Оглавление

Глава первая

— Хочу пить!

Слова сорвались и полетели, словно птицы, рассеивая крыльями сладкий безмятежный сон.

Он поднял голову от песка.

Июль.

Окрестности посёлка Солнечное. Граничащая с водами Финского залива песчаная коса. Одно из самых ярких и красивых мест курортной зоны Ленинграда.

— Джинн услышал тебя!

— Неужели?

— Потерпи, я скоро. Отыщу росу, вернусь и напою тебя вволю.

Она улыбнулась. Смотря вслед ему, спешащему творить добро, прищурилась. Как жаль, что кончился лимонад…

Не так много общего между выпускником вуза и студенткой-первокурсницей. Разница в пять лет едва ли могла обнадёжить. Скорее, наоборот, ещё больше разделяла их.

Но жизнь полна исключений.

И одним из таких исключений стала она. Та, в ком сошлись и открылись те самые яркие приметы и достоинства, которыми грезил Степан Греков, рисуя образ своей будущей подруги.

Они были одного поля ягоды. Родня. Вне возраста и времени. Он понял это сразу, едва увидев её, идущую по длинному коридору навстречу.

Явь побеждала грёзы. И пусть сначала эту радость довелось испытать лишь ему одному. Эстафета не могла минуть и её. Его обретшую плоть и кровь лучшую половину.

Казалось, установить контакт будет несложно. Всё было в его руках. Однако первые попытки ждала неудача. Раз за разом, встреча за встречей инициатива разбивалась о неприступную твердь. Девушка оказалась с характером. Мир, в котором она жила, существовал по своим правилам.

Степан видел, чувствовал её, а она его — нет.

Коридоры кончались. Упорство крепло. Требовался иной формат. Своей очереди ждал спортзал.

Физкультура, обнажая скрытые резервы, дарила второй шанс.

Шёл инструктаж. Впереди была перекличка. Напротив группы юных студентов, выстроившихся шеренгой, взявшись из ниоткуда и оживляя атмосферу, висел на шведской стенке одинокий незнакомый белокурый парень.

Концентрация внимания была предельной. У молодёжи не было иного желания смотреть куда-либо ещё, кроме как на него. Казалось, возвышаясь и паря над всеми, он изображал ангела. Куя победу над земным притяжением прямо на глазах.

Перекличка закончилась. Внимание группы переключилось на преподавателя, в ответ на его команду шеренга дрогнула, зашевелилась, пришла в движение и побежала, демонстрируя уже собственные физические возможности.

Он продолжал висеть.

Быть висельником Степану не составляло особого труда. Так он отрабатывал прогулы перед завкафедрой профессором Чугуновым — спортсменом до мозга костей, прирождённым тренером, личностью, одержимою чужими рекордами. Вис на бис был излюбленным упражнением обоих, в то время как другим, менее одарённым прогульщикам, приходилось искупать свой грех обычным физическим трудом.

Уборщиками, мусорщиками, рабами.

Пробегая мимо шведской стенки второй круг, она практически забыла про ангела наверху. До того ли в бегах. И вдруг он прыгнул прямо на неё. Казалось, настоящая волна обрушилась сверху, подхватила и вынесла её из бегущего потока.

Она даже не успела вскрикнуть. Волна овладела ею целиком. Сквозь туман до неё донёсся голос:

— Живая?

Внезапно она увидела перед собой парня, красивого и сильного, почувствовала контакт, тепло, энергию близкого мужского прикосновения. Такого с ней ещё не бывало. Волна чуть снова не подхватила её, на сей раз угрожая вынести далеко — за пределы спортивного зала. Встряхнув головой, она высвободилась, попятилась и устремилась обратно в бегущий рядом спасительный поток, бросая машинально на ходу:

— Да!

Уже на приличной дистанции от парня девушка пришла в себя. Возмутитель спокойствия, заняв место в центре зала, вступил в оживлённый разговор с преподавателем. А она усердным сосредоточенным бегом по кругу, плечом к плечу среди своих подруг, принялась анализировать произошедшее событие.

Напасть.

Падение ангела.

Случайность, возносящая до сверхъестественной головокружительной высоты.

Когда парень оказывался спиной к ней, она украдкой устремляла любопытный взгляд на него. Неужели он один из них — простой студент?

Бег закончился. Пришёл черёд других упражнений. Свободно маневрируя по залу, она ловила на себе взгляды парня, одновременно отмечая его синхронные перемещения вместе с собой. Всякий раз, когда расстояние между ними сокращалось до опасного минимума, она стремилась уйти в отрыв. Однако это не спасало. Парень неизменно снова и снова оказывался рядом, словно притянутый незримым магнитом.

И, вероятно, нарываясь-таки на новую случайность.

Занятие подошло к концу. Они перебросились между собой парой фраз. И разошлись. Открыв друг друга.

Дистанция сохранялась ещё несколько недель. Но то была всего лишь дань кокетству. Пришёл день, когда уступая его настойчивости, она согласилась выпить вместе сока. В порядке компенсации за причинённый случайностью ущерб.

Препятствий для контакта становилось всё меньше. Разницы в целых пять лет как ни бывало. Ей претило быть и выглядеть младшей. Она чувствовала себя на равных с ним. И даже выше. Ведь источником притяжения была она. Ему выпала судьба испытывать силу её притяжения.

Тем временем другие события развивались своим чередом. Спокойную студенческую жизнь ждали перемены. Неожиданно грянули первые ранние заморозки. Пришли холода, а вслед за ними — и весть о мобилизации первого курса. Убирать картошку.

В свои неполные девятнадцать лет яркая голубоглазая брюнетка Илона Барышинская была одной из дочерей страны Советов. Такая же, как все, урождённая воспитанница коллектива. И полная противоположность ему. Осаниста, глазаста и желанна. Достойна провожатого мужского рода.

Они ехали за тридевять земель в картофельное царство вдвоём.

Холод, морось, опустошающая тяжесть физического труда. Бескрайнее поле вокруг. Угроза всему одинокому живому. И радость для тех, кто в паре. Лишний повод удостовериться в своих чувствах, найти тепло друг в друге.

День шёл за три. Время ускорялось. И вскоре влюблённые обзавелись своим отдельным приютом. Здесь, в помещении сушилки, за стеной мокрых ватников и сапог, вдали от посторонних глаз им предстояло коротать ночи, встречать рассветы, сливаться воедино стуком двух сердец…

Параллельно кипела, искря своими страстями, полевая жизнь. Будучи бойцом личного фронта, Степан не забывал и об общественном. Выделиться среди колхозного десанта особого труда не стоило. Пятилетняя разница в возрасте была налицо. Кнут, пряник, личный пример — властью, данной деканатом, Степан отвечал за то, чтобы не погасла ни одна свеча на ветру, студенты-первогодки остались целы.

Наблюдая за успехами активиста, как ему удаётся организовывать массы и производственный процесс, шеф, немолодой очкастый мужчина-доцент, посчитал своё присутствие здесь лишним, а контроль неуместным. И, удалившись в отдельную комнату при мужском бараке, предался объятиям с природой. Запил.

У подобного поведения не было оправдания. Поскольку имело оно весьма нехорошие последствия. Начала хромать дисциплина. Пошли шатания и разброд. Вечерами окрестную тишину стали сотрясать крики. Юные бузотёры, разогретые вином местного разлива, требуя равенства, свободы и любви, готовились брать приступом воображаемые крепостные стены.

Ситуация выходила из-под контроля. Медлить было нельзя. Требовались экстренные меры.

Авторитет доцента был утрачен. Но терять свой…

В одну из ближайших ночей Степан, вооружённый холодной решимостью и подручным вспомогательным оборудованием, атаковал гнездо мятежа. В открытые двери под кровати летели горящие пластмассовые расчёски, зажжённые согласно старинному студенческому правилу с двух концов.

Боезапас был израсходован полностью.

Пожар мальчишечьих страстей, во сне и наяву, задымился.

Утром пострадавшие с печатью пережитого на лицах кинулись искать защиты у доцента. Мужчина, не приходя в себя, отправил их к Степану. Тот — ещё дальше.

Фокус размывался.

Перспектива выглядела удручающе.

Инстинкт самосохранения подсказывал, что лучше было остановиться и больше не искушать судьбу.

В вестибюле пансионата было людно. Дикарей — раз, два и обчёлся.

Доминировала одежда разных фасонов, покроя и цветов.

Слегка освоившись и оглядевшись, Степан увидел буфет, а в нём — много лимонада в бутылках зелёного стекла. Товарно-денежный обмен был в разгаре. С бумажным советским рублём в кулаке он занял очередь навстречу.

Оживлённый гул сотрясал помещение. В стороне за деревянной шахматной доской шла азартная баталия. Игроки, их секунданты, случайные прохожие, все как один — профессионалы, соревновались между собой в поисках ходов личного Шаха или Мата.

Степан совсем не разбирался в шахматах. Да их было и не видно за толчеёй.

Гораздо интереснее и забавней было видеть другое — как шахматы играют людьми.

Увлёкшись, он не заметил, как оказался у самой стойки буфета и даже вздрогнул, когда вдруг прямо перед ним раздалось:

— Тебе чего, спортсмен?

На него, что-то жуя, в упор смотрело безмятежное румяное лицо буфетчицы.

Он протянул мятый рубль вперёд, коснулся им дна тарелки с затейливым цветастым рисунком.

— Лимонада, на все!

— Эх, — подхватила буфетчица, — гулять так гулять! Тебе на вынос?

— Да.

— Тогда одна бутылка в руки, — подбоченясь, заявила румяная.

— Хорошо.

Рубль исчез одним неуловимым движением. Появилась бутылка, брякнула мелочью сдача.

— Открывашка-то есть? — уже с некоторым участием спросила буфетчица.

— Да обойдусь.

— Ну, на здоровье!

Обратно он шёл той же дорогой, усеянной, как и прежде, божьими коровками.

Ярко-оранжевая, местами чёрная полоса мёртвых жуков самостоятельной частью суши тянулась вдоль всей видимой кромки воды. Застывшая кульминационным выплеском энергии стихия.

В порыве невольного трепета Степан старался держаться от неё особняком, на дистанции, предпочитая холоду и хрусту под ногами скользящее плавание в горячем и податливом песке.

Показались заросли осоки. Кончалась территория жуков и людей. Начинались владения дикого пляжа. Вступая в их раздольные просторы, Степан вспомнил об Илоне. Предвкушение близкой встречи охватило его. Включился автопилот. И рванулась босая душа вперёд, не разбирая ни дорог, ни преград вокруг…

Степан был хорошим пловцом. Несколько раз за день, срываясь и оставляя её одну, он уходил в залив — по пояс, плечи, целиком, пока не сливался с водой так, что совсем скрывался из вида. Заплывы длились бесконечно. И всякий раз, когда ожидание Илоны на берегу достигало пика, он возвращался, выходя из воды медленно, не торопясь, исподволь — обрядом мира и согласия с родной стихией.

Прошло достаточно времени как он ушёл. Она поднялась с песка, отряхнулась, посмотрела вдаль на залив, повернула голову и чуть не вскрикнула. Он возвращался из сухопутного путешествия раненым, хромая на одну ногу.

Илона побежала ему навстречу.

— Поранился?

— Пустяк. Держи свой лимонад.

— У тебя кровь. Давай садись, посмотрим.

— Сейчас. — Он передал ей бутылку, направился к воде, всполоснул ногу и запрыгал обратно на одной здоровой ноге — к брошенному на песок покрывалу.

— Представляешь, — опустился он на ткань, — шёл туда — жуков под ногами видимо-невидимо. Иду обратно — ещё больше.

— Ты не бредишь? — спросила она, внимательно взглянув на него. — Какие ещё жуки?

— Божьи коровки. Павшие.

— Бред, — пожала плечами Илона. — Или какая-то аномалия.

— Море жуков! Последний парад насекомых. Такого я ещё не видел.

— Разберёмся, — сказала Илона.

Она взяла сумочку, вынула носовой платок, пластырь. Устроилась перед ним, положила его ступню себе на колено и принялась внимательно осматривать её.

— Так на что ты напоролся?

— Стекло, — поморщился он.

— И правда — стекло, — нащупав, она ухватила краешек прозрачного осколка.

— Стекло — это хорошо. Чище, по крайней мере, ржавого гвоздя. Смотри, — продемонстрировала она вытащенный осколок.

— Малыш, — улыбнулся он через силу. — Если бы ты видела, какого сома вытащил я сам! Вот, — отмерил он длину указательного пальца.

— Охотно верю, — сказала она, приглядываясь к ступне. — Но, кажется, тот сом был не последний.

Он побледнел.

— Я ничего не чувствую.

— Хорошее обезболивание, — улыбнулась она. Проходясь пальчиками по уже пустой ране и изображая схватку, воскликнула:

— Смотри-ка, ускользает!

— Лови! — подбодрил Степан.

— Эх, — щипнув воздух, остановилась Илона. — Поздно, уплыл за первым сомом.

— Туда ему и дорога, — с облегчением вздохнул Степан.

— Да, — согласилась Илона, беря в руки пластырь. — Однако нет худа без добра, — продолжила она, распечатывая упаковку. — Тебе, мой друг, заплывы в ближайшие дни противопоказаны. Слышишь? Строгий сухопутный режим. Если честно, я очень рада.

Степан, откинув голову назад, смолчал.

Залепив рану пластырем, Илона подула на него, подняла глаза на раненого.

— Как?

— Стреляет, — отозвался он, ощущая биение остановленной крови.

— Так и надо. Теперь всё. Устала, хочу пить.

…Илона задумчиво гладила его по волосам. Туда-сюда. Белокурый жёсткий ёршик ласкал её руку, она — его. Внезапно она нахмурилась и, прерывая сеанс нежности, ущипнула любимого за ухо.

— Короче не мог подстричься?

Он зажмурился, пожимая плечами, выдавил:

— Производственная необходимость.

— Что ты имеешь в виду?

Степан открыл глаза.

