Оглавление

Персонажи романа, хотя и имеют своих реальных прототипов и в прошлом, и в настоящем, но, тем не менее, являются плодом авторского воображения. То же справедливо и в отношении описываемых событий. Да простят меня коллеги-историки…

Пролог

Люди шли друг за другом двумя нестройными шеренгами по высохшей, пожелтевшей, мертвой от зноя степи. Свирепое солнце безжалостно обжигало их голые спины и плечи, разрисованные замысловатыми символами. Лица были угрюмы и сосредоточены. Под смуглой кожей перекатывались литые мышцы.

С огромной осторожностию на растянутой шкуре какого-то чудовищного зверя они несли недвижное тело пожилого мужчины в богатом облачении. Его отороченная мехом одежда была искусно расшита множеством блестящих мелочей. Грудь украшали затейливо переплетенные нити с нанизанными на них разного размера нефритовыми и бирюзовым бусинами, медными колечками, литыми бронзовыми бляшками. Округлые подвески и спиралевидные кольца были в ушах, охватывали шею и руки…

Следом вели под уздцы низкорослого коренастого коня в дорогой сбруе. Чеканили шаг вооруженные до зубов суровые воины. Шли женщины. Глиняные горшки в их руках источали запах свежеприготовленной еды. Тащили привязанную за веревку овцу, которая испуганно блеяла и упиралась.

Два здоровяка вели под руки длинноволосую молодую женщину с опухшим от слез бледным лицом. Она время от времени предпринимала слабые попытки высвободиться, спотыкалась, повисала на руках своих стражей, и тогда ее тащили волоком, как и овцу.

Возглавлял печальную процессию приземистый жилистый старик со свалявшимися в колтуны грязными волосами и безумным взглядом бездонных черных глаз, лихорадочно блестевших на раскрашенном охрой морщинистом лице. На его меховой шапке устрашающе топорщились оленьи рога, на тощей шее болталось ожерелье из кабаньих клыков. Медвежья шкура на костлявом торсе была подвязана широким кожаным поясом, на котором позвякивали металлические побрякушки.

Он шел как будто вслепую, ощупывая дорогу своим тяжелым посохом, принюхиваясь и прислушиваясь, каким-то тайным чувством воспринимая лишь одному ему доступные знаки.

Степь сменилась пологими увалами сопок с выступающими кое-где из-под дерна красноватыми плитами скал, а люди всё шли, и казалось, этому шествию никогда уже не будет конца, как вдруг старик остановился и закрыл глаза. Ткнул посохом в землю возле кучи странных плоских камней, что-то пробормотал на непонятном языке. Неторопливо снял со спины большой кожаный мешок, вынул бубен и несколько раз слегка ударил в него. Спутники почтительно и в полном молчании расступились. Великий Шаман нашел. Нашел то священное место, где будет упокоен Большой Вождь, и дух его сможет покинуть ветхий телесный сосуд, чтобы уйти в мир предков.

Шаман, подпрыгивая и подергиваясь, двинулся по кругу. Теперь он бил в бубен непрерывно, и звуки становились всё громче и громче. Нечленораздельное бормотание сменилось визгливыми завываниями — шаман пел, обращаясь к душе покойного и уговаривая ее отправиться в потусторонний мир. Дорога непроста и очень опасна, изобилует многочисленными врагами, которые того и ждут, чтобы перехватить и уничтожить ее. Но он, Великий Шаман, обещает быть надежным проводником, призовет на помощь «хороших» духов, умилостивит «плохих», обойдет все опасности и ловушки, и доставит доверившуюся ему душу в целости и сохранности.

Душа никак не хотела покидать этот мир, всячески противилась и не поддавалась на уговоры. Шаман не сдавался. Теряя терпение, пытался приказывать и угрожать. Потом вдруг требовательные и жесткие выкрики прекращались, уступая место обращению вкрадчивому и льстивому. С ловкостью и неутомимостью юноши он безостановочно кружил в странном танце, кланяясь и приседая, судорожно мотая головой, пока не упал, обессилев, на выжженную солнцем траву. Дело было сделано: душа согласилась покинуть мир живых.

