ня своими вопросами, этот сопляк ходил на четырех конечностях, говорил «гы» и делал в штаны. Памперсов тогда не было, все текло на пол.
— Как интересно!
Ах, непримиримое ко всем и ко всему поколение интеллигентов-максималистов! Ах, эти стерильные представления о «норме» и «нормальных отношениях», вскормленные романтическими шестидесятыми годами, не знавшими компромиссов! Как же с вами бывает трудно…
Ну, а теперь… Пожилая дама должна себя блюсти, по крайне мере не разевать рот на улице у всех на виду.
Насколько все-таки фальшива жизнь, вернее, правила, по которым она предлагает играть! Ты должен соответствовать какому-то образу, подходящему тебе с точки зрения окружающих.
Это не просто оптимизм, это, скорее, страстная любовь к жизни и всему живущему на земле.
Все великие педагоги, как известно, не имели детей.
Но жить-то надо в этом мире, другого никто не предлагает.
Ну что это, честное слово? Всерьез феминизмом увлеклась? Это ж бешеные, сексуально неудовлетворенные дамы. Ведь, сознайся, все безмужние, да? Что значит — не совсем? Скажем прямо — непротраханные… прошу прощения.
— Я? — Юля потрясенно прижала руки к груди. — Я женщина! Я воспитываю твоего ребенка!
— Главное — моего, — буркнул Рома и ушел из кухни подальше от неприятного разговора, возникавшего не впервые. Она воспитывает ребенка, ой! Ребенок в детском саду, с девяти до шести, ведь у нее мигрени начинаются, если Аська «весь день топчется на материнской голове». А Юлька сидит целыми днями и расчесывает, расчесывает любимую болячку: жизнь пропала, молодость ушла, друзей нет, муж бездарный. «Я женщина»! Прямо, как «Я ветеран!». За «женщинство» ордена еще не дают? Слава Богу, а то она себе всю щуплую грудь завесила бы и удостоверение потребовала.
Вы замечательные, мама, мне с вами повезло! Но пойми: есть вы – ты, Володя, Мася. И есть я. Я сейчас отдельно. Я люблю вас, обожаю Максимку, ты же знаешь. Но все вы – это радость, семья, счастье… Я не могу это видеть, прости… Не знаю, как объяснить…