— Я имею в виду сборы.

— А-а, — протянула она.

— Все пацаны решили, — продолжал он, — лучше оставить неприкосновенный запас волос, чем лишиться их совсем. Главный военный обещал всем волосатым бесплатную стрижку под ноль.

— И что он себе позволяет! — возмутилась Илона. — Сатрап! Это же самое натуральное подавление личности.

— Точно, — поддакнул Степан.

— Чтобы после сборов не смел так стричься!

— А что плохого? С такой стрижкой вся армия ходит — от солдата до генерала.

— То армия, — заметила она. — У неё кругом враги. А нам с тобой воевать не с кем. Мы люди мирные. Наше счастье — в вихрах. И здесь, как в настоящем хлебном поле — каждый колосок на счету.

Степан озабоченно провёл рукой по ёршику.

— Хорошо хоть корни остались, — сказала Илона, смотря на него и хитро прищуриваясь. — Всё же, какое-никакое, а утешение.

— Да, — улыбнулся Степан.

…Последняя электричка в город уходила через час. На пляж опускались сумерки. Умиротворённо, чуть слышно, словно сожалея о своём дневном неистовстве, плескались волны о песок. Особое чудесное настроение распространялось вокруг.

Природа обретала покой, сливаясь воедино стихиями земли, воздуха и воды.

— О чём задумалась? — спросил Степан, нарушая тишину.

Илона откликнулась не сразу. Прошло несколько минут прежде, чем одолевающие её чувства нашли выражение словами.

— Знаешь, наше одиночество обманчиво. Мы здесь не одни. Перед нами наше общее родное начало. Ласковый и нежный, бесконечный океан.

Она повернулась к нему. На щеках её появился румянец. Глаза горели.

— Твои жуки не умерли. Круг замкнулся. Они стали частицей океана. Самой бесконечностью.

Степан улыбнулся.

— Прекрасный день для новой жизни, — заметил он.

— Прекрасный, — подтвердила она. — Один из лучших. Такой день остаётся в памяти.

— Да, — соглашаясь, кивнул Степан.

— Навсегда.

Думы и разговоры иссякли. Они сидели перед огромным во всё небо розовым закатом, забыв про всё, наедине с собой и целым миром, в обнимку, словно боясь потерять друг друга, совсем ещё дети, накануне большой и взрослой жизни — прошлым, настоящим и будущим лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года…

Глава вторая

Ранним утром первого августа трёхкомнатная квартира Степана на Гражданке переживала столпотворение. Вся семья — мать, отец, сестра, суетясь, собирали его в дорогу. Домочадцев угнетала предстоящая месячная разлука. Степан, напротив, был оживлён и весел. Впереди встреча старых испытанных друзей. Жизнь роем.

Ранее, прослышав про сборы, всполошился дед. И тут же условился об обязательном свидании с внуком: для, так сказать, напутственного слова. Свидание состоялось. Вдвоём с Илоной они навестили деда проездом с пляжа, благо до Репино, где дед жил в собственном доме, было рукой подать.

Дед. Бывший фронтовик, морской пехотинец, ныне 70-летний пенсионер Серафим Греков. Здоровый телом и духом, поджарый жизнерадостный белозубый старик.

Дед жил один, потеряв жену — бабушку Степана — несколько лет назад в автомобильной катастрофе. Едва поздоровавшись с гостями, он отправил Илону хлопотать на кухню, а сам уединился со Степаном. Разговор по душам. Серьёзней не бывает. Степан пытался было рассеять серьёзность напускным весельем, но дед не поддался. Терпеливо дождавшись подходящего момента, он устремил взгляд в глаза внука и, приковывая внимание, изрёк:

— Грековы за твоей спиной. Будь достоин на людях всех наших. Гляди, не посрами.

То были части ключевой фразы. Прямое попадание. Он — первый и последний мужчина своего рода на рубеже между прошлым и будущим. До конца вечера, в течение которого дед, веселясь, смешил Илону морскими байками, Степан молча, наедине с собой пожинал плоды. Сила напутственного дедовского слова, ожившая магия древнего обряда, эстафета, терзая и заставляя быть серьёзным, брали своё.

Прощание с Илоной состоялось накануне, во время долгих, чуть ли не до утра, проводов её после пляжа домой. Она поделилась важной новостью. Учёба в институте на инженера-технолога разочаровала её. Посоветовавшись с матерью, она решила переводиться в Медицинскую Академию, пойти по материнским стопам — стать врачом.

Степан возблагодарил небо, что подобная перемена случилась вовремя, после того как ему посчастливилось встретиться со своей половиной. Не повезло Вузу — бедному институту вновь предстояло плодить безликую инженерную братву.

На вокзал Степан поехал вдвоём с сестрой, младшей его на целых 8 лет, 15-летней Викторией.

Жизнь Виктории была размеренна и безмятежна. Она плыла по ней, рассекая волны, и в штиль, и в бурю, на корабле маминой опеки. Мама управляла кораблём от киля до парусов, в то время как Виктория была на нём единственным беззаботным пассажиром.

Спозаранку она крутилась возле матери, помогая укладывать вещи в походную сумку Степана. При этом постоянно напоминала родителям о необходимости дать денег брату в дорогу, тайком бросая красноречивые взгляды на него самого — в расчёте получить свою долю на вокзале.

Дети уехали, муж отправился на работу, дома осталась одна мать. Прирождённая домохозяйка, проводящая практически всё время в движении. Казалось, не было момента, чтобы можно было застать её без дела. Очереди, доставка продуктов, уборка, стирка, приготовление пищи — хлопот хватало, она успевала везде.

Семья жила на отцовскую зарплату. Крошечная стипендия Степана была не в счёт.

На вокзале Степан купил сестре мороженое. Пересчитав родительские деньги, отдал большую часть ей.

— Мне они ни к чему. Я буду жить на всём готовом, — объяснил он свой подарок. — Не отказывай себе ни в чём, вспоминай брата.

Вика приложила руку к груди и чмокнула брата в щёку.

— Откажу себе во всём, — подсчитала вслух она, — тогда на одну хорошую вещь хватит.

Он был рад, что взял сестру с собой. Школьные каникулы тянулись монотонным однообразием, любое новое впечатление было как нельзя кстати, подобно глотку свежего воздуха оно позволяло скрасить время и выжить. Конечно, Вика могла бы поехать за воздухом и к деду, но «полосатый», как называла она его, неизменно видел её лишь членом экипажа с сопутствующим ворохом обязанностей — от полки грядок до мытья полов. Рассчитывать на счастливое детство в компании с ним не приходилось.

Погуляв ещё некоторое время с сестрой по вокзалу, Степан обнял её, дал несколько напутствий и отправил домой — официальная часть проводов подошла к концу.

Финляндский вокзал. Площадь перед перроном. Аквариум со знаменитой «рыбкой» — паровозом Ильича. Традиционное место сбора путешественников всех мастей. Среди затопившего его людского моря пестрел островок стриженых голов. Неприкосновенный запас волос. Увидев его, Степан поспешил навстречу и, ворвавшись в самую гущу, растворился в нём без следа.

Коротая время в ожидании отъезда, однокурсники прощались с гражданской жизнью. Успеть надышаться, наговориться и ещё кое чего. Самые отчаянные обратились к сопровождающему офицеру.

— Товарищ капитан, исполните последнее желание!

Офицер по фамилии Запарка, высокий, стройный, подтянутый и начисто лишённый эмоций, поднял бровь.

— О чём разговор?

— Жажда мучит. Напиться бы.

— А слёзы мамкины в дорогу — разве не вода?

— Их след давно простыл. Нам бы иной водицы, живой — пивка…

Капитан пожал плечами. Время брить головы наголо, разделять и властвовать ещё не наступило.

— Валяй.

А пива на вокзале было вдоволь. Группами, одна за другой, стриженые потянулись к торгующим ларькам. Примкнул к живой очереди и капитан.

Уносились прочь километры, колёса стучали по рельсам, весёлая эйфория сопровождала путь студентов. И, казалось, и ей, и рельсам нет конца. Вместе им уготована одна бесконечная дорога. Однако пиво, как всегда, оказалось верно своей природе. Минуло совсем немного времени, как стадия фильтрации была завершена.

Терпение — удел настоящего солдата, терпеть были готовы все, но электричка вдруг сбавила скорость, потеряла ход и встала посреди зелёного луга, как деревянный пароход во льдах — на вечный прикол. Убивая все надежды дотерпеть.

Лихорадка пивного бремени охватила вагон. Минута стоянки — и она вырвалась наружу. Стриженые рванули прочь со своих мест, прошли лавиной сквозь полуоткрытые двери, выскочили на луг, заметались под пристальными взглядами набитой до отказа электрички и остановились, смыкаясь тесным кругом одной на всех нужды.

Согретая и вскормленная солнцем зелёная трава затрепетала…

Возвращение было тихим. Дождавшись последнего подопечного, капитан Запарка пробежался насмешливым взглядом по лицам, приподнялся и, хлопая в ладоши, сказал:

— Бис!

Демонстрация превосходства одиночки над толпой. Рассаживаясь по местам, студенты открывали заново своего препода. Оказывается, всё человеческое было ему чуждо. Одно море пива. Казалось бы, следом одна неизбежная потеря лица. Но нет. Армейский волк знал секреты победы над собой. Как будто и не пил ничего вовсе.

Движение по рельсам возобновилось. Около часа курс ехал в полной тишине, затем сошёл на землю. Здесь студентов ждали автобусы. Впереди маячило бездорожье, местность всё более напоминала глушь.

Затерянный сельский уголок. Автобусы миновали ворота высокого бетонного забора и въехали на территорию действующей воинской части. Место конечного назначения. Вечерело. Веяло дыханием близкой осени. Вступала в свои права иная форма жизни и бытия.

Начальник кафедры полковник Гайдук, юркий тщедушный, словно сваянный наспех дефицитом любви и времени человечек, бодро вышагивал по плацу перед строем новобранцев. Новобранцы, большие и рослые, тяготясь пристальным вниманием к себе, отвечали откровенной усталостью.

Осмотр мало-помалу распалил полковника. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он остановился перед бесстрастным, словно часовым на посту, Запаркой.

— Ну что это за… кха! — размыкнулись полковничьи уста. — Груз призраков, без вести пропавшие, отщепенцы, ей-Богу!

Внезапный порыв увлёк Гайдука прочь от шеренги, к краю плаца. Запарка тенью последовал за ним.

— Здорово, ребята! — загремел полковничий голос. — Спрятаться хотите? А кто служить будет? Может, я один?

Шеренга, слушая, стояла из последних сил.

— Отставить зевать! — гаркнул Гайдук.

Эхо взлетело над плацем. Полковник замер, прислушиваясь. Наверное, вот так же в давние времена предок вояки, настоящий дикий гайдук, брал быка за рога, искушая мирных селян одичать с ним в дремучих лесах — угрозой помещичьему господскому произволу. Война, не жалея себя — до победного конца. Однако истекал двадцатый век. Эхо стихло. На плацу царило полное равнодушие.

Гайдук утёрся ладонью.

— Вы, двое там, с конца ряда, — палец полковника замер строгой указкой. — Вам, вам говорю, щёголи волосатые! Я предупрежал о длине волос. Напрасно вы не прислушались. Завтра будете бриты оба до голой макушки.

— Ха-ха-ха! — раздалось из шеренги.

Полковник хищно улыбнулся.

— Вот именно — ха-ха! Перевод дословный.

Он посмотрел на часы.

— Однако уже закат. Жаль, время вышло. Хотелось бы пожелать спокойной ночи, — зыркнул он недобрым взглядом, — но здесь я вам, ребята, никаких гарантий дать не могу. Капитан, командуйте отбой.

В казарме курс был поделён на несколько взводов. Каждый из них обзавёлся местным армейским командиром. Взвод Степана принял лейтенант Фатуйма. Молодой, розовощёкий и несуразный. Ряженый. Объявись Фатуйма в лихой час близ тёмной подворотни — и лучшей приманки для злого промысла было бы не сыскать. Однако сейчас время, место и субординация охраняли Фатуйму. Более того, делали его командиром. Поэтому, скрепя сердце, приходилось подчиняться. Впереди была первая ночь в казарме. Фатуйма знал как скоротать её с удобствами.

В опустевшей казарме их было трое. Оставленные в первый наряд на кухню, они лежали на койках, ожидая начала смены.

— Я засыпал и просыпался частями, по отдельности. Потом упало одеяло. Я — за ним. Едва успел закрыть глаза, забыться — и тут этот крик: «подъём»! Какая пытка — это утро!

Вова Налимов, рыхлый и упитанный, живое воплощение здорового мальчишечьего самолюбия, с оскорблённым видом вертел сапог в руках.

— Мужайся! — подбодрил его Степан. — Ты в армии. Впереди ещё 30 подъёмов.

— И железная строевая вертикаль днём, — добавил вылитый азиат Сергей Ким.

— Не трави душу, Ким, — бросил сапог на пол Вова, — она у меня ранимая.

— Опять раздвоишься, Налимыч? — спросил Степан, с интересом смотря на товарища.

— Похоже, деваться некуда, — вздохнул Налимыч. — Придётся.

— Ой, только не это! — замахал руками Ким. — Ты смоешься, а нам с твоей мумией жить? Мамочки, как вспомню, так мороз по коже. Такой урод!

— Я за себя в таком состоянии не отвечаю, — пожал плечами Налимыч. — Если тебя что-то не устраивает, держись на расстоянии, не общайся, обходи стороной.

— А может это и наш выход? — произнёс Степан, размышляя вслух. — Мумифицироваться с тобой — за компанию. Как думаешь, Налимыч?

Налимыч устроился поудобнее, закрыл глаза, блаженно потянулся.

— Этой методе нет цены, — тоном бывалого профессионала сказал он. — Попало тело в безвыходное положение — спасай душу. Представь себя сродни космосу, отдай концы и воспаряй — уходи в астрал.

— Я в таких экспериментах не участвую, — решительно заявил Ким. — Парите ребята без меня.