Родичам покойного понадобилось немало времени, чтобы выкопать обширную глубокую яму, спустить вниз и расставить вертикально вдоль ее стенок плоские камни так, чтобы их верхние края выступали над поверхностью земли. Получилось какое-то подобие каменного ящика. В него со всеми возможными почестями было опущено тело Большого Вождя. Следом отправился верный конь, чью душу Шаман освободил одним точным движением острого кинжала, и целый арсенал оружия: короткий лук, кинжалы, мечи, боевой топор и боевой молот — всё то, без чего настоящий воин никак не сможет обойтись в загробной жизни. Там же оказались изящные резные вещицы из белого нефрита и мамонтовой кости, раковины каури, бронзовые, золотые, серебряные безделушки, фигурки людей и животных — привыкший к роскоши Большой Вождь ни в чем не должен нуждаться. Отдельно, в огороженном углу поместились массивные бронзовые котлы и чаши, деревянные и глиняные сосуды, горшки с едой, овца превратившаяся в гору мяса…

Вождь не будет в обиде на живых. Осталась самая малость — и его душа сможет отправиться в нелегкий путь…

Солнце садилось за дальнюю сопку, окрашивая происходящее кроваво-красным светом. Длинная рваная тень неотрывно следовала за исступленно метавшимся вокруг разверстой могилы Шаманом. Его хриплые вопли перекрывали не смолкавший ни на мгновение гулкий рев бубна, перемещались из стороны в сторону, доносились одновременно и с неба, и из-под земли. Это собирались к нему отовсюду духи-помощники, дабы сопроводить Большого Вождя в долину Вечной Жизни.

К краю ямы подвели длинноволосую женщину. На ее измученном лице застыло выражение ужаса. Она уже не сопротивлялась и была похожа на тряпичную куклу, которая упадет, как только лишится поддержки. Ее отпустили и слегка подтолкнули в спину. Но вместо того, чтобы свалиться вниз, она вдруг качнулась совсем в другую сторону и кинулась бежать. Отчаянное желание жить придало силы. Она неслась по степи быстрее лани. Никто не кинулся вдогонку. Только один из воинов по знаку Шамана поднял лук и натянул тетиву. Стрела со свистом рассекла воздух. Беглянка как будто наткнулась на невидимую преграду, неловко взмахнула руками и осела на землю, скорчившись от боли.

Глупая женщина! Едва всё не испортила!

Ее притащили обратно и столкнули в яму. Не проронившая до сих пор ни единого стона, она с трудом перекатилась на колени, потом рывком выпрямилась, истекая кровью, и воздев руки к небу, закричала жутким срывающимся голосом. Люди содрогнулись от страшных проклятий. Невесть откуда набежавшие тучи поглотили последние багровые лучи заходящего солнца. Полыхнула молния, внезапный раскат грома разорвал небосвод надвое. Женщина замолчала на полуслове и лицом вниз упала на землю…

Часть I

Прошлое и его тени

****

Глобальные житейские перемены подкрались к Лёльке, как это водится, совершенно незаметно посреди невеселых размышлений о бренности бытия. Оказались они в облике непосредственной начальницы, впрочем, появление Любовь Михалны было как раз вполне закономерным и всегда ожидаемым, но от этого не становилось менее неприятным.

— Лёлик! — резкий окрик заставил вздрогнуть, выдвинутая с полки коробка брякнулась на ноги, по полу рассыпалась всякая мелочевка, — Какого ляда ты здесь копаешься? Господи!!! Опять! Ну сколько уже можно? Наградил Господь сотрудничками! Шел бы ты уже экскурсии что ли водить. Ну не место тебе в фондах! Понимаешь?

Переминаясь ушибленными ногами, он слушал возмущенную начальницу без особых обид, даже не пытаясь возразить. Ну, хоть косоруким не назвала. И на том спасибо.

— … разлил на документы, сосуд для сакэ в ящик с орденами запихал — два года искали, статуэтку расколошматил, вирус в базу запустил — вся работа отдела псу под хвост… Господи-и-и-и-и… Я с ума с тобой сойду! Ты вчера в металле заявку выполнял? Во всех шкафах всё перевернул, кучей вывалил, дверь не закрыл… Что мне с тобой делать, а?

Последний вопрос был задан таким жалобным тоном и с таким несчастным выражением лица, что молодому человеку стало даже жалко свирепую начальницу. Тоже жизнь у тетки не сахар. Только у всех свои проблемы: кому хлеб черствый, кому жемчуга мелкие… Вот и у него, у Лёлика… Почти четверть века уже прожил, пятый год в музее, а всё младшим научным… Мальчик на побегушках… Аспирантура заканчивается, диссер, по идее, уже надо защищать. Так ведь даже конь не валялся. А без ученой степени так и сидеть тебе, Олег Николаевич, в мэнээсах в фондовских подвалах и получать две копейки зарплаты да подзатыльники от начальства в качестве премии.

