими злобой глазами. Он вдруг понял: родной дом стоял недалеко от ущелья с бивнями. Прошлогодний пожар мог быть вовсе не случайным!

Его накормили и выслушали. Позвали старую кукушку. Затем вождя, мудрых стариков. Долго думали. Наконец, кукушка сказала: город не отступится. Если все верно, если из-за бивней сперва горел большой пожар, а после умер человек, дело плохо. Не один торговец слышал про ущелье. Жадность города велика, вон как она шумит в кронах кедров! Надо собирать артель, как делали таежные люди уже трижды, изживая беды. Без артели, силами одиночек, не одолеть беду.

Так он впервые услышал это слово — «артель». И сразу получил поручение от таежной артели.

— Ты по виду — человек города, — решила кукушка. — Должен помочь, никто другой не справится. Иди в город. Не в ближний, а в дальний, совсем большой — там, за озером. Иди и узнай, зачем городу нужны кости земли, в чем их ценность. Ты должен справиться. Даже артелью нам не одолеть беду, не зная ее примет и повадок.

В тот год ему исполнилось девять. Он ушел в большой город совсем один, но знал: за спиной — тайга и её люди. Он шептал слово «артель» и радовался: волшебное, теплое. Как семья. С этим словом исчезает одиночество. Прирастают силы. Жизнь получает смысл, наполняется…

Он шел и еще не знал, как далеко заведет его многозвучное слово, способное в мире города изменяться до неузнаваемости.

Он быстро вызнал нужное — про бивни, которые ценятся на вес золота, если они целиковые. Он выследил шайку злодеев, готовящих поход в горелый лес. Ему помог иноземец, гость города. Добрый человек, который принял «лесного волчонка» — с распростертыми объятиями. Помог с жильем, рассказал о важном. Дал денег, чтобы волчонок смог накормить сирот, брошенных всеми взрослыми злого города… Сам купил им одежду. Бескорыстный иноземец легко отпустил волчонка в лес, с вестью для таежной артели. Он был опытен и знал: мальчик вернется. Сироты города, которых он однажды кормил, ждут его…

Когда волчонок вернулся, пришло время сказать важное: в тесном, гнилом мире городов тоже есть артель. Эта артель добывает золото, чтобы кормить детей. И очень далеко, так далеко, что пешком не дойти за год, есть место, где золота — горы! Там живут злые люди, отнявшие золото у целых городов, земель и стран. Они могущественны, у них есть охрана, их дома — каменные, выше леса! Но, если бы волчонок, который знает лес и способен запутать любой след, присоединился к справедливой охоте городской артели, дело бы сладилось. Он ведь не один, у него уже сейчас есть помощники — такие же как и он сироты. Дети, достойные права жить, а не выживать!

Ради исполнения справедливости он долго учился полезному — бою, языкам, погоне и бегству, тайной передаче посланий. А шесть лет спустя оказался далеко-далеко на западе, в мире без настоящего леса, без свободы и радости… Он еще не знал, что будет дальше. Не ведал, что получит новое имя — Локко. Что в свои шестнадцать он станет уже не волчонок с молочными зубами, а сильным и хитрым зверем-вожаком.

У него будет своя стая! Сироты, которых он назовет «гнездом», подразумевая, что они — именно стая, сбитая из зверья ради большой охоты. Так ему будет казаться в его отчаянные шестнадцать лет.

Глава 2. Бродяга в ночи

Распоряжение для внутреннего распространения в тайном сыске

«…есть все основания полагать, что ряд крупнейших денежных семей не просто создал информационные каналы тайного и спешного сношения, но и формирует полноценные шпионские сети. Две из них весьма активны на территории страны. Есть и иной опасный признак: сращивание интересов этих семей с храмом, активизация религиозных фанатиков, обострение противоречий меж конфессиями, переходящее в территориальные и имущественные споры.

Похожие действия финансовых домов Старого Света были замечены полвека назад, перед «Конфликтом пяти», унесшим полтора миллиона жизней наших с вами соотечественников и создавшим колоссальную брешь в бюджете Самарги. О потерях во внешнем влиянии и большой политике умолчу. Во что выродились Кряжевы, тоже знаете. Прямо скажу иное: господа сыскари, не ловите мелкую рыбку в сей мутной водице. Хотите узнать причину — сходите в архив, полистайте список коллег ваших, погибших в том конфликте. Мздоимцы полегли наравне с бессребрениками. Пуля, господа, — та еще дура, а штыковая атака и вовсе не для тайного сыска придумана.

Вас будут вербовать, перекупать и изводить под корень. Все это не новость. Но быть осмотрительнее — советую. Мы — сыск, наше дело не политика, а порядок и покой, в первую очередь — в столице и иных крупных городах.

Далее. Мною получены из трех независимых источников списки наемных живок, обученных проклинать, причинять иной ущерб здоровью и делам. Пока совершенно нет понимания, с какой целью и кто именно собирался использовать их. Списки изъяты у слуг домов Дюбо, Найзер и, по косвенным данным, Эббарт, хотя они-то уж конечно посредники, а не приобретатели выгоды.

В связи со сказанным настаиваю на еженедельном контроле личного состава на предмет вредоносных плетений. Особенно важно выявлять узоры слежки. Живкам сыска быть бдительными. Старшим по округам — быть бдительными дважды.