— Тебя никто не агитирует, — открыл глаза Налимыч. И махнул рукой. — Подъёмная тяга не та.

— Что значит — не та? — насторожился Ким.

— Ты — земля. Простой балласт, короче.

— А ты? — привстал Ким.

— Я? Гм… Я — другое дело. Воздух!

Ким слетел на пол, в мгновенье ока оказался перед койкой Налимыча и сходу без остановки прыгнул прямо на него.

— Йё, — выдавил Налимыч, прогибаясь в панцирной сетке.

— Полетели! — закричал Ким, хватаясь. — Даёшь тягу!

Налимыч попытался было отделаться от напасти, но Ким вцепился намертво. Барахтание пары не оставило равнодушным Степана. Он подошёл, постоял, посмотрел и, заряжаясь энергией борющихся тел, упал сверху. Крики, шум, усилясь, сотрясли казарму. Трое летели в космос.

Уже в поднебесье, в разгар борьбы за удобное место в полёте, чей-то голос догнал их.

— Я был о вас иного мнения.

Остановясь, они оглянулись. Святоша Фатуйма собственной персоной стоял на земле, изображая последнюю связь с ней. Конец полёта. Возвращение.

Красные, запыхавшиеся, они стояли перед ним — своим одногодком, увенчанным погонами, теряясь в поисках оправданий. Но Фатуйме было не до их откровений — он раскрывал крылья для собственного взлёта.

— Играете! — заявил он, вздымая голову. — Детства не хватило? Хотите сделать игрище из армии?

— Да какое там игрище, — парировал Ким, отдуваясь. — Так, размялись, просто пар выпустили.

— Узнаю гражданку, — полетел Фатуйма. — Все потери на передовой испокон веков из-за таких, как вы. Откуда в вас столько легкомыслия и безответственности?

— Вы зря всё так воспринимаете, — попытался защититься Налимыч. — Это просто недоразумение.

— Анархии не будет! Армия — это жизнь по уставу. Ясно вам?

Степан поднял глаза в потолок. Тоска — вот попались!

Глаза Фатуймы застил туман. Он достиг самой запредельной высоты.

— Ваше счастье, что есть, кому за вас ответить, — сказал он, паря. — Благодаря тому, что сегодня первый день службы, я обойдусь словесным предупреждением. Но следить за вами отныне буду с пристрастием. Все ваши заслуженные наказания впереди.

Отыграв роль командира и дождавшись на лицах подчинённых выражения запоздалого раскаяния, Фатуйма перевёл дух, придал своему лицу отстранённое выражение и приказал всем троим немедля покинуть казарму — для встречи с объявившим общий сбор Гайдуком.

Приняв, как положено, вид мобилизованного контингента, одетые и обутые, словно братья-близнецы, студенты застыли на плацу. Гайдук в окружении офицеров кафедры маячил чуть поодаль. Все примелькавшиеся родные лица, сменившие затворничество институтских аудиторий на вольную волю. Общение без званий и чинов — на равных. Взрыв смеха, взмах полковничьей руки и компания рассеялась. Гайдук взошёл на плац, прошёл несколько шагов и остановился перед молодёжью — одинокий повелитель судеб величиной с перст.

Несколько минут напряжённой тишины.

— Больные, — рявкнул он. — Шаг вперёд!

Никто не отозвался.

— Хорошо, — отреагировал полковник. — Это обнадёживает. Есть резерв для манёвра.

Он поднялся на цыпочки, сделал несколько пружинящих движений и вернулся в исходное положение.

— Итак, — вновь зазвучал его голос. — Товарищи курсанты! Видимые и невидимые, близорукие и дальнозоркие, юноши… Начинается мероприятие под кодовым названием «муштра». Каждому предоставляется возможность усладиться оным и придти, слегка изменясь, к общему знаменателю. Объявляю обратный отсчёт.

— Короче, спасайся, кто может!

Гайдук уставился в шеренгу. Спустя несколько секунд его пытливый взор выявил среди окаменевших лиц одно живое.

— Отставить! Диалога захотелось, товарищ курсант? Фамилия?

— Боронок, — последовал ответ.

— Как?

— Боронок.

— Знал я одного Боронка. Тот немой был. Настоящий человек. Ничего, дай время — я и тебя очеловечу.

Отвлёкшись, полковник бросил несколько общих фраз, покосился на возмутителя спокойствия и закончил своё выступление. Под крик «Р-разойдись!» плац опустел. Начиналась муштра — повзводно и для каждого в отдельности.

Курилка — четыре скамейки под деревянной крышей — была забита до отказа битком. Весёлое оживление царило внутри. Гвоздём программы был Боронок.

— Видели, как у Гайдука лицо вытянулось? Кто посмел голос подать? Перечить самому главному! Ха-ха!

— Молодец! Охмурил полкаша.

— Так держать!

— Боронок, будь человеком, не обижай армию. Ой, умора!

Среди общего восторга нашлось место и неодобрению.

— Накликал себе приключение. Гайдук злопамятный, покажет ещё тебе, где раки зимуют.

— Испугал ежа голым задом! — парировал худой парень, прозванный за чрезвычайно широкие ноздри Горынычем. — Знал бы ты, какое приключение мы пережили вдвоём перед сборами! Гайдук и вся его армия отдыхают.

Боронок. Брат ветра и солнца, увенчанный боевым убором полубокса — бритым затылком и густой пепельно-серой чёлкой волос. Cложенный по образу и подобию богатыря, таящий ум, хитрость и одержимость оборотня.

Судьба не баловала парня, она вела его путём бесконечных испытаний, растя и пестуя из него своего любимца. Ведомый ею, совершенствуясь, он постепенно обретал характер, облик и черты своего земного героя. Тит Боронок. Судебный исполнитель. Мобилизованный.

Слушая и улыбаясь, он сидел молча — немым участником праздника слова. Последняя реплика Горыныча слегка оживила его. А действительно: приключилась же история неделю назад. Редкой закрутки сюжет. Есть что вспомнить.

…Свадьба общих знакомых удалась на славу. Отгуляв на ней положенное время, Боронок и Горыныч возвращались домой в Купчино, где жили по соседству в одной многоэтажке. Час был поздний. Необходимо было спешить, чтобы успеть добраться до метро, грозящего вот-вот закрыть двери. Успели. Сев в пустой вагон, друзья расслабились, закрыли глаза и уснули.

Сон кончился на конечной — в ста с лишним километрах от родного дома. Тиха, свежа и прохладна была ночь. Метро исчезло. Подземный поезд на глазах вдруг превратился в электричку. Спасаясь от наваждения, потрясённые, они поспешили прочь — в объятия местных спасателей. Те посмеялись над бедой, ободрили и повели за собой. В спасительный оазис. Поначалу Боронок не придал значения исчезновению Горыныча. Подумал, так и надо. Когда же спустя время хватился его, всё стало по местам: оазис — лесом, спасатели — шпаной, он — переодетым оборотнем.

Перепуганная шайка рассеялась. Горыныч был найден и спасён. В отместку разъярённый Боронок бросился в погоню. И неизвестно, чем бы закончилась эта ночь, каких бы дров пришлось наломать, сколько жизней загубить, если бы в дело не вмешалась третья сила — вооружённый милицейский патруль.

Услышав звуки предупредительных выстрелов в воздух, Боронок с Горынычем дрогнули, бросили охоту и устремились вон из леса, на огни близлежащего шоссе.

Шоссе было оживлено. Оставив Горыныча у обочины, Боронок двинулся голосовать. Какое-то время, пытаясь обратить на себя внимание, он соблюдал осторожность. Однако машины проезжали мимо, не замечая его. У него была веская причина покинуть это место и он начал рисковать, выходя на опасную середину дороги. Его боднули. Один раз, другой. Увёртываясь от третьего, он очутился перед автобусом. Один на один. На сей раз возможности для манёвра были исчерпаны. Ослеплённый фарами, он закрыл глаза и пал на асфальт — прямо в открытую пасть летящего навстречу дорожного просвета. Разминуться не удалось. Пасть сомкнулась, уцепилась страшными зубами и потащила за собой, отрывая от асфальта. Конец был близок. Всего один волосок отделял его от гибели. И тогда, рвя связь с жизнью и жертвуя собой, он использовал крик, благой мат во всю мочь — средством оповещения света о своём рождении заново. Свет услышал. Движение остановилось.

Происшествие и вид самого Боронка, вылезающего невредимым из-под колёс, потрясли пассажиров автобуса. Все как один они высыпали наружу и облепили его. Им, случайным встречным, конечно, было невдомёк, что стоны и ахи ни к чему, это всё не просто страшное стечение обстоятельств — рука судьбы, одно из ниспосланных свыше испытаний, очередной этап пути преодоления себя и достижения необходимых закалки, крепости и мужества.

…Курилка дымилась, как потревожённый вулкан. Боронок бросил окурок наземь и растоптал его.

— Среди всех этих гавриков и гайдуков я признаю только Запарку, — подал голос он. — Что скажет, то и сделаю. Скажет — закопайся, закопаюсь. Прыгни в окно — прыгну. Остальным я живым не дамся. Пусть занимаются своим привычным делом — приручают голубей.

Он встал, расправил плечи.

— Ну, всё, пацаны, расступились. Хочу выйти.

Пространство вмиг поредело.

В конце курилки, преграждая путь наружу, спиной к Боронку стоял, сладко потягиваясь, равнодушный ко всем земным страстям Налимыч.

— Здорово, Налимыч!

Налимыч повернулся.

— А, это ты, Боронок, — сказал он, зевая. — Чего здороваешься несколько раз на дню? Виделись же.

Заметив протянутую руку, он пожал плечами и протянул навстречу свою.

— Здорово.

Рукопожатие замкнулось. В следующую секунду Налимыч, обмякая и выпучивая глаза, стал медленно оседать наземь. Давление руки Боронка росло, превосходя сопротивление всего Налимыча. Тот опускался всё ниже и ниже. Когда колени Налимыча коснулись земли, гримаса боли, перекосив лицо, достигла апогея, Боронок отпустил его. Налимыч не удержался и сел. Перешагнув через устранённую помеху, Боронок вышел.

Курилка хранила полное молчание.

Второй день сборов. Дождавшись послеобеденного отдыха, у курилки, маскируясь офицерским кителем, объявился змей-искуситель.

— Кому здесь свобода дорога? — вкрадчиво произнёс он.

Минутой позже плотное кольцо студентов окружало начальника тыла части капитана Рыбкина.

— Кто такой Гайдук? — вопрошал он, купаясь в общем внимании. Два передних золотых зуба его, блистая ярким блеском, норовили затмить собою солнце.

— Шишка, — сказал кто-то, выражая общее мнение.

— Ха. — Капитан закурил студенческую сигарету — одну из множества, преподнесенного ему со всех сторон. — Ответ неверный, — пустил облако дыма в воздух он. — Гайдук здесь — гость, воробей на птичьих правах. А настоящий хозяин местной жизни — я. Предлагаю иметь дело со мной. Поработаем? Встряхнём косточки ударным трудом так, чтобы всем врагам тошно стало.

— А как же муштра?

— Муштра? — переспросил капитан. — А что муштра? У вас впереди один месяц. Что можно сделать за него? Морскую болезнь победишь, а плавать всё равно не научишься. Потерянное зря время, пустота. А труд — дело другое, каждый из вас знаком с ним с рождения. Потому здесь лови мгновение, трудись, оставляй след на земле.

— Муштра и труд — одна неволя, — возразили капитану. — Где же тут свобода?

Капитан бросил окурок.

— Выбор — ваша свобода, — улыбаясь, обнажил золотые зубы он.

— Нам экзамены перед Гайдуком держать. Как же без муштры?

— Это моя проблема. Кто со мной — тому экзамены автоматом.

— Круто. А что делать-то?

— Будем строить вольер для свиней.

— Что-о-о? — застигло всех врасплох разочарование. Чары змея вмиг утратили свою силу.

— Никого не неволю, — произнёс капитан. — Я же сказал: ищу тех, кому свобода дорога.

— Подумать надо.

— Думайте.

В результате раздумий круг студентов разомкнулся. Возле капитана остались двое: Налимыч и Степан.

— Мало вас, ребята, — сказал капитан, морщась. — Я рассчитывал на бригаду.

— Мы запевалы, — подал голос Степан. — Сейчас запоём, народ откликнется, подхватит, будет бригада.

— Запевай, — усмехнулся Рыбкин. — У тебя есть время до ужина. Смотри, не упусти его.

— Скажите пожалуйста, — обратился к нему Налимыч, — а есть гарантия, что мы не провалим экзамены?

— Что?

— Вы говорили — кто с вами, тому экзамены автоматом.

— Слово офицера, — подтвердил капитан.

— А-а, — протянул с неопределённостью Вова.

Рыбкин ушёл.

Степан ткнул Налимыча в бок.

— Пляши, Вова! Мы улизнули от Гайдука. Встречаться с ним теперь будем два раза в день — на поверках.

— Я рад, — отозвался Вова, хмурясь. — А ты уверен, что это наша удача?

— Конечно. Ведь Рыбкин прав. Работа — это естественное состояние человека. А когда угрожает муштра — вдвойне. Лучше работать, чем маршировать. Очнись, Налимыч, это большая свобода из двух.

— Хорошо, — попробовал изобразить улыбку Вова. — А ведь я, Стёпа, уже собрался в автономку. Осталось запечатать выход.

— Я догадался.

— Да. Однако повременю, раз такое дело.

— Благодари Рыбкина.

— За этим дело не станет. Если он и вправду кудесник, моё место в очереди благодарных будет первым.

Песня пропела. Откликнулись Ким, Горыныч, комсорг Коля Раков. Не остался равнодушным и Боронок, выразивший желание присоединиться к бригаде сольным номером — в образе простого универсального домкрата. Слегка задерживаясь, он подходил к месту сбора последним, прицельным взглядом угадывая своё место в строю.

