Оглавление

1. Контрабандисты
2. 1
3. 2
4. 3
5. 4
6. 5
7. 6
8. 7
9. 8
10. 9
11. 10
12. 11
13. 12
14. 13
15. 14
16. 15
17. 16
18. 17
19. 18
20. 19
21. 20
22. 21
23. 22
24. 23
25. 24
26. 25
27. 26
28. 27
29. 28
30. 29
31. 30

1

В грязной, насквозь прокуренной мастерской за небрежно застеленным газетой столом сидели двое: неопрятный старик в заляпанном красками халате на голое тело и молодой хлыщ весь в джинсе, помытый, надушенный, с безупречной прической. Отец и сын встретились после долгой разлуки, чтобы обсудить важное дело, но что-то мешало разговору начаться.

Тишину в комнате нарушила крупная черная муха. Она покинула теплую пыльную щель за батареей, где спала с осени, взлетела, надрывно жужжа, сделала пару тяжелых кругов под потолком и плюхнулась на картину, стоящую рядом со столом на мольберте.

Сделала она это случайно, умышленно, либо какая-то неведомая сила приземлила ее мохнатое тельце именно туда — неясно. Однако центр изображенной композиции сразу же обрел необходимую массу, набросанные лихими пастозными мазками фигуры вокруг пришли в движение, и картина ожила.

Рассеянно следивший за проделками насекомого старик не мог не заметить этого. Взгляд его на мгновение вспыхнул молодым задором, тело дернулось схватить кисть и поставить пятно, которое долго искал, но через пару секунд все прошло. Он лишь вздохнул и, угрюмо заметив: «Муха зимой к покойнику», поднял кружку.

— Давай за здоровье, что ли.

— Давай. — Сын поднял свой стакан, брезгливо покосился на его плохо отмытые от краски бока и начал мелко-мелко глотать теплую водку. Закончив, скривился в гримасе отвращения и торопливо запил газировкой, которую держал наготове в другой руке. — Фу-у-у! — Его передернуло.

— Волосы бабские, и пьешь, как баба, — поморщился отец неодобрительно, по-молодецки забросил в себя свою порцию и даже не стал закусывать.

— Да пошел ты… Мужик…

Предок для Эдуарда давно уже перестал быть авторитетом. Напротив, он считал его козлом и неудачником, как, впрочем, многие сыновья своих отцов в его возрасте. Талантливый, подающий большие надежды художник в прошлом, тот спустил в унитаз все свои радужные перспективы, не захотев, когда надо было, прогнуться перед властью. На что-то там обиделся, за что-то боролся, качал права, в результате загремел в психушку, а когда его выпустили, им с женой и малолетним сыном ничего не оставалось, как покинуть столицу и вернуться на родной Урал. Тут он с трудом нашел место реставратора в каком-то задрипанном музее, а в последнее время и в нем пропил к себе все доверие, был уволен и сейчас перебивался случайными заработками.

Отец презрительно хмыкнул, снова разлил и выпил. Взгляд его, наконец-то, потеплел, он достал из пачки беломорину и закурил.

— Ты засранец, конечно, Эдька, но у меня нет другого сына, и я должен передать все это тебе.

— От засранца слышу…

— Молчи и слушай, сопляк, а то мигом вышибу тебя отсюда!

Эдуард открыл было рот поставить старого алкаша на место, но, наткнувшись на его взбешенный взгляд, осекся на полуслове. Отец позвал его к себе в мастерскую выпить, что само по себе необычно, кроме того, обещал что-то подарить, а это было уже совсем чем-то невероятным. Поэтому разругаться и уйти, не выяснив, в чем дело, было бы, по меньшей мере, глупо. Он снисходительно усмехнулся и стал озираться по сторонам.

Давненько не посещал он его берлогу, но с тех пор ничего и не изменилось. Тот же заваленный мусором пол и горы вонючих окурков во всех возможных местах, грязные, никогда немытые окна и покрытая пылью абстрактная мазня на стенах.

— Что сейчас… пишешь? — спросил Эдуард, ухмыляясь.

— Ничего… — Отец сделал вид, что не заметил издевки. — А зачем? Кому это нужно?

— Ну а бабки-то где берешь? На выпивку хотя бы…

— А… Это, конечно… Потолки одному пиджаку разрисовываю. Вот… — Он провел рукой над накрытым столом. — Поит, кормит, денег вперед дает.

Отец чересчур глубоко затянулся папиросой и закашлялся. Прошло с полминуты, а он все сгибался и разгибался, схватившись за горло. Тело его, судорожно дергаясь, издавало странный свистящий лай, словно пыталось избавиться от чего-то большого и цепкого, засевшего в груди. Решив, что пора помочь, Эдуард небрежно, не снимая ноги с ноги, налил в кружку газировки и протянул страдальцу. Тот не увидел этого, а как только смог оторвать руку от лица, схватил со стола бутылку, сделал несколько крупных глотков и подавил кашель водкой.

— Э-э-э… — Плюнул на пол и вытер слезы.

— Тубик, что ли? — Эдуард с опаской покосился на кровавый харчок.

— Нет… Хуже… Да не бойся, не заразный я, — усмехнулся старик, заметив, как сын испуганно отодвинулся от стола. — Рак… Рак это… Рачок… Умираю я, Эдька…

— Да ну? Откуда знаешь? Поди, в больницу ходил? — Сын скептически осмотрел его с головы до ног.

— Не сам… Кашлял так же да упал недели две тому назад на остановке… Увезли на скорой, взяли кровь, еще что-то и отпустили. А вот третьего дня сообщили, что рак и, что странно, как я вообще живой все еще. По анализам давно ласты склеить должен был бы…

— Вот те раз… Мать знает?

— Да… Ей и сообщили.

Родители были официально женаты, но отец жил в основном в своей мастерской и появлялся дома очень редко — помыться, пожрать горячего, иногда занять денег. Мать любила его или жалела и всегда помогала.

Отец нахмурился, снова налил и поднял свою посудину:

— Ты будешь, или как?

Эдуард взял стакан:

— За твое здоровье, батя, что ли, тогда… — Рассеянно чокнулся и стал пить на всякий случай брезгливо подогнутыми губами.

Известие застало его врасплох. До этого ему никогда не приходилось сталкиваться со смертями. Он, засунув в рот кусок колбасы, начал жевать и лихорадочно взвешивать в уме плюсы и минусы предстоящего события.

— А ты что, все спекулируешь? — спросил отец. — Не боишься, что поймают?