Клим Ершов, тайный советник»

—

— Сволота! Всех со свету сживу, вот вы где у меня, вот… Еще дай, чего жмёшься? Я ж умер, умер я, сдох, всё! Добили, на костях сплясали… выродки. Мертвому не надобны денежки, а? Во, пусть выкусят! Всё пожгу. Всех по миру. Еще дай. Еще! Что за шум? Курьерский воет? Час до полудня, значит. Пусть заткнется. Всем молчать! У меня ж душа болит, а они…

Страдалец с больной душой зарычал, выгибаясь дугой, заматерился… и паровозный гудок иссяк. Можно было подумать — от испуга. Еще бы: выл и матерился не абы кто, а сам купец второй гильдии Степан Щуров, слепой спьяну и неумный до остервенения. Огромный, грузный, в волчьей шубе не по сезону.

Пока Степан оставался трезв, ему кланялась вся округа, искренне уважая и еще более искренне побаиваясь. Во хмелю его старательно не замечали, тем более специальный поверенный того же Степана щедро платил пострадавшим и прилагал силы, чтобы поскорее доставить купца домой, ограничив его буйство просторами родных стен. Но нынешнее состояние богатейшего человека станции Переборы давало повод к мысли: не зря он тут обосновался. Уж перебрал, так перебрал! Начал еще пятого дня, и вот, дошел до края, взялся крушить и громить дома подряд, как шел по улице. Перепуганные городовые оказались в безвыходном положении. Заманили буяна штофом водки в арестантский сарай — да и заперли дверь. Подумавши толком, подкатили вплотную телегу, груженую дровами. Было это, если верить вокзальным часам, полсуток назад, сразу после полуночи.

Штофа водки Щурову хватило на три глотка. Затем Степан осознал и тесноту сарая, и полное отсутствие новых запасов спиртного — а ведь говорили, здесь склад, пять возов груза, идите да проверьте… «У, прощелыги!»… Первый мощный удар сотряс сарай. А дальше стало вовсе жутко: стены шатались и гудели, бас купца приводил в дрожь и стекла окон, и жильцов за этими стеклами. На прилегающих улицах люди всерьез задумались о бегстве… Городовые беспорядочно метались, но, увы, их премудрое начальство усердно не замечало происходящего и указаний не слало.

Щуров всеми силами рвался из заточения. И не было ответа на вопрос, как же быть: выпускать его — или наоборот, подкатить вторую телегу для надежности? Пьяный купец страшен, не зря дано ему прозвище — Бычий глаз. В гневе сам наливается бурой кровью, а окружающим ставит синяки характерной формы. Да уж, остановить раззадоренного Щурова не проще, чем племенного быка… Но пьяный Степан хотя бы малосознателен. А каков он сделается, протрезвев и обнаружив себя в одном сарае со всевозможным отребьем?

Вот зазвенел разбитый штоф, хрустнули доски дубового, добротного пола, загудели бревна стен… И вдруг стало тихо. То есть Степан орал временами, но недолго и не в полную силу. Стен не атаковал, дверей не выламывал.

Жандармы затаились. Собаки притихли. В домах окрест стали гаснуть огни… Только вблизи сарая горели фонари, шелестели голоса и шаги. На рассвете служивые люди решились заглянуть в слуховое оконце. Увидели в углу плотно сбитую кучу тряпья — арестанты дрожали и вжимались в стену! Все они были — привокзальные нищие и мелкое ворье, таких Степан мог покалечить, даже поубивать, ему бы, вероятно, сошло с рук… Люди знали и старались не привлекать внимания, даже дышать пореже.

Сам Степан лежал навзничь в другом углу, иногда рычал и ругался, но в основном… говорил. После смолкал и — разве такое возможно? — слушал. У купца имелся собеседник. По виду — обычный привокзальный попрошайка, вот только почему-то с ним купец охотно общался, хотя в предшествующие пять дней изукрасил синяками и отправил в больницу с переломами всех, кто пытался вразумить и урезонить или просто не успел убраться с пути Бычьего глаза.

Собеседник Степана оглянулся, едва его окликнули. Попросил передать рассол, свежие полотенца и воду для умывания. Пообещал, что купец скоро сделается разумным существом… В эту сказочку никто не поверил, но запрошенное было немедленно доставлено и протиснуто в слуховое оконце. С тех пор Степан орал все реже и тише. И жители Переборов встречали рассвет с надеждой. Кажется, их не пожгут хотя бы в ближайшее время, их даже не лишат работы: именно склады Щурова, его контора и его пошивные фабрики превратили Переборы из жалкого сельца в процветающую станцию с претензией на звание города.

— Как полагаете, не стоит ли защитить рассол патентом? Магическое средство, — собеседник Степана негромко рассмеялся.

— Рассол есть достояние народа. Нельзя лишать людей средства первой небоб… неходимости. Тьфу, я ж не дурак, могу выговоривавы…

— О, сложные слова несут огорчение. Скажу больше, они не помогают передать главное. Краткость и емкость мата порою делает его незаменимым. Однако же в вас чувствуется воспитание, вы даже во хмелю избегаете сгущать краски.

— Во-во, избегаю, — гордо согласился купец. — Помоги сесть. Голова моя… ой голова, на кой ты такая крепкая? Долбанули меня вот сюда третьего дня, вроде бы верно помню. Не проломили, зато раззадорили. Ну и я и… Н-да. Так говоришь, выход есть. Мошенник ты, но мне приятно слушать. Еще повтори.

— Может, и мошенник. Но выход непременно найдется.

— Имя бы назвал. Я вот преставился… тьфу, так вроде о покойниках говорят. Я назвался.