— … полдня не был на работе. Сколько я могу прикрывать твое отсутствие? Если плохо себя чувствуешь — бери больничный и лечись. Мне падёж на рабочем месте не нужен…

Вот заноза! Напомнила. Действительно, плохо… Болезнь то накатывает, то отступает. С ней можно сосуществовать — свыкнуться, притерпеться, принять как объективную реальность. Просто уходить на дно, предощущая приступ, исчезать безо всяких объяснений и появляться потом без оправданий и извинений. Из-за этого он даже прослыл большим оригиналом среди женской части коллектива.

Хуже, когда захлестывает ощущение собственной никчемности и виноватости во всех мировых бедах. Вот уж тогда и начинается «что такое невезет и как с ним бороться»… Ну да… Разлил кофе на бумаги этого чокнутого коллекционера, визжал он еще потом, как резаный… Ёжика живого оформил на основное хранение… Ну, перепутал бланки, с кем не бывает. Пришлось потом акты составлять о списании. Сосуд для сакэ?.. А-а-а… Ну да. Такая вазочка небольшенькая. А нефиг было десять заданий одновременно выдавать. Выставку они строили… Носились как чумные в последний день перед открытием… Вот и дверь вчера не закрыл. Хотя, стоп… А ведь закрывал… Выполнял заявку. Все номера оказались в одном шкафу — во втором слева. В другие даже не заглядывал. Сложил всё в одну коробку. Очень тяжело было тащить. Выволок из хранилища. Потом замкнул дверь. Совершенно точно — замкнул!!! И опечатал!!!

Лёлька озадаченно снял очки, покопался в карманах в поисках платка.

— Лёля! Ты меня слышишь? Ау-у? Подавай иногда гудки, чтобы я знала, что ты здесь!.. Тебе позвонят, и все вопросы вы оговорите напрямую, потому что меня ты поймешь опять не так, как надо…

— Кто позвонит? — не найдя платка, Олег вернул очки на их законное место и сфокусировал взгляд на начальнице. Та обреченно вздохнула.

— Повторяю еще раз для особо одаренных. Звонили с телевидения. Им нужен интересный человек в утренний прямой эфир. Я дала твой номер. С тобой точно не соскучатся. Администратор свяжется и объяснит, когда, чего, зачем и почему. Придумай, чего-нить необычного. Ферштейн? И это… Если плохо себя чувствуешь, катись домой. Скажу, что с дарителями работаешь, — Любовь Михална развернулась и рванула к выходу, бормоча ругательства в адрес Лёльки, экспозиционеров, директора, министерства культуры и президента. И уже от двери донеслось: — Не вздумай им про ёжика рассказывать!..

Дверь захлопнулась. Воспитательный процесс, кажется, закончился. Дался им всем этот ёжик… Впрочем, за «интересного человека» можно и простить. Олег расплылся в улыбке, потом изобразил ногами какое-то странное па, потом подпрыгнул, вскинув вверх правую руку со сжатым кулаком «Но пасаран!». Под ногой что-то хрустнуло. Упс! Одной единицей хранения в фондах музея стало меньше.

Механически собирая с пола оставшиеся в живых рассыпанные шпилечки, заколочки, брошечки, он уже обдумывал, что будет рассказывать телевизионщикам. И как. И как при этом смотреть. Немного снисходительно. И улыбаться. Да, эдак с высоты своего научного опыта… Проснувшееся самолюбие приятно трепыхалось, расправляя пушистые крылья. Но одна тревожная мысль не давала покоя.

Закрыв хранилище, покрутив в руках связку ключей и немного поразмыслив, Лёлька двинулся не к лестнице, а в противоположный конец коридора. Вот и последняя дверь. Вчера он с таким трудом замыкал ее, пытаясь одной рукой удержать тяжеленную коробку. Он не мог забыть. Определенно не мог… Так, вставляем ключ, подтягиваем на себя, два оборота направо, толкаем дверь ногой, одновременно перешагивая через порог. Темно. Душно… Левой рукой нащупываем выключатель. Вспыхивает свет.

Олег застыл на пороге, ошарашено оглядывая маленькую комнатку, сплошь заставленную металлическими шкафами. Все двери нараспашку. Когда-то аккуратно расставленные на полках предметы передвинуты и перемешаны, кое-где скинуты на пол. Раритеты буддийской коллекции свалены в одну кучу с чугунками и капканами. Перехватило дыхание. В мозгу пульсом билось «Это не я! Это не мог быть я!» И какая-то чужая и страшная сущность из глубины сознания ехидно отвечала: «А кто ж, родной, если не ты? Ты это! Ты! Ты во всем виноват!»