— Фу, батя!.. Бизнесом занимаюсь. Это у нас в совке спекуляция, а во всем мире «бизнес» называется. Там все живут на этом, и никого не сажают. Надо же, придумали: «Нетрудовые доходы», сами бы попробовали, уроды! — Эдуард приосанился. — Ну а так-то я — тоже художник. Сам знаешь, у нас ведь «Кто не работает — не ест». Ценники пишу в гастрономе. Девяносто рублей минус бездетность. — Он усмехнулся и поправил и так безупречно уложенные волосы.

То, чем он промышлял в дополнение к своему вышеуказанному заработку, бизнесом назвать можно было с очень большой натяжкой — служил посредником между настоящими спекулянтами и своими многочисленными знакомыми. У первых брал дефицитные импортные шмотки, сигареты, журналы, прочий модный ширпотреб и, разнося по домам, перепродавал на десятку-другую дороже. Навар получался небольшой, но на выпивку и парикмахерскую хватало, к тому же в процессе реализации товарами можно было осторожненько попользоваться. Чем он и не пренебрегал. Моднее парня в округе не было. То в монгольской кожаной куртке рассекает, то в японской болоньевой, а то даже и в «Адидасе». Джинсы и кофточки разные менял каждую неделю, а уж всякие аксессуары, типа пластиковых пакетов, чуть ли не каждый день. Все это создавало ему репутацию состоятельного человека. Эксплуатировать товары, правда, надо было очень аккуратно, а он любил выпить и погулять. В результате вещам частенько наносился ущерб: то пятно посадит, то порвет, а, бывало, терял, забывал где-нибудь. Один раз уснул в трамвае, приехал в парк, там его, бесчувственного, раздели до трусов и дипломат с товаром украли. В общем, постоянно был в долгах у поставщиков.

— Да я не против. Бизнес — это хорошо. Ты, видать, пацан, в деда пошел. Я не говорил тебе раньше, что он из дворян у нас, белым офицером был, что в лагерях сгнил за непокорность. Я тоже совок этот с рождения ненавижу. Все свалить хотел, — он вздохнул, — да, видать, кишка тонка. — Вылил остатки водки себе в стакан и выпил.

— Свалить… — Глаза Эдуарда заблестели. — Свалить-то — оно бы неплохо. Только вот кому мы там нужны? С неграми под мостом ночевать? Нет уж, спасибо.

— А свобода, сынок? Сам воздух… — Отец с наслаждением втянул ноздрями вонь своей конуры, как будто на время оказался на Монмартре или на берегу Гудзона. — Можно ничего не есть, только дышать, дышать… Сидеть на лавочке и смотреть, смотреть… Свободные красивые люди, быстрые автомобили… голуби… Даже дождь там прекрасный… — Он закрыл глаза, узловатая рука сжала воображаемую кисть и задергалась, рисуя представляемую картину.

— Да ты, батя, оказывается, романтиком был… — Эдуард с жалостью посмотрел на преобразившегося от мечтаний старика. — Не знал.

— Да… был… — вернулся тот обратно на Родину. — Херово мне, Эдька, болит все, сил нет… если бы не лекарство, — он скользнул взглядом по пустой бутылке, — сдох бы давно. — Достал из ящика стола следующую, отковырял грязными ногтями пробку, налил себе и освежил сыну.

— Может, хватит тебе? — предположил Эдуард.

Отец раздраженно отмахнулся:

— Давай за тебя выпьем. — Торопливо чокнулся со стоящим на столе стаканом и, забросив в себя водку, добавил: — Может, тебе удастся пожить по-человечески.

В душе Эдуарда что-то дернулось, он взял водку, тоже выпил, запил газировкой. Хотел снова закусить колбасой, но, встретив раздраженный взгляд пересевшей на нее мухи, передумал.

— Как же так, батя? Ты же великим художником мог стать… Мать рассказывала, сколько народу на твою выставку приходило. Как же ты оказался здесь? В этом говнище… Он достал из дипломата новую пачку «Мальборо», распечатал, достал две сигареты, одну сунул себе в рот, другую протянул отцу. Тот с благоговением взял в руки кусочек Запада, и они закурили.

— Если бы ты пересилил себя тогда и нарисовал бы им, что они хотели… Что, совсем невозможно было? Хотя бы ради нас с матерью? Неужели…

— Если бы да кабы! — грубо перебил его старик, в глазах его вспыхнул гнев на секунду, потом погас. — Ну не мог я… Не мог… Прости… Много раз об этом думал… Да, все стало бы тогда по-другому. Да, писал бы, жили бы в столице, пили бы сейчас не здесь, а в ресторане, но это был бы уже не я, а другой… Не художник, а вот, как ты — оформитель… — Он снова налил и выпил. — Ну да что это я? Не понять тебе, в общем…

Выбросил докуренный до фильтра чинарик, достал свой «Беломор», зажег, жадно затянулся и снова жутко закашлялся. Даже муха прервала свой завтрак и в тревоге покинула тарелку.

— Да куда уж мне… Эдуард, морщась, налил в кружку водки и протянул старику. Тот проглотил. Это снова подействовало. Перестал кашлять, поднялся и, держась за стену, пошел в угол комнаты, к заваленной всякой дрянью раковине. Там долго отплевывался, после чего умыл лицо и вернулся за стол.

— Ну а потом почему ничего не рисовал? Имя у тебя было, писал бы себе… Какая разница где, здесь или в Москве? — не унимался сын.

— Так вылечили меня. Два года в больничке галоперидол кололи. Этого мать разве тебе не рассказывала? — Отец провел рукой по развешанным на стенах картинам. — Вот что у них получилось. Видишь? Художественной ценности не представляет…

Он снова взял со стола папиросы, но, подумав, положил обратно.

— Ладно, что толку об этом вспоминать. Давай к делу, а то помру вдруг. — Он хрипло хохотнул, снова чуть не закашлялся, но неимоверным усилием сдержался. — В общем, переверни-ка вот эту мазню, — показал пальцем на средних размеров полотно на стене.

Эдуард нехотя поднялся и выполнил просьбу. Под картиной оказалась еще одна.

— Узнаешь? — Старик ехидно усмехнулся.

— Что-то знакомое… Кандинский, что ли? — ляпнул Эдуард первое, что пришло в голову из полученных когда-то институтских знаний.

— Фу! — Отец презрительно скривился. — Родченко.

Сын внимательно рассмотрел, даже потрогал:

— Хорошая копия, трещинки даже, как на настоящей… Ты, что ли, делал? Почему завесил?

— А сейчас эту, — отмахнулся от него старик и показал на другую картину.

— Малевич, — подняв, сразу узнал сын гордость местного музея.

— Молодец. Эту…

— Опять Родченко?

— А вот это-то как раз Кандинский. Эту…

— Не знаю, что-то знакомое…

— Снова Родченко. Эту…

— Опять Кандинский?