Настроение искрилось. Всех томило радостное возбуждение. Лишь одному Налимычу было не по себе. Рука, знакомая с домкратом, болела. Страшило продолжение знакомства. Однако Боронок был горазд на сюрпризы. Подойдя, он распахнул объятия и обнял его без всякого намёка на насилие: трепетно, нежно, искренне, чуть ли не со слезами на глазах, вынуждая забыть всё плохое и заключить мир.

— Психологическая совместимость — это хорошо, — заметил Рыбкин. — Она — залог успеха любого дела. — Он обвёл взглядом бригаду, остановился на Степане. — Весь список, запевала?

— Весь, — ответил тот.

— Поздравляю. Продолжение песни за мной. Пошли, спеваться будем по ходу и месту.

Боронок оставил Налимыча и с озабоченным видом уставился на капитана.

— Я слышал, вы решили выгуливать свиней? — спросил он.

— Да, — ответил капитан. — А что — тебя это напрягает?

— Нет. Просто интересуюсь.

— Не понял. Что это за интерес такой?

— Взаперти наездников меньше.

— Кого?

— Гадов ползучих.

— А-а, — облегчённо протянул капитан. — Это… Не переживай. Свиньи — твари ещё те. Любого гада порвут, ползучего, стрекучего и даже в людском обличье. Попробуй встань у них на пути.

— Вот как, — протянул Боронок, почёсывая затылок. — Ну я-то с этой фауной незнаком. Думал, ветчина есть ветчина. Однако, если она постоять за себя может, пусть гуляет.

— Вот именно — пусть. — Капитан вдруг помрачнел. — Весной они у меня погуляли. Разнёс хряк дембельский вольер и рванул с ордой по окрестностям.

— Наездники лихие попались? — поинтересовался Коля Раков.

Капитан оставил его иронию без внимания.

— Ловили всей частью. Двух так и не нашли. Удрали. — Капитан горько вздохнул, поминая про себя утрату, затем, сплюнув, продолжил:

— Дембеля, сволочи, пьют сейчас портвейн дома и радуются — обставили Рыбкина, липой отделались.

Лицо капитана вдруг посуровело, он скользнул взглядом по бригаде и пристально уставился на Боронка, как будто разглядев и найдя в нём главного виновника своей беды.

— Ребята, — зазвучал угрожающе капитанский голос, — я вас предупреждаю серьёзно: никаких потёмкинских деревень. Напортачите как дембеля — живыми не выпущу.

Боронок выпятил грудь. Угроза подействовала на него возбуждающе.

Капитан попытался было смягчить свои слова, но Боронок опередил его.

— Работа — это праздник, — сказал он. — Не будем омрачать его пустой болтовней. Показывай дорогу, командир.

Тыл части был оголён. Никаких знаков, забора и КПП. Границей с внешней жизнью служил лес.

Оживлённо переговариваясь, бригада во главе с капитаном пересекла большую лужайку и остановилась перед длинным приземистым зданием.

— Вот, — ткнул перед собой рукой Рыбкин, — это и есть наша ферма. Прямо перед ней — на этой поляне — мы и построим наш новый вольер. Старый дембельский был деревянный. Пустили мы его на дрова. Теперь будем ваять железный. Столбы, — махнул он рукой вертикально, — сетка, — рассёк воздух по горизонту. — Садитесь здесь, обустраивайтесь. Вон сварщик местный сидит, познакомьтесь, он будет помогать нам. А я пока отлучусь кое-куда, вернусь, тогда и начнём.

— Как звать сварщика? — спросил Коля Раков.

Капитан ответил.

— Как? — переспросили все.

Капитан повторил.

Сварщик был мужчиной лет пятидесяти, весь заросший щетиной, довольно угрюмого и неприятного вида. По первому взгляду казалось, он явился сюда не работать — свести счёты с жизнью. Компания усевшейся рядом молодёжи не произвела на него абсолютно никакого впечатления. Немое самоистязание было в разгаре.

— Всё сварка проклятая, — сочувственно сказал Боронок, глядя в хмурое лицо работяги. — Допекла парня.

Отверженный не шевелился. Весь вид его говорил — ему не до разговоров.

— Может он с бодуна? — предположил Налимыч.

— Нет, — поспешил возразить Горыныч. — Ты принюхайся, он свежими яблоками пахнет.

— Что-то личное, — молвил Степан, выражая своё мнение.

— Грош! — вдруг гаркнул Коля Раков.

Сварщик вздрогнул.

— Откликается! — закричали все.

Оживлённо потирая ладоши, Боронок подсел к сварщику вплотную.

— Куй железо, пока горячо!

— И чего? — насторожился тот.

— Откройся нам, — убедительным тоном заговорил Боронок, — всю правду без утайки, кто ты, чем дышишь, за что нам любить тебя.

Огорошенный сварщик захлопал глазами.

— Меня любить? — Он замотал головой. — Не надо. Люби Рыбкина. Он медаль даст.

— Само собой. А как насчёт деревенских развлечений?

— Иди и развлекайся. Я при чём?

Боронок взял паузу. Он начал пристально разглядывать Гроша, с интересом коллекционера, встретившего редкую экзотическую бабочку.

Грош заёрзал.

— Грошовая опера у тебя получается, — произнёс Боронок, нахмуриваясь. — Никакой правды жизни. Вспоминай, чем жажду утоляют в деревне. А то у нас без вариантов, голяк — один одеколон.

Какая-то неуловимая перемена промелькнула в Гроше. Он оторопело уставился на Боронка.

— Признавайся, гонят самогон? — задал прямой вопрос Боронок.

Слова дошли до ушей Гроша.

— Само собой, — ответил он, изображая отдалённое подобие улыбки. — Могу похлопотать, если охота.

Боронок хлопнул сварщика по плечу.

— Другой разговор. Вот ты и открылся. Будем любить тебя.

Глава третья

Спустя неделю Степана ждало чудо. Устанавливая очередной железный столб в яму, он услышал откуда-то издалека:

— Грека! Тебя две девчонки ждут.

Не послышалось. И гадать не приходилось. Илона и сестра. Столба с ямой как ни бывало.

Он нашёл их перед КПП.

— Чем вас кормят? — первым делом после объятий по-взрослому осведомилась Виктория.

— Мечтами, — вздохнул Степан.

— Мечты материализовались, — вступила в разговор Илона. — Бери сумку, солдат. Мы еле дотащили её вдвоём.

Путь в казарму выдался на редкость оживлённым. Весть о гостьях с быстротой молнии облетела часть и кругом стало зелено от хаки — армейской молодёжи с диким жадным блеском в глазах. Вчерашние пацаны, оторванные от вольной жизни долгом перед Родиной, сбежались пережить миг встречи с ней наяву.

Виктория шла впереди, открыто и по-детски получая свою долю внимания и от души купаясь в нём. Илона тушевалась, стараясь выглядеть как можно более незаметно.

— Ой, Стёпа, — прошептала она, проходя мимо большой группы солдат, — что-то мне не по себе. Смотрят как кровожадно, будто людоеды.

— Не бойся, — поспешил он успокоить её. — Между вами море брома. Эту заразу не переплыть. Только смотреть и остаётся.

— Вам дают бром?

— Конечно.

Она взглянула на него. Немой вопрос отразился в её глазах.

— Не беспокойся, — улыбнулся он. — Как видишь — я учусь держаться на плаву.

Она отвернулась и через несколько шагов ткнула его в бок. За слишком грубый солдатский юмор.

— Мама скучает. Прислала тебе письмо. Папа передаёт привет. «Полосатый», как всегда, занят своим огородом.

Лёжа на койке, Вика щебетала без умолку.

Илона и Степан сортировали привезённую провизию, раскладывая её направо и налево — для срочного и длительного хранения.

Закончив сортировку, Степан оглядел всё сказочное пищевое изобилие и, не удержавшись, ухватился за голову.

— Придётся делиться с пацанами. Иначе буду раскулачен.

— Тебе виднее, — согласилась Илона. — Вам вместе жить.

Отсортированные продукты заняли место в тумбочке и походной сумке. Сев передохнуть на койку, Степан посмотрел на взявшую паузу сестру.

— Какие новости на личном фронте? Воспользовалась моим отсутствием?

— Стёпа! — с укоризной произнесла Вика. Спохватившись, сунула руку за пазуху, повозилась и вытащила маленький плеер с наушниками.

— Смотри, что я купила! За те деньги, что ты мне дал. Помнишь?

— Помню.

— Спасибо тебе. У меня с собой «Моден Токинг». Хочешь послушать?

— Не больше одной песни. И то — если потом заслушать «Бон Джови».

— «Бон Джови» нет, — вздохнула Вика.

— Тогда не надо, — отмахнулся Степан. — Один «Токинг» не по мне, слишком сладок на слух, слушай сама.

Следуя словам брата, Вика надела наушники и, увлёкшись музыкой, затихла.

Степан устремил взгляд на Илону, ясный и открытый, стремясь разглядеть в её глазах одно небо на двоих. Увидел море.

— Бром, Стёпа, — улыбаясь, объяснила Илона. — Бром. — И поджала ноги под себя, притворяясь неуловимой русалкой.

Подобное поведение не охладило пыл Степана. Искра за искрой пламя страсти охватило его, обещая сжечь дотла, но одолеть любое море.

Пришло время прогуляться. Они вышли из казармы, прихватив с собой сумку с продуктами, и направились в лес. Подальше от людского внимания.

Небольшая заросшая травой поляна. Едва устроившись, Степан похлопал себя по карманам и, изображая сожаление, произнёс:

— Курева нет.

Хитрым глазом глянул на сестру.

— Вика, будь другом! За казармой офицерское кафе, сбегай, купи сигареты. — Он вытащил мелочь из кармана. — Пачку «Родопи».

Вика подняла брови, перевела вопрошающий взгляд на Илону.

— Отставить, — немедля отреагировала та. — Разве можно менять курево на братскую любовь? Любовь дороже.

Степан сорвал травинку, сунул в рот и, жуя, поднял глаза в небо. Девчонки затаили дыхание. Ах, какая досада эта любовь!

Разжевав травинку в полном молчании, Степан сплюнул.

— Свидание у меня, — решительно заявил он. — Делим любовь пополам. Вика, погуляй немного.

На сей раз обошлось без уловок. Вика заговорщицки улыбнулась Илоне. Ни слова не говоря, поднялась и повернулась лицом к чаще.

— Далеко в лес не уходи, — бросил ей вслед Степан.

Они остались наедине.

— Привет, — прошептал он.

Илона насмешливо взглянула на него.

— Мне кажется, я слышу настоящего мужчину?

Вместо ответа он обнял её, крепко-крепко, за все дни разлуки, насладился долгим поцелуем и увлёк за собой в траву.

На лужайке кипела работа. В поте лица своего трудилась вся бригада. Выбрав место почище, Степан и его спутницы остановились.

— Эй, — крикнул он, — братья по разуму, обезжиренные!

Бригада, отзываясь, бросила работу. Смущённо улыбаясь, двинулась навстречу. Последним, вслед за всеми, подошёл Боронок. Впечатлённый, пожал руку Илоне, затем Вике. Удерживая ладошку девушки дольше положенного, засмотрелся на неё, словно ища отличия от брата. Вогнал девушку в краску.

— Эй, — отвлёк его Степан, — смотри, сколько еды — ешь не хочу. Угощайся!

Угощение было разделено на всех. Хотя бригада отобедала, принесённые в сумке припасы растаяли буквально на глазах, без следа.

День постепенно подходил к концу. Обеспокоенный близостью вечера, Степан решил ускорить отъезд девушек и проводить их ещё засветло.

Они прощались, стоя перед КПП. Из окна, ничуть не стесняясь, опершись на подоконник, на них глазел дежурный офицер.

— Переводишься? — спросил Степан Илону.

— Да. Все документы уже сдала, собеседование прошла. Буду врачом. — Присмотревшись, она стряхнула с его плеча несколько своих волос.

— Изменщица.

— Зато буду всё знать про тебя, как ты устроен, чем живёшь и дышишь.

— А сейчас разве не знаешь?

— Тсс, — приложила палец к губам Илона. — Мы не одни.

Степан покосился на сестру. Ушки на макушке. Предупреждение прозвучало вовремя.

Пришёл момент расставания. Долой слова и границы. Любовь делилась в открытую на троих.

Несмотря на близкое родство, Виктория не была копией красавца брата. Она родилась его тенью. Однако постепенно с возрастом в ней росло и формировалось женское начало, цельное и настоящее, способное сиять самой внутренней красотою. Отражённым светом своего начала возвращалась Вика домой. Одна из настоящего женского рода. Земная красавица.

— Лёша! Виктория звонила с вокзала. Они вернулись. Через полчаса подъедет к дому. — Переговорив с дочерью по телефону, обрадованная мать поспешила в гостиную.

Отец лежал на диване, смотря телевизор.

— Через полчаса? — переспросил он. Взглянул на часы. — Ночь на дворе. Лягушка-путешественница. Надо идти встречать.

— Иди, — согласилась мать.

Управившись с маминым ужином и держа большое яблоко в руках, Вика с ногами забралась на диван.

— Ну, рассказывай, как наш Стёпа, — подсела рядом мать.

— Нормально, — сказала Вика, кусая яблоко.

— Рад был видеть тебя?

— Да.

— А девушку свою?

— Илонку? Ещё бы! Она ему такую сумку еды собрала… Вот! — раскрыла она руки.

— Свадьба скоро? — спросил отец.

— Я не знаю.

— А вы всё время рядом были? — поинтересовалась мать.

— Конечно. От начала и до конца. Там все на виду, никуда не скроешься, даже если очень захотеть. Стёпке даже едой пришлось делиться, а то неудобно. Друзья у него хорошие. Один такой…

Вика остановилась, пытаясь найти точное определение.

— Большой. Мне кажется он сильнее всех. Даже нашего папки. Точно. Если бы вы встретились, он бы тебя одной левой…

— Мне бы его года, — взволновался отец, — тогда бы померились силами.