Вот теперь ему действительно плохо. Надо идти домой. Домой. Спрятаться ото всех. Может быть, еще и пронесет. Может быть, обойдется. Но сейчас — домой. Ну, на раз-два… Вышел, закрыл дверь, по лестнице, теперь в кабинет, повесил ключи, отметился в журнале, забрал ветровку и сумку с ноутом. Всем пока! Улыбка вышла совсем кривой, ну да ладно. Всё. На выход.

На улице весело шлепал дождь. Лёлик на секунду задержался на крыльце музея, подставив лицо теплым частым каплям. Потом, не торопясь, то останавливаясь, то меняя направление, двинулся в сторону пешеходного перехода, размышляя о своих скорбных делах и не замечая бегущих по тротуару людей. Не глядя по сторонам, шагнул на зебру. Какая-то машина, взвизгнув тормозами, резко сманеврировала, и проскочив мимо, обдала его волной грязной воды. На заднем стекле красовался восклицательный знак в желтом квадрате и кокетливо улыбалась мультяшная очаровашка на фоне надписи «блондинка за рулем».

— …!!! …!!! Тупая… курица! Коза крашеная! Где права купила?..

****

…Идиот! Придурок! Судорожно вцепившись в руль мокрыми от пережитого страха ладошками, Марийка мысленно перекрестилась. Стоял ведь на тротуаре до последнего… Как будто специально ждал, чтобы шагнуть прямо под колеса. И именно ей, Марийке. Хорошо еще, что заметила издалека, неладное заподозрила и скорость сбросила. Хотя, и так, не больше сорока шла. Страшно больше-то… Второй день самостоятельно за рулем.

Глянула в зеркало заднего вида: хорошо она его… качественно так… Недотепа! Раз-з-з-зява! Откуда только такие берутся? Недоволен… Возмущается… Скажи спасибо, родной, всё могло быть намного хуже. Для нас обоих.

Марийка несколько раз глубоко вдохнула, сосредотачиваясь на дороге, попыталась унять дрожь в коленках и нажала на педаль газа.

****

В студии оказалось нестерпимо жарко. Огромные прожектора слепили резким белым светом. Рубашка сразу же прилипла к спине, на лбу выступила испарина, перед глазами поплыли радужные круги, во рту пересохло, к горлу подступил комок. В ушах звенело, и звуки доносились, как сквозь толстый слой ваты. К тому же, сидеть на мягком низком диване было не очень удобно: коленки сразу оказались где-то возле ушей. Откинуться на спинку тоже не получалось — мешала коробочка, которую ему прицепили на пояс брюк, от нее под рубашкой шел тонкий проводок к воротнику, где зафиксировали крошечный микрофончик. Все это ужасно стесняло… Никак не давали расслабиться и нацеленные на него несколько камер на высоких треногах.

Двое ведущих, похоже, наоборот чувствовали себя абсолютно непринужденно. Блондинка сидела на том же диване, изящно выпрямив спину и грациозно скрестив длинные ножки, и цепким внимательным взглядом рассматривала гостя. К ее огромному удивлению им оказался тот чудик, что чуть было не угодил под машину. Ну это ж надо! Из 800 тысяч жителей Города Анька умудрилась пригласить именно этого… Катастрофа ходячая. Уже успел облиться кофе, опрокинуть стул, рассыпать бумаги, снести с ног шефа, запутаться в проводах… Нет, ну это ж надо было! Надо ж было Аньке именно его сюда зазвать! Типичный ботаник и мямля. Только бы заикаться не начал.

Дойдя до мысли «Ой, веселуха ща начнется. Господи, ну в чем я так сильно согрешила? За что мне?», Марийка обреченно вздохнула.

Усатый плотный дядька с кислой физиономией чуть поодаль взгромоздился на высокий табурет. Откуда-то из темноты выскочила кругленькая невысокая девушка — администратор по гостям — промокнула салфеткой Лёлькин вспотевший лоб и скороговоркой повторила уже выданные Марийкой инструкции: в камеру не смотреть, смотреть на того ведущего, с которым разговариваешь, слушать вопросы и когда скажут закругляться, закругляться сразу же.

— После рекламы начинаем! — загремело откуда-то сверху, — Минутная готовность. Анна! Поправь гостю микрофон! Хорошо! Свободна! Мария, не сиди букой! Улыбаемся! Поехали!

— С вами программа «Утро доброе»! И мы — ведущие Виктор и Мария… — заученно начал дядька, достаточно правдоподобно изобразив на лице выражение безграничного счастья — А поговорить мы сегодня предлагаем о таинственном и загадочном…

— В гостях в нашей студии, — подхватила Марийка, — очень интересный человек, который профессионально занимается разгадыванием тайн прошлого. Олег Николаевич, в жизни полно загадок, Вы согласны со мной?