— Почти угадал — Лазарь Маркович Лисицкий.

— Постой, постой… — Эдуард вытер выступивший на лбу пот. — Не хочешь ли ты сказать, что…

— Я ничего не хочу сказать. Это ты мне скажи, ты в институте учился.

Эдуард снял картину с гвоздя и поднес к свету. Долго рассматривал с лица, с изнанки, тер, нюхал. Снял другую, так же тщательно проверил, третью… Потом разворошил рукой прическу, которой так дорожил, и, заикаясь от волнения, спросил:

— Н-не может быть. Говори, батя, в чем наколка?

— Никакой наколки. Все самое лучшее из коллекции русского авангарда, пожертвованной дочерью академика Возгозовского нашему музею. Все подлинники. Ну, подрамники, конечно, новодел, а холсты родные, даже не реставрированные.

— А-а как же тогда? Где взял… столько?! Это же миллионы д-долларов…

— Ну, где взял, где взял… Не скажу, что купил. Украл. Вернее сменялся. Им свое, а себе мировое.

— Так надо брать их и рвать когти, пока не пришли! — Эдуард выглянул через грязное стекло на улицу, схватил пару полотен и заметался по комнате.

— Да не суетись, пацан, — усмехнулся отец, — сейчас уже не придут. Они тут два года висят. Я тоже сначала ждал, боялся, особенно когда Яков исчез.

— Какой Яков?

— Яков Серафимыч, друган мой, директор. Он же это все придумал. Мы с ним вместе свалить хотели. Договорились — он бы уехал, потом меня перетащил бы… В Израиль. Сначала, а там куда хочешь, — старик грустно вздохнул, — хоть в Париж, хоть в Нью-Йорк… У него уже все на мази было, месяц до выезда оставался, а он вдруг раз и исчез.

— Как исчез?

— А вот так. Взял и исчез. Как в воду канул. Я перепугался, думал, загребли его, что расколют там. Все ждал, что и за мной придут, чуть обратно все не снес… Но прошел месяц — ничего, год — ничего. Я успокоился… — Отец снова налил и выпил. — Вот… Новый директор меня из галереи попер. Я все ждал, что какой-нибудь умник обнаружит подделку, но никто ничего… — Он взял в руки Кандинского. — Так-то их по разным выставкам возили, даже в Москву. Страховали, наверное. Но оказалось, что твой батя так хорошо рисует, что даже ни у одной гниды сомнений не возникло. Искру божью они загасить сумели, а вот мастерство, — он потряс ладонями с распухшими суставами, — его не пропьешь!.. — Засмеялся и снова закашлялся.

На этот раз все было серьезней. Сын два раза давал ему водки, и только на третий она подействовала. Новый приступ окончательно лишил старика сил.

— Скорую вызвать, батя?

Отец отрицательно замотал головой. Он ослаб, на него было больно смотреть. Белое, как у покойника, лицо, синие губы и красные, налитые кровью, глаза.

Эдуард, воспылавший вдруг сыновней любовью, отвел его на кушетку, прикрыл одеялом и заботился как мог: то протирал лицо смоченным водой грязным полотенцем, то им же обмахивал. Бегал то открывать, то закрывать форточку — на улице морозило.

— Дай водки, Эдька, — пролепетал, наконец, пациент, еле шевеля губами.

— Да куда тебе, батя?!

— Дай! — прошипел тот.

Сын мигом бросился, вылил остатки из бутылки и подал ему кружку.

— Колбаски, газировки, может?

Старик скривил рот в ответ и залпом опустошил посудину. Допинг дал ему немного сил. Он, кряхтя, поднялся на локтях и принял полусидящее положение, упершись спиной на засаленную покраску стены:

— Сядь…

Эдуард поспешно подставил стул и присел.

— Я умру, наверно, скоро…

Сын замахал руками, открыл рот возразить, что рано, мол, что поживешь еще.

— Дай сказать! — сердито упредил его отец. — Забери все… Это теперь твое. Продай здесь или… Там… Я знаю, у тебя получится. Живи хорошо и вспоминай меня не как ничтожество, а как мастера, настоящего художника… Настоящего, которому просто не повезло…

Он говорил медленно и плавно, чтобы снова не закашляться, так как понимал, что на этот раз это может убить его окончательно.

— Что еще? Учить тебя не буду, сам в этой жизни ничего не понял… — Он ухмыльнулся, потом посерьезнел. — Да… И матери про это не говори, — кивнул на картины. — Она, сам знаешь, вряд ли поймет… Достань еще бутылку. Видел, где они? В столе. Поставь тут на пол, открой и иди… Забери все и иди…

— Я останусь с тобой… — Жалость и запоздалое сожаление сжали горло сына. — Можно, папа?

— Папа… — На глаза старика навернулись слезы. — Как давно ты не называл меня так… А помнишь, сынок, ты приходил ко мне и сидел, смотрел, как я работал? Я еще сердился, дурак, когда ты шумел, и ты сидел тихо и только сопел, сопел, как… — Он не смог придумать, как кто, вяло махнул кистью жилистой руки и обессиленно закрыл глаза.

— Батя!!! — бросился к нему Эдуард.

— Да живой я, живой… — Тот устало улыбнулся и посмотрел сыну в глаза. — Хотя и жаль… Водку принеси, а потом иди… И да… мать позови… Попрощаться хочу… Виноват я перед ней… — Он вытер слезы. — Береги ее тут, сын… Святая она у нас…

— Я посижу с тобой…

— Нет… Иди уже… Забирай свое барахло и иди… Мне поспать надо… — Старик закрыл глаза и уснул или сделал вид.

2

— Валера, твою мать! Где опять дырокол?

Противный голос соседа по кабинету вывел следователя Огурцова из приятного задумчивого оцепенения.

— Ах да, да… — Он, кряхтя, вынул свое грузное тело из-за стола и, доковыляв на затекших ногах до коллеги, протянул вдруг понадобившийся тому прибор.

— Сколько раз говорить?! Взял — положи на место! — прошипев гневно, выхватил тот аппарат. — Взял — положи! — Яростно пробил дыру. — Взял — положи! — Еще одну. — Что тут, бля, сложного?

«Эх, залепить бы тебе меж белесых глазенок, — подумал Огурцов, оценивая боксерским взглядом крепость куриной шеи воспитателя. — Интересно, летальный исход наступил бы в результате отрыва головы от туловища или по причине раздробления ее о стену?» У него даже сжался правый кулак, но он не стал экспериментировать, а просто вздохнул и вернулся на место. Ссориться, а тем более драться, с зятем начальника управления ему никакой выгоды не было, тем более за полгода до пенсии.