— Ладно, ладно, — вмешалась мать, вставая на защиту мужа. — Заговорились, поздно уже, сейчас мы папу уложим, а с тобой, Вика, ещё на кухне поговорим.

За полночь, когда сил разговаривать уже не осталось и Виктория начала потихоньку ронять голову вниз, мать встала и принялась убирать на столе. Остатки ужина, блюдце с застывшим вареньем, недопитый чай. Мельком глянула на дочь.

— Спать сегодня будешь как младенец, — с улыбкой сказала она.

— Ага, — потягиваясь, зевнула Вика.

— И хорошо, что съездили. Стёпка как-будто снова рядом с нами.

Родная уютная постель. Виктория засыпала. Улетали прочь сосны, ели, берёзы, мелькали чужие и родные лица… И вдруг, затмевая вся и всех, объявился он. Большой. Сказочный герой, молвящий сквозь время и пространство:

— Спокойной ночи!

Мать Илоны была из тех женщин, которые никогда не стареют. Возраст был не властен над ней — с годами она становилась ещё краше и привлекательней.

Со своим мужем, отцом Илоны, она рассталась ещё когда та была ребёнком. С тех пор они практически исчезли из жизни друг друга. Через общих знакомых до неё доходили слухи о его отъезде за границу, работе якобы в торгпредстве и даже новой семье. Она была бы рада, если бы эти слухи оказались правдой. Их совместная жизнь не сложилась, но каждый имел право на счастье. Своё счастье она нашла в дочери и работе. Хирург. Женщина на страже чужих жизней. Гроза отчаяния и боли. Днём и ночью. Коллеги-мужчины, боготворя, готовы были пасть к её ногам при первом удобном случае. Однако случай не предоставлялся. В этой жизни её выбор был определён. Ею самой и, как она полагала, судьбой.

Тихим поздним вечером маленькая кухня двухкомнатной квартиры в старой кирпичной пятиэтажке на улице с радужным названием Благодатная была полна света.

Илона сидела перед матерью. Они пили чай.

— Что, доча, съездили?

Илона зажмурилась.

— Ой, времени не заметила. Будто слетали.

— Нравится он тебе?

— Да.

— Не торопись говорить ему об этом.

— Он знает.

Мать внимательно посмотрела на дочь.

— Нетрудно было догадаться. — Пригубила чашку. — Что-же, тогда в добрый путь.

Илона готовилась ко сну. Живой Стёпа стоял перед глазами. Исхудавший, растерянный, с улыбкой до ушей. Первые минуты встречи. Перед поездкой она решила, что не даст ему никакого шанса пустить руки в ход. Железная решимость и опора в виде Вики были на её стороне. Она готова была держаться. Кто знал, что вид, запах и тепло любимого окажутся сильнее…

Постепенно вокруг лужайки рос частокол железных столбов. Рыбкину не терпелось увидеть хотя бы фрагмент будущего вольера и он велел как можно скорее приварить к столбам несколько рам из сетки. Пирамида рам лежала в полной готовности неподалёку. Пока бригада обедала, двое взялись за работу. Сняв с верхушки пирамиды раму, Боронок понёс её к двум столбам, где наизготовку в амуниции сварщика замер Грош.

— Как варить начну, ты на сварку не гляди, — предупредил Грош. — А то неровён час — схлопочешь зайчика.

— Что за зверь?

— Раз-два слепанёт, потом слезу будет сутками вышибать — такой вот зверь.

Боронок примкнул раму к столбам и, держа её на весу, послушно отвернулся.

Грош опустил маску, чиркнул электродом по столбу, высекая искру, и удовлетворённый, принялся за дело.

Сварка длилась минуту-две, как вдруг Боронок, казалось, слившийся единым целым с железом, встрепенулся.

— Слушай, Грош, кажется, лихорадит меня.

— Чего? — спросил Грош, не прерывая сварки.

— Трясёт, говорю.

— Это ток. Так и должно быть. Сыро вокруг. — Грош прервал работу. — Выравняй-ка раму чуток, — скомандовал он.

Боронок исполнил команду. Решив помочь рукам, в качестве дополнительной опоры подсунул под раму ногу. Вспышка, разряд и сильная конвульсия сотрясла его с пят до головы.

— А-а-а! — закричал он, едва удерживая раму.

— Держи! — рявкнул Грош, тыча электродом. — Держи, пока не прихвачу.

Сноп искр, трескучий ослепительный свет, железо, калясь и плавясь, поплыло ручьём лавы. Столб и рама насильно соединялись между собой.

— Всё, — выдохнул Грош, поднимая маску.

— Ух, — ответил ему Боронок, убирая ногу из-под рамы.

Уставившись на твердеющий шов, Грош молча порадовался своему мастерству. Взглянул на Боронка.

— Сыро сегодня, — почесал лоб он. — Надо пережить.

Сварка продолжалась. Одна рама, другая, третья… Рука Гроша, вооружённая электродом, подрагивала, методично круша, плавя и смыкая части железа. Отдача терзала Боронка.

— Грош! — вскрикнул он, извиваясь от очередного разряда.

— Чего?

— Ой-ё-ёй!

— Сыро, — отвечал Грош.

— Грош!

— А?

— А-я-яй!

Устав от жалоб, Грош остановился. Поднял маску.

— Маетно тебе?

— А сам попробуй!

— Сам?! — вскричал Грош. — Да где он, этот ток? Покажись!

Являя собой живой пример железного бесстрашия, он ткнул в воздух обгоревшим электродом.

То была последняя капля. Немедля в ответ Боронок вцепился в раму, бешеным усилием оторвал её и поднял над головой.

Короткое замыкание.

Сварщик, открыв рот, замер.

Бум-м-м, упала брошенная рама.

— Живца нашёл? — прохрипел Боронок, судорожно кривя лицо и разминаясь. — На тебе!

Грош сорвал маску и в сердцах бросил её наземь. Всё вышло из-под контроля. Конец работы. Конструкция требовала немедленного заземления.

Помимо свиней на ферме постоянно находились двое солдат-срочников. Полностью освобождённые от службы, они шефствовали над животными, обслуживая их, ухаживая и потакая всем капризам. За такую близость к свиньям парни были вынуждены мириться с участью отверженных, живя и трудясь в зоне отчуждения. Граница нарушалась лишь самостоятельными выходами на кухню, да визитами повара. Повар находил на ферме убежище и покой, свинари же получали от него свежие новости и гостинцы. Союз зижделся на крепкой взаимовыгодной основе. Присоединилась к данному союзу и проводящая свои трудовые будни на ферме бригада.

— Совсем крысы обнаглели, — жаловался повар во время одной из общих посиделок, угощая всех сухофруктами. Его юношеское лицо, украшенное чёрными вразлёт бровями, тоненькими усиками и выдающимся орлиным носом, выражало большую озабоченность. — Рано утром выползают и шастают по столовой, как у себя дома. Жирные.

— Откормились на солдатских харчах, — заметил Налимыч.

— Не-ет, — отмахнулся повар. — Харчи под охраной. Они отбросы жрут, что сюда свиньям собираем.

— Это непорядок, — подал голос Коля Раков. И посоветовал: — Котов натравите.

— Пробовали. Коты их боятся.

— Значит, надо дрессировать.

— Я — что, дрессировщик?

— Учись. Становись им от такой жизни. Поймай крысу за хвост, сунь мордой в ящик, туда же кота. Выживет, значит, будет крысоловом. Нет — повтори. Работай, пока не получится. Главное, чтобы котов хватило.

Повар задумался. Казалось, слова Коли произвели на него впечатление. Было в них нечто, побуждающее к действию.

Спустя два дня личный состав части, за исключением караульных, устремился в дальний марш-бросок. На ферме воцарилось праздничное настроение, можно было расслабиться и отдохнуть. У повара тоже возрадовалась душа, он дал знать о себе, прислав на ферму вестового — с приглашением потешиться зрелищем поединка животных.

— Что он дурак, твой повар? — лениво отозвался Боронок, разглядывая не в меру возбуждённого вестового. — Какая нам радость от этого?

— Мы кошку с крысой в окно посадили, между стекол — чтобы всё видно было. Меня за это кошара вон как расцарапала. — Вестовой показал руки, кровоточащие свежими царапинами.

— И что крыса? — спросил Боронок, поневоле оживляясь.

— Ждём вас. Пока не стравляли.

Возбуждение мигом охватило всех. Поединок, драка зверей. Конечно, такое зрелище не для одиночки, повару действительно требовалась компания. В обратный путь вестового сопровождала вся бригада, за исключением Гроша, оставшимся верным своему ремеслу.

Животные находились в разных углах окна. Рассевшись перед ним, публика затаилась.

Горели, не мигая, пронзительным огнём глаза кошки. Сидя за стеклом, словно за стеной, она была подобна застывшему каменному сфинксу.

Иным было поведение крысы. Рождённая во тьме, добычей света, она стремилась всячески поладить с ним — привстав на задних лапках, качаясь из стороны в сторону, туда-сюда, и непрерывно исследуя воздух носом.

Потакая общему зрительскому нетерпению, повар нагнулся, подхватил с пола тряпку и метнул её в окно. Стекло задрожало от удара. Сигнал был красноречивей некуда. Однако должного гладиаторского отклика он не получил — животные остались на своих местах.

Повар и Боронок переглянулись.

— Время — деньги, — сказал Боронок. — Пора драться.

Кивнув, повар поднялся и направился к окну.

Это возымело действие. Не дожидаясь приближения человека, крыса опустилась на четыре лапы и устремилась в кошачий угол.

Все оцепенели. Два кровных врага сошлись. Крыса попыталась перебежать через кошку. Та заблокировала движение. Возня, ужимки, мелькание зубов и когтей. И, наконец, всё успокоилось. Крыса заняла место сверху, кошка — под ней.

— Брэйк, брэйк! — отчаянно закричали зрители.

Повар вооружился палкой, открыл переднюю раму и, сунув палку в щель, принялся разъединять бойцов.

Кошка в страхе попятилась, крыса, напротив, сгруппировалась и, прыгнув вперёд, вступила в отчаянное противоборство с палкой.

Упоённо, с азартом, коля и рубя, фехтовал повар палкой. Удары сотрясали крысу от носа до хвоста. Терпя, она сражалась.

Повар решил сменить руку. Крыса воспользовалась моментом и цепкой наездницей оседлала конец палки. Не успел повар моргнуть глазом, как палка оказалась объезжена — морда крысы сунулась наружу в щель.

Повар бросил палку, ухватился за раму и с грохотом захлопнул её. Но было уже поздно. Пленница вырвалась на волю. Прыжком сиганула с подоконника на повара, скользнула по нему вниз, соскочила на пол и, петляя, побежала в сторону кухни. Потрясая кулаками, повар бросился за ней.

Отчаянное мяуканье кошки привлекло внимание бригады. Оставшаяся в одиночестве пленница требовала своей свободы.

Делать было нечего. Представление кончилось. Бригада поднялась с мест, выпустила кошку и, оживлённо переговариваясь, направилась к выходу из столовой.

Покинуть столовую мирно не удалось. Примерно на середине пути их поджидало серое видение. По виду — сытому и наглому — сама подруга крысиного короля, беспечно развалясь, нежилась на полу.

— Бей! — вырвался из глоток единый крик.

В руках мигом появились сапоги и ремни. Истосковавшиеся по адреналину зрители ринулись в бой.

Шансы были не в её пользу. Крыса распласталась на полу, оценивая обстановку. Оценила. И, вскочив, бросилась навстречу. Одна против всех. Смешала ряды атакующих и юркнула в брешь. Горыныч замахнулся ремнём. Свист, удар пряжкой… Мимо. Эстафету принял Налимыч. Разбег, пинок. Носок сапога разминулся с серой бестией и нашёл голень Горыныча. Хряп. Тот захватался руками за воздух, выронил ремень и осел, мгновенно белея. Протяжно воя, опрокинулся назад, вернулся и закачался. Туда-сюда.

Бригада окружила раненого.

— Горыныч, ты окучен, — с видом знатока заметил комсорг.

Горыныч остановился, взглянул на него и выдохнул:

— Умри, Коля Раков!

Растолкав всех, перед Горынычем присел Боронок.

Унял суету замелькавших перед собой рук, снял сапог с пострадавшей ноги и, обнажив рану, исследовал её.

— Пустяк, — заметил он спустя несколько секунд. — Завтра будет на что посмотреть, а сейчас — ерунда.

Схватив Горыныча за уши, он потряс его и скомандовал:

— Крови нет. Ты здоров. Собирайся, пошли.

Энергия Боронка придала Горынычу мужества. Лицо его порозовело, охая, он пришёл в себя, поднялся на ноги и к радости товарищей, хромая, сделал шаг вперёд.

Выход из столовой. Здесь их ждал ещё один призрак. Уже иного рода. Гайдук. Столкнувшись с ним, они хотели было исчезнуть без следа, но грозный окрик, парализуя, остановил их.

Гайдук разглядывал их несколько секунд.

— Бригада! — сказал он, презрительно кривя лицо. — Проданные души. Товарищи их маршем истязаются, а они без всякого стыда их имя позорят. Того и гляди, самого полковника затопчут, не оглянутся.

— Что с ногой? — обратился полковник к Горынычу.

— Упал, — ответил тот, морщась.

— Жаль не в моём присутствии. Потешил бы старика. В твоём ведь возрасте падают либо от лени, либо от вина. Другого не дано. А ну, дыхни!

— Ха, — выдохнул Горыныч прямо в лицо Гайдуку.

— Ленивый, — оценил результат полковник. Повёл носом, принюхиваясь к остальным.

— А-а-а, — уставился он на Боронка. — Главный ёрш мелководья, баламут подполья, партизан.

Боронок поднял глаза вверх, словно пытаясь вообразить себя хотя бы одним из перечисленных образов. Не получилось. Глаза вернулись обратно. Невинные.

— Во! Где-то я уже это видел. А! — приседая, хлопнул себя по ляжкам Гайдук. — Вспомнил — Иоганн Вайс без памяти.