— Вы абсолютно правы, — Лёлик вдруг почувствовал себя легко и свободно. — Только мы предпочитаем их не замечать. Жить, знаете ли, как-то спокойнее…

— Не будите спящую собаку?

— Вот-вот! Иногда лучше, чтобы тайна так и осталась тайной.

— А какая последняя тайна в Вашей личной коллекции?

— Ну, надеюсь, не последняя, — Олег улыбнулся. — Будут и другие… Вы что-нибудь слышали о Проклятом караване?

Марийка пожала плечами, Виктор встрепенулся:

— Это который исчез где-то в горах? Э-э-э-э… Сто лет назад?

— Он самый. Только не сто, а уже больше двухсот. Купеческий караван шел из Заозёрья с пограничного торга. Дело привычное: везли чай, ткани, бумагу, фарфор, пряности, предметы роскоши. Необычно было то, что с этим же караваном были отправлены в Губернский Город несколько десятков пудов казенного серебра с Энских заводов. Последний большой привал был на пограничной заставе. Потом караван прошел через несколько почтовых станций. И исчез…

— Но подождите… Почтовые станции располагались друг от друга на расстоянии дневного перехода. Значит, и место исчезновения можно установить достаточно точно?

— Если б в реальности все было так, тогда да… «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…» На самом деле, как бы власти ни старались устроить вдоль тракта почтовые станции, результатов особых не было. Никто не хотел добровольно переселяться к черту на кулички. Ведь почтовая станция — это автономное хозяйство на полном самообеспечении. Смотритель должен был содержать лошадей, поддерживать в исправном состоянии постоялый двор, хозяйственные постройки, саму дорогу, обеспечивать пропитанием проезжающих… Периодически пытались расселять на высокогорных участках тракта отставных солдат, они оттуда с такой же периодичностью бежали. В общем, искать пропавший караван тогда было абсолютно нереально. Разве может горстка казаков и солдат, даже с помощью местных охотников, прочесать сотни квадратных километров тайги, обследовать десятки перевалов и ущелий? Следственную комиссию, конечно, создали. Но ее работа свелась, в основном, к составлению всяческих бумаг. Были допрошены кое-какие люди: причастные, а по большей части непричастные к делу, — разосланы запросы в различные инстанции, все бумаги аккуратно подшиты и через какое-то время отправлены в архив…

— Вы хотите сказать, что следственное дело сохранилось до наших дней?

— Да, — Олег кивнул и одновременно развел руками. — Хотя уже сам этот факт вызывает удивление: Большой пожар в конце XIX века уничтожил практически весь губернский архив.

— А почему «проклятый»? — вклинилась в разговор Марийка.

— Ну, про Летучего Голландца, Вы, наверное, слышали… — Марийка кивнула. — Так вот тут примерно то же самое. Никаких материальных останков так и не нашли, но в районе перевала Чертова Скала путники время от времени стали слышать ржание лошадей, голоса людей, видеть отблески костров и даже запах дыма ощущали, — Олег помолчал, потом округлил глаза и, трагически понизив голос, добавил: — Там до сих пор туристов пугает призрак в истлевшем камзоле и простреленной треуголке…

Марийка ойкнула и тут же рассмеялась, устыдившись своей доверчивости:

— Ну это вы уже сказки рассказываете!

— Ничуть… Привидение в камзоле — это, конечно, туристский фольклор. Но свидетельские показания о происходившей там чертовщине документально зафиксированы… И вот еще что… В фондах нашего музея хранится некий предмет, переданный нам в начале ХХ века одним купцом, чьи предки спокон веку занимались китайской торговлей. По легенде, эта вещь — из того каравана… — Лёлик, неудобно изогнувшись, вытащил из кармана джинсов серый крафтовый пакет и вытряхнул из него на ладонь тяжелый потемневший от времени медальон с обрывком цепи, сплошь покрытый какими-то непонятными знаками…