Капитан Купосов, или, как его все называли, Купорос, будучи почти вдвое моложе Огурцова, находился в том же звании, что и он, но вел себя как главный, всем своим видом показывая, что в их кабинете временно. «И станет ведь, сучонок, генералом», — залюбовался Огурцов эффектно согнутой фигурой вдохновенно пишущего коллеги.

А у него вот карьера не сложилась. Все рано ли поздно покидали эту проклятую комнату, а он уже девять лет сидит тут за одним и тем же столом и все еще простой следак. Он рассеянно глянул сквозь ржавую решетку на лихо приземлившегося на оконный отлив голубя. А ведь был и он когда-то молодым горячим, боевым опером РОВД громил хазы и малины, начальство уважало, женщины любили. Но вот однажды не рассчитал. При задержании насильника несовершеннолетней выбил тому восемь зубов одним ударом. Все было в рамках закона, при оказании сопротивления, при свидетелях и все такое, но вот незадача — оказался тот племянником тогдашнего секретаря Горкома. Маньяка ненадолго посадили, дядю за небдительность слегка наказали, а его после этого перевели в управление. Повысили вроде, но последний раз. Вот и сидит он с тех пор в этом кабинете без движения, расследует.

— О чем мечтаешь, Огурцов? Чтобы висяки сами рассосались? — вновь подал голос сосед. — Арнольд Васильевич сколько будет ждать отчет по кондитерской фабрике?

«Да какое твое собачье дело, сопляк? Сиди строчи свою курсовую…» — подумал капитан. (Все знали, что Купорос учится заочно в юридическом и с позволения тестя использует для этого рабочее время.) А вслух сказал:

— Окстись, Виталич. На прошлой неделе сдал.

— Да ну? Что-то не верится, — окинул его подозрительным взглядом коллега. — Спрошу ведь.

«Вот, ублюдок собачий, с утра самого приперся и сидит, как редбка, безвылазно, — Огурцов в очередной раз потрогал горлышко бутылки в ящике стола. Уже пол-одиннадцатого. Жутко хотелось отхлебнуть, но в присутствии этого стукача он не решался. — Поработать и в самом деле, что ли? Может, время быстрее пойдет?»

Он закрыл и отложил в сторону папку с делом о пропаже автопокрышек из восьмой автоколонны, над которым любил сидеть по утрам, и, повернувшись к сейфу, открыл грязно-зеленую дверцу.

«Како-о-ого хре-е-ена?» — жалобно проскрипела та. Это его, как всегда, позабавило.

— Ты когда сейф свой долбаный смажешь? — сосед уставился в него своими крысиными глазками. — Заколебал, в натуре. Рапорт, что ли, на тебя подать?

«Интересно, успею я свалить отсюда до того, как этот хорек начальником отдела станет, или?..» — подумал Огурцов и заглянул в туго набитое папками нутро нарушителя тишины. Там у него все было в порядке. На верхней полке висяки ждали отправки в архив, на средней красовались свежие дела, на нижней — ни то ни се.

Капитан взял папку со средней полки, совсем тонкую — дело завел только позавчера, по происшествию на Лосянковском болоте. Он невольно поежился, вспомнив холодный ливень, заставший их на осмотре места происшествия. Там экскаватор при прокладке дороги к вновь построенной турбазе «Волна» вывернул вместе с грунтом человеческий череп. Бдительные строители прекратили работы и вызвали милицию. Молодой участковый с помощью рабочих провел тщательные раскопки, собрал из костей полный скелет, нашел обувь, остатки одежды и рюкзак несчастного. Два яйца одинакового размера: одно предположительно золотое, другое из неизвестного желтого сплава, найденные им в мешке, вызвали у него подозрение, что смерть их хозяина, возможно, криминальна, и побудили вызвать на подмогу бригаду из областного следственного управления.

Огурцов порылся в ящике стола, достал фотографии с места происшествия: отпечатанные и принесенные ему вчера — и стал разглядывать. «А зря наорал я на парня, — вспомнил капитан, как наехал на участкового за то, что тот вытащил их из тепла под ливень. — Совершенно верно он все сделал». Чутье сыскаря подсказывало ему, что дело это будет громким и, возможно, подарит ему очередное звание перед пенсией. Он снял трубку и набрал три цифры.

— Лидочка, приветик, — прозвучало неожиданно ласково из его срубленной топором головы.

Ему ответили, он заулыбался, обнажив желтые зубы. Собеседница его, судя по всему, была особой словоохотливой. С минуту он слушал, кивал и только вставлял:

— Да ты что?.. Не может быть… Надо же…

— Занимать служебный телефон для личных разговоров строго запрещено, — ядовито заметил Купорос и добавил с важным видом: — Мне по двойному убийству звонить должны.

— Ладно, Лида. Потом расскажешь… — поморщился Огурцов. — Тут начальник один звонка ждет. Я что звонил-то: как там с моим паспортом?.. Да-да, моченый с утопленника… Готово? Молодчина! Спасибо… Как-как, говоришь, Горизонт? Ага, спасибо огромное… В обед зайду. Пока.

Капитан откинулся на спинку стула так, что тот чуть не развалился окончательно. Ну, конечно же. Как он мог забыть? Вот ведь, старый осел… Все мозги пропил. Яков Серафимович Горизонт, директор художественного музея. Пропал без вести года три назад. Уголовное дело возбудили, когда его зам обнаружил пропажу самого ценного, что было в экспозиции, — золотого пасхального яйца. Да, лечиться пора… А дело это он недавно видел.

Он поискал на средней полке, достал зеленую папку, открыл. Ну да, вот фотка этого жульмана, вот ксерокопия яйца с какого-то буклета, вот сам буклет. Тогда он объявил Горизонта во всесоюзный розыск, дело же не показалось ему явным глухарем, поэтому он не стал сдавать его в архив и не ошибся… «Эх, глотнуть бы сейчас да покурить…» — капитан поднял взгляд на соседа. Купорос что-то сосредоточенно писал и уходить, похоже, не собирался.

Сыщик снял трубку телефона и снова набрал лабораторию.

— Лидочка, а что с яйцами? Тоже готово? Ну, ты просто золото…

С того конца провода ему стали что-то говорить, а он слушал и удовлетворенно кивал.

— Опять! — как кобра, подняв голову от своих бумаг, зашипел сосед. — Сколько можно просить!

— Я по делу разговариваю, — резко перебил его Огурцов, — с экспертом-криминалистом.

— Ли-идочка, что с моими я-яйцами? — передразнил Купорос. — Я по тройному изнасилованию от нее отпечатки уже две недели жду, а этому все мигом. Может, мне тоже яйца ей свои дать полизать? А, Огурцов?

— Что?!