— Степан, для меня честь общаться с вами. Я был бы рад назвать свое имя, но я не помню его. Собственно, я ничего не помню. Это настораживает и даже обескураживает.

— Я б со страху обделался, — шепотом сообщил купец. — Имя-то что. У меня дети. У меня дело. Я слово давал… и все забыть?

Степан сощурился, с трудом приподнялся на локтях и уставился в свет, бьющий из оконца. Закрыл его вытянутой рукой, выругался. В окошке смущенно засопели.

— Эй, он мошенник?

— Не знаем. Без документов он. Вроде ошивается туточки дня два, а то и три. При станции, то есть. Ну мы и… до выяснения.

— Кабы они еще и выясняли, заперев людей без причины, мир бы стал раем земным, — трезво и грустно сообщил собеседнику Степан. — Но мир, зараза, несовершененен-ный… тьфу.

— Ничего страшного, он и такой неплох. Степан, вас ждут дома. Это уже плюсик в мировом балансе.

— Ну, вроде того. Эй, служба!

— Туточки, Степан Фомич.

— Дверь открой. Меня дома ждут. Мошенник со мной. Документ пришлешь. Имя ему одолжу лично. Первого моего управляющего, он еще при батюшке служил, звали Лексеем Боровым, он тутошный был. Вот так и запиши.

— А…

— Бэээ, — запрокинув голову, басом проблеял купец. — Поспеши и обрадуй меня, пока я в уме. Я ж вечером окончательно решил спалить склады мануфактуры к той самой фене… гм. В горле пересохло.

— Пейте. Зачем же труд людской жечь?

— Лексей, а что делать? — раздумчиво вздохнул купец. — Пожгу, и пеплом станет воровство сыновье. Не пожгу, всё о том воровстве узнаю. Короче, моя душа уже горит, мануфактуру не жалко.

— О, но как же ваше слово? Сами сказали, шелк поставлен вам под честное слово.

— Слово — да, это да… Так вторая гильдия, не первая! И вообще, старомодные правила прошлого века, — неуверенно отговорился Степан. Завозился, сел ровнее. — Хотя конечно… батя мечтал, чтоб я приподнялся. Я пуп рву, вверх лезу, в первой гильдии знакомства завожу, с иноземцами торгую крупно. А родственная вошь грызет мне темечко. Тифозный сынуля, тьфу.

— Степан, есть много способов урегулировать вопрос. Но, покуда вы пьете, никто этим не занимается, им без вас не справиться. И ваша боль не делается меньше.

— Да, выхода нету, — купец уткнулся лицом в ладони. Вскинулся и заговорил трезво, внятно. — Дочь ударилась в святость, муж её — так, одно слово, а не мужик. Пенсне чахоточное. Меня до икоты боится. Ему нищий шляпу подержать не доверит: или обокрадут, или сам уронит. Сын… ну, я тебе порассказал о нем. И что остаётся? Или прожечь, или поджечь. Понимаешь? Дело мое — оно живое, оно мне как рука или нога, отрежу — и что? И стану калекой. Не отрежу, — купец вздохнул совсем тяжело, со всхлипом, — буду жить под пыткой и глядеть, как уродуют мою денежную руку-ногу.

— Степан, вся ваша безвыходность от того, что вы опустили голову и глядите в землю. Вам надо поднять голову. Решение есть. Оно зреет в вас, при вашей деловой хватке невозможно не найти ответ. Вы строили это дело, значит, вам его и защищать.

У двери загрохотало, поленья звонко посыпались вдоль бревенчатой стены, ушибли кого-то, и он тонко, жалобно завизжал. Фыркнула лошадь. Люди загомонили на много голосов… и, наконец, лязгнул засов.

Полный, румяный начальник станционной жандармерии лично вплыл в сарай.

— Степан Фомич, ну как же вы — и вдруг тут, ну что ж мои олухи оплошали, — не особенно усердно изображая недоумение, выговорил он. — Выходите, неловко-то как.

— Лексею документы. Теперь же. Мне рюмку, одну. Хотя это можно и дома. Казенная водка — дрянь.

— Склады, слух был, под угрозою, — морщась и отодвигаясь, уточнил начальник жандармерии.

— Не сегодня. Я в печали, но шелка жаль, да и слово… он прав, я давал слово.

— Алексей, значит, Боров, так и запишем, — пообещал начальственный голос уже из-за порога. — А отчество?

— Фомич. Он мне как брат, — гулко ударив себя кулаком в грудь, сообщил Степан.

В дверь протиснулись два огромных мужика, поддели купца под локти и бережно понесли или повели — это как глянуть — через двор, к просторному экипажу. Следом двинулся собеседник купца. Он выглядел старым, горбился и прикашливал. У экипажа его нагнал жандарм. Не сам начальник, а его расторопный помощник. Придержал за плечо.

— Документы сделаем. Но прежде желаю понять, отчего он стал слушать вас?

— Он не слушал. Он и теперь не слушает, — очень тихо ответил собеседник Щурова. — Он желает быть услышанным. О, полагаю, он давно нуждается в своем колодце… знаете выражение –« кричать в колодец»? Вот, этим он и занят. Двенадцать часов крика улучшили его душевное состояние.

— Если вы все это знаете, отчего не знаете свое имя?