****

В неровном свете свечей лежащий на ладони змеевик[1] тускло блеснул. От лихих людей, и от лютого зверья, и от морских зело великих страстей, и от мыслей тяжких берёг он своего хозяина. Теперь вот новая напасть… Привычно перебирая пальцами массивный гайтан[2], берггешворен[3] молчаливо спрашивал… нет не совета, и не ответа на мучившие его вопросы. Одобрения и поддержки ждал… Решение уже было принято. Правильное или нет — Господь рассудит. Но в сложившихся обстоятельствах единственно возможное… Грузно поднялся со скамьи, сделал несколько шагов туда-сюда по тесной горнице, оттягивая важный разговор, остановился у крохотного оконца, наблюдая, как по слюдяным пластинкам, едва пропускавшим белесо-серый утренний свет, стекают мелкие дождевые капли. Не по-летнему студеный дождь моросил уже который день, еще более усугубляя душевное смятение. Зябко передернув могучими плечами, обернулся к сидящему за столом человеку в офицерском мундире:

— Велел бы ты што ли, ваше высокородие, печи истопить. Впору доху[4] надевать…

— Да будет тебе ереститься[5], Михайло Афонасич, — отмахнулся тот. — Не о том гребтится[6]. По делу говори.

— Э-э-э-э… — мелькнула и утонула в широкой бороде одобрительная улыбка. — Совсем осибирячился, Василь Иваныч? А по делу… — берггешворен сжал в кулаке змеевик. — Снаряжай караван, вашскородие…

Его высокородие Василий Иванович Суров, пехотный бригадир, волею своей служилой судьбы оказавшийся начальником Энских среброплавильных заводов, получил практически неограниченную власть над одним из самых отдаленных краев империи, был волен награждать, наказывать и миловать, производить в чины, он не подчинялся местному губернатору и был подотчетен одному только Сенату. До бога высоко, до царя далеко. Он и был здесь и царем, и богом. Вершил судьбы и насаждал справедливость в меру своего разумения. Уже в первые годы службы в Заозёрье самым решительным образом пресек произвол чиновников, завел штатные должности лекаря и аптекаря, взял под свое покровительство толковых рудознатцев и горных мастеров, построил новые большие заводы и способствовал поиску руд.

Выплавка серебра возросла в разы. Расположенный у чёрта на куличках Заозёрский Энский горный округ стал одним из крупнейших в России, поставляя ежегодно в государеву казну сотни пудов серебра высочайшей пробы.

Одно только было неподвластно всемогущему бригадиру — дикие сибирские просторы с их бездорожьем и необузданными стихиями.

Энские заводы находились на самой границе империи, отгороженные от большого мира суровым и бездонным Великим Озером. Местные мореходы, преисполненные священного ужаса, по нему не плавали и не ходили. По нему, «попрося у бога милости, перебегали за способным ветром». Никто не пускался в путь, не имея на борту хотя бы двухнедельного запаса провианта на случай полного штиля. Точно также никто не был застрахован от ураганных ветров: ни плоскодонные купеческие дощаники, более похожие на плавучие утюги, ни стройные и изящные казенные галиоты, построенные по последнему слову судостроительной науки. Ни одна навигация не обходилась без потерь.

— «Козьма Святоградец» третьего лета выброшен на берег, да так, что и починить неуповательно. Дале «Борис и Глеб» пришел в негодность — просто развалился от старости. В прошлом годе «Адриана и Наталью» сорвало с якорей и разбило и скалы, — Суров, болезненно сморщившись, потер пальцами левый висок. — И вот нынче… Казенный бот с хлебным провиантом и боеприпасами затонул в виду берега, да тот купеческий дощаник, что в казну выкуплен, разбился. А купца Игумнова судно хоть и с пробитым днищем, но с божией помощью причалило, токмо по осмотру оказалось, шпангоуты переломаны и киль надломлен, и, по мнению служителей, к плаванью впредь не годится… Как изурочил[7] кто, порчу навел… — Бригадир тряхнул промеморией[8], полученной с нарочным нынешней ночью, помолчал. — А не опасно? Сухопутьем-то? Не фунт чаю ведь повезем. Слышал я про вашу дорогу…

Берггешворен усмехнулся:

— Да уж, дорога… По воде не получится — не на чем. Морестав[9] не раньше половины декабря — ждать полгода, пока зимник наладится, нам не с руки. А насчет того, что опасно… Так не опаснее, чем водою. Снаряжать караван надо, ваше высокородие, другого выхода нет…

Всего только одна сухопутная дорога длиной более семисот верст связывала Заозёрье с Губернским Городом и через него с Большой Землёй. Поддерживать ее в рабочем состоянии было крайне трудно, ибо непростой рельеф и непредсказуемый климат чрезвычайно осложнялись слабой населенностью местности. И если по степям и лесам Заозёрья для перевозки тяжелых грузов можно было, по крайней мере, использовать подводы, то после того, как в районе последней пограничной заставы дорога сворачивала к северу и резко уходила вверх, в труднодоступные Приозёрские горы, она превращалась во вьючную тропу. Проходившая через головокружительной высоты перевалы и глубокие ущелья с крутыми склонами, через студеные ревущие реки, вечную мерзлоту ледников, каменистые осыпи и топи высокогорных болот, она мало годилась для передвижения караванов и использовалась крайне редко, в основном в межсезонье, когда невозможны были ни навигация, ни зимний путь по льду Озера. Либо же в случае крайней нужды. Такой, как сейчас.