Это было уже слишком. Лида-криминалист — вдова убитого бандитами Сереги Парфенова, капитанова друга. Недавно появившийся в их отделе Купорос мог, конечно, этого и не знать, но что это меняло? Огурцов необычно резко для своей комплекции выскочил из-за стола, мигом оказался перед наглецом и, поймав за горло, замахнулся огромным кулаком. Тот сжался в испуге, закрыл глазенки. Но удара не последовало. Капитан вовремя одумался. Убивать не стал, а схватился за книжную полку на стене позади обидчика и рывком обрушил ему на голову. Массивные доски, толстые тома различных кодексов, другие книжки, спортивные кубки, каменный бюст Феликса Эдмундовича, прочая дрянь с грохотом увлекли тщедушного Купороса под стол и погребли там под собой.

— Благодари Бога, ублюдок, за спасение! Ты только что второй раз на свет родился! — все еще дрожа от гнева, прохрипел капитан, поняв по возне под столешницей, что его оппонент жив. — Выведешь меня еще раз… погибнешь, как пить дать, сука шелудивая!

Пнул стол и выбежал из кабинета.

По гороскопу Огурцов был бык. Могучая двухметровая фигура, широколобая, всегда немного наклоненная вперед голова на короткой мощной шее и упрямый взгляд маленьких, широко посаженных глаз тоже делали его слегка похожим на это грозное домашнее животное. Ну и характер… Тельцов, как пишут в книжках, вывести из себя очень трудно. Нужно, по крайней мере, очень постараться. Купоросу это удалось. Капитан бродил по бесконечным коридорам управления и все никак не мог успокоиться. Наконец, ноги сами принесли его к кабинету эксперта-криминалиста. Он толкнул дверь, вошел и рухнул на стул, приставленный к столу, заставленному разной высоты стопками папок.

— Валерочка, как хорошо, что ты пришел! — Сидящая за ним изящная, невысокого роста, в меру накрашенная капитан Парфенова не заметила его возбужденного состояния. — Правильно сделал, что не стал ждать обеда. Я сижу и думаю, кому позвонить, а тут ты. Представляешь…

Она, не отрываясь глядя ему в глаза, стала рассказывать, какой конфуз приключился с ней по дороге на работу, без малейшей передышки перескочила на свежайшие только что полученные от секретарши начальника новости, потом принялась обсуждать проделки своих домашних животных. Через четверть часа под воздействием ее милого воркования Огурцов полностью успокоился и взбудораживший его инцидент с Купоросом стал казаться ему мелким и незначительным.

— Представляешь, Буся съела все из своей миски и только стала подходить к Мусиной, как та сразу проснулась и давай ее отгонять. Та бежать, она за ней… Такой переполох устроили. Ты бы видел… — Аккуратный ротик криминалистки не закрывался ни на секунду.

Форма ее нисколько не портила. Даже наоборот, Лида как-то умудрялась выглядеть элегантно в угловатом милицейском мундире. Он поглядел на ее миловидное лицо и подумал: «Когда же уже ты станешь старой, некрасивой и перестанешь меня мучить?»

Эта женщина всегда нравилась ему очень. Тянулось это еще с милицейской школы, где они вместе учились. Там, кроме него, мечтали о ней многие, но опередил всех и взял красавицу в жены его друг. Огурцов никогда в себя как в любовника не верил, поэтому порадовался за него и даже как будто бы вздохнул облегченно. Однако вскоре Серега трагически погиб, и капитану пришлось начинать все сначала.

Тогда он был моложе, красивее и, хоть в ловеласах не числился, к женщинам подход знал, но вот с Лидой… Работали в одном управлении, часто виделись. В ее присутствии он всегда был как бы в ударе — шутил, балагурил, болтал на любые темы, но как только решался начать про свои амурные дела, язык его деревенел, голова пустела, нападали сомнения и страх. Сознавая, что надо двигать дело, что может снова опоздать, он тем не менее все тянул и тянул, откладывая серьезный разговор. Давно прошли все требуемые приличиями траурные сроки, давно уже было можно, он понимал, что надо, корил себя за трусость, но все никак… А на вечере ко Дню милиции однажды, будучи прилично выпивши, возьми вдруг да и выложи все и сразу. И так это у него грубо, неловко получилось, что женщина не смогла не отказать. Потом пожалела, но было уже поздно — больше капитан этот вопрос никогда не поднимал.

И вот шли годы, они оставались хорошими друзьями, она жила с кошками, а он один, совсем.

— Ну ладно, Лидок… А как Горизонт мой, или как его там? Отпечатков пальцев на его горле не обнаружила?

— Какое там, — улыбнулась женщина, образовав на щеках очень симпатичные ямочки. — Может, и были какие-то, но за три года, извини, Валерочка, все стерлись. По телу или вернее по скелету, что нам достался, могу сказать только, что у хозяина его имелся приличный сколиоз и не доставало по полутора пальца на каждой из ног, что бывает обычно после ампутации, при обморожении например.

— Да, да. Это есть в деле как особая примета: отсутствие фаланг на пальцах ног. Значит, мы имеем того самого настоящего Якова Серафимовича, и паспорт, разумеется, тоже его. Отлично… А с яйцами что? Почему они у него в сумке лежали, а не были подвешены на положенном им месте?

— Как, как? — не поняла сначала криминалистка. — Фу, Валера!.. Какой ты пошлый!..

— А что? Чтобы три года от меня скрываться, кенту нужны были крепкие яйца.

— А ну прекрати сейчас же! — Лидочка сделала недовольное лицо.

— Да, да, извини. Больше не буду… — поморщился Огурцов, подумав: «Может быть, и хорошо это, что я не круглые сутки с этой моралисткой рядом».

Потом спросил:

— И все-таки?

— Ну… Яй… Тьфу! Ювелирные изделия эти полностью идентичны по форме, но сделаны из разных материалов. Одно — из золота высокой пробы и бриллиантов, другое — из позолоченного серебра и, по-видимому, фианитов. Я не эксперт в ювелирных делах, но первое изделие, судя по всему, подлинное пасхальное яйцо знаменитой фирмы «Фаберже», а второе фальшивое. Подделка неплохого качества, но несколько лет в болоте она не выдержала: позолота слезла, эмаль потрескалась, камушки из алмазной сетки повыпадали, ну и остальное сам видел. Еще я заметила, что копия лишена некоторых трудоемких деталей, орнаменты значительно упрощены, огранка фианитов совсем другая, чем у бриллиантов, а вот клейма скопированы очень тщательно и выглядят совсем как настоящие. Да… и вес, вес один и тот же. То есть я думаю, что перед падением в болото весили эти яй… изделия абсолютно одинаково.