— О, я желал бы найти ответ! Если меня опоили или прокляли, то мне следует спасаться бегством, — задумался новоназванный Алексей. — Сами посудите: я прихожу в сознание посреди привокзальной площади. Утро… совсем незнакомое место, при мне ни денег, ни документов, ни памяти. Я бы заявил о краже своей личности, однако же кто примет такое заявление? Далее: если мою личность украли, мне лучше помолчать и поберечь хотя бы жизнь. Без памяти я беззащитен. Вот до чего я додумался, пока бродил по окрестностям. По совести сказать, я был рад очутиться в этом сарае, меня накормили, над головой появилась крыша… а снаружи шел дождь.

— Звучит не так уж глупо, вдобавок вы не высказываете претензий… особенно при Щурове. У вас будут документы. Но строго под гарантию того, что Бычий глаз не сожжет склады. Он грозится с весны, и ведь не шутит. Если разрешите дело полностью, я прослежу, чтобы в бумагах жандармерии никогда не появилась запись о человеке без имени и прошлого, помещенном в арестантский сарай.

— Вы щедры. О, вероятно, Степан обеспокоил многих.

— Он принес пользу многим, мой брат учился на деньги его отца, а племянник моего начальника и теперь лечится у моря на его средства. Но знаете, вся добрая память станет пеплом в один день, если он… Скажу проще. В пожаре я обвиню вас, и вымещу гнев на вас. Это удобно и необременительно.

— Лексей, забирайся, что ты встал, — купец высунулся из экипажа и почти упал, цепляясь за плечи старика. –Я вспомнил, ты говорил, мой сын не обязательно и вор. Говорил же?

— Я говорил, что боль делает нас опрометчивыми. Не исключено, что некто посторонний и коварный намеренно растравил вашу боль. Вы сильный человек, но семья — это ваша душа, он ударил исключительно подло! Вам надо трезво рассмотреть всю историю так называемого воровства: кто сообщал о нем, когда и в каких выражениях? Что предъявлял для доказательства? О, полагаю, вы не дали себе такой возможности. Хотя вы держались весьма хорошо. В столь тягостных обстоятельствах ваше дело не в упадке, товар движется, и, как я понимаю, жалование выплачивается в срок.

— Я держу слово.

— Степан, вы человек большой души. Отчего-то мне трудно поверить, что ваш сын мог воровать, тем более намеренно губить отцовское дело. Если он унаследовал хотя бы отчасти ваше мировоззрение….

— Слово длинное, — упрекнул купец.

— Учетные книги, — так называемый Алексей сменил тему. — Давайте начнём с общей оценки движения денег и товара. Затем выборочно проверим склады. Поговорим с поверенными вне Переборов. Обязательно сделаем все это вместе с вашим сыном. Степан, если он человек вашего склада, у него тоже горит душа. О, как еще склады уцелели в таком-то семейном пожаре, просто чудо!

— Я тебя уважаю, хоть ты наверняка мошенник. Ох и гладко говоришь. Вся столичная шелупонь ровно так выражается. А ковырни ногтем, ихие умности отстают вроде краски на гнилой доске.

Купца втащили обратно в экипаж, его собеседник начал взбираться по откидным ступенькам, кряхтя и вздыхая… споткнулся, покачнулся — и неловко сел на землю. Некоторое время слепо ощупывал колесо и мелкий щебень, которым был засыпан двор. Помощники Щурова всполошились, подхватили гостя под руки, пока трезвеющий хозяин не показал свой бычий норов, не потребовал снова водки и керосина — с этого и началась гулянка пять дней назад.

— Лексей, тебе что, поплохело? Простыл? — всерьез забеспокоился купец.

— Как ни странно, мне стало лучше. В глазах потемнело, это да. И вроде кто-то кричал… почудилось. И время. Такие часы… бронзовые, напольные, — недоуменно выговорил Алексей и показал форму часов двумя точными жестами. — Одиннадцать пятнадцать. И маятник интересный — солнце-подсолнух в янтарной отделке. Туда-сюда, туда-сюда… О, похожее со мной было вчера, примерно в то же время. Странно.

— Поесть тебе надобно, да чтоб пожирнее-погуще. Сам ты маятник, мотаешься туда-сюда, — проворчал купец. — Лексей, я трезвею. Когда трезвею, делаюсь грустен и груб. Скажу прямо. Выслушал меня пьяного — молодец, словчил. Пьяный я делаюсь падок на лесть. Но теперь тебе пора увидеть меня трезвого! Если ты мошенник, беги сразу. Трезвый я мстителен. Ха! Если ты не мошенник, тем более спасайся. Я жду от людей больше, чем они могут дать. Ох, беда, по совести если рассудить, я всеми недоволен. Дело не любят, душою не болят, жилы не рвут. Я накормлю тебя, а после из тебя же все силы работой выгоню. Понял ли?

Экипаж наконец тронулся. Помощник начальника жандармерии недоуменно пожал плечами: первый раз он слышал, чтобы Щуров так прямо высказался о себе. И первый раз видел человека, ничуть не испуганного советом Бычьего глаза, похожим на угрозу…

— Степан, а знаете, меня так и тянет поработать, не жалея сил. Я вроде как заскучал… Но сперва расскажите о сыне, у вас дар к описанию характеров. Он внешне на вас похож? Наверняка вы отправили его учиться, я так и вижу диплом на стене гостиной. О, это может быть… бакалавр Сьенского университета? Или же он учился на родине? При вашем сильном характере было бы уместно, если пофантазировать, изучение математики и логики. Такие дисциплины дают личности верное развитие в организованности.