Особо ценный груз, представлявший государев интерес, каковым и являлось серебро Заозёрских заводов, конечно, надлежало перевозить с максимально возможной скоростию, безо всяких задержек и остановок в пути, дабы обеспечить безопасность. Но, несмотря на все поспешности, скорость гужевых караванов даже по хорошей дороге вряд ли могла превысить 100 верст в сутки. А в хребтах Заозёрских гор и вовсе получалось за сутки верст 20—30 — сколько может преодолеть пеший человек на пределе своих возможностей.

— …У нас нонче почитай полтыщи пудов с лишком выплавлено. Своими силами навряд ли справимся. Объявить надо, не сыщется ли желающих взять подряд на доставку. А для охраны казаков приставить поболе. И вот еще что: с приграничного торга купчины товары повезут в Губернский Город — составим с ними кумпанейство. Чем больше народу соберется…

За дверью послышались быстрые шаги и торопливые, срывающиеся на крик голоса. Берггешворен осекся, вопросительно глянув на бригадира Сурова. Тот бросил, наконец, злополучную промеморию в кучу остальных бумаг на столе и раздраженно обернулся. В покои стремительно ворвался вестовой, с епанчи[10] его ручейками стекала вода, сапоги оставляли на полу грязные следы.

— Вашескородие! — скороговоркой начал он, одной рукой срывая с головы промокшую шляпу, а другой вытаскивая из-за пазухи такой же промокший бумажный пакет. — Срочное донесение от обер-бергмейстера Лодыгина! Беда у нас, вашскородие! Колодники бежали!

— Будет те гаркать[11], варнак[12]! Чай не впервой бегут, — Суров опять поморщился, потом насторожился. — Лодыгин? Это Чарский завод? Дай бумагу! — Торопливо сломав печати и развернув пакет, погрузился в чтение, всё более и более мрачнея.

Писал Лодыгин, что де опасный секретный арестант обще с двумя другими, что с ним в одном каземате заключены были, отодрав доску у казенки[13] и, отперев гвоздем замки на стенной цепи и кандалах, бежали. Что де еще до побега уверял показанный арестант, что указ о Петре III, императоре, якобы он умре, писан ложно, а он де действительно Петр III, император, о чем многих людей склонял и приводил в свою волю. Почему и тамошняя Чарская контора приступить к производству сего дела смелости не имеет и просит де он, Лодыгин, дабы для поимки означенного арестанта посланы были во все Энские команды строгие приказы с предписанием о возможно скорых розысках…

****

— Точно вам говорю: в деревню идти надобно. Кум у меня там живет. На дорогу хлеба да одёжу добру справит, да тропами звериными выведет стороною казачьих разъездов к тунгусам, — тощий оборванный бродяга растянулся на траве, блаженно щурясь от проглянувшего сквозь марево[14] неяркого и нежаркого солнышка. Припасенные когда-то неизвестными беглецами в балагане[15] сухари оказались как нельзя кстати. Вместе с сытостью пришел покой и уверенность в благополучном исходе всего этого дерзкого предприятия. — Князь их по обещанью своему нас не выдаст. А там уж кумекайте: в Расею ли ворочаться, куда кому случай допустит, в Китайское ли государство податься, воля ваша…

Двое товарищей его, таких же изможденных и болезных всё еще жевали прогорклые, заплесневелые сухари, запивая ледяной ключевой водой, и вяло отмахивались от надоедливого гнуса.

— Господь с тобой, батюшка! — густым басом отозвался один, который постарше. — Пошто нам к бусурманам в Китаи-то идти? Душу християнскую губить…

— Дошлый[16] ты, аднака… — перебил его второй. — А и в Расею как? Сгинешь по дороге. Брат мой сродный говорил, ежели бежать, то на Килгу — на звериный, або рыбный промысел. Там де хоть до смерти жить можно… А то разве поскитаться по тайге, пока тепло и харчей лесных — ягод да грибов — в достатке, а там и обратно на рудник. С каторги ходу нету. Жизь такая наша. Каторжная…