— Ну что ж, спасибо, Лидок. Теперь понятно… что ничего не понятно, — почесал затылок капитан. — Версия только одна и все та же.

— Какая?

— Одно яйцо было его родное, а второе наш подозреваемый сделал для равновесия.

— Тьфу на тебя, Валерка. Тебе бы только шутить. Человек, работник искусства погиб, а тебе все хихоньки да хаханьки.

— Что искусства — тут ты права, — согласился он с ней, поднимаясь со стула Вот только какого?.. Ох, чую, удивит еще всех нас искусник этот…

Капитану жутко не хотелось идти в отдел, но он сделал над собой усилие и повернул в родной коридор. Купороса в кабинете не было. Рабочее место его было по-прежнему разгромлено, хлам с полки так и валялся на полу, лишь кем-то поднятые кубки испуганной кучкой толпились на столе, и голова главного чекиста сердито глядела на него из их окружения.

— Привет. Что это за на хрен тут произошел? — спросил он у сосредоточенно грызущего ручку старшего лейтенанта Потапова — хозяина третьего стола в их кабинете.

— А я хотел у тебя спросить. Здравия желаю… Пришел, дверь не закрыта, Феликс Эдмундович посередине комнаты, носом в пол…

— А Купороса не видел?

— Нет… Думал, он под столом похоронен, но нет… К сожалению.

— Уполз, гнида…

— И не говори. Хорошего человека точно бы раздавило, а этого…

Зазвонил местный телефон. Потапов лениво потянулся его взять.

— Меня нет!.. — заорал капитан и отчаянно замахал руками.

— Алле… Его нет, Лидия Петровна… Не знаю… Может, у женщины какой-нибудь опять…

— Дай сюда. — Огурцов вырвал у лейтенанта трубку, но опоздал — на том конце провода уже никого не было. Он поднес к носу ухмыляющегося коллеги кулак и начал хмуро набирать лабораторию.

— Какой-то ты злой сегодня, Валеро. — Лейтенант откинулся на спинку стула. — И Купорос, чувствую, тоже твоя работа.

— Ну вот, хреном тебя по башке. — Огурцов знал, что если у Лидочки занято, то это надолго, но продолжил набирать ее номер. — Ты, Потап, молодой еще, а борзый уже, как…

— Парфенова, — ответили с того конца провода.

— Алле, Лидок, что-то еще? Потапыч сказал, что ты звонила…

— Да, Валера, делаю отчет и вспомнила, что забыла тебе сказать, что бумаги во внутреннем кармане, которые лежали вместе с паспортом, — это пять полусотенных купюр, и с ними упаковка от банковской пачки. Удалось даже восстановить номер отделения сберкассы — 114 в Ленинском районе. Вот. А еще я вспомнила, что вчера ко мне приходила соседка насчет Муси…

— Спасибо, Лидочка. Ты мне очень помогла, — перебил ее капитан, ему хотелось поскорее покинуть место преступления, и слушать ее истории — не было времени. — Завтра расскажешь, а сейчас, извини, мне нужно бежать.

Он положил трубку и выскочил из кабинета.

3

Отец умирал еще месяц, но Эдуард больше к нему не приходил — не звали, и сам не рвался. Отец, возможно, был бы не прочь пообщаться с сыном в свои последние дни, но мать возражала. Она колола умирающего опиумом и опасалась, как бы сыночек не узнал про это, случайно не попробовал и не стал бы наркоманом. Этого ей только не хватало. Эдуард спрашивал ее пару раз, как у отца дела, она отвечала, что все нормально, и на этом разговор заканчивался. Старик свою миссию выполнил, и сейчас интересовал его мало. Все мысли новоиспеченного миллионера были поглощены привалившим богатством и как его конвертировать в шикарную жизнь. В Союзе превратить ворованные произведения в деньги, конечно же, было невозможно, но он об этом и не думал. С ними его давнишняя мечта покинуть совок получала всегда недостающую ей экономическую составляющую. Выехать за бугор, вывезти картины, реализовать их там и на вырученные доллары жить припеваючи — такой стала его программа на будущее.

Эдуарда с раннего детства тянуло к искусствам. Ища, к каким больше, он перепробовал многое: занимался танцами, лицедействовал в театральном кружке, рисовал и даже пару месяцев постигал скрипичное дело в музыкальной школе. Однако, не смотря на определенные способности, успехов ни в чем этом, достичь не смог. Брался за дело он, как правило, с энтузиазмом, но, дойдя до этапа, когда требовались организованность и трудолюбие, резко охладевал.

Дисциплины не хватало, да и утруждать себя мальчик не любил. Все мальчики и девочки вокруг, сбившись в отряды и дружины, самоотверженно учились, трудились над собой, пытаясь стать полезными обществу, а он жил по своим правилам, ставя во главу угла свою персону и ее потребности. Нормы и устои, усердно вдалбливаемые советской пропагандой в умы молодого поколения, в его мозгах не оставляли никакого следа. Он упорно не хотел становиться винтиком социалистического механизма, но жить как-то надо было, и с годами эгоист приспособился, правда, не поступился своими принципами, не стал самоотверженным и трудолюбивым, а просто научился жить, используя окружающих или, проще сказать, на них паразитировать.

Наибольшую нагрузку, разумеется, несла спина его матери. На ней лежала вся домашняя работа: стирка, уборка, готовка, а кроме того, и добывание денег. Отец мало интересовался делами семьи, все, что зарабатывал, тратил на себя, а она трудилась на две ставки в школе — учителем математики, физики и черчения, а вечерами еще и подрабатывала уборщицей в межшкольном учебно-производственном комбинате. Наряду с ней донорами стали друзья-товарищи, подходящих кандидатов в которые он безошибочно определял в окружающей его толпе, подчинял и умело эксплуатировал. А уж когда созрел для половых отношений, к ним добавились еще и подруги-любовницы.

А женщинам Эдуард нравился. Самки всегда были падки на все яркое и необычное, а он выделялся из общей серой массы, и еще как.

Во-первых, он всегда красиво и модно одевался в фирменные тряпки. Они безупречно сидели на его высокой, тощей, прямой, без малейших признаков сутулости, фигуре. Походка его выглядела небрежной, но одновременно, возможно из-за прежних занятий танцами, легкой и красивой. За движениями чувствовалась уверенность в себе и своем внешнем виде.