— Дурак из вредности учился в медицинском, из чистой вредности! Лексей, кроме тебя, никому и не понять. Из вредности! Он сказал мне, что выбрал университет, пропитанный спиртом. Он мстит мне и смерти моей желает.

Это были последние слова, которые расслышали жандармы у арестантского сарая. Экипаж, наконец, отбыл. Помощник начальника жандармерии вздохнул с облегчением. Чуть постоял, провожая взглядом превосходный выезд Щурова — его коней и конюхов норовили перекупить в прошлую весну сами Кряжевы! Отвернулся, подозвал дежурного по станции. Уточнил, что известно о так называемом Алексее. Оказывается, нашли у вокзала, без памяти. То ли три дня назад, то ли четыре. Вроде бы кто-то из нищих видел, как старика высадил извозчик. Определенно, извозчик был не здешний, может даже столичный, хотя кто бы поехал в такую даль, да еще ночью? Дорого и без пользы: поезда хотят часто, кому охота тащиться вдоль путей?

— Записи удалить, нищим вправить мозги и выбить память, — велел помощник начальника, обдумав новости. Поморщился и добавил, устраиваясь в двуколке, когда никто не мог его услышать: — Он перешел дорогу кому-то покрепче нашего Степана — Бычьего глаза. Живки в деле, вот на что похожа его потеря памяти. А крепкий сон дается тем, кто мало знает. Так не будем же знать ничего… и удалим его со станции, как только разрешится дельце.

—

Выползок, первая жизнь. Оборотень

Проведя лето в поселке, он решил, что жизнь там нехороша, но, попав в город, ужаснулся куда сильнее: соседи друг друга не знают в лицо и по имени, может ли быть хуже? Но все это было до того, как он создал гнездо, многому выучился у старших городской артели и отправился в дальнюю страну для охоты на злого хозяина золота. Вот уж где жизнь показалась вовсе вывернутой наизнанку, безнадежно изуродованной.

На новом месте пришлось долго таиться, изживать неверный выговор, нездешние повадки — и привыкать к местному укладу.

Земли золотого злодея простирались широко, и всё на этих землях — леса, поля и горы — принадлежало ему. Даже люди! Здесь считалось обычным делом покупать детей и взрослых. И хуже, они сами себя продавали — чтобы выжила семья, чтобы узнать сытость, чтобы не принимать сложных решений и слепо исполнять чужие приказы.

Вообще люди тут селились тесно, возделывали всякий клок земли. Здешний лес был жалок: всего лишь рощи, плешивые от вырубок, да перелески, любой из которых можно пройти насквозь в два-три дня.

Когда все в гнезде попривыкли к новому месту, пришло время перебраться ближе к замку. Время было подходящее: перед сбором урожая здесь многие брели по дорогам дальше и дальше от дома — искали сезонный доход. Так что появлению пришлых работников никто не удивлялся.

Старший артели указал поселок, где дадут фальшивый найм и вполне настоящий безопасный кров. Добираться до места было всего быстрее через «великий лес», который охраняли особые наемники — егеря. Они следили, чтобы нищеброды не посмели взять даже кроху от хозяйского имущества, будь то дичь, сено, дрова или всего лишь ягоды и грибы. Хворост, и тот дозволялось брать лишь жителям ближних сел! Не удивительно, что торговая дорога усердно огибала «великий лес», его запреты и его егерей.

Впрочем, навыки здешних следопытов были смешны таежному жителю. Он легко прошел бы мимо любого егеря средь бела дня — невидимкой… Но на опушке душу вдруг накрыла тень сомнений, следом пришли боль и страх. Он оглянулся: за спиной — гнездо. Два десятка лиц, обращенных к нему. Два десятка жизней, сплетённых его трудами и болью воедино. Крепкие этим единством.

— Скажи, и мы сделаем, Волк, — молвил Ворон.

Из старших в гнезде Ворон — самый надежный и несуетливый. Он первым назвал вожака «Волк». Потому что волки живут стаей, но верны семье. Так Ворон сказал, поясняя… и все согласились.

— Знаю, — Волк передернул плечами и не стал пояснять своего настроения, но Ворон понял и без того. Чуть помедлил и первым вошел в лес, не задав нового вопроса.

— Лисенок, пригляди за неопытными и успокой тех, кому страшно. Кабан, ты замыкаешь. Мало ли… оружие наготове.

Младшие пошли мимо, ступая осторожно, как их учили, но трава все равно шуршала, а ноги спотыкались… Лисенок метался туда-сюда, кого-то гладил по плечу, кому-то отвешивал подзатыльник или пихал в ладошку сладкие сушеные яблоки, кусочки пирога, изюм. Лисенок гибкий и тонкий, во всякую щель проникает… чтобы извлечь оттуда чужое имущество. До того, как попасть в гнездо, он кочевал по притонам большого города, и взрослые воры прочили ему большое будущее. Он умел воровать, он не мог не воровать… и не желал быть вором! Его ломали всеми иными доступными способами для «его же пользы». И убили бы: он был упрям, как настоящий звереныш. Но Волк приметил рыжего заморыша, забитого до полусмерти. Украл у воров и выходил. Сказал: живи, как сможешь. Не нравится с нами — уходи в любой день. Но Лисенок уже три года — рядом… то пропадает, то возникает из ниоткуда. Тощий, веселый, с мешком чужих вещей и ворохом сплетен.

— И это они зовут лесом. Вот дурь, — прорычал Кабан, встав рядом с Волком.