Левый глаз Боронка непроизвольно дёрнулся.

— Что? — нахмурился Гайдук. — Есть возражения?

— Нет, — сквозь зубы ответил Боронок.

— То-то, — упиваясь своей властью, расслабился Гайдук. — Чти старшего. За это я, так и быть, похлопочу о твоём будущем. Забирай с собой лентяя и марш за мной, примерять хомуты. А вы, — обратился Гайдук к бригаде, — передайте от меня привет своему альфонсу Рыбкину. Пусть справляется меньшим числом. Эти двое — теперь моя отдушина. Ну, пошли, жеребцы.

И тщедушный полковник, тыча в спины, погнал Боронка и Горыныча перед собой вперёд.

Это был настоящий конец шоу. Такого не мог предугадать никто. У гладиаторов животного мира — крысы и кошки — оказывается, был свой небесный покровитель.

Несколько дней настроение было хуже некуда. С утра до вечера все работали, опустив головы, молча, без звука. Временами тишину нарушал голос Гроша, в одночасье на безрыбье возомнившего себя пупом земли. Никто не был в состоянии дать ему отпор. Призрак Гайдука страшным чудищем витал перед глазами, парализуя волю.

Полным составом бригада встречалась в казарме. Охомутанные Боронок и Горыныч возвращались под вечер — зализывать раны и пытаться забыться на время общим сном. Пахота их была тяжёлой. В гараже находился отживший своё старый облезлый УАЗ Гайдука. Им было велено вдохнуть в него жизнь и сделать крылатым.

Отчаяние угнетало. Однако жизнь постепенно брала своё. Внутри созревала острая потребность в разрядке. Рассказы солдат-свинарей о близости воли — в деревне, за лесом — подливали масла в огонь.

Вскоре Боронок велел передать Грошу, чтобы тот раздобыл гражданской одежды и самогон. Было решено готовиться к вылазке.

Близились выходные. Деревня грезила субботней танцевальной вечеринкой. И, как нельзя кстати, Гайдук засобирался по семейным обстоятельствам в город. Лучшего времени для осуществления задуманного было не придумать. Утром в пятницу на ферме появились деревенское зелье и одежда на десятерых. Оставалось дождаться отъезда полковника.

Гайдук уехал.

Радости не было предела. Однако они не успели вдоволь насладиться ею. В самый разгар торжества, как чёрт из табакерки, объявился Фатуйма.

Грянул гром среди ясного неба.

Бороновать Боронка. Круглосуточным нарядом до понедельника.

Такова была оглашённая вслух последняя воля призрака.

Глава четвёртая

Они шли походным маршем, переодетые. Ветер свистел в ушах. Огонь пылал внутри. Сначала самогон показался простой сивушной водой, но Грош не обманул. Большой Литр дал шороху. Он разметал всю компанию в стороны, усыпил свинарей, отключил Налимыча, уронил на четвереньки Колю Ракова и оставил на ногах только их двоих. Сейчас, шагая по главной деревенской улице, мимо божьих одуванчиков, лающих псов и каких-то дикарей, они, Степан и Ким, совсем не замечали потери. Казалось, их — целая бригада, они все вместе и каждый из них — Боронок.

На крыльце большого дома, украшенного вывеской: «Дискотека», они остановились, повернулись друг к другу и обнялись.

— Грека!

— Ким!

Хотели растянуть объятия, но сзади поднапёрли. В дело вмешалась местная разгорячённая молодёжь. Внеся внутрь дома, не давая опомниться, она подхватила, закружила и заразила их общим плясом. Руки, ноги, тела заходили ходуном, деревенская дискотека — прочь церемонии, пляши и бери от жизни всё, пока молодой.

В самый разгар пляса Ким узрел перед собой живое девичье лицо. В порыве страсти едва не облизнул его. Девушка рассмеялась. Принюхалась и, приняв за своего, прижалась к нему всем телом. Степан почувствовал рядом упругое бедро её подруги. Веселиться стало ещё веселее.

Песни сменяли одна другую. Басы пробирали до пят. Веселье, веселье, веселье! Внезапно Степан ощутил какое-то движение сзади. Толкнулся в ответ. Толчок вернулся. Не удержавшись на ногах, он упал лицом в пол.

— Наших бьют! — раздался голос Кима.

Сигнал боевого клича. Разлёживаться было некогда. И, вступаясь за наших, Степан поспешил вскочить на ноги.

Лес махающих рук. Поддаваясь общему порыву, он дал волю своим рукам, махая, попадая и зажмуриваясь в ответ. Спонтанная, дикая и беспощадная рубка — все против всех.

— Где наши? — закричал Степан, внезапно сталкиваясь с Кимом.

— Здесь, — ответил Ким, хотел было что-то добавить и исчез. Чужой страшный до одури Квазимодо, пялясь оловянными глазами, предстал вместо него.

— Ким! — закричал Степан, размахнулся и ударил кулаком по страшной роже. Кулак сгинул вслед за Кимом.

Потеря была страшной. Степан едва не заплакал.

— Отдай! — закричал он, кидаясь вперёд головой.

Квазимодо дрогнул.

Кулак вернулся на место, вместо страшной чужой рожи Степан увидел Кима.

Друзья успели порадоваться новой встрече, но на свою беду громче, чем следовало бы. Внезапно драка стихла. Оба оказались на открытом месте — перед самой дверью. Миг прозрения. Одни против толпы. Самогон пылал в крови всех. Но деревенской крови было больше. Сгореть?

— Грека!

— Ким!

Нет, жизнь дороже. И, выпуская пьяный дух, трезвой памятью они обратились в бегство.

Погоня гналась следом, по пятам. Какие-то минуты и кончилась деревня. Лес, земля, поросшая сорняками, бараки.

— Беги! — крикнул Ким, виляя в сторону и исчезая.

Степан хотел броситься за ним, но передние настигали и, извернувшись, пулей он понёсся к родной ферме.

Уже вблизи фермы погоня отстала. Угрозы и проклятия вслед. Спасся, можно считать повезло, если бы не канувший по пути Ким. Радость и горе пополам. И Степан продолжил бег. Он бежал за помощью, поднимать на выручку друга казарму, ребят, Боронка.

Плац. Одинокий взвод. Запарка перед ним. Вечерняя поверка.

— Стой! — гаркнул капитан, прерывая бег.

Степан остановился.

— Ко мне!

Тяжело дыша, едва не задыхаяясь, Степан приблизился.

— Почему в гражданском? — спросил капитан.

— Они вольер строят для свиней, — подал голос кто-то из взвода.

— Слышал, — усмехнулся капитан. — Солдатскую форму сменил, а бегать всё равно приходится. Свиной дух покоя не даёт?

— Нет, — ответил Степан. — На нас напали.

— Кто?

— Местные. Кима поймали. Убивают.

Степан перевёл дух. Поднял глаза на Запарку. Теперь делай, что хочешь, капитан. Вся ответственность на тебе.

Шеренга зашумела.

— Отставить! — бросил Запарка. Выпрямился, вонзил взгляд в Степана, глубоко, до самой правды.

— Ким кто — наш?

— Да.

— Тоже строитель?

— Да.

— Взвод кру-гом! — скомандовал капитан, меняясь в лице. И бросил Степану:

— Веди.

Земля содрогалась от топота ног. Степан бежал впереди, взвод за ним и сзади, замыкая строй, один за всех — Запарка.

Ферма, лес. Показались бараки, те самые. Рывок. Замедляя бег, Степан остановился.

— Здесь!

— Ким! Ким! — закричала десятками голосов подмога.

Пространство завибрировало от оглушительного зова.

Тщетно — кругом пустота, в ответ — никакого отклика.

Неужели опоздали? Внезапно среди отчаяния Степану что-то почудилось. Он шагнул в тень, пошёл, углубляясь в неё и неожиданно, споткнувшись, очутился перед ямой. Она была обитаема. Он уловил движение. Различил голову. И шестым чувством опознал раскосые глаза с улыбкой до ушей. Друг нашёлся!

Казалось, неиссякаема эмоциями была встреча. Радости не было предела. Она переполняла всех.

— Где враги? — вернул в реальность капитан.

Ким и Степан разомкнули объятия. Посмотрели друг на друга и повернули головы в сторону деревни.

— Там, — не сговариваясь, сказали оба.

И действительно, там — на границе деревни, сливаясь грозной тучей, маячила вражья сила, толпа местной молодёжи, разгорячённая и взбудораженная ожиданием развязки беспокойного вечера.

Все стихли.

— Взвод кругом! — скомандовал Запарка.

— Товарищ капитан! — раздались протестующие голоса.

Но капитан был неумолим.

— Исполнять! Всем обратно — в расположение части.

— А вы?

— А я сам по себе.

Толпа ждала.

Уверенным шагом Запарка подошёл и остановился перед ней.

Темнело. В бликах догорающего света дня две стороны, сойдясь, выражали решимость взыскать удовлетворение друг с друга. Туз с головы до пят и сборная разношёрстная колода.

Условный знак, волнение и толпа расступилась. Вперёд вышел долговязый с колом наперевес. Приглядываясь, вытаращил глаза.

— А-а-а! — внезапно закричал он со всей мочи, поднял кол и устремился на Запарку.

Не миновать беды… Хрясь — приняв удар, брызнула во все стороны земля перед капитаном. Запарка не пошелохнулся.

Долговязый взглянул на него, выронил кол и отшатнулся.

Резким махом полетела наземь фуражка. Следом — пуговицы воротника, ремень. И словно страшная невидимая сила вырвалась наружу.

Толпа замерла.

— Айда со мной, — шагнул ей навстречу Запарка. — Умрём вместе!

Руки капитана, маня, раскрылись…

Они ждали его на плацу всем взводом, возбуждённо переговариваясь и беспрестанно куря. Он появился неожиданно, откуда ни возьмись, словно вынырнул из-под земли, весёлый и невредимый, с ремнём на плече, фуражкой в руке. Обвёл всех шальным взглядом, остановился на Киме.

— Молодец, что отсиделся в яме. Как поёт Высоцкий: коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет.

Посмеявшись со всеми, взглянул на часы.

— Впечатлительным — оставить все впечатления при себе. Военная тайна. Гайдук узнает — пеняйте на себя. На сегодня это всё, свободны. Дуйте по койкам, шагом марш!

Смотря уходящим воспитанникам вслед, капитан задержался на плацу. Улыбка появилась на его лице. Как воспитатель он был более чем доволен. Ай да вылазка! Реальная мимолётная… Она одна стоила целого месяца муштры.

Боронок кинул в ведро очищенную картофелину, потянулся к громадной куче нетронутой кожуры, взял новую и принялся с остервенением чистить её.

Только что из кухни вышли Степан и Ким, помятые и счастливые, укаченные от души опасным аттракционом местной деревенской жизни.

— Я убью Гайдука, — произнёс он, мрачно глядя перед собой. — Проберусь к нему ночью, вопьюсь в горло и выпью всю кровь. Пусть даже потом отравлюсь — всё равно. Старый полкан. Нашёл время для картошки.

Боронок был возбуждён. Произошедшие события никак не могли оставить его равнодушным.

— Жаль, что всё кончилось миром. Будь иначе, я пошёл бы с Запаркой воевать вдвоём, — загорелся он. — Слышишь, Горыныч? Мы бы взяли штурмом деревню, не оставили бы ни одного пленного, а потом всем бы сиротам дали наши имена. Запарка! — взмахнул он левой рукой. — Боронок! — повторил движение правой.

Горыныч молчал. Его фантазии были куда скромнее. Достаточно было одной неволи…

Толпа не тронула Запарку. Он не тронул её. На том и разошлись, удовлетворённые друг другом. Первой — толпа.

Спустя день на лужайке появился деревенский мальчишка лет восьми. Постояв и поглазев на бригаду, он подошёл к ближнему — Коле Ракову. Комсорг, трудясь, засыпал лопатой гравий в яму со столбом.

— Кольча! — представился ему мальчишка.

Комсорг кинул в его сторону недружелюбный взгляд.

— Чего тебе?

— Конфету дай.

— Ха! А две не хочешь?

— Хочу.

Коля остановился и, опёршись на лопату, утёр лоб.

— Иди мальчик отсюда, — сказал он. — Здесь люди делом занимаются и плохо себя чувствуют.

— Дай. А я тебе чего скажу. — Мальчишка поднял брови и состроил серьёзную мину, словно готовясь предсказать будущую Колину судьбу.

— Отвали пацан! — Коля с шумом зачерпнул гравия.

— Не жмоться, дай.

— Катись, шкет!

Шкет! Разговор перешёл границы дозволенного. Искоса глянув на подходящую троицу: Кима, Налимыча и Степана, мальчишка склонил голову и шмыгнул носом.

— За шкета получить можешь, — тихо сказал он.

— От тебя что-ли? — с усмешкой спросил Коля.

— От меня — когда вырасту. А пока — от Рябого.

— Кого?

— Кореша моего.

— Пошёл отсюда! — вступая в разговор, заступился за комсорга Налимыч.

— Ты, толстый, не встревай, — отмахнулся от него мальчишка. — Не с тобой говорю.

— Ах, ты…, — рванулся было в его сторону Налимыч, но увяз в руках бросившихся на защиту ребёнка Степана и Кима.

— Налимыч, вы в разных весовых категориях, — сказал Ким, успокаивая друга. — Остынь.

— А чего он провоцирует?

— Разберёмся.

Когда страсти поутихли, Степан и Ким устремили внимание на мальчишку. Он — на них.

— Пацан с секретом, — убеждённо заметил Ким.

— Думаешь?

— А я видел его на дискотеке. — Ким подмигнул мальчишке. — Здорово, вражина! Разнюхивать сюда послан, лазутчиком — собирать агентурные данные?

Мальчишка растерянно захлопал глазами.

— Попался! — довольно ухмыльнулся Ким.

— Конфету дай! — попробовал выкрутиться мальчишка.