Во-вторых, он тщательно следил за собой: чистил зубы, умывался, своевременно давил прыщи. Растительность на его лице вследствие неизвестных причин была развита слабо, но он все равно каждый день брился, после чего мазал лицо заграничным кремом и душился французским парфюмом. Особенно он заботился о своих густых длинных волосах красивого светло-коричневого цвета. Модник их периодически мыл и укладывал в парикмахерской. И было зачем. По отдельности черты лица его не блистали совершенством: щеки были слишком пухлыми, нос крупноватым, глаза навыкате с ранними мешками под ними, веки чересчур массивными, уши торчали, маленький рот и вдавленный подбородок создавали впечатление недоразвитых. Но пышные волосы все это чудесным образом объединяли — и получалась в общем миловидная картина.

Которую иногда только портили некрасивые зубы. Мелкие и жутко кривые, они, когда вылезали на свет божий, делали своего хозяина похожим на какого-то кровососущего инопланетянина. Для профессионального красавца, разумеется, это было неприемлемо, поэтому он решил эту проблему, научившись никогда не улыбаться, не смеяться, и говорил мало, тихо и порой из-за едва раскрываемого рта неразборчиво.

Это стало частью следующей причины его успеха у женщин. Загадочная серьезность и немногословность в совокупности с его фирменным невозмутимым бесстрастным взглядом производили на них убийственное впечатление. Про серьезность и немногословность понятно, невозмутимость же объяснялась тоже очень просто. Он имел плохое зрение, а очками пренебрегал, так как считал, что они ему не идут. Поэтому, когда общался, не отрываясь смотрел в то место, где, по его мнению, у собеседника глаза, и не реагировал на мимические нюансы, отражающиеся при разговоре, так как попросту их не видел.

Ну и необходимость выживать во враждебной среде развила в нем изрядную сообразительность и гибкость ума. Когда живешь в стаде, думать не надо, а когда не хочешь подчиняться его законам, приходится хитрить и изворачиваться. Эффективно паразитировать на других нужно уметь. Пока его одноклассники зубрили алгебру и обществоведение, он изучал их и как ими манипулировать.

Годам к шестнадцати, уже полностью освоившись в мире развитого социализма и поняв его законы, он решил, что для дальнейшего процветания ему совершенно необходимо высшее образование. Для этого в выпускном классе ему пришлось взять себя в руки, мобилизоваться, поставить на уши матушку, прочих помощников, чтобы окончить школу с более или менее посредственными оценками и подать документы в институт. Архитектурный. Сразу поступить не удалось — срезался на экзаменах. Но не пошел, как все, в армию, а, откосив из-за плохого зрения, устроился там же на кафедру лаборантом. Год он провел с пользой, завел необходимые знакомства и на следующий поступил.

Учиться с его ленью и необязательностью было сложно. Пару лет он разными правдами и неправдами проучился, но потом из-за пропусков и плохой успеваемости вылетел. Проболтавшись год, как-то восстановился. Еще полтора семестра с горем пополам протянул, накопил хвостов и, не дожидаясь отчисления, перед самой сессией свалил в академку по состоянию здоровья. И сейчас, пока стройные ряды местных архитекторов терпеливо ждали, когда он, наконец, в них вольется, наслаждался свободной жизнью.

— Бли-и-ин, ковыряй шустрее… А то щас прямо здесь нассу. — Леха, державший в руках четыре пакета с пивом, чувствовал, что один из левой руки выскальзывает, но на заплеванный пол подъезда ставить не решался.

— Ссы, грязней не будет.

Замок заедал, нужно было нащупать ключом капризную железячку внутри него, нежно поддеть и повернуть. Чем Эдуард и занимался уже минут десять. За дверью надрывно лаял его пес Арчибальд, а высунувшаяся из противоположной квартиры соседка Матвеевна за этим всем с интересом наблюдала.

— Здорово, Эдварт, — кивнула она, едва он на нее оглянулся.

— Хай, старая. Че вылезла? А ну исчезла!

— Фу ты… Подумаешь… — Ехидная улыбка на ее заплывшей жиром физиономии сменилась на презрительную. — Сказать просто хотела, что к тебе тут две проститутки какие-то приходили.

— Когда?

— Да пошел ты! — Матвеевна выразила отношение к неучтивому соседу имитацией плевка и захлопнула дверь.

— Вот, клизма старая… Кто же это мог бы быть? А, черт! — Ключ снова повернулся впустую.

— Бля, сколько уже лет маешься, а все не поменяешь свой замок долбаный! — Леха скрестил ноги в надежде облегчить страдания.

— До тебя все нормально было. А, а, а… Ну-ка, ну-ка… А, крыса! — Неуловимая пружинка наконец попалась, Эдуард повернул ключ, замок открылся, толкнул коленом дверь.

В образовавшуюся щель пулей выскочил и понесся на улицу Арчибальд, а Леха, бросив кульки под порогом, метнулся в сортир.

— Поаккуратнее там… Мать вчера прибиралась.

Кухня и в правду содержалась хозяйкой в церковном порядке, если не обращать внимание на недавно брошенную кем-то в раковину тарелку. Эдуард, погремев в шкафу, достал две пустые пятилитровые банки, принес к себе и поставил на пол.

Его небольшая комната выходила на просторную лоджию. У одной стены стояла полутораспальная кровать, застеленная видавшим виды покрывалом. У другой — кресло с деревянными подлокотниками. Над ним висел шкафчик-полка с книгами и всякой всячиной, среди которой сразу бросались в глаза установленные на первом плане пачки из-под фирменных сигарет «Кэмел», «Мальборо», «Кент» и «Пэл Мэл». На шкафчике яркими этикетками, что здесь живет не простак, свидетельствовала коллекция фирменных бутылок и жестяных пивных банок. Экспозиция была покрыта благородной пылью, так как убиравшейся в комнате матери после того, как она грохнула один из экспонатов, прикасаться к ним было строжайше запрещено.

Эдуард подошел к тумбочке и открыл крышку установленного на ней проигрывателя «Вега-002». Вертак отечественного производства, но высшего класса, о чем свидетельствовали нули в названии. Хозяин его любил музыку, разбирался в ней и считался в обществе продвинутым меломаном. Он поднял с пола свой дипломат, открыл и, порывшись, достал конверт с крупно напечатанной на нем ушастой физиономией. Аккуратно, за краешек, вынул пластинку, положил на диск проигрывателя и нажал на пуск. Пластинка завертелась. Он стер с нее пыль специальной бархатной тряпочкой и опустил тонарм. После характерного потрескивания нервно заиграл джаз-банд.

В комнату вошел Леха с пивом. Лицо его светилось радостью, как это бывает обычно у любителей перед предстоящей выпивкой.

— Чик Корреа… Музон — колбаса! — Эдуард сделал громкость на полную и забил воображаемыми палочками по барабанам. Басы забухали, высокие засвистели, любезничавшая на перилах балкона пара голубей-гомосексуалистов в панике разлетелась.