Из всего гнезда лишь Кабан и Ворон по-настоящему знали тайгу. Прочие выросли в городах или поселках. А теперь в гнездо добавилось трое здешних. Им жалкий лес казался непролазным и очень опасным. Странно: не тигра боялись, которого нет, даже не медведя, который может и найтись, — а каких-то бесов, черных призраков и прочей небыли-невидали. Горожане, что с них взять?

Кабан принюхался, повел головой на короткой шее, и все тело качнулось вправо-влево. Кабан — кряжистый, чудовищно сильный и обманчиво-спокойный. Старший в гнезде. Давно мог бы стать вожаком или уйти, но не хочет. Снова втянул воздух, нарочито шумно фыркнул.

— Гнилой край, Волк, — скала Кабан так тихо, что никто из младших не разобрал. — Старший артели не держит нас за людей. Здешние пацаны не нашей породы. Далась тебе золотая охота! Не наше дело. Непутёвое вовсе.

— Мы уже здесь. Теперь должны или загнать дичь, или уйти так, чтобы нас самих не загнали вместо дичи. Кабан, веди всех. Ты и Ворон, вам верю.

— А сам?

— Хочу глянуть на замок. Сразу, понимаешь? Пока мне никто не рассказал, что и как я должен видеть.

Кабан одобрительно кивнул, отступил… и сгинул. Ни одна веточка не шелохнулось. Волк еще постоял, мысленно спрашивая себя: кем стали дети твоего гнезда? Обзавелись звериными кличками и именами здешнего, непривычного толка. Обучились убивать и выслеживать. Того ли ты хотел, Волк? Может, ты попал в хитрую западню? Злодей с горой золота до сих пор не поддался артели. Он силен и опытен. А ты привел малышню, которой обещал защиту. Вдобавок сам мало что умеешь вне леса. Ты только начал входить в силу, копить ум…

Волк, забывший урожденное имя, запрокинул голову и беззвучно взвыл. Встряхнулся, прогоняя сомнения, сорвался с места — в стремительный бег! Он видел карту земель хозяина золота лишь раз, но верил своему чутью. Пока Ворон и Кабан тащат гнездо безопасной тропой, он метнется по срезке мимо домика егерей — и глянет на замок со стенами выше леса. Побродит по внешнему городу, подумает, как относиться к золотой охоте, своей ее считать — или чужой.

Волк еще до полуночи миновал сторожку егерей, а утром уже выбрался на большое поле, сплошь — в серо-розовом тумане. Как раз когда удалось выбраться к дороге, туман стек на траву радужной росой. Молодой день пах свежестью, дорога не пылила. Волк огляделся: безлюдно. И вот она, развилка, в город — налево. И он побежал к городу ровно и неутомимо, как бегал дома, в тайге. Он сперва и не подумал, что здешние так не умеют… а после сообразил и заставил себя двигаться быстрым шагом и чуть стелиться, и слегка шаркать башмаками.

Дорога выглядела добротной. Широкая — две повозки разъезжаются — и вымощена камнем. По сторонам были устроены канавы для стока воды. В дорогу то справа, то слева вливались тропки.

День разогревался, на брусчатке делалось людно — замок рядом, при нем город, многие желали попасть туда с грузом или делами. Волк теперь ловчил, сторонясь повозок, огибая телеги, шарахаясь от верховых. Душа успокаивалась: он одет, как местные, понимает их речь и разбирает, кому уступать дорогу и кому кланяться. Он пока примеряется к делу, он не полезет нахрапом во внутренний город, — тот, что обнесен стеной. Лишь погуляет по улочкам внешнего, открытого для всех.

— Пади!

Волк сперва не понял слово. Кричали далеко, невнятно. Но шум приближался. А люди — все, даже верховые в богатой одежде — спешно покидали дорогу. Кто-то норовил спрятаться, кто-то падал ниц, кто-то встал на колени и бесконечно кланялся пустой дороге. Неужели?.. Сразу, прямо теперь — можно увидеть золотого злодея?

По обочине пролетели вскачь два верховых. Появились еще шестеро, эти громыхали рысью. На них было надето так много железа, что смотрелось это не страшно… а глупо. Волк подумал с ехидством: положим, захотят они по нужде, как быть? А если оса заползет за шиворот? А если пойдет дождь? Волк поежился, мысленно перечисляя новые и новые «если».

Показалась карета. Большущая, она катила по середине дороги, мягко раскачиваясь на огромных колесах. Выглядела очень дорогой, новой. Волк щурился и пытался понять: он разочарован? Почему же?

Карета вдруг остановилась! Волк насторожился, кинул взгляд вправо-влево, выбирая путь отступления. Отметил: верховой — тот, что одет богаче всех, у него и доспех с золотым узором — нагнулся к оконцу кареты и внемлет, не смея даже коснуться ткани шторки. Вот он поклонился, отвернулся. Привстал в седле, обшарил взглядом толпу — макушки и затылки, согнутые в поклоне спины и немногочисленные лица самых наглых, готовых глазеть с риском для здоровья…

Всадник резко, с металлическим звоном, выбросил вперед руку — и кончик плетки указал на Волка! Через толпу ринулись железные конники. Волк дернулся было улизнуть, но коленопреклонённые селяне и горожане повели себя нелепо. Кто поумнее, те стали расползаться, а глупые ретиво вцепились Волку в руки и плечи, давя к земле. Отпустили, лишь отброшенные охраной кареты. Застучали совсем рядом копыта — это подъехал тот, кто говорил с хозяином.