Ким сложил фигу и с чувством нескрываемого удовольствия поднёс её ему к носу.

— Выкуси! Я из-за твоих друзей личного счастья в эту субботу лишился. И ещё по морде получил, вместе с товарищем.

— Ладно, — примиряюще сказал мальчишка. — Так и быть, скажу чего пришёл. Конфету будешь должен. Гляди, не заныкай.

— И зачем же ты пришёл?

— Наши ждут вас здесь, в лесу. Картошку пекут, мириться хотят. Вожак Рябой сказал, что не тронет. — Он задумался, вспоминая. — Гарантия безопасности вам обещана.

— Всё?

— Да.

— Это не стоит конфеты. Обойдёшься.

Мальчишка обиделся, засопел, но высказаться вслух не решился. Детская личина отошла на второй план, маски были сорваны, уже как настоящий парламентёр он должен был вести себя достойно.

Информация требовала приватного обсуждения. Оставив мальчишку, Степан и Ким отошли в сторонку. Откликаться или нет? Какой сюрприз подготовила для них деревня? Какое у них всех будущее — мир или война?

Постепенно, взвесив все за и против, оба сошлись во мнении, что пути в лес не миновать. Следовало открыть карты. Уверенности в своих силах добавляла возможность подстраховаться живым парламентёром. Заложником.

Выпытав у парламентёра маршрут, они заперли его в каморке свинарей, поручили тем приглядывать за ним и, условившись с Налимычем о времени возвращения, отправились в путь. На мирные переговоры.

До условленного места встречи они добрались без помех, довольно скоро. В центре большой, окружённой соснами, поляны горел костёр. Восемь-десять человек сидели вокруг него. Их ждали.

Рябой оказался плотным крепышом. Лицо его было сплошь усеяно веснушками. Казалось, сомкнись глаза с белесыми ресницами — и праздник солнца на отдельно взятом лице был бы обеспечен. Однако хозяину лица было не до того. Глаза его были настороже, буравя отнюдь не солнечные лица гостей.

— Где наш пацан? — осведомился он.

— Остался, — ответил Ким, стараясь выглядеть убедительно и непринуждённо. — Какие-то дела там у него.

Вожак усмехнулся.

— Подлиза. За сладкое мать родную продаст. Но моё слово верное, расслабьтесь, будем разговаривать.

— Хорошо, — согласился Ким.

Рябой протянул им руку. По очереди они пожали её.

— А ведь вы не солдаты, — заметил он, приглядываясь. — Умело скосили под наших. Все как бешеные перемахались между собой. И дёру дали вовремя. Кто такие?

— Студенты, — ответили они в один голос.

— На сборах, — добавил Ким.

— А-а, — протянул Рябой.

— И мы не косили, — продолжил Ким, — танцевали и всё.

— Танцы кончились мы и ушли, — подхватил Степан. — Зачем нам лишние хлопоты, мы — люди мирные.

— Кабы так, сейчас бы вас здесь не было, — раздался чей-то хриплый голос.

На это ни у Кима, ни у Степана не нашлось, что ответить. Возникла затяжная гнетущая пауза.

Рябой вытащил сигареты. Они, чуть помедлив — свои. Закурили.

— Слышь, — начал снова Рябой, — а главный ваш каков, пришёл нас успокаивать. Один. Он, что, всегда такой?

— Какой?

Рябой поёжился.

— Психический.

— Но вы же все целы, — осторожно заметил Степан. — Потерь нет.

— А что ему оставалось делать? — подал голос Ким. — Такой форс-мажор! Ведь вы сами себя уже не узнавали.

— А нечего по чужой территории шастать, чужих девок лапать, — возбудился один из сидящих напротив — долговязый.

— Хорошо, хорошо, спокойно, — поднял руки Степан. И обратился к Рябому: — Зачем звал?

— Да забыть всё надо, — ответил тот. — Что кудахтать-то — дело сладилось. Картоху, вот, печём. Садись есть с нами.

Усердно дуя на испёкшуюся картофелину, Степан перекатывал её в руках и искоса разглядывал своих бывших противников. Все как один — крепкие жизнерадостные ребята. Студенты по возрасту, деревенские видом. Достойные уважения. Внезапно он затаил дыхание. Квазимодо. Отдушина родной кулачной ярости. Кулак был разбит, на долгое время выйдя из строя. Лицо Квазимодо, напротив, скалясь весельем, было живее живых. Жду нового боя, казалось, говорило и бросало вызов оно. Стушевавшись, Степан отвёл глаза и опустил голову. Причуда природы. Уродство неуязвимо. Пожизненно. В отместку увядающей самой собой красоте.

Постепенно деревенские перестали замечать гостей, оживление охватило их — больная тема не давала покоя.

— Слышь, Рябой, — обратился к вожаку долговязый, — надо было офицерика всё-таки проучить. Зря отпустили.

— По башке сразу надо было бить, — поддержал его хриплый.

— Зря пугали, — раздались ещё голоса. — Навалились бы всем скопом и раздавили.

— Зачем скопом? — вскричал доловязый. — Я ему уже второй раз готовился ка-а-к…

Долговязый не успел закончить фразу. Оглушительно стрельнуло полено. Яркое пламя костра взметнулось до небес. Все обмерли. Живая противопехотная мина предстала вдруг перед глазами. Фигура капитана. Память, сеющая страх, паралич и немоту…

Рябой предложил им дружбу. По всему облику и поведению желая её больше, чем они. Это был тот самый редкий случай, когда ему, вожаку местной молодёжи, было не до войны. И они, Степан и Ким, единогласно без колебаний приняли предложение, прекрасно сознавая, кому обязаны им. Капитан Запарка стоял за их спинами. Управой на всех Рябых.

На радостях от заключенного мира Ким потерял голову. Сумасшедший кавалер взыграл в нём, готовый сорваться и мчаться без оглядки вслед за украденным счастьем.

— Мы обманем Гайдука, Стёпка, — убеждённо говорил он, укладываясь поздним вечером в койку. — Отбудем поверку в субботу, смоемся и прогуляем всю ночь в деревне — до самых петухов.

Бессильный разубедить друга, Степан вынужден был поддержать его, молча, с тяжким вздохом записываясь в телохранителя.

Питая сладкие мечты, Ким уснул. Прошла ночь. Утром ему лучше было бы не просыпаться.

Очередь перед умывальником, увидев его, расступилась. Удивлённый, он посмотрелся в зеркало на стене. И едва не лишился чувств. Такого себя он ещё не видел.

Назад он вернулся с понурой головой, едва волоча ноги. Койка встретила его разбитыми в пух и прах мечтами.

— Ты себя видел? — спросил его Налимыч.

— Видел, — мрачно ответил он. Вся правая половина его лица припухла, расцветя синевато-красной желтизной. Глаз почти заплыл. Проявлялась тайнопись субботнего вечера.

— Махнёмся лицами? — предложил Степан, улыбаясь. — Сделаю тебе одолжение на субботу.

— А может пройдёт? — с надеждой взглянул на него Ким. Осторожно дотронулся до глаза.

— Не надейся, — сказал Налимыч. — Это случай особый. Жди свадьбы, не раньше.

Все засмеялись. Позволил улыбнуться себе даже Коля Раков, последние дни непохожий на себя самого. Большой Литр травил изнутри, блуждая в поисках выхода. Глядя на меченого Кима, Коля мечтал разрешиться своим тяжким бременем.

— А кому какое дело в деревне до его лица? — высказался Налимыч по пути бригады к вольеру. И продолжил: — Они, может, сами все такие с рождения.

— Ты давно в деревне не был, Налимыч, — возразил Ким. — И там любовь живёт. За неё, видишь, как приходится расплачиваться. — Он замолк. Потрогал пальцами лицо. — Ёлки-палки, хотя бы на пару минут дольше мы с ней знакомы были. Адрес, имя знать — тогда бы залез ночью прямо в окно.

— А если она чья-то подруга? — спросил Степан.

— Отдохнула бы. Что я зря за неё схлопотал?

— Смотри, ещё схлопочешь.

— Хуже уже не будет.

— Опять пить придётся, — вздохнул Степан.

— Да ладно тебе. Много не будем. Так, по чуть-чуть, для бодрости.

При этих словах Коля Раков вдруг побледнел и, шумно дыша, зашатался. Все уставились на него. А Коля, наконец-то, дождался своего момента. Подпрыгнул, зажал рот рукой и устремился к бетонному приюту свиней, метя путь по дороге.

— Повезло хрюшкам, — бросил ему вслед Ким. — Сегодня Коля угощает.

Все заулыбались. Кроме самого насмешника. Ему было не до веселья — половина лица его пухла и расцветала ярким буйным цветом на глазах.

Глава пятая

Стоя посреди зарослей лопуха на маленьком пустыре позади офицерского кафе, лейтенант Фатуйма справлял нужду. Лето. Пора выхода из табу и полного слияния с природой.

Уйти по-хорошему не удалось. Почуяв неладное, он наклонился, пригляделся и увидел преображённый правый сапог — яркий, цвета зрелой лимонной кожуры. Злость закипела в нём. Что за напасть? Не успел избавиться от своей нужды, как угодил в чужую. Какая же морока теперь с этим сапогом, с собой — обгаженным. А ведь он при исполнении — на службе.

— Р-р-р, — донеслось вдруг сзади.

Он обернулся. Буквально перед ним, рыча, стоял чёрный с рыжими подпалинами бродячий пёс. Налиты кровью глаза, обнажены клыки, из пасти свисает густая жёлтая слюна. Бешеный. Только его и не хватало. Забыв про испачканный сапог, Фатуйма сорвался с места и резвым иноходцем устремился прочь. Пёс — за ним.

Отчаянными зигзагами Фатуйма одолел пустошь и добежал до асфальта. Кровь стучала в висках, дышать было нечем, сердце норовило выскочить из груди. Замедляя движение, он перешёл с бега на шаг. Остановился. Позволил себе оглянуться. Пёс исчез. Растаял, словно призрак. Естественно, а по другому и быть не могло — здесь дикая территория кончалась.

Ох, попадись ему эта псина в руки! Рассчитался бы за пережитой страх сполна. Руками студентов. Вот этого например.

— Куда следуем, товарищ курсант? — обратился он к проходящему мимо Киму.

Идя беспечной походкой, словно по Невскому, тот отвернулся в сторону.

— Стоять! — бросился наперерез Фатуйма.

Внимая команде, Ким встрепенулся и остановился. Чуть помедлив, со вздохом развернул лицо и глянул на подскочившего командира заплывшим глазом. Получай.

Фатуйма лишился дара речи.

Ким зажмурил здоровый глаз, притворяясь сражённым насмерть.

— Вам плохо? — еле совладал с собой Фатуйма.

— До казармы как-нибудь дотяну, — открыл глаз Ким.

— Это вас укусил кто-то?

— Да. Шмель ночью.

— Осторожней надо. Холод приложить. Потом обязательно в санчасть.

— Хорошо. Я пойду?

— Да-да, конечно.

Гнев Фатуймы рассеялся. Ну и сюрпризы порой преподносит жизнь. Он посмотрел на сапог, повертел носком. Вздохнул. Как же хорошо, что из двух зол его выбрало меньшее. По крайней мере эта гадость внизу не кусалась.

Близилась вечерняя поверка. Ещё один день остался позади. Казарма гудела, как потревоженный улей. Степан, Ким и Горыныч коротали время, лёжа на койках.

— Остался я без женской ласки, — произнёс Ким, рассматривая своё отражение в маленьком осколке зеркала. — С такой рожей только собак пугать. Прощай деревня навсегда.

— Сдаёшься? — спросил Степан.

— А что делать, если самого себя убить хочется. Пусть девчонки спят спокойно. Страхолюга Ким им не приснится.

— Пацаны, — обратился к друзьям Горыныч, — вы оба такие опытные, как я погляжу. Подскажите как подцепить девчонку — самым безотказным способом.

Ким удивлённо взглянул на него.

— А тебя разве Боронок ещё не обучил?

— Он обучит, — фыркнул Горыныч. — У него одни замужние на уме. Таскается по ним и день, и ночь. Одна ему даже свитер связала. Видели зимой на экзамене — с узорами?

Спохватившись, он испуганно вытаращил глаза:

— Только я вам ничего не говорил.

— А мы ничего и не слышали, — поспешил откреститься от лишней информации Ким.

— Так как познакомиться, чтоб без проблем? — снова задал вопрос Горыныч.-Подскажите.

— Я не знаю, можно ли делиться таким опытом? — обратился Ким к Степану.

— Тем более, когда он достаётся такой ценой? — спросил в свою очередь тот.

— Хватит цену себе набивать! — возмутился Горыныч. — Пока вы в деревне веселились, я картошку чистил. Между прочим — и за вас. Давайте, шуты гороховые, открывайте свои кубышки, делитесь. — И, устроившись поудобнее, Горыныч закрыл глаза в ожидании.

— А первый опыт у тебя уже есть, — сказал Ким. — Самый что ни на есть ценный. Как вспоминаешь о девчонках — сразу начинай чистить картошку. Ха-ха-ха!

Глаза Горыныча открылись, ноздри затрепетали, он вскочил, крутя головой в поисках подручных средств — совет требовал достойной расплаты. Однако до этого дело не дошло. Внутри казармы внезапно воцарилась тишина — зычным голосом вестового Гайдук объявил, что ждёт встречи со всеми на плацу.

Вольер был закончен. В результате полной отдачи душевных и физических сил, опоясывая и надёжно изолируя от внешнего мира безымянную поляну, выросла рукотворная железная изгородь. Стоя перед своим творением, бригада наслаждалась моментом заслуженного торжества.

Запертые в бетонной коробке свиньи, словно чувствуя всю важность происходящего, хрюкали и визжали — это был праздник и на их улице.

Радуясь, Рыбкин потирал ладоши.

— Это вещь! Всем таранам теперь конец. Пусть разбиваются.

— Этой ограде сноса нет, — поддакнул Грош. — Переживёт и нас, и свиней.