— Охренел, Эд! Убавь… Соседи же…

— Какие соседи? Толян на работе. Матвеевна у глазка дежурит. А других я не знаю и знать не хочу, — ухмыльнулся барабанщик, тем не менее слегка убавляя громкость.

— Переливать будем?

— Давай.

Леха стал, беря пакеты по очереди, обрезать у них углы и сливать пиво в банки.

— Обэхээсэса на них нет! — возмутился он, когда закончил, показывая на едва полные емкости. — Покупали двенадцать, а получилось девять.

— Пойдем обратно отнесем, — нарочито серьезно предложил Эдуард.

Оба заржали, вспомнив, сколько вынесли, когда два часа стояли на жаре в очереди.

— Может, тогда хотя бы неразбавленное? — предположил приятель.

— Это вряд ли. Пены совсем нет. Может быть, тогда хотя бы кипяченой?

— Ага, жди…

Леха сбегал за кружками, поставил их на стол и налил по полной. Они чокнулись и жадно припали к прохладной влаге.

— А-а! Клас-с-с-с! — Допивший кружку до дна Леха вытер рот ладонью. — Пиво — моя религия. Ну и телки, конечно.

Эдуард, за это время осиливший только половину, оторвался от кружки и скривился:

— Хм… Это пиво, что ли? Моча. Вот мы с Малофеевым голландское пили… Баночное. — Он с почтением показал на синюю жестянку на шкафу. — Вот это, чувак, пиво! — Поцокал языком. — Пена мелкая, белая. Стояла, наверно, полчаса… Вку-ус!.. — Он изобразил лицом и руками какой. — А крепкое… Мы вдвоем с одной баночки улетели, как зайцы.

— Понятно, фирма. Все бы отдал, чтобы попробовать, — облизнулся Леха, наливая снова. — А нашего зато много.

Они опять изрядно отпили и пошли с кружками на кухню.

— Да уж… Говорил же, на закуску надо было денег оставить, — почесал голову Эдуард, ощупывая голодным взглядом внутренности холодильника. Там стыдливо прятались по разным углам банка морской капусты, полпачки маргарина и одинокое грязное яйцо. В четвертом углу, нижнем, лежало что-то, завернутое в газету.

— А это что? — указал на него Леха носком ноги.

— Мумие.

— Что?

— Ну, говно такое мышиное. Мать им лечится. Несъедобное.

— Ты пробовал, что ли?

— Нюхал, пахнет вполне соответствующе.

Эдуард без особой надежды открыл морозилку. Там тоже было не густо, лишь монолит смерзшихся насмерть рыб смотрел неприветливо глазом одной из них, а бородой инея вокруг себя намекал, что достать его оттуда будет непросто.

— Рыбное суфле? — неуверенно предложил Леха, с опаской пошатав его пальцем.

— Не-е. Это никто, кроме Арчибальда, есть не сможет. — Эдуард захлопнул дверцу. — Да уж… Сегодня третье… Мать зарплату только послезавтра получит.

— Фигня… Картошку пожарим. Есть?

— Не знаю…

Они заглянули в ящик на полу. Оттуда пахнуло сыростью и чем-то нехорошим. Леха бесстрашно засунул руку внутрь, извлек на поверхность развесистую мочалку из белых мясистых ростков и рассмотрел на свету.

— Отлично! — обрадовался он, обнаружив в ней несколько грязных сморщенных картофельных рожиц. — Через полчаса все будет.

— Что, прямо и пожаришь? Умеешь? — удивился Эдуард.

— А чего тут уметь? Будь спок…

Леха был его старым другом. Вернее не другом, конечно, друзей у Эдуарда быть не могло в принципе. Приятелем, собутыльником, оруженосцем, учеником, помощником, подчиненным — кем угодно, только не другом. Хотя бы потому, что дружба, помимо всего прочего, подразумевает равенство, а его здесь никогда не было.

Познакомились они давно, еще в колхозе после абитуры. Все вновь поступившие тогда перед учебой поехали на картошку. Поехал и Эдуард. С его связями на кафедре он мог, конечно, отвертеться, но не стал — не знал, что там придется работать, да и захотелось нюхнуть студенческой романтики. Первый же день в полях показал ему, как жестоко он сглупил, но обратного пути уже не было. Пришлось решать проблему на месте, и он сделал это в свойственной ему манере — нашел себе работника.

Удивительный деревенский самородок Леха где-то там у себя в Байкаловском районе окончил школу, самостоятельно подготовился и сразу, без всяких репетиторов и блата, поступил в престижный институт. В своей мешковатой одежде и с деревенской прической на белобрысой голове он был вылитый Иван-дурак из сказки, то же краснощекое, покрытое веснушками лицо и никогда не сходившая с него простодушная улыбка. Выросший за тысячу километров от цивилизации, он приехал в город учиться наукам и жизни. Это был благодатный материал, из которого можно было сделать что угодно. Не заинтересуй Эдуарда своими агроспособностями, скорее всего, он слился бы с остальным советским стадом, достиг там успехов и был бы счастлив, но ему не повезло или, наоборот, повезло.

Корнеплод собирали парами. Помучившись первый день в дуэте с красивой, но бесполезной в поле Ларисой, назавтра Эдуард выбрал в напарники рукастого Леху и не ошибся — проблемы его сразу же исчезли. Их тандем, в котором Эдуард лишь мешался, легко выполнял немаленькую дневную норму часа за три, и у них оставалось масса свободного времени, в которое Эдуард от нечего делать решил учить напарника жизни. Он был всего на год старше, а разница в опыте между ними была огромной. Леха ходил за новым товарищем с открытым ртом и впитывал, как губка, всю грязь, которую тот с удовольствием в него вливал. Он был очень способным и к концу колхоза из непроходимого деревенщины превратился во вполне приемлемого для студенческой жизни кадра, и даже под руководством учителя успел расстаться с девственностью. Поймите правильно: переспал с вышеупомянутой Ларисой, которую они перед этим до полубесчувствия напоили. А потом, кстати, вместе лечились у Эдуардова знакомого врача, что тоже стало для Лехи полезным уроком.

В институте их сотрудничество продолжилось. Леха, как в колхозе работал за двоих, так и тут ему пришлось учиться и за Эдуарда тоже, а кроме того, стать крупным клиентом его бизнеса. Учился, а ночами должен был подрабатывать, так как присылаемых теткой денег и стипендии на веселую жизнь и на модные шмотки не хватало. Эдуард его за это вводил еще глубже в городскую жизнь. Знакомил с западной музыкой, самиздатовской литературой, альтернативными политическими взглядами на разных «Голосах» и прочей «порнографией духа». Леха вместе с ним бывал на тусовках, встречал там разных модных людей