— Ты! Господин желает задать вопросы. Лезь в карету. На пол, на колени, глядеть вниз. Всякий ответ начинать со слов благодарности за право жить на его земле. Не смей сам спрашивать. Руки вперед.

Волк отрешенно пронаблюдал: вот ему связывают руки, кидают на шею петлю и волокут к карете — как скотину, выбранную на убой из большого стада. Вот сунули через порог… или как это называется в карете, если не порог? Напоследок пнули пониже спины.

Хлопнула дверца. Снаружи щелкнул кнут. Карета тронулась, стала покачиваться.

— Извини, — шепнул слабый голосок. — Не умеют они иначе.

Сначала Волк увидел нож. Проследил, как этот нож — с костяной ручкой и серебряной насечкой, с камнем в основании рукояти — разрезал веревку на руках, затем на шее. Стало возможно растереть запястья, опереться о край бархатного сиденья… и поднять голову. Зажмуриться от недоумения, на ощупь сесть на бархат и снова открыть глаза. Протереть их… хотя и это не помогло.

Он хотел удивиться — и вот, изумлен до потери дара речи! Напротив, на таком же бархатном сиденье, сидит ребенок. Сам Волк, пожалуй, выглядел точно так, когда миновал лесное пепелище и добрел до поселка: кожа да кости, в глазах отчаяние… Ему тогда было восемь. А сколько этому ребёнку-призраку? Восемь? Двенадцать? Или все четырнадцать, если он не растет…

Руки оказались проворнее головы: Волк еще не поверил в то, что видит, еще не решил, как к этому относиться — а сам уже протянул ребенку полоску сушеного мяса. Он привык к такому припасу с детства и теперь полагал его лакомством, напоминанием о родной тайге.

Мальчик нагнулся вперед, охотно принял угощение, снова откинулся на подушки и стал грызть — понемногу, неловко. Похоже, такая еда была ему внове. Но — облизывался, кивал и даже улыбался. Вот он прикончил мясо и жалобно глянул на Волка. Получил второй кусок, съел куда быстрее… и сыто расслабился.

— Вкусно. Знаешь, мне три года никто не давал пищу, желая накормить. Все в конечном счёте хотят не дать, а получить. — Мальчик горько усмехнулся. — Я всюду ищу людей, лишенных жадности. Отчаялся. Решил, мир сплошь черный, без просветов. Но мне повезло сегодня. И вдобавок я сыт.

— Ты… кто? — кое-как справившись с собой, шепнул Волк. — Я думал, в карете хозяин золота. Злодей, которому тут все рабы, и даже лес — просто вещь.

— Все так думают, — кивнул мальчик. — Знаешь, правду услышать очень опасно. Кто знает ее, должен молчать. Иначе умрет.

— Я помолчу, раз надо.

— Я более ценная вещь, чем лес или даже весь урожай. Я приумножаю золото. Каждый год я должен заполнять столько сундучков, сколько он поставит. Не справлюсь, он сожжет целый поселок. И меня заставит смотреть. — Мальчик сжался, уткнулся лицом в колени. — Так было дважды. Мир делался сплошь черный, рассыпался в пепел… я бредил и умирал до середины зимы. А после заставлял себя очнуться и жить. Скажи, почему я все еще хочу жить? Это ненормально.

Волк сам не понял, как очутился рядом с мальчиком, как притиснул его к боку, согревая и оберегая. Ощутил руки-прутики — холоднее льда, и кожа рыхлая, влажная… Мальчик не плакал, но сильно дрожал. Вдруг вскинулся, извернулся и глянул Волку в глаза.

— Я так обрадовался! Тебя за золото не купить. Ты… человек.

— Меня кличут Волком, — усмехнулся Волк.

— Значит, ты настоящий оборотень, — хитро сощурился мальчик и рассмеялся, глуша ладонью звук. Запрокинул голову и шепнул в ухо, доверительно: — Настоящий оборотень, а не жалкая подделка из сказочек. Те оборотни только и умеют убивать. Как будто для убийства надо обрастать мехом! Ты настоящий оборотень, волшебный. Умеешь перекинуться в человека. Есть старая легенда о Локко, сыне бога диких людей. Младшем сыне. Он носится по лесу, творит невесть что. От его шалостей худо небу и земле. А только он не злодей. И умеет перекинуться в человека. Настоящего.

Мальчик шептал быстро и невнятно, постоянно прикрывал ладонью рот и поглядывал с опаской на дальнее окошко кареты. Волк и сам полагал: верховой в золоченом доспехе там, он едет близко, старается подслушивать.

Волк крепче притиснул пацана к боку. Сердце болело. Вот он, настоящий хозяин золота, и не только здешнего, а любого, наверное… Но разве он злодей? Разве город хоть однажды был искренен, обвиняя одних и назначая святыми — иных? Почему так легко оказалось поверить старшему артели? Почему…

Волк встряхнулся, сбросил пустые сожаления.

— Почему ты не сбежишь?

— Причин много. Но первая и очевидная… Сам глянь.

Мальчик указал на свои ноги. Волк нагнулся, сперва не понял… потрогал башмаки, желая удостовериться: защелкнуты на щиколотках замками. И весят, кажется, непомерно. В таких не то что бежать, кое-как брести едва ли посильно!