— Долгие лета! — откликнулся Боронок. — Ржаветь и ржаветь.

— Ржаветь? — встрепенулся Рыбкин. — А мы красить будем. Каждый сезон.

Боронок глянул на него, хотел было углубиться в тему, но памятуя о грядущих экзаменах, осёкся и махнул рукой.

— Истомились Хавроньи, — сказал он. — Чего ждёшь, капитан? Шампанского?

— А-а, — улыбаясь, погрозил ему пальцем капитан. — Самому невтерпёж. То-то же. — И, обращаясь к замершим у ворот фермы свинарям, скомандовал: — Выпускай!

Освобождённые, свиньи выбежали наружу. Старые, средние и молодняк — все одной группой. Постояли, косясь на людей, и управляемые хряком, побежали вдоль границ вольера, по периметру — знакомиться с жизнью за сеткой. Одолев несколько кругов, животные остановились и рассеялись. Обживаться.

Торжество подошло к концу. Попрощавшись с вольером, свиньями, благодарным Рыбкиным и, оставив их наедине, бригада отправилась в казарму. Рыбкин пробыл у вольера до вечера, любуясь контрольными испытаниями студенческого труда. Это занятие так увлекло его, что он совершенно потерялся в пространстве и времени. Перед ужином, едва докричавшись в два голоса, свинари вернули его на землю. Придя в себя, Рыбкин вспомнил, что ничего не ел с самого утра. И уверенный, что наконец-то поймал и держит всех свиней под своим контролем, в узде, под свист бодрой мазурки покинул свой пост.

Ночью на небе было много звёзд. Каждая, искушая, звала в дорогу. Покинув вольер, несколько свиней бежали.

Утро хмурилось. Небосвод был затянут тучами. Казарма просыпалась.

— Налимыч! — окликнул друга Степан, потягиваясь. — Осталось мучиться два дня. Настигла под конец всё-таки муштра. Ты как, в космос не собираешься?

— А зачем? — откликнулся Ким. — Что ему там делать? Космос — это пустота. Вот джунгли — другое дело. Сплошной рай кругом — перед глазами заросли дремучие и непуганая женская туземная нагота…

Смех сотряс насмешников.

Глянув на них искоса, Налимыч пожал плечами. Несмышлёныши пытались вывести из равновесия мудреца.

— Если обижают — скажи, — вмешался Горыныч. — Мы их быстренько проучим. — Он сверкнул глазами на весёлую пару. — Натравим Боронка. Тогда узнают, почём фунт лиха.

Неожиданно перед всеми с зубной щёткой в руке вырос сам Боронок. Конец разговора донёсся до его ушей.

— Кто это здесь поминает меня всуе?

— Я, Тит, предупредил их всех, — выпрямился Горыныч, — пусть только попробуют тебя обидеть — будут иметь дело со мной.

Боронок озадаченно уставился на него.

— Вот такой был разговор, — растерянно захлопал глазами Горыныч.

Внезапно все отвлеклись. Общение прервал запыхавшийся Фатуйма.

— Вы строили свиньям загон? — спросил он.

— Мы, — отозвались все.

— Мигом туда. Капитан Рыбкин зовёт.

Бригада переглянулась.

— Чего это ему приспичило? — недовольно спросил Боронок. — Он, что, не знает, что нам завтракать надо.

— Отставить завтрак! — взвизгнул Фатуйма. — Выполнять приказ!

Конец света. Непредвиденное происшествие. Побег. Ночью три свиньи вырыли подкоп, выбрались наружу и были таковы. К счастью, беглянок удалось догнать в ближайшем перелеске, схватить и вернуть. Но лаз остался. Рыбкин стоял напротив него, снаружи, красный, без фуражки, олицетворяя собой крах всех надежд. Лазы мерещились по всему периметру.

— Какие проблемы, капитан? — бодро спросил Боронок, подходя во главе бригады.

Рыбкин повёл на него мутным взглядом.

— Любуюсь вашим творением, — мрачно ответил он. — Видишь, как свищет — фьють, туда-сюда, свиньями. Есть добровольцы постоять вместо меня?

— Добровольцев нет, — замотал головой Боронок, улыбаясь. — За нас железки стоят.

— А свиньи по лесу бегают! — вскричал в сердцах Рыбкин, теряя остатки контроля над собой.

— Сам виноват, — пожал плечами Боронок. — Развёл таких. Может, они у тебя ещё и летают. Мы при чём?

— Ах, ты… — задохнулся от возмущения Рыбкин. — Я тебе покажу — при чём! — погрозил он кулаком. — Нашёлся шутник, мать твою… Сейчас же пожалуюсь Гайдуку. Он тебе вправит мозги.

Глаза Боронка сузились. Гайдука здесь только и не хватало. Ситуация выходила из-под контроля. Требовалось немедленное адекватное реагирование.

— Давай, капитан, отойдём, — предложил он. — Чего воздух зря сотрясать. Есть разговор без свидетелей.

Чертыхаясь и оглядываясь на ходу, капитан последовал за ним.

Они отошли шагов на десять. Остановившись, Боронок развернулся. Сурово было выражение его лица.

— Мало тебе одной дыры? — спросил он стальным голосом. — Хочешь остаться без вольера?

Гром и молния. Угроза страшнее ядерного взрыва. Живой исполнитель перед глазами. Сердце Рыбкина зашлось и едва не остановилось.

— Не буди лихо, дядя, — услышал он далее. — Мы — студенты, цвет дембеля. Наше место — в столовой.

Слова Боронка возымели действие. Учёная молодёжь своё отработала — ругаться было бессмысленно. И терпящий бедствие Рыбкин призвал на помощь армию. Через час возле вольера появилась гора досок, заметались солдаты, запели пилы, застучали молотки и уже к вечеру пространство за сеткой преобразилось. Землю укрыл настил. Студенческий труд обрёл завершённый облик. Отныне свобода свиньям могла только сниться.

Экзамены. Как ни стращал Гайдук, гроза прошла мимо. Офицеры — экзаменаторы, экзаменуя, были слепы и глухи, рассыпая щедрой горстью отличные оценки направо и налево. Бригада не почувствовала никакого снисхождения — оно было одинаковым для всех. Складывалось впечатление, что именно месячник муштры и труда и был настоящим экзаменом. Все были оценены ранее — за каждый прожитый, отслуженный и отработанный день. Награда нашла своих героев. Претензий не было.

Близилась последняя ночь на сборах. Та самая, что должна была навсегда остаться в памяти. Прощальная. Никто не собирался спать. Все грезили праздничной бессонницей. На собранные по кругу деньги Грош купил деревенского эликсира. С большими предосторожностями его припрятали на ферме, в каморке свинарей. Сама ферма по плану должна была сыграть роль тайного островка дембельской анархии.

Чувствуя приближение праздника, местные командиры сложили свои полномочия и вернулись к солдатам. Все, за исключением Фатуймы. Как особо доверенное лицо командования он должен был разделить все перепитии армейской жизни студентов до конца.

За два часа до отбоя казарма испытала удар ниже пояса — явился, полный надежд выслужиться перед начальством, соглядатай. Праздник в одночасье оказался под угрозой срыва.

Шло время. Ферма звала. Прикрываясь безобидным перекуром, казарма устремилась на зов. После первого захода вернулись все. Второй оказался слаще первого — пошли безвозвратные потери. Третий заход, опустошив помещение, оставил Фатуйму одного.

Встревоженный долгим отсутствием подопечных, лейтенант выбежал наружу. Никого. Он бросился на поиски. Нюх привёл его к ферме.

Едва Фатуйма переступил порог свиного приюта, как оказался в ином измерении. Атмосфера братства, равенства и любви распахнула перед ним свои жаркие объятия. Он попятился было, но об отступлении не могло быть и речи. Отсюда был только один выход — через вход.

Ночь. Захват фермы. Дикий шабош внутри. Командование, проверив посты, прислушивалось. Это было почти что законное сумасшедшее торжество. Со своим началом и концом. Как и во времена грешной молодости самих командиров.

Утро. Холодная роса на траве. Бредущие по прямой друг за другом лунатики. Крестящийся Рыбкин. Босой анархист Фатуйма.

Студентам было велено отсыпаться до обеда. С Фатуймой дело оказалось сложнее. Стоя перед начальником части, беспрестанно улыбаясь и вращая глазами, он пытался объясниться. Но тщётно. Слова были чужие — из чрева какой-то потусторонней пустой бочки — и все, как одно, почему-то начинались на «у». Грозный тучный полковник, отчаявшись разобрать что-либо, покрутил висящую на нитке пуговицу кителя грешника, оторвал её, бросил на землю и с горечью отца, потерявшего сына, произнёс:

— Не пей больше вина, Фатуйма.

Фатуйма хотел было что-то ответить, но слова вдруг кончились. Подхваченный под руки, с приросшим к нёбу языком, он опустил голову и покорно поплёлся вдаль — под замок, туда, где кончалась свобода и начинался трудный путь обратного превращения в ряженые.

После обеда, отоспавшись, весь курс высыпал на плац. Последнее торжественное построение. Гайдук, окружённый однополчанами, смотрел на студентов. Облик его был миролюбив. Хотя помятые и опухшие, местами еле держащиеся на ногах, но перед ним стояли уже плоть от плоти его — взращенные собственными потом и кровью офицеры.

— Ну, что, соколики? — почти ласково произнёс он. — Закончен наш совместный путь. Позади последняя вершина. Мы сделали из вас всё, что могли. Не обессудьте, это случилось. И сейчас я хочу поздравить с этим знаменательным событием каждого лично, от всей души.

Следуя своему желанию, опьянённый чувствами, Гайдук двинулся в обход. Клеймить отцовской милостью родное многоликое детище. Жать руки.

Радостная суета царила вокруг. Праздник созревших на корню плодов. Конвейер живых эмоций.

Боронок стоял в первом ряду, занимая место крайнего. С бесстрастным лицом он ждал приближения своей очереди. Добравшись до него, полковник остановился, нахмурился, но в ту же секунду тряхнул головой и с выражением радеющего благодетеля на лице протянул руку. Кто старое помянет…

Минута жаркого излияния, другая…

Парадный выход полковника прервался. Капкан учуял живую плоть, охотник — жертву, отличник месячного боронования — свой долгожданный звёздный час. Контакт замкнулся.

Полковник дёрнулся. Туда-сюда. Свобода откликнулась пилением воздуха. Конечно, будь на боку шашка, Гайдук немедля пустил бы её в ход. Но шашки не было. И тогда, желая освободиться, полковник взмахнул безоружной рукой. Хрясь!

Контакт остался на месте, невредим.

Сопровождающие офицеры переглянулись.

Боронок надел маску скорбного сочувствия.

Полковник понял: попался, как кур в ощип, пощады не будет, это поединок. Приходя в себя, он снял фуражку и принял вызов.

— Скучать буду по тебе! — заявил он, потрясая захваченной рукой. — Мы ведь с тобой, что ни говори, друзья. Где, когда ещё доведётся свидеться.

Прислушиваясь, Боронок склонил голову.

— И расстаться не в силах, — продолжал Гайдук. — Верите, — повернулся он к офицерам, — со слезами на глазах прощаюсь. Один ведь он у меня такой, честное слово!

Боронок кивнул, улыбаясь.

Гайдук кивнул в ответ и, откинув голову назад, закричал:

— Ох, соколик, прости старика!

Удар лбом пришёлся Боронку в грудь.

— Эх, не держи зла!

Второй удар.

— Ах, ты…

Третьего удара не получилось. Конвульсия сотрясла полковника. Началось разрушение. Извиваясь, непобедимый Гайдук устремился вслед за тающим величием. И этого оказалось достаточно. Капкан открылся.

— Вот чертовщина!

Полковник едва устоял на ногах. Укрощая инерцию и обретая равновесие, с невероятным усилием вернулся в исходный образ железного вояки.

— Как иной раз подводят чувства, — заявил он, пристально смотря на Боронка и потрясая освобождённой ладонью. — Поддашься — и сладу нет, выворачивают прямо наизнанку.

Тишина.

Немота и безучастность царили в строю — Боронок выглядел невиннее младенца.

Полковник утёрся.

Последние мгновения противостояния. Пик.

— Поздравишь от меня остальных, — рявкнул Гайдук, завершая борьбу. — Доверяю.

Отступил несколько шагов назад, развернулся и с видом далёкого от земной суеты полководца устремился прочь.

Растерянные офицеры последовали за ним.

Оставался час до отъезда. Бригада прощалась со свинарями. Мимо, следуя куда-то по своим делам, катил тележку невозмутимый Грош. Боронок окликнул его. Остановившись, Грош отпустил тележку и изменил свой маршрут.

Положив руку на плечо, Боронок проникновенно уставился в глаза сварщику.

— Береги себя. Ты светоч наш. Без тебя мы бы здесь потерялись. Оставайся таким же и впредь. И смотри, — он погрозил пальцем, — ты больше не Грош. Мы узнали твою настоящую цену. У тебя теперь новая фамилия.

— Какая? — спросил Грош, улыбаясь.

— Червонец!

Все засмеялись. Грош тоже. Везапно сквозь смех его глаза увлажнились и он чуть было не заплакал. Выдержка изменила закалённому сварщику. Взыграла неизвестная доселе чувствительная струна его души…

Глава шестая

Илона возвращалась домой. Позади Медицинская Академия, дела и заботы, связанные с переводом. Завтра первый день учёбы — первое сентября.

А сегодня балом правил последний день августа. Отчаянно светило солнце, лето прощалось и она шла по улице, нарядная и красивая, вместе с ним, последним предупреждением для всех — ухожу.

Стайка девчонок промчалась навстречу. За ней ещё одна. Показалась пожилая степенная пара. Без остановки, разминувшись со всеми, она подошла к метро. Заглянула в стоящий по соседству киоск, рассеянно пробежалась глазами по россыпям журналов и газет, увидела своё отражение в стекле, поправляя волосы, улыбнулась ему.

— Де