— Соберет князь команды своей тунгусов, — не особо слушая собеседников, продолжал первый, — и что я буду повелевать, туда и повезет. Я же как есть подлинный император, аще с божией помощью освобожусь, подданных своих ничем не оставлю и покажу милость: освобожу от заводских работ и чем ни есть награжу…

— Поместье у меня большое, заведение знатное: деревня в семи кирпичах построена, рогатого скота петух да курица, — ехидно засмеялся тот, который помоложе, — а медной посуды крест да пуговица. Жил я в богатстве, пиво варил да к китайской Пасхе. Аж семь дней. Да наварил сорок бочек жижи да жижи, а сорок бочек воды да воды. Хлеба разного пошло семь зерен ячменю да три ростка солоду, а хмель позади избы рос. Проголодался я, добрый молодец, и свинья по двору ходит такая жирная, что идет, а кости стучат как в мешке. Хотел я отрезать от нее жиру кусок, да ножика не нашел, так и спать лег[17]…

Тот, который называл себя императором, попытался было остановить поток бестолковщины, но потом махнул рукой и полез в тесный балаган. Старший бродяга укоризненно глянул на молодого рассказчика.

— Ахти-и-и-и… — фыркнул тот, — да эт еще не сказка, а присказка, сказка-то вся впереди. Дали мне кафтан, я надел, иду путем-дорогою, а ворона летит да кричит: синь да хорош, а я думал: скинь да положь. Скинул, положил под кустик, пришел назавтра, только место знать, а кафтана нет и не видать…

Такие нескладушки-неладушки могли тянуться бесконечно, пока хватало терпения у слушателей, а уж сказителю фантазии было не занимать: прибаутки и приговорки никогда не повторялись, и сюжеты каждый раз были разными. Но разглагольствования эти были делом столь же привычным, как и вездесущая мошкара, и слушатели быстро задремали. Заметив это, молодой бродяга замолчал, некоторое время подумал, заглянул в балаган — спит. Потом, не особо церемонясь, двинул острым локтем под ребра своего соседа. Тот сдавленно ойкнул.

— Ш-ш-ш-ш-ш… — толкнул его еще раз, помягче. — Скажи-ка мне, отец, кто он таков человек бывал? — кивок в сторону спящего. — Доподлинно ль император? Чудно всё то, сумнительно…

Старый бродяга зевнул, потянулся, потер ушибленный бок, запустил грязную пятерню в клокастую бороду…

— Дык хто б знал… Бают, распоп[18] Евдоким признал его за государя. Да из ссылочных один, Трофим, кажись, сказывал, дескать в бытность ево во услужении у грузинского царевича, который де тогда в Москве жил, видал Петра Феодоровича. Да Кузьма-приписной[19], что на Большом Заводе при печи руду плавит, уверял, что видел государя в Питербурхе, в Тайной канцелярии[20], и что наш… — опять кивок в сторону спящего, — на лицо таков же, как и император.

— Чудны дела твои, Господи… — вздохнул молодой, — как же он попал-то сюды?

— В Воронежской губернии, грят, бывши в обличьи солдата для осмотра тамошних полков, был пойман и послан в каторгу, не поверя, што он великой человек. А я так чаю, — бродяга понизил голос, — не иначе как по приказу императрицы[21] в каторгу-то его… Дюже мешал ейным боярам — хрестьян хотел избавить от ига барского. Многие у нас к нему приходили. Из заводских служителей, да из хрестьян, да из казаков. Князья тунгусские и взаправду приезжали — братья Алексей да Степан. Подношения ему оставляли — и деньгами, и провиянтом. Приказывали, какая ему нужда в пропитании и одёже будет, присылал бы к ним нарочных, с коими де оне и будут присылать к нему всё потребное для него… Адъютант его высокородия приходил, оставлял три двоегривеника милостины…

Опять спряталось солнце, заморосил дождь. Похолодало. Беглые каторжники, прижавшись друг к другу, и прикрывшись одной на двоих драной дерюгой, найденной давеча на заброшенной заимке, вели свой неспешный разговор, вспоминая всё новые удивительные случаи, связанные со столь высокой, страшно сказать, царственной персоной. Персона же спала в тесном шалаше под дырявой наспех сооруженной крышей из травы и веток, свернувшись от холода калачиком, постанывая и всхлипывая… Наконец, когда совсем завечерело, его без особого пиетета подергали за ногу:

— Вставай, ваше величество! Пора идти к твоему куму. Дорогу-то знаешь? Хотя, откуда…

Спящий вяло отмахнулся, нехотя возвращаясь из сладких сновидений в жестокое бытие. Там, за гранью реальности осталась родная Слобожанщина