— Я совсем отчаялся, — со вздохом признал мальчик. — Локко, тебе скажу, как есть. Я еще мал, и все равно очень умен. У меня дар, но даже с ним золото не прирастает само, мы не в сказке. Я работаю, как ломовая лошадь, без отдыха и смены. Меня впрягли в ярмо давно, я не помню иной жизни. Сперва управлять мною было легко. Но три года назад я начал забирать власть. Два года назад подкупил многих — охрану, слуг, того, кто ими распоряжается.. Год назад понял: он следит за мной. Сейчас он все сильнее боится меня. А я приращиваю власть через золото. Пройдет еще три года, четыре… и я стану хозяин замка. Вот что страшно. Когда займу его место, пользуясь золотом, сам стану хуже, чем он. Я не оборотень. Один раз шерстью обрасту и буду зверь. Княжеский титул дает право метить в короли. Такого дела без большой крови не уладить. Озверею, точно захочу в короли.

— Говоришь, будто старше меня на целую жизнь, — удивился Волк… то есть Локко. Он вдруг понял, что согласен принять имя. — Как ты увидел меня через занавеску?

— Все дергаются в золотой паутине, как мухи. А ты… ты свободен. Совсем просто увидеть. Гораздо сложнее отпустить тебя из кареты на волю, живого и невредимого. Пока он не узнал.

— Кто «он»?

— Нынешний хозяин замка. У него титулов целый лист. Не хочу выговаривать их вслух, зачем?

— Погоди. А ты ему… кто?

— Меня взял в замок его брат. Родной или сводный — не скажу. Не успел узнать, его отравили. Теперь я вещь, а отравитель — полновластной князь. — Мальчик слепо уставился в занавеску. — Его брат был как я, только старше и добрее. Он много хорошего сделал. Слишком много. Надо было таиться. Он очень выделялся. И кое-кто помог людоеду захватить замок. Кто-то очень властный. Король?

— Зачем?

— Чтобы не нарушал принятого порядка вещей.

Локко долго молчал, пытаясь переварить новое знание. Сжимал челюсти, словно перетирал их… и ощущал себя беззубым: не хватало цепкости ума для осознания всего, что мальчик мог иметь в виду, не произнеся вслух. А ведь есть еще и ложь артели! Там не могли не знать о ребенке. Нет, не так: там — знали! Волк усмехнулся недобро. Не зря он с Вороном шептался ночами, пытаясь понять: зачем гнездо тащили сюда из тайги, из неведомой, невообразимой дали? Разве тут, поблизости, нет иных охотничков?

— Артель, — вслух выговорил Локко. — Знаешь о таком деле?

— Немного. Это неинтересно. Им всем — королю, храму и еще невесть кому — нужно золото. Всем нужно золото, нет разницы, как они себя называют и какие причины придумали, чтобы отнять его. А что? Только не говори, что ты… тебе тоже нужно золото? Я ошибся?

Лицо мальчика стало бесконечно усталым и даже старым. Он осторожно отодвинулся, забился в угол и прикрыл глаза. Локко потянулся дотронуться до тонких пальцев… и не решился. Вместо этого тихо, шепотом, рассказал легенду таежных людей — о дочери змея-полоза и пропавшем золоте. И добавил быль: о том, как в тайге несколько раз собирали артель. Настоящую, для общего дела.

— А можно все золото… утопить? — чувствуя себя глупым, все же спросил Локко.

Мальчик долго молчал. Затем вдруг закашлялся, стер со щеки слезинку и опять закашлялся… то есть рассмеялся.

— Разве в золоте дело, лесной дикарь! Ты такой большой, и такой… как первый день живешь. Пусть будет не золото, а железо, — мальчик взвесил на ладони свой кинжал. — По твоей логике выходит, если утопить все железо, люди перестанут убивать, да? Почти все убийства совершаются железом — стрелами, ножами, мечами, топорами. Железо виновато? Нет уж, какое там! Железо — исполнитель, золото — поверенный в делах, а хозяин-то человек! Всегда так. Может быть, незапамятно давно мы могли сделать иной выбор… но теперь уж поздно. Мы протоптали себе дорогу, мы идем… и остановиться, сделать выбор снова, не способны.

— Ты прав, я понимаю. Но так было бы здорово…

— Точно, было бы здорово, — улыбнулся мальчик. Помолчал, прислушиваясь к звукам вне кареты. — Меня зовут Йен. Я рад, что встретил тебя, Локко. И мне горько, нам пора прощаться. Я сказал, что хочу узнать у тебя о цене найма на сезонные работы. Что высажу тебя возле колокольни святого Теодора. Надеюсь, тебя отпустят.

Карета встала. Локко быстро соскользнул на пол. Припомнил, как было велено стоять, и сгорбив спину, нагнул голову.

Дверца открылась. Сзади до плеча дотянулась большая рука в железной перчатке, сжала когти пальцев, чтобы выдрать из кареты, вышвырнуть навсегда и безвозвратно.

— Хозяин!

Локко вцепился в железные башмаки Йена, и хватка руки-капкана на плече ослабла: ведь рывок теперь выдрал бы из кареты и нищего попрошайку, и драгоценного золотого ребёнка — обоих! Локко выдохнул, довольный тем, что смог выиграть время. Выпрямился, нагло щурясь. Теперь были распахнуты обе дверцы, и охрана пялилась на невероятное зрелище всем немалым числом глаз, и слушала тем же числом ушей… Локко усмехнулся. Чем больше свидетелей, тем лучше!

— Хозяин. Я очень умен, хозяин. Я понял вашу тайну. Не надо платить